Страница:
Прусский военный агент, отнюдь не бывший горячим поклонником Павла, тем не менее был профессиональным дипломатом, обязанным давать точные оценки тому, что наблюдал в стране пребывания. Он писал королю: «Император Павел создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина». Русский мемуарист дополняет эти сведения, называя реформы Павла в области артиллерии «первым шагом к преобразованию и усовершенствованию».
Прежде всего, он составил новые уставы – Устав по строевой части и воинской службе, Морской устав. Установил точные правила рекрутских наборов, чинопроизводства и увольнений – до него в этих вопросах хватало анархии. Запретил использование воинских чинов по личным надобностям командиров – употребляя современные аналогии, отныне генерал, посылавший солдат строить ему дачу, рисковал многим…
По единодушным отзывам современников, рядовые солдаты Павла любили – по отношению к ним он не позволял несправедливостей. В екатерининские времена сложившейся практикой было разворовывание рекрутов по имениям высокопоставленных крепостников. Рекрутов, проделывая махинации с отчетностью, попросту делали вечными крепостными. По признанию графа Безбородко, видного екатерининского деятеля, «растасканных разными способами из полков людей в 1795 г. было до 50 тысяч, или восьмая часть армии». Конец этому положил Павел. «23 декабря 1800 г. солдатам, находившимся на службе до воцарения Павла, было объявлено, что по окончании срока службы они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в Саратовской губернии и по 100 рублей на обзаведение» (Эйдельман). Для сравнения: прежде отслужившим четверть века солдатам великодушно позволялось идти на все четыре стороны без копейки пособия…
Каждый унтер-офицер, капрал и солдат, прослуживший двадцать лет беспорочно, получал отличительный знак и освобождался от телесных наказаний – практически дворянская привилегия.
Нижние чины впервые в российской военной истории получили право жаловаться по инстанции на офицеров. «Всем солдатам сие было крайне приятно, а офицеры перестали нежиться, а стали лучше помнить свой сан и уважать свое достоинство» (Болотов).
«Я находился на службе в течение всего царствования этого государя, не пропустил ни одного учения или вахтпарада и могу засвидетельствовать, что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, чтобы из уст его исходила обидная брань» – это полковник Саблуков, лишь однажды отметивший «расправу тростью с тремя офицерами».
Другой видный и осведомленный чиновник, служивший четырем императорам, писал о военных реформах царя: «Об этом ратном строе впоследствии времени один старый и разумный генерал говорил мне, что идея дать войскам свежую силу все же не без пользы прошла по русской земле: обратилась-де в постоянную недремлющую бдительность с грозною взыскательностью и тем заранее приготовляла войска к великой отечественной брани… (Оболенский).
О том, какую печальную картину представлял собой Кронштадт при Екатерине, оставил воспоминания барон Штейнгель, будущий декабрист и морской офицер: «Число кораблей хотя значительно было, ибо, помнится, считалось до 40 линейных кораблей в Кронштадте и Ревеле, но они большею частию были ветхие, дурной конструкции, с таким же вооружением, и не обшивались медью, от чего большею частию ходили дурно. Капитаны любили бражничать. Офицеры и матросы были мало практикованы; работы на кораблях производились медленно и с великим шумом. Далеко, бывало, слышно, когда корабль снимается с якоря: „Шуми, шуми, ребята!“ – была любимая команда вахтенного лейтенанта, когда вертели шпиль. С рифами (сворачивание парусов. – А. Б.) возились по получасу. Офицеры любили тоже куликать (попивать. – А. Б.), и вообще образованных было мало… Форма не строго соблюдалась. Часто случалось встретить офицеров в мундире, в пестром нижнем платье, с розовым галстуком и в круглой шляпе (для лучшего понимания: представьте современного полковника в полосатой футболке под кителем, джинсах, начищенных сапогах, в беретике – примерно такая картина. – А. Б.). Едучи куда-либо, особенно капитаны, любили иметь за собой вестового, который обыкновенно нес шпагу и плащ… В порту был во всем недостаток; и воровство было непомерное, как в адмиралтействе, так и на кораблях. Кронштадт утопал в непроходимой грязи; крепостные валы представляли развалину; станки пушечные оказывались рассыпавшимися, пушки в раковинах (дефекты литья. – А. Б.), гарнизон – карикатура на войска; одним словом, эта часть вообще находилась в самом запущенном состоянии».
И далее – две коротких фразы: «Со вступлением Павла на престол все переменилось. В этом отношении строгость его принесла великую пользу».
Все мы помним, что «самодур Павел» наложил опалу на великого полководца Суворова и отправил его в деревню, из-за чего-то там прогневавшись…
А из-за чего?
Приказ Павла от 20 марта 1800 г.: «Вопреки высочайше изданного устава генералиссимус князь Италийский имел при корпусе своем по старому обычаю непременного дежурного генерала, что и делается на замечание всей армии».
Как видим, нет никакого «самодурства». Суворов просто-напросто нарушил действующий воинский устав. А Павел считал, что устав обязаны соблюдать решительно все – от зеленого первогодка-рядового до заслуженного генералиссимуса… Что, между прочим, глубоко справедливо.
Именно Павел отменил петровский закон о престолонаследии, принесший столько неразберихи. Именно Павел снял с крестьян недоимку в семь с лишним миллионов рублей, возместив ущерб для бюджета… за счет новых обложений, коснувшихся исключительно дворян. Именно Павел категорически запретил продавать дворовых и крестьян без земли. Указ, определявший предельную продолжительность недельной барщины, устанавливавший, что крестьяне отныне работают на барина лишь три дня в неделю, был высоко оценен беспристрастным наблюдателем, прусским дипломатов Вегенером: «Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому».
Часть горнозаводских крестьян на Урале Павел перевел в государственные, чем значительно облегчил их жизнь.
А там и вовсе отменил рекрутский набор. «Отныне Россия, – заявил он в манифесте на сей счет, – будет жить в мире и спокойствии, что теперь нет ни малейшей нужды помышлять о распространении своих границ, поелику и без того довольно уже и предовольно обширна…»
«Нельзя изобразить, какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во всем государстве, – и сколько слез и вздохов благодарности испущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы онаго были им обрадованы и повсюду слышны были единыя только пожелания всех благ новому Государю…» (Болотов).
Это мнение нисколько не преувеличено: рекрут, напоминаю, уходил на двадцать пять лет, практически навсегда, родители с детьми и жены с мужьями прощались заранее, словно с покойниками…
Кроме барщины, ограниченной тремя днями в неделю, теперь запрещалось принуждать крепостных к работе и по воскресным и праздничным дням. Коцебу, немецкий писатель и русский разведчик, писал: «Народ был счастлив. Его никто не притеснял. Вельможи не смели обращаться с ним с обычною надменностью. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-нибудь несправедливости; поэтому страх внушал им человеколюбие. Из 36 миллионов людей, по крайней мере, 33 имели повод благословлять Императора, хотя и не все сознавали это…» Свидетельство Коцебу тем более ценно, что он в свое время побывал в сибирской ссылке по приказу Павла, но сохранил объективность, России служил верно, пока не был убит во время выполнения деликатных поручений в Германии (разумеется, неким «восторженным студентом-одиночкой»).
Ему вторил прусский посланник Брюль: «Недовольны все, кроме городской черни и крестьян». Декабрист Фонвизин вспоминал: «В это бедственное для русского дворянства время бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге – до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла…»
Словом, указы и реформы Павла были, по выражению знаменитого Сперанского, «возможным началом целой системы улучшений крестьянского быта». Весьма похоже, что именно под влиянием идей Павла Сперанский и разрабатывал свои проекты реформ несколько лет спустя.
Основан университет в Дерпте. Открывается Павловский солдатский сиротский дом на тысячу мальчиков и двести пятьдесят девочек, значительно расширяется сеть солдатских школ. Для женщин – Институт ордена св. Екатерины и учреждения Ведомства императрицы Марии, Открыта Медико-хирургическая академия, учреждается для освоения русских владений в Америке Российско-Американская компания. Учреждается Лесной департамент и принимается Лесной устав. Восстанавливаются ликвидированные Екатериной Главная соляная контора, берг-коллегия (горнорудное дело. – А. Б.), мануфактур-коллегия.
Вовсе уж революционным прорывом было утверждение в сентябре 1800 г. «Постановления о коммерц-коллегии» – фактически новом министерстве торговли и промышленности. Из двадцати трех членов коллегии тринадцать, по замыслу Павла, купцам предписывалось выбрать из своей среды. Впервые в русской истории купцы и заводчики, политически бесправные даже при миллионных капиталах и отстраненные от руля государственной машины получали, по сути, места в правительстве. Это – прямое продолжение нововведений Петра III.
Александр I уже на пятый день своего царствования поторопился ликвидировать это отцовское решение: «…оставя в той коллегии членов, от короны определенных, всех прочих, из купечества на срочное время избранных, отпустить в их домы, и впредь подобные выборы прекратить». «Плешивый щеголь» свои действия мотивировал… заботой о самих купцах, которые, оторванные-де от привычной торговли, на выборных постах моментально, мол, придут в полное ничтожество и разорение… И еще много десятилетий спустя самодуры-городничие, списанные Гоголем с натуры, таскали купцов за бороды, вымогали взятки и сажали под арест. «Третье сословие» в России пребывало в самом жалком состоянии – деньги были, но не было возможности влиять на развитие страны. Вплоть до бесславного крушения сгнившей до самой сердцевины русской монархии купцы и промышленники, в противоположность развитым европейским странам, от управления государством были отстранены. Лишь после 1905 г. двое-трое видных буржуа получили второстепенные правительственные должности. В то же самое время британские монархи возводили в дворянское достоинство своих торговцев, промышленников и финансистов. Именно в пренебрежении наследников Павла к отечественным Карнеги, Дюпонам и Вандербильтам и крылся корень зла, а не в мифических масонских происках и «большевистских кознях»…
Как и его отец, Павел издавал указы, переводившие старообрядцев в «твердое легальное состояние» и пытался наладить нормальные отношения меж двумя ветвями христианства – православием и католичеством.
Естественно, что после таких реформ кое-кто судил по-своему. Друг Александра I, польский магнат и русский чиновник Адам Чарторыжский вспоминал: «Высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество, словом, все то, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более-менее уверено, что Император не совсем нормален и подвержен безумным припадкам».
Мнением тех самых тридцати трех миллионов никто не только не интересовался: простому народу, как мы видим, вообще отказывали в праве считаться «мыслящей частью нации»… Кстати, именно потому, что шляхетные предки пана Адама сотни лет пестовали такие убеждения, Польшу и привело к краху ее буйное дворянство. Не зря так называемые «польские восстания» сплошь и рядом были чисто шляхетскими заварушками, а польское крестьянство от этих бунтишек часто отстранялось, а то и ловило мятежников для выдачи властям…
Дело тут, конечно, не в польском гоноре – русские вельможи точно так же считали только свое мнение хоть что-то да весящим. Если они считали, что император безумен – он безумен, и точка…
Потом к этим сомнительным медицинским упражнениям подключился и английский посол в Петербурге лорд Уинтворт, писавший в Лондон: «Император в полном смысле слова не в своем уме…»
Что же дало повод для столь безапелляционного заключения? Да исключительно то, что Павел решил сблизиться с Францией! С точки зрения Уинтворта это, конечно, форменное безумие. С нашей – как раз наоборот.
От тесных отношений с Англией России никогда не было практической пользы. Зато союз с Наполеоном открывал прямо-таки ошеломляющие перспективы. Почему-то принято вспоминать только планировавшийся Павлом удар по Индии и, конечно же, считать его очередной «безумной авантюрой». Меж тем разрабатывался этот план совместно с Наполеоном – а Бонапарта можно упрекнуть в чем угодно, только не в увлечении утопиями. Как и генштабистов вермахта, позже разрабатывавших схожий удар.
При том, как тогда «обожали» в Индии белых английских сагибов, появление русских войск за Гиндукушем моментально стало бы тем самым фитилем, что взорвал бы под британской задницей нешуточную пороховую бочку…
Но ведь эти планы не ограничивались отправкой сорока тысяч русских казаков на Индию! Был разработан проект обширных изменений в Европе, которым занимался опять-таки не «безумный прожектер», а глава Коллегии иностранных дел граф Ростопчин. А участвовать в масштабнейшем переделе Европы должны были не только Россия и Франция.
Вот изложение проекта Ростопчина. Следует заключить союз с Францией, Пруссией и Австрией, установить торговую блокаду Англии, разделить Турцию, забрать у нее Константинополь, Болгарию, Молдавию и Румынию – для России, а Боснию, Сербию и Валахию отдать Австрии, образовать Греческую республику под протекторатом союзных держав, но при расчете перехода греков под российский скипетр. Замечание Павла на полях проекта гласит, что можно, не дожидаясь «перехода» греков под русский скипетр, «и подвести». Пруссия берет себе Ганновер, Мюнстер и Падерборн, Франция – Египет.
Резолюция Павла: «Апробуя ваш план, желаю, чтобы вы приступили к исполнению оного. Дай бог, чтобы по сему было».
Это была вовсе не утопия! Павел и его дипломаты исходили из насквозь практических расчетов. Ради Боснии, Сербии и Валахии Австрия охотно поддержала бы Россию в ее приобретениях. Так же поступила бы Франция – ради Египта, и Пруссия – ради Ганновера и других областей, отводившихся ей по плану Ростопчина. Ни утопии, ни романтики, ни филантропии – все участники коалиции точно знают, что получат и что ради этого согласны отдать союзникам. А ведь были еще обширнейшие заморские колонии Англии, подлежащие дележу!
И кое-какие шаги уже были предприняты! Кроме союза с Францией, Павел заключил соглашение со Швецией, к которому примкнули Дания и Пруссия. Таким образом, против английского флота в Балтийском море создалась коалиция четырех флотов. Вся европейская история – и не только европейская – могла бы стать иной! Нет сомнений, что соединенными усилиями удалось бы разодрать Британскую империю в клочки…
Уже решено было перекрыть английскую торговлю с Китаем, для чего к китайским берегам собиралась отойти от Камчатки русская эскадра, чтобы потом совместно с французским флотом идти к берегам Индии, поддержать казачий корпус…
Англия успела нанести удар. Сами англичане никогда не страдали даже намеком на романтическое благородство в своей внешней политике. В 1801 г. английская эскадра под командованием Нельсона устроила пиратский налет на столицу Дании Копенгаген – внезапно появившись на рейде, английские фрегаты открыли огонь по датским кораблям и городу. Обе страны вовсе не находились в состоянии войны, согласно нормам тогдашнего морского права поступок англичан был стопроцентным пиратством – не с точки зрения эмоций, а с позиции строгой юриспруденции. Однако британцы хотели устрашить датчан и дать им урок. И ни малейшего стыда не испытывали ни потом, ни впоследствии. Сохранилось циничное послание Нельсона датскому командованию: «Лорд Нельсон имеет указание пощадить Данию, если она не будет далее оказывать сопротивление, но если датская сторона будет продолжать вести огонь, лорд Нельсон будет вынужден сжечь все ее плавучие батареи, которые были им захвачены, не имея возможности спасти храбрых датчан, защищавших эти батареи…»
Другими словами, пиратски напавший на Копенгаген Нельсон взял заложников и угрожал их перебить, если защитники столицы не сдадутся… За эту бойню, в которой погибло более двух тысяч человек, главным образом датчан, Нельсон после возвращения домой удостоился салюта из всех орудий Тауэра и титула виконта. Сам он рассчитывал получить еще и орден, но ордена ему все же не дали – как-никак меж Данией и Англией не было официального объявленного состояния войны, и приходилось соблюдать минимум приличий. Но все равно, титул и пушечный салют из всех орудий главной крепости страны в честь пирата – это, думается, дает некоторое представление об английской морали и английском рационализме… Попробуйте представить, что русская эскадра подошла бы даже не к Лондону – к Гуллю, скажем, и бомбардировала его, чтобы припугнуть англичан. Вопли о «русском варварстве» не стихали бы до сего дня.
Удар по Копенгагену был нешуточной оплеухой антибританской коалиции – но это ведь был не более чем первый удар в рассчитанном надолго поединке, и главные участники еще не вступили в бой…
Но эти грандиозные планы так и остались на бумаге.
Потому что в гвардейском логове вновь проснулся зверь, зажглись недобрым светом глаза, послышалось тихое рычание, обнажились клыки, давненько не ощущавшие человеческой плоти…
Гвардия против!
«Все гвардейские полки набиты были множеством офицеров, но из них и половина не находились в полках, а жили они отчасти в Москве и в других губернских городах…»
Узнали? Конечно, Болотов! Цитируем обширно!
«И вместо несения службы только лытали, вертопрашили, мотали, играли в карты и утопали в роскоши… На такое страшное неустройство смотрел Государь уже давно с досадою, и ему было крайне неприятно, что етим делалась неописанная обида армейским и действительную службу и труды несущим офицерам. Но как, будучи Великим Князем, не в силах он был того переменить, то и молчал до времени, когда состоять то будет в его воле. А посему не успел вступить на престол, на третий уж день через письмо к генерал-прокурору (указ от 20 ноября) приказал обвестить везде и всюду, чтоб все уволенные на время в домовые отпуска гвардейские офицеры непременно и в самой скорости явились своим полкам, где намерен был он заставить их нести прямую службу, а не по-прежнему наживать себе чины без всяких трудов. И как повеление сие начало по примеру прочих производиться в самой точности, то нельзя изобразить, как перетревожились тем все сии тунеядцы и какая со всех сторон началась скачка и гоньба в Петербург. Из Москвы их всех вытурили даже в несколько часов и многих выпроваживали из города даже с конвоем, а с прочих брали подписки о скорейшем их выезде, и никому не давали покоя, покуда не исполнится в самой точности повеление Государя…»
Это им уже не Петр! Павел действовал гораздо жестче отца – и его повеления не волокитились, а выполнялись моментально и в полном объеме…
Павел взялся за дело всерьез. Офицерам запрещено раскатывать по Петербургу в каретах, ходить в штатском платье и в шубах, дабы «привыкали к военной нужде и беспокойствам».
Болотов: «Словом, во всем произвел он великие перемены и всех гвардейцев не только познакомил с настоящею службою, но и заставил нести и самую строгую и тяжкую, и, позабыв все прежние свои шалости и дури, привыкать к трудолюбию, порядку, добропорядочному поведению, повиновению команде и почтению себя старейшим и к несению прямой службы».
В общем, гвардейцев приходилось силком учить самым элементарным вещам, составляющим суть воинской службы – отчего они, разумеется, пришли в ярость…
Павел возрождал традиции не только отца, но и Фридриха Великого. Известна история, как один из «значительных придворных», некий граф П., письменно просил Фридриха присвоить военный чин его сыну. Ответ Фридриха сохранился: «Графское достоинство не дает никаких прав на службу. Если ваш сын ищет повышений, то пусть изучает свое дело. Если же граф хочет чем-нибудь быть на свете и принести пользу отечеству, то не должен надеяться на свой род и титул, потому что это пустяки, а иметь личные достоинства, которые одни доставляют чины и почести».
Первый заговор против Павла приходится на 1800 г. Руководили им английский посол лорд Уинтворт, вице-канцлер Петр Панин и адмирал Рибас. Павла предполагалось объявить сумасшедшим (как это проделали в Англии с настоящим безумцем Георгом III) и назначить цесаревича Александра на английский манер «принцем-регентом». Об убийстве императора речь вроде бы не велась. Дело зашло настолько далеко, что Панин начал всерьез консультироваться у иностранных дипломатов – в какие формы облекаются подобные предприятия в их странах. Александр, как считают некоторые историки, «был в деле».
Однако заговор сорвался благодаря случайностям – адмирал Рибас умер, лорда Уинтворта отозвали в Лондон, Панин был принужден уйти в отставку и был отправлен в ссылку. Быть может, последнее оказалось вовсе не случайностью, а ответом Павла… Судя по всему, эти «первые» заговорщики были народом не особенно и серьезным, исключая Уинтворта. Заговор крутился лениво…
Но вскоре за дело взялись совершенно другие люди…
Графиня Загряжская рассказывала Пушкину о разговоре, который при жизни Павла состоялся у нее с Алексеем Орловым: «Орлов был в душе цареубийца, это у него было как бы дурной привычкой. Я встретилась с ним в Дрездене, в загородном саду. Он сел подле меня на лавочке. Мы разговорились о Павле I. „Что за урод? Как его терпят?“ „Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? ведь не задушить же его?“ „А почему ж нет, матушка?“ „Как? И ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело?“ „Не только согласился бы, а был бы тому очень рад!“ Вот каков был человек!»
Это тот самый Алехан, что душил в Ропше Петра. В гвардии его еще звали по-французски «ла Балафре» – Рубленый, Меченый. В восемьсот первом он был уже стар, но другие екатерининские орлы, возглавившие второй заговор, были гораздо моложе.
Граф Платон Зубов – этому всего тридцать четыре. Последний фаворит Екатерины, осыпанный ею фантастическим дождем из званий, титулов, наград и пожалований, при Павле – инспектор русской артиллерии. Во время раздела Польши именно он распоряжался огромной добычей – землей и крестьянами. Ну, он и распорядился! Как вспоминали современники, Понятовский, племянник последнего польского короля, получил от Платона тридцать тысяч душ «за то, что ежеминутно называл Зубова высочеством и светлостью». Старый генерал Мелиссино, принимая от него орденскую ленту, целовал ему руку. Чтобы получить полное представление о субъекте, следует привести, пусть и обширные, воспоминания Адама Чарторыйского.
«Каждый день, – рассказывает в своих записках князь Чарторыйский, которого родители прислали в Петербург спасать семейное достояние, – у Зубова был un lever (утренний туалет короля, по французской придворной терминологии), в точном смысле этого слова. Огромная толпа просителей и придворных всякого ранга стекалась присутствовать при его туалете. Улица была заставлена каретами шестериком и четвериком, совершенно, как перед театром. Иногда, после долгого ожидания, толпу предупреждали, что граф сегодня не выйдет, и все расходились, говоря друг другу „до завтра“. В противном случае двери распахивались настежь, и в них бросались, тесня и толкая друг друга, полные генералы, кавалеры различных орденов в звездах и лентах, черкесы – до купцов с длинными бородами включительно. В числе челобитчиков иногда было много поляков, приезжавших хлопотать о возвращении их имений или жаловаться на какую-нибудь несправедливость… Самое торжество происходило следующим образом: раскрывались обе половинки дверей, Зубов входил, волоча ноги, в халате, почти неодетый; легким наклонением головы он приветствовал челобитчиков и придворных, в почтительных позах стоявших кругом, и принимался за свой туалет. К нему приближались камердинеры, взбивали ему волосы и пудрили их. Тем временем прибывали новые просители; их также удостаивали легкого движения головы, когда граф замечал кого-нибудь из них; все с напряженным вниманием ловили его взгляд. Мы были из тех, кого всегда встречали милостивой улыбкой. Все оставались на ногах, и никто не осмеливался произнести слова. Это была как бы мимическая сцена: красноречивым молчанием каждый стремился обратить внимание всемогущего фаворита на свое дело. Никто, повторяю, не открывал рта, разве что граф сам обращался к кому-нибудь – при этом никогда по поводу просьбы. Часто он не произносил ни одного слова, и я не помню, чтобы он предлагал сесть кому бы то ни было, за исключением фельдмаршала Салтыкова, который был первым лицом при дворе и, как говорят, сделал фортуну Зубовых; благодаря его посредничеству граф Платон наследовал Мамонову. Деспотический проконсул Тутолмин, перед которым все трепетало в эту эпоху в Подолии и на Волыни, приглашенный сесть, не осмелился сделать этого как следует: он лишь присел на кончик стула, и то только на один момент».
Прежде всего, он составил новые уставы – Устав по строевой части и воинской службе, Морской устав. Установил точные правила рекрутских наборов, чинопроизводства и увольнений – до него в этих вопросах хватало анархии. Запретил использование воинских чинов по личным надобностям командиров – употребляя современные аналогии, отныне генерал, посылавший солдат строить ему дачу, рисковал многим…
По единодушным отзывам современников, рядовые солдаты Павла любили – по отношению к ним он не позволял несправедливостей. В екатерининские времена сложившейся практикой было разворовывание рекрутов по имениям высокопоставленных крепостников. Рекрутов, проделывая махинации с отчетностью, попросту делали вечными крепостными. По признанию графа Безбородко, видного екатерининского деятеля, «растасканных разными способами из полков людей в 1795 г. было до 50 тысяч, или восьмая часть армии». Конец этому положил Павел. «23 декабря 1800 г. солдатам, находившимся на службе до воцарения Павла, было объявлено, что по окончании срока службы они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в Саратовской губернии и по 100 рублей на обзаведение» (Эйдельман). Для сравнения: прежде отслужившим четверть века солдатам великодушно позволялось идти на все четыре стороны без копейки пособия…
Каждый унтер-офицер, капрал и солдат, прослуживший двадцать лет беспорочно, получал отличительный знак и освобождался от телесных наказаний – практически дворянская привилегия.
Нижние чины впервые в российской военной истории получили право жаловаться по инстанции на офицеров. «Всем солдатам сие было крайне приятно, а офицеры перестали нежиться, а стали лучше помнить свой сан и уважать свое достоинство» (Болотов).
«Я находился на службе в течение всего царствования этого государя, не пропустил ни одного учения или вахтпарада и могу засвидетельствовать, что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, чтобы из уст его исходила обидная брань» – это полковник Саблуков, лишь однажды отметивший «расправу тростью с тремя офицерами».
Другой видный и осведомленный чиновник, служивший четырем императорам, писал о военных реформах царя: «Об этом ратном строе впоследствии времени один старый и разумный генерал говорил мне, что идея дать войскам свежую силу все же не без пользы прошла по русской земле: обратилась-де в постоянную недремлющую бдительность с грозною взыскательностью и тем заранее приготовляла войска к великой отечественной брани… (Оболенский).
О том, какую печальную картину представлял собой Кронштадт при Екатерине, оставил воспоминания барон Штейнгель, будущий декабрист и морской офицер: «Число кораблей хотя значительно было, ибо, помнится, считалось до 40 линейных кораблей в Кронштадте и Ревеле, но они большею частию были ветхие, дурной конструкции, с таким же вооружением, и не обшивались медью, от чего большею частию ходили дурно. Капитаны любили бражничать. Офицеры и матросы были мало практикованы; работы на кораблях производились медленно и с великим шумом. Далеко, бывало, слышно, когда корабль снимается с якоря: „Шуми, шуми, ребята!“ – была любимая команда вахтенного лейтенанта, когда вертели шпиль. С рифами (сворачивание парусов. – А. Б.) возились по получасу. Офицеры любили тоже куликать (попивать. – А. Б.), и вообще образованных было мало… Форма не строго соблюдалась. Часто случалось встретить офицеров в мундире, в пестром нижнем платье, с розовым галстуком и в круглой шляпе (для лучшего понимания: представьте современного полковника в полосатой футболке под кителем, джинсах, начищенных сапогах, в беретике – примерно такая картина. – А. Б.). Едучи куда-либо, особенно капитаны, любили иметь за собой вестового, который обыкновенно нес шпагу и плащ… В порту был во всем недостаток; и воровство было непомерное, как в адмиралтействе, так и на кораблях. Кронштадт утопал в непроходимой грязи; крепостные валы представляли развалину; станки пушечные оказывались рассыпавшимися, пушки в раковинах (дефекты литья. – А. Б.), гарнизон – карикатура на войска; одним словом, эта часть вообще находилась в самом запущенном состоянии».
И далее – две коротких фразы: «Со вступлением Павла на престол все переменилось. В этом отношении строгость его принесла великую пользу».
Все мы помним, что «самодур Павел» наложил опалу на великого полководца Суворова и отправил его в деревню, из-за чего-то там прогневавшись…
А из-за чего?
Приказ Павла от 20 марта 1800 г.: «Вопреки высочайше изданного устава генералиссимус князь Италийский имел при корпусе своем по старому обычаю непременного дежурного генерала, что и делается на замечание всей армии».
Как видим, нет никакого «самодурства». Суворов просто-напросто нарушил действующий воинский устав. А Павел считал, что устав обязаны соблюдать решительно все – от зеленого первогодка-рядового до заслуженного генералиссимуса… Что, между прочим, глубоко справедливо.
Именно Павел отменил петровский закон о престолонаследии, принесший столько неразберихи. Именно Павел снял с крестьян недоимку в семь с лишним миллионов рублей, возместив ущерб для бюджета… за счет новых обложений, коснувшихся исключительно дворян. Именно Павел категорически запретил продавать дворовых и крестьян без земли. Указ, определявший предельную продолжительность недельной барщины, устанавливавший, что крестьяне отныне работают на барина лишь три дня в неделю, был высоко оценен беспристрастным наблюдателем, прусским дипломатов Вегенером: «Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому».
Часть горнозаводских крестьян на Урале Павел перевел в государственные, чем значительно облегчил их жизнь.
А там и вовсе отменил рекрутский набор. «Отныне Россия, – заявил он в манифесте на сей счет, – будет жить в мире и спокойствии, что теперь нет ни малейшей нужды помышлять о распространении своих границ, поелику и без того довольно уже и предовольно обширна…»
«Нельзя изобразить, какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во всем государстве, – и сколько слез и вздохов благодарности испущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы онаго были им обрадованы и повсюду слышны были единыя только пожелания всех благ новому Государю…» (Болотов).
Это мнение нисколько не преувеличено: рекрут, напоминаю, уходил на двадцать пять лет, практически навсегда, родители с детьми и жены с мужьями прощались заранее, словно с покойниками…
Кроме барщины, ограниченной тремя днями в неделю, теперь запрещалось принуждать крепостных к работе и по воскресным и праздничным дням. Коцебу, немецкий писатель и русский разведчик, писал: «Народ был счастлив. Его никто не притеснял. Вельможи не смели обращаться с ним с обычною надменностью. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-нибудь несправедливости; поэтому страх внушал им человеколюбие. Из 36 миллионов людей, по крайней мере, 33 имели повод благословлять Императора, хотя и не все сознавали это…» Свидетельство Коцебу тем более ценно, что он в свое время побывал в сибирской ссылке по приказу Павла, но сохранил объективность, России служил верно, пока не был убит во время выполнения деликатных поручений в Германии (разумеется, неким «восторженным студентом-одиночкой»).
Ему вторил прусский посланник Брюль: «Недовольны все, кроме городской черни и крестьян». Декабрист Фонвизин вспоминал: «В это бедственное для русского дворянства время бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге – до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла…»
Словом, указы и реформы Павла были, по выражению знаменитого Сперанского, «возможным началом целой системы улучшений крестьянского быта». Весьма похоже, что именно под влиянием идей Павла Сперанский и разрабатывал свои проекты реформ несколько лет спустя.
Основан университет в Дерпте. Открывается Павловский солдатский сиротский дом на тысячу мальчиков и двести пятьдесят девочек, значительно расширяется сеть солдатских школ. Для женщин – Институт ордена св. Екатерины и учреждения Ведомства императрицы Марии, Открыта Медико-хирургическая академия, учреждается для освоения русских владений в Америке Российско-Американская компания. Учреждается Лесной департамент и принимается Лесной устав. Восстанавливаются ликвидированные Екатериной Главная соляная контора, берг-коллегия (горнорудное дело. – А. Б.), мануфактур-коллегия.
Вовсе уж революционным прорывом было утверждение в сентябре 1800 г. «Постановления о коммерц-коллегии» – фактически новом министерстве торговли и промышленности. Из двадцати трех членов коллегии тринадцать, по замыслу Павла, купцам предписывалось выбрать из своей среды. Впервые в русской истории купцы и заводчики, политически бесправные даже при миллионных капиталах и отстраненные от руля государственной машины получали, по сути, места в правительстве. Это – прямое продолжение нововведений Петра III.
Александр I уже на пятый день своего царствования поторопился ликвидировать это отцовское решение: «…оставя в той коллегии членов, от короны определенных, всех прочих, из купечества на срочное время избранных, отпустить в их домы, и впредь подобные выборы прекратить». «Плешивый щеголь» свои действия мотивировал… заботой о самих купцах, которые, оторванные-де от привычной торговли, на выборных постах моментально, мол, придут в полное ничтожество и разорение… И еще много десятилетий спустя самодуры-городничие, списанные Гоголем с натуры, таскали купцов за бороды, вымогали взятки и сажали под арест. «Третье сословие» в России пребывало в самом жалком состоянии – деньги были, но не было возможности влиять на развитие страны. Вплоть до бесславного крушения сгнившей до самой сердцевины русской монархии купцы и промышленники, в противоположность развитым европейским странам, от управления государством были отстранены. Лишь после 1905 г. двое-трое видных буржуа получили второстепенные правительственные должности. В то же самое время британские монархи возводили в дворянское достоинство своих торговцев, промышленников и финансистов. Именно в пренебрежении наследников Павла к отечественным Карнеги, Дюпонам и Вандербильтам и крылся корень зла, а не в мифических масонских происках и «большевистских кознях»…
Как и его отец, Павел издавал указы, переводившие старообрядцев в «твердое легальное состояние» и пытался наладить нормальные отношения меж двумя ветвями христианства – православием и католичеством.
Естественно, что после таких реформ кое-кто судил по-своему. Друг Александра I, польский магнат и русский чиновник Адам Чарторыжский вспоминал: «Высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество, словом, все то, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более-менее уверено, что Император не совсем нормален и подвержен безумным припадкам».
Мнением тех самых тридцати трех миллионов никто не только не интересовался: простому народу, как мы видим, вообще отказывали в праве считаться «мыслящей частью нации»… Кстати, именно потому, что шляхетные предки пана Адама сотни лет пестовали такие убеждения, Польшу и привело к краху ее буйное дворянство. Не зря так называемые «польские восстания» сплошь и рядом были чисто шляхетскими заварушками, а польское крестьянство от этих бунтишек часто отстранялось, а то и ловило мятежников для выдачи властям…
Дело тут, конечно, не в польском гоноре – русские вельможи точно так же считали только свое мнение хоть что-то да весящим. Если они считали, что император безумен – он безумен, и точка…
Потом к этим сомнительным медицинским упражнениям подключился и английский посол в Петербурге лорд Уинтворт, писавший в Лондон: «Император в полном смысле слова не в своем уме…»
Что же дало повод для столь безапелляционного заключения? Да исключительно то, что Павел решил сблизиться с Францией! С точки зрения Уинтворта это, конечно, форменное безумие. С нашей – как раз наоборот.
От тесных отношений с Англией России никогда не было практической пользы. Зато союз с Наполеоном открывал прямо-таки ошеломляющие перспективы. Почему-то принято вспоминать только планировавшийся Павлом удар по Индии и, конечно же, считать его очередной «безумной авантюрой». Меж тем разрабатывался этот план совместно с Наполеоном – а Бонапарта можно упрекнуть в чем угодно, только не в увлечении утопиями. Как и генштабистов вермахта, позже разрабатывавших схожий удар.
При том, как тогда «обожали» в Индии белых английских сагибов, появление русских войск за Гиндукушем моментально стало бы тем самым фитилем, что взорвал бы под британской задницей нешуточную пороховую бочку…
Но ведь эти планы не ограничивались отправкой сорока тысяч русских казаков на Индию! Был разработан проект обширных изменений в Европе, которым занимался опять-таки не «безумный прожектер», а глава Коллегии иностранных дел граф Ростопчин. А участвовать в масштабнейшем переделе Европы должны были не только Россия и Франция.
Вот изложение проекта Ростопчина. Следует заключить союз с Францией, Пруссией и Австрией, установить торговую блокаду Англии, разделить Турцию, забрать у нее Константинополь, Болгарию, Молдавию и Румынию – для России, а Боснию, Сербию и Валахию отдать Австрии, образовать Греческую республику под протекторатом союзных держав, но при расчете перехода греков под российский скипетр. Замечание Павла на полях проекта гласит, что можно, не дожидаясь «перехода» греков под русский скипетр, «и подвести». Пруссия берет себе Ганновер, Мюнстер и Падерборн, Франция – Египет.
Резолюция Павла: «Апробуя ваш план, желаю, чтобы вы приступили к исполнению оного. Дай бог, чтобы по сему было».
Это была вовсе не утопия! Павел и его дипломаты исходили из насквозь практических расчетов. Ради Боснии, Сербии и Валахии Австрия охотно поддержала бы Россию в ее приобретениях. Так же поступила бы Франция – ради Египта, и Пруссия – ради Ганновера и других областей, отводившихся ей по плану Ростопчина. Ни утопии, ни романтики, ни филантропии – все участники коалиции точно знают, что получат и что ради этого согласны отдать союзникам. А ведь были еще обширнейшие заморские колонии Англии, подлежащие дележу!
И кое-какие шаги уже были предприняты! Кроме союза с Францией, Павел заключил соглашение со Швецией, к которому примкнули Дания и Пруссия. Таким образом, против английского флота в Балтийском море создалась коалиция четырех флотов. Вся европейская история – и не только европейская – могла бы стать иной! Нет сомнений, что соединенными усилиями удалось бы разодрать Британскую империю в клочки…
Уже решено было перекрыть английскую торговлю с Китаем, для чего к китайским берегам собиралась отойти от Камчатки русская эскадра, чтобы потом совместно с французским флотом идти к берегам Индии, поддержать казачий корпус…
Англия успела нанести удар. Сами англичане никогда не страдали даже намеком на романтическое благородство в своей внешней политике. В 1801 г. английская эскадра под командованием Нельсона устроила пиратский налет на столицу Дании Копенгаген – внезапно появившись на рейде, английские фрегаты открыли огонь по датским кораблям и городу. Обе страны вовсе не находились в состоянии войны, согласно нормам тогдашнего морского права поступок англичан был стопроцентным пиратством – не с точки зрения эмоций, а с позиции строгой юриспруденции. Однако британцы хотели устрашить датчан и дать им урок. И ни малейшего стыда не испытывали ни потом, ни впоследствии. Сохранилось циничное послание Нельсона датскому командованию: «Лорд Нельсон имеет указание пощадить Данию, если она не будет далее оказывать сопротивление, но если датская сторона будет продолжать вести огонь, лорд Нельсон будет вынужден сжечь все ее плавучие батареи, которые были им захвачены, не имея возможности спасти храбрых датчан, защищавших эти батареи…»
Другими словами, пиратски напавший на Копенгаген Нельсон взял заложников и угрожал их перебить, если защитники столицы не сдадутся… За эту бойню, в которой погибло более двух тысяч человек, главным образом датчан, Нельсон после возвращения домой удостоился салюта из всех орудий Тауэра и титула виконта. Сам он рассчитывал получить еще и орден, но ордена ему все же не дали – как-никак меж Данией и Англией не было официального объявленного состояния войны, и приходилось соблюдать минимум приличий. Но все равно, титул и пушечный салют из всех орудий главной крепости страны в честь пирата – это, думается, дает некоторое представление об английской морали и английском рационализме… Попробуйте представить, что русская эскадра подошла бы даже не к Лондону – к Гуллю, скажем, и бомбардировала его, чтобы припугнуть англичан. Вопли о «русском варварстве» не стихали бы до сего дня.
Удар по Копенгагену был нешуточной оплеухой антибританской коалиции – но это ведь был не более чем первый удар в рассчитанном надолго поединке, и главные участники еще не вступили в бой…
Но эти грандиозные планы так и остались на бумаге.
Потому что в гвардейском логове вновь проснулся зверь, зажглись недобрым светом глаза, послышалось тихое рычание, обнажились клыки, давненько не ощущавшие человеческой плоти…
Гвардия против!
«Все гвардейские полки набиты были множеством офицеров, но из них и половина не находились в полках, а жили они отчасти в Москве и в других губернских городах…»
Узнали? Конечно, Болотов! Цитируем обширно!
«И вместо несения службы только лытали, вертопрашили, мотали, играли в карты и утопали в роскоши… На такое страшное неустройство смотрел Государь уже давно с досадою, и ему было крайне неприятно, что етим делалась неописанная обида армейским и действительную службу и труды несущим офицерам. Но как, будучи Великим Князем, не в силах он был того переменить, то и молчал до времени, когда состоять то будет в его воле. А посему не успел вступить на престол, на третий уж день через письмо к генерал-прокурору (указ от 20 ноября) приказал обвестить везде и всюду, чтоб все уволенные на время в домовые отпуска гвардейские офицеры непременно и в самой скорости явились своим полкам, где намерен был он заставить их нести прямую службу, а не по-прежнему наживать себе чины без всяких трудов. И как повеление сие начало по примеру прочих производиться в самой точности, то нельзя изобразить, как перетревожились тем все сии тунеядцы и какая со всех сторон началась скачка и гоньба в Петербург. Из Москвы их всех вытурили даже в несколько часов и многих выпроваживали из города даже с конвоем, а с прочих брали подписки о скорейшем их выезде, и никому не давали покоя, покуда не исполнится в самой точности повеление Государя…»
Это им уже не Петр! Павел действовал гораздо жестче отца – и его повеления не волокитились, а выполнялись моментально и в полном объеме…
Павел взялся за дело всерьез. Офицерам запрещено раскатывать по Петербургу в каретах, ходить в штатском платье и в шубах, дабы «привыкали к военной нужде и беспокойствам».
Болотов: «Словом, во всем произвел он великие перемены и всех гвардейцев не только познакомил с настоящею службою, но и заставил нести и самую строгую и тяжкую, и, позабыв все прежние свои шалости и дури, привыкать к трудолюбию, порядку, добропорядочному поведению, повиновению команде и почтению себя старейшим и к несению прямой службы».
В общем, гвардейцев приходилось силком учить самым элементарным вещам, составляющим суть воинской службы – отчего они, разумеется, пришли в ярость…
Павел возрождал традиции не только отца, но и Фридриха Великого. Известна история, как один из «значительных придворных», некий граф П., письменно просил Фридриха присвоить военный чин его сыну. Ответ Фридриха сохранился: «Графское достоинство не дает никаких прав на службу. Если ваш сын ищет повышений, то пусть изучает свое дело. Если же граф хочет чем-нибудь быть на свете и принести пользу отечеству, то не должен надеяться на свой род и титул, потому что это пустяки, а иметь личные достоинства, которые одни доставляют чины и почести».
Первый заговор против Павла приходится на 1800 г. Руководили им английский посол лорд Уинтворт, вице-канцлер Петр Панин и адмирал Рибас. Павла предполагалось объявить сумасшедшим (как это проделали в Англии с настоящим безумцем Георгом III) и назначить цесаревича Александра на английский манер «принцем-регентом». Об убийстве императора речь вроде бы не велась. Дело зашло настолько далеко, что Панин начал всерьез консультироваться у иностранных дипломатов – в какие формы облекаются подобные предприятия в их странах. Александр, как считают некоторые историки, «был в деле».
Однако заговор сорвался благодаря случайностям – адмирал Рибас умер, лорда Уинтворта отозвали в Лондон, Панин был принужден уйти в отставку и был отправлен в ссылку. Быть может, последнее оказалось вовсе не случайностью, а ответом Павла… Судя по всему, эти «первые» заговорщики были народом не особенно и серьезным, исключая Уинтворта. Заговор крутился лениво…
Но вскоре за дело взялись совершенно другие люди…
Графиня Загряжская рассказывала Пушкину о разговоре, который при жизни Павла состоялся у нее с Алексеем Орловым: «Орлов был в душе цареубийца, это у него было как бы дурной привычкой. Я встретилась с ним в Дрездене, в загородном саду. Он сел подле меня на лавочке. Мы разговорились о Павле I. „Что за урод? Как его терпят?“ „Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? ведь не задушить же его?“ „А почему ж нет, матушка?“ „Как? И ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело?“ „Не только согласился бы, а был бы тому очень рад!“ Вот каков был человек!»
Это тот самый Алехан, что душил в Ропше Петра. В гвардии его еще звали по-французски «ла Балафре» – Рубленый, Меченый. В восемьсот первом он был уже стар, но другие екатерининские орлы, возглавившие второй заговор, были гораздо моложе.
Граф Платон Зубов – этому всего тридцать четыре. Последний фаворит Екатерины, осыпанный ею фантастическим дождем из званий, титулов, наград и пожалований, при Павле – инспектор русской артиллерии. Во время раздела Польши именно он распоряжался огромной добычей – землей и крестьянами. Ну, он и распорядился! Как вспоминали современники, Понятовский, племянник последнего польского короля, получил от Платона тридцать тысяч душ «за то, что ежеминутно называл Зубова высочеством и светлостью». Старый генерал Мелиссино, принимая от него орденскую ленту, целовал ему руку. Чтобы получить полное представление о субъекте, следует привести, пусть и обширные, воспоминания Адама Чарторыйского.
«Каждый день, – рассказывает в своих записках князь Чарторыйский, которого родители прислали в Петербург спасать семейное достояние, – у Зубова был un lever (утренний туалет короля, по французской придворной терминологии), в точном смысле этого слова. Огромная толпа просителей и придворных всякого ранга стекалась присутствовать при его туалете. Улица была заставлена каретами шестериком и четвериком, совершенно, как перед театром. Иногда, после долгого ожидания, толпу предупреждали, что граф сегодня не выйдет, и все расходились, говоря друг другу „до завтра“. В противном случае двери распахивались настежь, и в них бросались, тесня и толкая друг друга, полные генералы, кавалеры различных орденов в звездах и лентах, черкесы – до купцов с длинными бородами включительно. В числе челобитчиков иногда было много поляков, приезжавших хлопотать о возвращении их имений или жаловаться на какую-нибудь несправедливость… Самое торжество происходило следующим образом: раскрывались обе половинки дверей, Зубов входил, волоча ноги, в халате, почти неодетый; легким наклонением головы он приветствовал челобитчиков и придворных, в почтительных позах стоявших кругом, и принимался за свой туалет. К нему приближались камердинеры, взбивали ему волосы и пудрили их. Тем временем прибывали новые просители; их также удостаивали легкого движения головы, когда граф замечал кого-нибудь из них; все с напряженным вниманием ловили его взгляд. Мы были из тех, кого всегда встречали милостивой улыбкой. Все оставались на ногах, и никто не осмеливался произнести слова. Это была как бы мимическая сцена: красноречивым молчанием каждый стремился обратить внимание всемогущего фаворита на свое дело. Никто, повторяю, не открывал рта, разве что граф сам обращался к кому-нибудь – при этом никогда по поводу просьбы. Часто он не произносил ни одного слова, и я не помню, чтобы он предлагал сесть кому бы то ни было, за исключением фельдмаршала Салтыкова, который был первым лицом при дворе и, как говорят, сделал фортуну Зубовых; благодаря его посредничеству граф Платон наследовал Мамонову. Деспотический проконсул Тутолмин, перед которым все трепетало в эту эпоху в Подолии и на Волыни, приглашенный сесть, не осмелился сделать этого как следует: он лишь присел на кончик стула, и то только на один момент».