Страница:
почти невозможно выбрать такие, о которых можно было бы сказать: да, они
безусловно хороши. Некоторые, несомненно, придутся по вкусу, кому угодно, но
звучат они слишком легковесно. Стихи же хитроумные, труднопонятные, подобны
парчовому наряду, надетому темной ночью *, и не стоит сочинителю помышлять
самодовольно - мол, редкого мастерства достиг.
Домашние поэтические собрания обыкновенно составляются уже после смерти
сочинителя. "Собрание пяти эпох" - единственное прижизненное собрание.
Создается впечатление, что "собрания начальных строф-хокку" и издавать
нечего. Ведь часто после появления оных меркнет слава, окружавшая ранее имя
сочинителя. Собрания, подобные "Гэмбосю" или "Бакуринсю" *, не делают, как
мне кажется, чести их авторам. А об их заурядных последователях и говорить
нечего. Создать хорошее трехстишие чрезвычайно трудно. Кикаку называют
Голубым Лотосом, Ли Бо * поэзии хайкай. И тем не менее, среди сотни тысяч
его стихотворений вряд ли найдется и два десятка истинно замечательных. В
со- брании Кикаку много непонятных стихов, однако к ним невольно
возвращаешься снова и снова, и с каждым разом все труднее от них оторваться.
В этом - главное достоинство Кикаку. Так или иначе, хорошо, когда в
трехстишии запечатлена широта души. В собрании Бакурина есть и хорошие
стихи, но чем больше в них вчитываешься, тем более неприятное возникает
чувство.
"Собрание пяти эпох" предполагал выпустить сам Кикаку, он тщательно
подобрал стихи, переписал их набело на глянцевитой, обработанной щелоком
бумаге, когда же дело дошло до переноса рукописи на доски, внезапно ушел из
мира, так и не успев осуществить задуманное, а некий монах из святилища
Сиба-симмэй спрятал рукописи покойного и держал их у себя, никому не
показывая, пока мой друг, известный под именем Хякуманбо * Сигэн, не
выманил у него рукопись, соблазнив весьма со- лидным вознаграждением. Сигэн
затем передал рукопись мне с просьбой переписать ее, не изменяя ни черточки,
ни точки, я же охотно согласился, но все медлил, а между тем, стечение
некоторых обстоятельств принудило меня покинуть Эдо *: я побывал у Ганто * в
местечке Юки, провинции Симоса, где денно и нощно забавлялся хайкай, затем
присоединился к путешествующему по Цукуба Рюке * и каждый день в новом месте
занимался нанизыванием строф, скитался с Тамбоку * по провинции Кодзукэ,
каждый рассвет в новом месте встречая, бродил вдоль Сосновых островов -
Мацусима *, и прекрасные виды очищали мне душу, опускал голову на
изголовье из трав в Сото-но хама и забывал о возвращении, размышляя о
жемчужинах Хэпу*... Дни текли один за другим, и так, незаметно миновали три
года: трижды ложился на землю иней, и звезды трижды вершили свой путь в
небесах. Мог ли Сигэн дожидаться моего возвращения? В конце концов, он
поручил переписать рукопись Кисэю *, затем она была перенесена на доски и
быстро распространилась по миру. Так возникло всем известное "Собрание пяти
эпох". Если вы сверите его с первоначальной рукописью, то не заметите ни
одного, самого ничтожного, разночтения. Таким образом, следы кисти Кикаку, к
счастью, не были утрачены. Первоначальная же рукопись хранится теперь в доме
Умитомо Геку га *.
Самое главное - понимать разницу между "начальной строфой - хокку" и
"простой строфой - хираку *". Этим ни в коем случае нельзя пренебрегать.
Вот пример строфы, которая вроде бы "простая", - хираку, а на самом
деле - "начальная" - хокку:
С закоптелой кастрюлей
Хозяйка бредет, утопая в снегу.
Малый мост Пдо.
Это трехстишие Бусона.
А вот вроде бы "начальная строфа", хокку, а на самом деле - "простая",
хираку:
Над Оми
Размером с ладошку плывет
Облачко.
Это трехстишие Сэцудо.
К картине Маруяма Мондо *, на которой изображены древние варвары:
Водорослями
Со стрехи вытираю капли.
Весенний дождь.
Один человек, имея пристрастие ко всему необычному, сделал гарду для
своего короткого меча из надгвоздной резной розетки, будто бы украшавшей
когда-то Сэнъянский дворец*. Меч этот он всегда носил с собой и очень
дорожил им. Розетка и в самом деле была старинная - с орнаментом из цветов и
птиц, инкрустированная золотом, серебром, медью и железом, от нее словно
веяло чарующим ароматом тысячелетней древности. Вот только где
доказательства, что она действительно из Сэнъянского дворца? Скорее всего,
это просто досужие выдумки. Жаль, ведь эта прекрасная вещь только выиграла
бы, не назови он ее украшением из Сэнъянского дворца.
Если в наши дни кому-нибудь захочется сделать своей семейной реликвией
что-нибудь вроде стружек от моста Нагара или мощей лягушек из Идэ *, его
скорее всего поднимут на смех, сочтя подобное занятие вульгарным и
бессмысленным.
Корейская пиала, принадлежавшая некогда Токива Тамбоку, бережно
хранилась у Оотака Гэнго *, одного из Сорока семи самураев, а от его
потомков попала ко мне. История у этой пиалы в самом деле замечательная, но
где доказательства ее подлинности? Вещицы, подобные розетке из Сэнъянского
дворца, впоследствии непременно передаются другим людям.
Монастырь Тэнрин-ин в Мацусима, вздымающий черепичные крыши по
соседству с храмом
Дзуйган-дзи, - один из самых больших и почитаемых монастырей
последователей учения Дзэн. Однажды, когда я гостил там, почтенный
настоятель, протянув мне пластину из окаменевшего дерева длиной в сяку с
небольшим, сказал:
- Наместник провинции Сэндай, господин тюдзе такой-то, в сочинении
песен истинно не имел себе равных. Однажды, призвав работников, он повелел
им отыскать на дне реки Наторикава окаменевшее дерево, когда же они извлекли
его, заказал из него шкатулки для бумаги и для тушечницы, затем,
присовокупив к ним кисть с ручкой из ветки хаги, выросшего на равнине Мияги,
послал все это в дар дому Нидзе *. Так вот, эта пластина является
доподлинным остатком от того дерева. - И с этими словами он преподнес мне
пластину.
Это была прекрасная вещь, по текстуре напоминавшая железное дерево.
Черного цвета, очевидно потому, что тысячу лет пролежала на дне речном,
стоило же постучать по ней, раздавался звон: "дондон", совершенно как если
бы она действительно была железной. Весом же пластина была около десяти кин
*, так что я, завернув ее в тряпицу и взвалив на плечо, с трудом дотащил до
станции Белый Камень - Сираиси. Не в силах превозмочь усталости, долгим
путем вызванной, я решил остановиться на ночлег на постоялом дворе, а узел с
пластиной засунул под галерею, да и забыл там.
Спустя некоторое время я рассказал об этой пластине Тамбоку, мы оба
гостили тогда у Ганто в Юки. Тамбоку рассердился и, сурово отчитав меня,
сказал:
- Бросить столь редкую вещь! Тупоголовый монах! Я заберу ее себе. - И
он немедля отправил посланного к Синрю * с реки Суга: "Так, мол, и так,
этот человек сделает все, что ты прикажешь". Синрю тут же направил его в
Сираиси, снабдив письмом и соответствующими наставлениями, и тот, добравшись
до постоялого двора, сказал, как ему было велено:
- Однажды останавливался здесь на ночлег один монах и кое-что забыл.
Вот я и пришел за этой вещью.
Хозяин постоялого двора, любезно пошарив под галереей, нашел узел и
отдал ему, а тот, взяв, удалился.
Впоследствии пластина перешла к Ганто, и тот сделал из нее крышку для
тушечницы под названием "Рыбы и журавль". От Юки до Сираиси более
семидесяти ри, к тому же много дней прошло с того дня, как я останавливался
там, и все-таки пластину удалось вернуть. Такое редко бывает.
Тантана * никак не назовешь человеком неосновательным. Как-то раз,
изобразив на куске шелка Басе, Кикаку и Рэнсэцу, я попросил его сделать
надпись. Тантан написал:
Момотидори (кулик)
Инаоосэдори (трясогузка)
Пбукодори (кукушка)
Можно сказать, что Тантан единственный на все времена, кто восславил
трех бессмертных поэтов хайкай. Теперь эта картина находится в доме
человека по имени Дзюмэй в Никко, провинции Симоса.
Дзеу из Юки построил себе отдельный домик и нанял старика, чтобы тот
постоянно присматривал за ним. Хоть и находился тот дом в городе, вокруг
высокой стеной стояли деревья, сад густо зарос травой, словом, трудно было
найти лучшее место, чтобы укрыться от мирской пыли, поэтому и я однажды
решил провести там несколько дней. Однажды старик, не имея иных дел, кроме
стирки да уборки, сидел в своих покоях и, перебирая четки при свете
одинокого светильника, сетовал на бесконечность осенних ночей, я же,
разместившись во внутренней части дома, сочинял трехстишия-хокку и
самозабвенно трудился над китайскими виршами, но спустя некоторое время
почувствовал усталость и, накрывшись футоном, уже готов был отдаться сну,
как вдруг кто-то: "Тук-тук-тук", - постучал в дверцу со стороны галереи.
Стук повторился раз двадцать или тридцать подряд. Мне сделалось жутко,
сердце громко забилось, однако, быстро поднявшись, я тихонько открыл дверь и
выглянул - никого. Вернувшись в спальню, я снова попытался уснуть, но опять
послышалось: "Тук-тук-тук". Я снова поднялся и снова выглянул - ни души.
Испугавшись не на шутку, я рассказал обо всем старику- сторожу, и вместе
стали мы думать, как быть? Старик сказал:
- Не иначе, как барсук повадился! Ну погоди у меня! Когда он снова
придет и начнет стучать, вы сразу же откройте дверь и гоните его. А я пройду
через заднюю дверь, спрячусь за изгородью и стану ждать.
Прижимая к себе хлыст, он стал наблюдать за дверью. Я же, прикинувшись
спящим, ждал, и вот снова послышалось: "Тук-тук-тук".
- Эй! - воскликнул я и распахнул дверь, а старик закричал:
- Эге-гей! - и бросился с другой стороны наперерез, но в саду никого не
оказалось. Старик, рассердившись, обыскал все уголки, но нигде не было ни
души.
Такое повторялось каждую ночь в течение пяти дней, и, в конце концов,
до крайности измученный, я решил, что больше в этом доме не останусь, но тут
пришел управитель дома Дзеу и сказал:
- Думаю, что больше вас никто не будет беспокоить. Утром неподалеку
отсюда, в Ябусита, поймали старого барсука. Я уверен, что именно эта тварь
и докучала вам. Сегодня ночью можете спать спокойно.
И действительно - с того самого дня ночные стуки прекратились. При всем
моем отвращении к подобным тварям мне вдруг стало очень жаль этого старого
барсука, одинокого скитальца, который приходил к нам, быть может, ища
спасения от ночной тоски. К тому же, очевидно, меж нашими судьбами
существует какая-то давняя связь. Тогда я призвал монаха по имени Дзэнку,
сделал пожертвования Будде и всю ночь молился, прося даровать несчастному
просветление.
Осенние сумерки.
Вдруг обернется буддой
Старый барсук.
Говорят, что барсук, приходя к человеческому жилью, стучит в дверь
хвостом, но, по-моему, это не так, во всяком случае, мне показалось, что он
ударял спиной.
Однажды мне случилось года три прожить в монастыре, который называют
Кэнседзи, в Миядзу, провинции Танго. В начале осени я заболел лихорадкой, и
болезнь не отпускала меня около пятидесяти дней. Жил я во внутренних покоях,
одна из комнат была очень большой, и обычно я плотно задвигал в ней все
седзи, не оставляя ветру ни малейшей щелки. В соседней же комнате устроил
себе ложе, на котором и лежал целыми днями, отгородившись фусума *. Однажды
ночью, примерно на Четвертую стражу, болезнь на время отступила, и, решив
сходить в уборную, я, покачиваясь, поднялся. Уборная находилась в
северо-западном углу, идти туда надо было по продольному настилу вдоль
галереи. Огни уже были потушены, и в полной темноте, отодвинув дверцу, я
шагнул вперед правой ногой, и - о, ужас! - нога наступила на что-то
пушистое, мохнатое. Тут же убрав ногу, я тихонько позвал, но в ответ не
получил ни звука. Перепуган я был не на шутку, но, постаравшись справиться с
сердцебиением и дрожью, решил выяснить, в чем дело, и резко пнул теперь уже
левой ногой то, что там лежало. Однако на этот раз под ногой была пустота.
Совершенно уже ничего не понимая и чувствуя, что от страха волосы встают на
голове дыбом, я, дрожа, прошел в ту часть дома, где были монашеские кельи,
и, с превеликим трудом разбудив спящих глубоким сном монахов и слуг,
объяснил им: "Так, мол, и так". Выйдя, монахи зажгли фонари и пошли
посмотреть, в чем дело, когда же они подошли к внутренней части дома, то
обнаружили, что и фусума, и седзи были как обычно заперты, так что убежать
было невозможно, но, разумеется, внутри не оказалось ровно ничего
необычного. Рассердившись, монахи принялись бранить меня: "Это все недуг, от
него помутился ваш рассудок, вот вам и мерещится всякий вздор", - потом все
опять легли. Посрамленный: "Не стоило их звать", - я тоже вернулся в
спальню. И готов был заснуть, как вдруг будто огромный валун навалился мне
на грудь, и я громко застонал от боли. Очевидно, стоны мои проникли сквозь
стены, во всяком случае, ко мне в комнату вошел настоятель Тиккэй и стал
будить меня, участливо спрашивая: "Что такое, что случилось?" Постепенно я
пришел в себя и стал рассказывать: "Так, мол, и так", - настоятель же: "Не
иначе, проделки барсука-монаха", - сказав, распахнул боковую дверь и
выглянул, а поскольку ночь уже близилась к рассвету, было очень хорошо
видно, что по галерее и дальше вниз тянулись чьи-то следы, будто кто-то
рассыпал цветы сливы. Тут те, кто раньше ругал меня, говоря, что, мол, все
это мне померещилось, испуганно зашептались: "А ведь и вправду что-то было".
Настоятель Тиккэй, наверное, очень торопился ко мне, во всяком случае, он
не успел завязать пояс, полы его платья распахнулись, и были видны похожие
на маковые головки пухлые яйца, не похоже, чтобы под короткими седыми
волосами скрывалось что-нибудь более основательное. Сказав, что с молодых
лет страдает чесоткой, Тиккэй принялся крутить и чесать мошонку.
Выглядело это странно весьма, и я забеспокоился и испугался: "Не
переутомился ли он, читая священные сутры старца Сюкаку?" Но Тиккэй,
улыбнувшись, сказал:
Поздняя осень.
Балка одна на восемь дзе
У Золотого храма *.
В провинции Хитати, в местечке под названием Симодатэ, живет человек по
имени Накамура Хедзаэмон. Он один из учеников покойного хозяина Полночной
беседки *, любит хайкай и называет себя Фуко. Будучи богачом каких мало, он
и дом выстроил сообразно положению своему - по два те * с каждой стороны, а
в саду собрал причудливых форм камни и редких пород деревья, провел туда
ручьи, поселил птиц, насыпал холмы, чтобы можно было прямо из дома
любоваться прекрасными видами. Правитель здешних мест и тот частенько
заглядывал к нему, словом, не было в округе человека влиятельнее этого Фуко.
Жену его звали О-Мицу, она была дочерью богатого купца по фамилии Фудзии,
знала толк в японских песнях, да и нитями с бамбуком не пренебрегала *. Это
была чрезвычайно приветливая женщина с тонкой чувствительной душой.
Случилось же так, что столь благоденствующее прежде семейство как-то
незаметно обеднело, в доме воцарилось уныние, и, как это всегда бывает, люди
постепенно забыли туда дорогу. В самом же начале, когда дом только начинал
утрачивать былой блеск, стали в нем происходить какие-то странные вещи. Вот
самый страшный случай, от которого волосы невольно встают дыбом. Однажды на
Двенадцатую луну, готовясь встретить новую весну, работники заготовили более
обыкновенного риса для лепешек-мотии и до краев наполнили им несколько
больших чанов. По прошествии некоторого времени было замечено, что
содержимое чанов уменьшается с каждой ночью, поэтому заподозрив: "Уж не вор
какой их уносит?" - каждый чан прикрыли большой - со створку ворот - доской,
доски же придавили тяжеленными камнями. На следующее утро, охваченные
волнением, поспешили открыть чаны, и что же: крышки были на месте,
количество же риса уменьшилось наполовину. В то время хозяин дома, Фуко, по
каким-то делам был в Эдо, и в доме распоряжалась его рачительная супруга
О-Мицу, поскольку же была она добра, и даже к слугам относилась с участием,
всем было жалко ее до слез. Однажды ночью, готовясь к весне, О-Мицу кроила
одежды из прекрасного шелка, а как время было позднее, всех домашних она
отпустила и отправила спать. Оставшись одна, О-Мицу устроилась в маленькой
комнатке, плотно заперла все двери, задвинула перегородки, позаботившись о
том, чтобы и росинка не просочилась бы, поярче засветила светильник и
спокойно села за шитье. В тишине было слышно, как капает вода в водяных
часах, но вот, не успела стража Быка * вступить в свою третью четверть, мимо
колен О-Мицу, подрагивая длинными хвостами, прошествовали вереницей пять или
шесть старых облезлых лисиц. Поскольку О-Мицу еще с вечера велела
крепко-накрепко, так, чтобы ни одного просвета не оставалось, запереть все
двери и перегородки, непонятно было, как проникли в дом эти твари. Обомлев,
она смотрела во все глаза: лисы свободно передвигались по дому, словно по
плоской открытой равнине, а потом вдруг исчезли, будто растаяли в воздухе. А
О-Мицу, вроде бы даже особенно и не испугавшись, как ни в чем не бывало
продолжала шить. На следующий день, когда я зашел в дом Фуко, чтобы
осведомиться о том, все ли в порядке, и подбодрить хозяйку, наверняка
обеспокоенную тем, что супруг задерживается, О-Мицу держалась со мной
приветливее обыкновенного и, неторопливо беседуя о том, о сем, поведала мне,
между прочим, и о вчерашнем происшествии. Даже слушать ее было жутковато -
холодок побежал по спине.
- Какой ужас! - воскликнул я. - Почему же, несмотря на такое странное
явление, вы не разбудили никого из домашних, все перенесли одни? Что за
неуместная стойкость!
- Да нет, мне просто ни капельки не было страшно, - отвечала О-Мицу.
Ну не странно ли - женщина, которая всегда набрасывала на голову
платье, пугаясь стучащего в окно дождя или стонущего в зарослях мисканта
ветра, в такую ночь ни чуточки не испугалась!
А вот еще случай. Был старец, которого звали Синга, как-то раз
заночевал он у Фуко, устроившись в парадных покоях. Стояла восемнадцатая
ночь Долгой луны *. В чистом лунном сиянии холодным блеском сверкала роса, в
траве звенели бесчисленные насекомые - словом, красота была неописуемая,
поэтому Синга прежде, чем лечь, задвинул только седзи, а дверцу оставил
открытой. На Четвертую примерно стражу вдруг словно что-то разбудило его:
приподняв голову, он вгляделся: в лунном сиянии, а луна светила так ярко,
что было светло как днем, виднелись лисицы, множество лисиц - задрав
пушистые хвосты, они стояли на окружавшей дом широкой галерее. Их силуэты
отчетливо вырисовывались на седзи, и так жутко становилось от этого зрелища,
что и передать невозможно. Тут даже Синга не выдержал, бегом бросился во
внутреннюю часть дома, где была кухня, и стал стучать в боковую дверь,
думая, что там располагались покои хозяина.
- Эй, вставайте скорее! - вопил он что было мочи. Тут проснулись слуги
и зашумели, закричали:
- Берегись! Разбойники в доме!
От этого шума Синга успокоился и, раскрыв пошире глаза, вгляделся:
слуги кричали, колотя в дверь кухни:
- Хозяин, скорее, скорее, на помощь!
Потом Синга рассказывал:
- Ну и перепугался же я тогда!
А вот еще случай. У Мацудайра, владельца замка Сиракава и правителя
Ямато, был вассалом фехтовальщик по имени Акимото Гохэй. В чем-то не
поладив со своим повелителем, он покинул службу, уехал из провинции, изменил
имя на Суйгэцу, полюбил хайкай и стал бродить по четырем провинциям,
останавливался то здесь, то там, сообщался с самыми влиятельными
семействами, нигде подолгу не задерживался, уподобившись плавучей траве или
перекати-поле, словом, полностью посвятил себя изящному.
Так вот однажды этому старцу тоже случилось заночевать во внутренних
покоях дома Фуко, и привиделось ему, будто под широкой галереей у дома
сидят три старухи, причем всю ночь напролет доносилось до него оттуда
какое-то невнятное бормотание. Навострив уши, он прислушивался, силясь
разобрать, о чем говорят, но так ничего и не услышал. Чем темнее становилась
ночь, тем большая тоска и страх овладевали им, и до самого рассвета ему не
удалось сомкнуть глаза.
Ежели есть то, что ты хочешь получить, лучше, проявив настойчивость,
получить это, ежели есть то, что ты хочешь увидеть, лучше приложить все силы
к тому, чтобы увидеть это. Не следует беззаботно упускать благоприятный
случай, думая: "Как-нибудь в другой раз". Другого раза может и не случиться.
Почтенный Умэдзу Ханъэмон *, являясь правой рукой одного влиятельного
семейства, за выдающиеся заслуги во время военных действий в Нанива
удостоился особой грамоты. Он принадлежал к славному роду и, будучи его
старейшиной, получал жалованье в 10 тысяч коку риса. Полюбив хайкай, он все
свободное от службы время стал проводить с учениками Кикаку и взял себе имя
Китэки. В сборниках, составленных Кикаку, немало и его стихов. Когда срок
его службы в Эдо подошел к концу, он захотел вернуться к себе на родину, в
Акита. Сожалея же о разлуке с Кикаку, хотел и его взять с собой. Но Кикаку
не мог следовать за ним. В окружении же Кикаку был человек, которого
называли Сико. Этот Сико был весьма умудрен в хайкай, поэтому Кикаку
предложил ему сопутствовать Китэки, и они вместе отправились в Акита.
Говорят, что Китэки и Кикаку постоянно обменивались письмами. Среди этих
писем есть письмо Кикаку истинно замечательного содержания. В начале письма
Кикаку, естественно, осведомляется о здоровье Китэки и о погоде. Затем,
после двух-трех написанных им по случаю трехстиший, пишет следующее:
"В такой-то день такой-то луны сорок семь верных самураев ночью напали
на дворец одного семейства и отомстили за обиду, некогда их покойному
господину нанесенную, затем, не испытывая раскаяния, удалились в монастырь
Сэнгакудзи. При этом особенно отличились Сие - Первый Лист и Сюмпан -
Весенний Парус *. Эти два воина в последнее время приобщились к моим
занятиям и обнаружили изрядную склонность к изящному, что меня особенно
трогает".
Понимая, сколь велика ценность этого послания, Китэки чрезвычайно
бережно хранил его. В те времена жил юноша, которого звали Фуками Синтаро.
Он был таким красавцем, что наверняка затмил бы даже Кэ Аня с Дун Сянем *.
Китэки очень полюбил его, и узы, связывающие этих Су У и Ли Лина *, были
весьма прочны. Синтаро пристрастился к хайкай и взял себе имя Дзесе. Ему
очень хотелось заполучить письмо Кикаку, но он не решался об этом сказать
вслух, однако Китэки проник в его тайные думы и сам подарил ему письмо.
С тех пор минули годы, и однажды ученик Тантана, которого называли
Бакутэн *, из Нанива пришел в Акита и некоторое время гостил там. Дзесе,
пленившись поэзией Бакутэна, преподнес ему письмо Кикаку. Спустя некоторое
время Бакутэн приехал в Восточную столицу и нашел приют в каком-то бедном
жилище у стен замка Янагибара. Он никогда не был богат, небольшие сбережения
быстро иссякли, знакомых же в столице у него не оказалось, и помощи ждать
было неоткуда, однако я в молодые годы свои не был лишен добрых намерений и
всегда помогал попавшим в сети нищеты, во всяком случае, каждый месяц, не
жалея усилий, созывал желающих испытать себя в нанизывании строф, для чего
хлопотал на западе и на востоке, в барабан бил и в флейту дул, и мне
удавалось собрать многих замечательных поэтов, таких, как Хадзин, Рито *,
Рева *, Годзяку *, иногда пришедших бывало так много, что травяная хижина
едва не разваливалась. Бакутэн получил наконец возможность осуществить свое
давнее желание и очень скоро стал учеником Мокусая Сэйга *, переменив имя на
Ихоку, а затем, благополучно сочинив десять тысяч строф, вошел в число
ведущих поэтов хайкай. Имя его было увенчано славой, он почитался поэтами
разных школ и пользовался большим влиянием. Желая отблагодарить старого
друга за любовь и поддержку, Ихоку предложил мне то письмо Кикаку.
- В твоем доме нет ценных вещей, - сказал я, - пусть же письмо это
станет твоим "зеленым ковром" *. Как могу я его принять? Оно не принесет
мне ничего, кроме волнений.
И я решительно отказался от письма. Потом я уехал из столицы, а Ихоку
скончался. И где, в каком доме хранится теперь это письмо? Вот что
интересно.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЭТИЧЕСКОМУ СОБРАНИЮ СЮНДЭЯ*
Рю Корэкома, собрав воедино сочиненное покойным отцом его, попросил
меня написать предисловие. Вот что я рассказал ему.
Как-то раз посетил я Сеха, именующего себя Сюндэем, в его доме в
западном предместье столицы. Сеха спросил меня о хайкай. Отвечая, я сказал
так:
- В хайкай ценнее всего, когда, к вульгарным словам прибегая,
удаляешься от вульгарного. Самое трудное соблюдать это правило - "удаление
от вульгарного", в том заключающееся, чтобы, от вульгарного удаляясь, к
вульгарному же прибегать. Один дзэнский монах говорил: "Услышь хлопок одной
ладони" *. Это и есть путь дзэн в хайкай, это и есть правило "удаления от
вульгарного".
Сеха мгновенно прозрел. Затем спросил снова:
- Почтенный учитель изволил говорить об "удалении от вульгарного". Как
ни темна суть сего правила, разве не должно самому поусердствовать, пытаясь
проникнуть ее? Но, может быть, есть кратчайший путь, когда удаляешься от
безусловно хороши. Некоторые, несомненно, придутся по вкусу, кому угодно, но
звучат они слишком легковесно. Стихи же хитроумные, труднопонятные, подобны
парчовому наряду, надетому темной ночью *, и не стоит сочинителю помышлять
самодовольно - мол, редкого мастерства достиг.
Домашние поэтические собрания обыкновенно составляются уже после смерти
сочинителя. "Собрание пяти эпох" - единственное прижизненное собрание.
Создается впечатление, что "собрания начальных строф-хокку" и издавать
нечего. Ведь часто после появления оных меркнет слава, окружавшая ранее имя
сочинителя. Собрания, подобные "Гэмбосю" или "Бакуринсю" *, не делают, как
мне кажется, чести их авторам. А об их заурядных последователях и говорить
нечего. Создать хорошее трехстишие чрезвычайно трудно. Кикаку называют
Голубым Лотосом, Ли Бо * поэзии хайкай. И тем не менее, среди сотни тысяч
его стихотворений вряд ли найдется и два десятка истинно замечательных. В
со- брании Кикаку много непонятных стихов, однако к ним невольно
возвращаешься снова и снова, и с каждым разом все труднее от них оторваться.
В этом - главное достоинство Кикаку. Так или иначе, хорошо, когда в
трехстишии запечатлена широта души. В собрании Бакурина есть и хорошие
стихи, но чем больше в них вчитываешься, тем более неприятное возникает
чувство.
"Собрание пяти эпох" предполагал выпустить сам Кикаку, он тщательно
подобрал стихи, переписал их набело на глянцевитой, обработанной щелоком
бумаге, когда же дело дошло до переноса рукописи на доски, внезапно ушел из
мира, так и не успев осуществить задуманное, а некий монах из святилища
Сиба-симмэй спрятал рукописи покойного и держал их у себя, никому не
показывая, пока мой друг, известный под именем Хякуманбо * Сигэн, не
выманил у него рукопись, соблазнив весьма со- лидным вознаграждением. Сигэн
затем передал рукопись мне с просьбой переписать ее, не изменяя ни черточки,
ни точки, я же охотно согласился, но все медлил, а между тем, стечение
некоторых обстоятельств принудило меня покинуть Эдо *: я побывал у Ганто * в
местечке Юки, провинции Симоса, где денно и нощно забавлялся хайкай, затем
присоединился к путешествующему по Цукуба Рюке * и каждый день в новом месте
занимался нанизыванием строф, скитался с Тамбоку * по провинции Кодзукэ,
каждый рассвет в новом месте встречая, бродил вдоль Сосновых островов -
Мацусима *, и прекрасные виды очищали мне душу, опускал голову на
изголовье из трав в Сото-но хама и забывал о возвращении, размышляя о
жемчужинах Хэпу*... Дни текли один за другим, и так, незаметно миновали три
года: трижды ложился на землю иней, и звезды трижды вершили свой путь в
небесах. Мог ли Сигэн дожидаться моего возвращения? В конце концов, он
поручил переписать рукопись Кисэю *, затем она была перенесена на доски и
быстро распространилась по миру. Так возникло всем известное "Собрание пяти
эпох". Если вы сверите его с первоначальной рукописью, то не заметите ни
одного, самого ничтожного, разночтения. Таким образом, следы кисти Кикаку, к
счастью, не были утрачены. Первоначальная же рукопись хранится теперь в доме
Умитомо Геку га *.
Самое главное - понимать разницу между "начальной строфой - хокку" и
"простой строфой - хираку *". Этим ни в коем случае нельзя пренебрегать.
Вот пример строфы, которая вроде бы "простая", - хираку, а на самом
деле - "начальная" - хокку:
С закоптелой кастрюлей
Хозяйка бредет, утопая в снегу.
Малый мост Пдо.
Это трехстишие Бусона.
А вот вроде бы "начальная строфа", хокку, а на самом деле - "простая",
хираку:
Над Оми
Размером с ладошку плывет
Облачко.
Это трехстишие Сэцудо.
К картине Маруяма Мондо *, на которой изображены древние варвары:
Водорослями
Со стрехи вытираю капли.
Весенний дождь.
Один человек, имея пристрастие ко всему необычному, сделал гарду для
своего короткого меча из надгвоздной резной розетки, будто бы украшавшей
когда-то Сэнъянский дворец*. Меч этот он всегда носил с собой и очень
дорожил им. Розетка и в самом деле была старинная - с орнаментом из цветов и
птиц, инкрустированная золотом, серебром, медью и железом, от нее словно
веяло чарующим ароматом тысячелетней древности. Вот только где
доказательства, что она действительно из Сэнъянского дворца? Скорее всего,
это просто досужие выдумки. Жаль, ведь эта прекрасная вещь только выиграла
бы, не назови он ее украшением из Сэнъянского дворца.
Если в наши дни кому-нибудь захочется сделать своей семейной реликвией
что-нибудь вроде стружек от моста Нагара или мощей лягушек из Идэ *, его
скорее всего поднимут на смех, сочтя подобное занятие вульгарным и
бессмысленным.
Корейская пиала, принадлежавшая некогда Токива Тамбоку, бережно
хранилась у Оотака Гэнго *, одного из Сорока семи самураев, а от его
потомков попала ко мне. История у этой пиалы в самом деле замечательная, но
где доказательства ее подлинности? Вещицы, подобные розетке из Сэнъянского
дворца, впоследствии непременно передаются другим людям.
Монастырь Тэнрин-ин в Мацусима, вздымающий черепичные крыши по
соседству с храмом
Дзуйган-дзи, - один из самых больших и почитаемых монастырей
последователей учения Дзэн. Однажды, когда я гостил там, почтенный
настоятель, протянув мне пластину из окаменевшего дерева длиной в сяку с
небольшим, сказал:
- Наместник провинции Сэндай, господин тюдзе такой-то, в сочинении
песен истинно не имел себе равных. Однажды, призвав работников, он повелел
им отыскать на дне реки Наторикава окаменевшее дерево, когда же они извлекли
его, заказал из него шкатулки для бумаги и для тушечницы, затем,
присовокупив к ним кисть с ручкой из ветки хаги, выросшего на равнине Мияги,
послал все это в дар дому Нидзе *. Так вот, эта пластина является
доподлинным остатком от того дерева. - И с этими словами он преподнес мне
пластину.
Это была прекрасная вещь, по текстуре напоминавшая железное дерево.
Черного цвета, очевидно потому, что тысячу лет пролежала на дне речном,
стоило же постучать по ней, раздавался звон: "дондон", совершенно как если
бы она действительно была железной. Весом же пластина была около десяти кин
*, так что я, завернув ее в тряпицу и взвалив на плечо, с трудом дотащил до
станции Белый Камень - Сираиси. Не в силах превозмочь усталости, долгим
путем вызванной, я решил остановиться на ночлег на постоялом дворе, а узел с
пластиной засунул под галерею, да и забыл там.
Спустя некоторое время я рассказал об этой пластине Тамбоку, мы оба
гостили тогда у Ганто в Юки. Тамбоку рассердился и, сурово отчитав меня,
сказал:
- Бросить столь редкую вещь! Тупоголовый монах! Я заберу ее себе. - И
он немедля отправил посланного к Синрю * с реки Суга: "Так, мол, и так,
этот человек сделает все, что ты прикажешь". Синрю тут же направил его в
Сираиси, снабдив письмом и соответствующими наставлениями, и тот, добравшись
до постоялого двора, сказал, как ему было велено:
- Однажды останавливался здесь на ночлег один монах и кое-что забыл.
Вот я и пришел за этой вещью.
Хозяин постоялого двора, любезно пошарив под галереей, нашел узел и
отдал ему, а тот, взяв, удалился.
Впоследствии пластина перешла к Ганто, и тот сделал из нее крышку для
тушечницы под названием "Рыбы и журавль". От Юки до Сираиси более
семидесяти ри, к тому же много дней прошло с того дня, как я останавливался
там, и все-таки пластину удалось вернуть. Такое редко бывает.
Тантана * никак не назовешь человеком неосновательным. Как-то раз,
изобразив на куске шелка Басе, Кикаку и Рэнсэцу, я попросил его сделать
надпись. Тантан написал:
Момотидори (кулик)
Инаоосэдори (трясогузка)
Пбукодори (кукушка)
Можно сказать, что Тантан единственный на все времена, кто восславил
трех бессмертных поэтов хайкай. Теперь эта картина находится в доме
человека по имени Дзюмэй в Никко, провинции Симоса.
Дзеу из Юки построил себе отдельный домик и нанял старика, чтобы тот
постоянно присматривал за ним. Хоть и находился тот дом в городе, вокруг
высокой стеной стояли деревья, сад густо зарос травой, словом, трудно было
найти лучшее место, чтобы укрыться от мирской пыли, поэтому и я однажды
решил провести там несколько дней. Однажды старик, не имея иных дел, кроме
стирки да уборки, сидел в своих покоях и, перебирая четки при свете
одинокого светильника, сетовал на бесконечность осенних ночей, я же,
разместившись во внутренней части дома, сочинял трехстишия-хокку и
самозабвенно трудился над китайскими виршами, но спустя некоторое время
почувствовал усталость и, накрывшись футоном, уже готов был отдаться сну,
как вдруг кто-то: "Тук-тук-тук", - постучал в дверцу со стороны галереи.
Стук повторился раз двадцать или тридцать подряд. Мне сделалось жутко,
сердце громко забилось, однако, быстро поднявшись, я тихонько открыл дверь и
выглянул - никого. Вернувшись в спальню, я снова попытался уснуть, но опять
послышалось: "Тук-тук-тук". Я снова поднялся и снова выглянул - ни души.
Испугавшись не на шутку, я рассказал обо всем старику- сторожу, и вместе
стали мы думать, как быть? Старик сказал:
- Не иначе, как барсук повадился! Ну погоди у меня! Когда он снова
придет и начнет стучать, вы сразу же откройте дверь и гоните его. А я пройду
через заднюю дверь, спрячусь за изгородью и стану ждать.
Прижимая к себе хлыст, он стал наблюдать за дверью. Я же, прикинувшись
спящим, ждал, и вот снова послышалось: "Тук-тук-тук".
- Эй! - воскликнул я и распахнул дверь, а старик закричал:
- Эге-гей! - и бросился с другой стороны наперерез, но в саду никого не
оказалось. Старик, рассердившись, обыскал все уголки, но нигде не было ни
души.
Такое повторялось каждую ночь в течение пяти дней, и, в конце концов,
до крайности измученный, я решил, что больше в этом доме не останусь, но тут
пришел управитель дома Дзеу и сказал:
- Думаю, что больше вас никто не будет беспокоить. Утром неподалеку
отсюда, в Ябусита, поймали старого барсука. Я уверен, что именно эта тварь
и докучала вам. Сегодня ночью можете спать спокойно.
И действительно - с того самого дня ночные стуки прекратились. При всем
моем отвращении к подобным тварям мне вдруг стало очень жаль этого старого
барсука, одинокого скитальца, который приходил к нам, быть может, ища
спасения от ночной тоски. К тому же, очевидно, меж нашими судьбами
существует какая-то давняя связь. Тогда я призвал монаха по имени Дзэнку,
сделал пожертвования Будде и всю ночь молился, прося даровать несчастному
просветление.
Осенние сумерки.
Вдруг обернется буддой
Старый барсук.
Говорят, что барсук, приходя к человеческому жилью, стучит в дверь
хвостом, но, по-моему, это не так, во всяком случае, мне показалось, что он
ударял спиной.
Однажды мне случилось года три прожить в монастыре, который называют
Кэнседзи, в Миядзу, провинции Танго. В начале осени я заболел лихорадкой, и
болезнь не отпускала меня около пятидесяти дней. Жил я во внутренних покоях,
одна из комнат была очень большой, и обычно я плотно задвигал в ней все
седзи, не оставляя ветру ни малейшей щелки. В соседней же комнате устроил
себе ложе, на котором и лежал целыми днями, отгородившись фусума *. Однажды
ночью, примерно на Четвертую стражу, болезнь на время отступила, и, решив
сходить в уборную, я, покачиваясь, поднялся. Уборная находилась в
северо-западном углу, идти туда надо было по продольному настилу вдоль
галереи. Огни уже были потушены, и в полной темноте, отодвинув дверцу, я
шагнул вперед правой ногой, и - о, ужас! - нога наступила на что-то
пушистое, мохнатое. Тут же убрав ногу, я тихонько позвал, но в ответ не
получил ни звука. Перепуган я был не на шутку, но, постаравшись справиться с
сердцебиением и дрожью, решил выяснить, в чем дело, и резко пнул теперь уже
левой ногой то, что там лежало. Однако на этот раз под ногой была пустота.
Совершенно уже ничего не понимая и чувствуя, что от страха волосы встают на
голове дыбом, я, дрожа, прошел в ту часть дома, где были монашеские кельи,
и, с превеликим трудом разбудив спящих глубоким сном монахов и слуг,
объяснил им: "Так, мол, и так". Выйдя, монахи зажгли фонари и пошли
посмотреть, в чем дело, когда же они подошли к внутренней части дома, то
обнаружили, что и фусума, и седзи были как обычно заперты, так что убежать
было невозможно, но, разумеется, внутри не оказалось ровно ничего
необычного. Рассердившись, монахи принялись бранить меня: "Это все недуг, от
него помутился ваш рассудок, вот вам и мерещится всякий вздор", - потом все
опять легли. Посрамленный: "Не стоило их звать", - я тоже вернулся в
спальню. И готов был заснуть, как вдруг будто огромный валун навалился мне
на грудь, и я громко застонал от боли. Очевидно, стоны мои проникли сквозь
стены, во всяком случае, ко мне в комнату вошел настоятель Тиккэй и стал
будить меня, участливо спрашивая: "Что такое, что случилось?" Постепенно я
пришел в себя и стал рассказывать: "Так, мол, и так", - настоятель же: "Не
иначе, проделки барсука-монаха", - сказав, распахнул боковую дверь и
выглянул, а поскольку ночь уже близилась к рассвету, было очень хорошо
видно, что по галерее и дальше вниз тянулись чьи-то следы, будто кто-то
рассыпал цветы сливы. Тут те, кто раньше ругал меня, говоря, что, мол, все
это мне померещилось, испуганно зашептались: "А ведь и вправду что-то было".
Настоятель Тиккэй, наверное, очень торопился ко мне, во всяком случае, он
не успел завязать пояс, полы его платья распахнулись, и были видны похожие
на маковые головки пухлые яйца, не похоже, чтобы под короткими седыми
волосами скрывалось что-нибудь более основательное. Сказав, что с молодых
лет страдает чесоткой, Тиккэй принялся крутить и чесать мошонку.
Выглядело это странно весьма, и я забеспокоился и испугался: "Не
переутомился ли он, читая священные сутры старца Сюкаку?" Но Тиккэй,
улыбнувшись, сказал:
Поздняя осень.
Балка одна на восемь дзе
У Золотого храма *.
В провинции Хитати, в местечке под названием Симодатэ, живет человек по
имени Накамура Хедзаэмон. Он один из учеников покойного хозяина Полночной
беседки *, любит хайкай и называет себя Фуко. Будучи богачом каких мало, он
и дом выстроил сообразно положению своему - по два те * с каждой стороны, а
в саду собрал причудливых форм камни и редких пород деревья, провел туда
ручьи, поселил птиц, насыпал холмы, чтобы можно было прямо из дома
любоваться прекрасными видами. Правитель здешних мест и тот частенько
заглядывал к нему, словом, не было в округе человека влиятельнее этого Фуко.
Жену его звали О-Мицу, она была дочерью богатого купца по фамилии Фудзии,
знала толк в японских песнях, да и нитями с бамбуком не пренебрегала *. Это
была чрезвычайно приветливая женщина с тонкой чувствительной душой.
Случилось же так, что столь благоденствующее прежде семейство как-то
незаметно обеднело, в доме воцарилось уныние, и, как это всегда бывает, люди
постепенно забыли туда дорогу. В самом же начале, когда дом только начинал
утрачивать былой блеск, стали в нем происходить какие-то странные вещи. Вот
самый страшный случай, от которого волосы невольно встают дыбом. Однажды на
Двенадцатую луну, готовясь встретить новую весну, работники заготовили более
обыкновенного риса для лепешек-мотии и до краев наполнили им несколько
больших чанов. По прошествии некоторого времени было замечено, что
содержимое чанов уменьшается с каждой ночью, поэтому заподозрив: "Уж не вор
какой их уносит?" - каждый чан прикрыли большой - со створку ворот - доской,
доски же придавили тяжеленными камнями. На следующее утро, охваченные
волнением, поспешили открыть чаны, и что же: крышки были на месте,
количество же риса уменьшилось наполовину. В то время хозяин дома, Фуко, по
каким-то делам был в Эдо, и в доме распоряжалась его рачительная супруга
О-Мицу, поскольку же была она добра, и даже к слугам относилась с участием,
всем было жалко ее до слез. Однажды ночью, готовясь к весне, О-Мицу кроила
одежды из прекрасного шелка, а как время было позднее, всех домашних она
отпустила и отправила спать. Оставшись одна, О-Мицу устроилась в маленькой
комнатке, плотно заперла все двери, задвинула перегородки, позаботившись о
том, чтобы и росинка не просочилась бы, поярче засветила светильник и
спокойно села за шитье. В тишине было слышно, как капает вода в водяных
часах, но вот, не успела стража Быка * вступить в свою третью четверть, мимо
колен О-Мицу, подрагивая длинными хвостами, прошествовали вереницей пять или
шесть старых облезлых лисиц. Поскольку О-Мицу еще с вечера велела
крепко-накрепко, так, чтобы ни одного просвета не оставалось, запереть все
двери и перегородки, непонятно было, как проникли в дом эти твари. Обомлев,
она смотрела во все глаза: лисы свободно передвигались по дому, словно по
плоской открытой равнине, а потом вдруг исчезли, будто растаяли в воздухе. А
О-Мицу, вроде бы даже особенно и не испугавшись, как ни в чем не бывало
продолжала шить. На следующий день, когда я зашел в дом Фуко, чтобы
осведомиться о том, все ли в порядке, и подбодрить хозяйку, наверняка
обеспокоенную тем, что супруг задерживается, О-Мицу держалась со мной
приветливее обыкновенного и, неторопливо беседуя о том, о сем, поведала мне,
между прочим, и о вчерашнем происшествии. Даже слушать ее было жутковато -
холодок побежал по спине.
- Какой ужас! - воскликнул я. - Почему же, несмотря на такое странное
явление, вы не разбудили никого из домашних, все перенесли одни? Что за
неуместная стойкость!
- Да нет, мне просто ни капельки не было страшно, - отвечала О-Мицу.
Ну не странно ли - женщина, которая всегда набрасывала на голову
платье, пугаясь стучащего в окно дождя или стонущего в зарослях мисканта
ветра, в такую ночь ни чуточки не испугалась!
А вот еще случай. Был старец, которого звали Синга, как-то раз
заночевал он у Фуко, устроившись в парадных покоях. Стояла восемнадцатая
ночь Долгой луны *. В чистом лунном сиянии холодным блеском сверкала роса, в
траве звенели бесчисленные насекомые - словом, красота была неописуемая,
поэтому Синга прежде, чем лечь, задвинул только седзи, а дверцу оставил
открытой. На Четвертую примерно стражу вдруг словно что-то разбудило его:
приподняв голову, он вгляделся: в лунном сиянии, а луна светила так ярко,
что было светло как днем, виднелись лисицы, множество лисиц - задрав
пушистые хвосты, они стояли на окружавшей дом широкой галерее. Их силуэты
отчетливо вырисовывались на седзи, и так жутко становилось от этого зрелища,
что и передать невозможно. Тут даже Синга не выдержал, бегом бросился во
внутреннюю часть дома, где была кухня, и стал стучать в боковую дверь,
думая, что там располагались покои хозяина.
- Эй, вставайте скорее! - вопил он что было мочи. Тут проснулись слуги
и зашумели, закричали:
- Берегись! Разбойники в доме!
От этого шума Синга успокоился и, раскрыв пошире глаза, вгляделся:
слуги кричали, колотя в дверь кухни:
- Хозяин, скорее, скорее, на помощь!
Потом Синга рассказывал:
- Ну и перепугался же я тогда!
А вот еще случай. У Мацудайра, владельца замка Сиракава и правителя
Ямато, был вассалом фехтовальщик по имени Акимото Гохэй. В чем-то не
поладив со своим повелителем, он покинул службу, уехал из провинции, изменил
имя на Суйгэцу, полюбил хайкай и стал бродить по четырем провинциям,
останавливался то здесь, то там, сообщался с самыми влиятельными
семействами, нигде подолгу не задерживался, уподобившись плавучей траве или
перекати-поле, словом, полностью посвятил себя изящному.
Так вот однажды этому старцу тоже случилось заночевать во внутренних
покоях дома Фуко, и привиделось ему, будто под широкой галереей у дома
сидят три старухи, причем всю ночь напролет доносилось до него оттуда
какое-то невнятное бормотание. Навострив уши, он прислушивался, силясь
разобрать, о чем говорят, но так ничего и не услышал. Чем темнее становилась
ночь, тем большая тоска и страх овладевали им, и до самого рассвета ему не
удалось сомкнуть глаза.
Ежели есть то, что ты хочешь получить, лучше, проявив настойчивость,
получить это, ежели есть то, что ты хочешь увидеть, лучше приложить все силы
к тому, чтобы увидеть это. Не следует беззаботно упускать благоприятный
случай, думая: "Как-нибудь в другой раз". Другого раза может и не случиться.
Почтенный Умэдзу Ханъэмон *, являясь правой рукой одного влиятельного
семейства, за выдающиеся заслуги во время военных действий в Нанива
удостоился особой грамоты. Он принадлежал к славному роду и, будучи его
старейшиной, получал жалованье в 10 тысяч коку риса. Полюбив хайкай, он все
свободное от службы время стал проводить с учениками Кикаку и взял себе имя
Китэки. В сборниках, составленных Кикаку, немало и его стихов. Когда срок
его службы в Эдо подошел к концу, он захотел вернуться к себе на родину, в
Акита. Сожалея же о разлуке с Кикаку, хотел и его взять с собой. Но Кикаку
не мог следовать за ним. В окружении же Кикаку был человек, которого
называли Сико. Этот Сико был весьма умудрен в хайкай, поэтому Кикаку
предложил ему сопутствовать Китэки, и они вместе отправились в Акита.
Говорят, что Китэки и Кикаку постоянно обменивались письмами. Среди этих
писем есть письмо Кикаку истинно замечательного содержания. В начале письма
Кикаку, естественно, осведомляется о здоровье Китэки и о погоде. Затем,
после двух-трех написанных им по случаю трехстиший, пишет следующее:
"В такой-то день такой-то луны сорок семь верных самураев ночью напали
на дворец одного семейства и отомстили за обиду, некогда их покойному
господину нанесенную, затем, не испытывая раскаяния, удалились в монастырь
Сэнгакудзи. При этом особенно отличились Сие - Первый Лист и Сюмпан -
Весенний Парус *. Эти два воина в последнее время приобщились к моим
занятиям и обнаружили изрядную склонность к изящному, что меня особенно
трогает".
Понимая, сколь велика ценность этого послания, Китэки чрезвычайно
бережно хранил его. В те времена жил юноша, которого звали Фуками Синтаро.
Он был таким красавцем, что наверняка затмил бы даже Кэ Аня с Дун Сянем *.
Китэки очень полюбил его, и узы, связывающие этих Су У и Ли Лина *, были
весьма прочны. Синтаро пристрастился к хайкай и взял себе имя Дзесе. Ему
очень хотелось заполучить письмо Кикаку, но он не решался об этом сказать
вслух, однако Китэки проник в его тайные думы и сам подарил ему письмо.
С тех пор минули годы, и однажды ученик Тантана, которого называли
Бакутэн *, из Нанива пришел в Акита и некоторое время гостил там. Дзесе,
пленившись поэзией Бакутэна, преподнес ему письмо Кикаку. Спустя некоторое
время Бакутэн приехал в Восточную столицу и нашел приют в каком-то бедном
жилище у стен замка Янагибара. Он никогда не был богат, небольшие сбережения
быстро иссякли, знакомых же в столице у него не оказалось, и помощи ждать
было неоткуда, однако я в молодые годы свои не был лишен добрых намерений и
всегда помогал попавшим в сети нищеты, во всяком случае, каждый месяц, не
жалея усилий, созывал желающих испытать себя в нанизывании строф, для чего
хлопотал на западе и на востоке, в барабан бил и в флейту дул, и мне
удавалось собрать многих замечательных поэтов, таких, как Хадзин, Рито *,
Рева *, Годзяку *, иногда пришедших бывало так много, что травяная хижина
едва не разваливалась. Бакутэн получил наконец возможность осуществить свое
давнее желание и очень скоро стал учеником Мокусая Сэйга *, переменив имя на
Ихоку, а затем, благополучно сочинив десять тысяч строф, вошел в число
ведущих поэтов хайкай. Имя его было увенчано славой, он почитался поэтами
разных школ и пользовался большим влиянием. Желая отблагодарить старого
друга за любовь и поддержку, Ихоку предложил мне то письмо Кикаку.
- В твоем доме нет ценных вещей, - сказал я, - пусть же письмо это
станет твоим "зеленым ковром" *. Как могу я его принять? Оно не принесет
мне ничего, кроме волнений.
И я решительно отказался от письма. Потом я уехал из столицы, а Ихоку
скончался. И где, в каком доме хранится теперь это письмо? Вот что
интересно.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЭТИЧЕСКОМУ СОБРАНИЮ СЮНДЭЯ*
Рю Корэкома, собрав воедино сочиненное покойным отцом его, попросил
меня написать предисловие. Вот что я рассказал ему.
Как-то раз посетил я Сеха, именующего себя Сюндэем, в его доме в
западном предместье столицы. Сеха спросил меня о хайкай. Отвечая, я сказал
так:
- В хайкай ценнее всего, когда, к вульгарным словам прибегая,
удаляешься от вульгарного. Самое трудное соблюдать это правило - "удаление
от вульгарного", в том заключающееся, чтобы, от вульгарного удаляясь, к
вульгарному же прибегать. Один дзэнский монах говорил: "Услышь хлопок одной
ладони" *. Это и есть путь дзэн в хайкай, это и есть правило "удаления от
вульгарного".
Сеха мгновенно прозрел. Затем спросил снова:
- Почтенный учитель изволил говорить об "удалении от вульгарного". Как
ни темна суть сего правила, разве не должно самому поусердствовать, пытаясь
проникнуть ее? Но, может быть, есть кратчайший путь, когда удаляешься от