Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Луна над горой. - СПб.: Кристалл, 1999. - (Б-ка мировой лит. Малая серия).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
В одном из храмов провинции Симоса, Гукедзи, есть сутра, которую
переписал барсук, употребив вместо бумаги сорванные с дерева листья. Ее
называют Барсучьей сутрой, и числится она среди самых редкостных реликвий
школы нэмбуцу*. Так вот, однажды вечером мы собрались в беседке У Тихого
Источника - Кансэнтэй, намереваясь тысячу тысяч раз вознести молитву Амиде,
а как у старого монаха, исполнявшего обязанности главного служителя, и слух
был неважный и голос хриплый, то даже имя Будды разобрать было весьма
трудно. Мне вспомнилась невольно старинная история о том старом барсуке и,
смочив "барсучьи волоски" *, я написал:
В холодной келье
Дыханием шерсть согревая, писал
Сутру на листьях.
К КАРТИНЕ "НЕБЕСНЫЙ МОСТ" *
Хассэн *, имея пристрастие к красному и синему, стремится к минскому
стилю *. Бусон, забавляясь кистью, подражает ханьскому направлению *. В
хайкай же оба тянут нить, начало которой у старца из Банановой хижины *,
причем, Хассэн, произойдя от Рэндзи *, на Рэндзи не опирается. Я, черпая из
Синей *, за Синей не следую. Продвигаемся шаг за шагом к верхушке шеста, и
не все ль равно, куда упадем? К тому же ни он ни я не печемся о том, чтобы
сделать себе имя в хайкай, - так что и в этом мы схожи. Когда-то в этом
месте Хассэн сочинил такие стихи, прощаясь со столицей:
Небесный мост
Выслав вперед, ведомая им
Уходит осень.
Я же, расставаясь со столицей, сложил:
Хвост трясогузки.
За ним, словно груз, тянется
Небесный мост.
Он, переезжая на запад столицы, видел Небесный мост перед собой, с
рядами сосен, уходящих вдаль на шесть ри *, я же, возвращаясь на восток
столичной крепости, имел Небесный мост позади. Оба мы не самонадеянные
хвастуны, считающие себя предводителями на этом пути.
Старец Сооку повесил на стену мою картину "Сижу, ноги поджав, под
сосной" и все время любовался ею. Конечно же, отношения меж нами были весьма
короткие, так что и о годах, нас разделяющих, не вспоминали, но, когда
подошел последний срок его жизни, я по каким-то делам был совсем в другом
месте, и целый год миновал, прежде чем дошла до меня весть об этой весенней
утрате. Теперь, стоя перед его поминальным камнем, я прошу простить мне это
прегрешение. И вы, друзья, глядя на меня, не считайте "чужим из мира
тщеты"*.
Пепел курений
Падает вниз, смешиваясь
С сосновой пыльцой.
По прошествии двадцатого дня месяца "спешащих наставников" сивасу
вместе с Тайги * занимались нанизыванием строф в доме одного человека, на
четвертую же ночную стражу отправились по домам. Лил дождь, дул неистовый
ветер, ночь была непроглядно темна, поэтому, приподняв подолы платьев до
самых чресел и заткнув их за пояс, мы с трудом бежали к югу по улице
Муромати, а тут вдруг еще налетел резкий порыв ветра, и наши ручные фонарики
разом погасли. Ночь с каждой минутой становилась все темнее, страшный дождь
хлестал не переставая, словом, положение было отчаянное, хоть плачь.
Тут Бусон сказал:
- В такое время куда уместнее так называемые "каретные фонари". Должно
было подумать об этом заранее.
Тайги ответил:
- Что за вздор ты несешь! В нашем мире никогда нельзя знать заранее,
что хорошо, а что плохо, и хорош ли каретный фонарь или нет, кто может
сказать?
Точно так же и в нанизывании строф: редкостное умение Тайги находить
выход из любого положения не поддается разумному объяснению. Он словно
родной брат того почтенного настоятеля у монаха Псида, который сказал:
"...если бы существовало то, что называлось Сироурури..." *
<между 1764-1772>
(фрагмент)
Голоса насекомых иссякли, три тропки в саду сплошь в бурьяне *. Но и в
эту пору существа, которых называют миномуси - мешочницы, сделав себе домики
из листьев и спрятавшись где-то в их глубине, живут себе потихоньку. Тельце
миномуси не сверкает переливчато, как у радужниц-тамамуси, голос не
привлекает звонкостью, как у сверчков-судзумуси, и нечего им тревожиться о
том, что станут добычей людей, подует северный ветер - качнутся они на юг,
подует западный - на восток, со всем вокруг в согласии пребывают, и нечего
им беспокоиться, что смоет их дождь или унесет ветер. Как ни тонка ниточка,
на которой они висят, она для них прочнее троса из многажды закаленного
железа. Подумать только, что нынешней осенью ушел из мира Тайги, а затем и
Какуэй * покинул нас! Эти друзья мои увенчаны были славой в мире, они
утруждали себя на поэтическом поприще, не жалея живота своего, и, верно,
поэтому долголетие обошло их стороной. О, миномуси, я с вами! И пусть
никогда не покинет вас старушка, что живет по соседству.
Миномуси,
Одни в всем мире - качаются
Под холодным дождем.
На пятый день десятой луны я причалил свою ладью к обители "В тени
тростников" - Роинся * в Нанива. Всю ночь плывя под пронизывающим ветром, я
занемог и, с тоской вспоминая о вчерашнем вечере в столице, особенно остро
ощущал свою нынешнюю бесприютность, при всем же моем почтении к тому, кто с
одной сандалией в руке удалился к Западным небесам,* мысль о том, чтобы
последовать его примеру, повергала меня, недостойного, в уныние, но Сикэй и
Тоси * с таким рвением готовили для меня целебное снадобье, что недуг
вдруг отступил и стал казаться лишь вереницей снов...
Никому не нужны -
Мочит дождик холодный -
Старые сандалии.
Остановившись на ночлег в доме Конто... *
Мне уступи
Эту ночь, послушаю чаек,
Пока ты спишь.
ЗАПИСИ О ВОССТАНОВЛЕНИИ ХИЖИНЫ БАСЕ* НА ВОСТОКЕ СТОЛИЦЫ
К юго-западу от подножья вершины Симэй, в деревне Итидзедзи, есть
обитель дзэнских монахов, имя ей Компукудзи. Рядом находится место, которое
здешние жители называют Басеан - хижина Басе. Если за храмовые ворота выйдя,
подняться до того места, где склон теряется в зеленой дымке листвы, то шагах
в двадцати увидишь небольшой холм. И вот здесь-то, как говорят, и была
когда-то хижина Басе. Место это издавна считается тихим и уединенным,
далеким от мирской суеты, зеленый мох скрывает следы людей многих поколений,
и все же тишина эта сродни тишине "пустынной чащи бамбука" *, когда над ней
поднимается одинокая струйка дыма - знак того, что кто-то внизу кипятит себе
чай. Вода бежит, облака застывают на месте, деревья стареют, птицы засыпают
в их кронах, невозможно отрешиться от мыслей о прошлом. Здесь далеко от
столичного блеска и суеты, но ведь и не вовсе вне пределов досягания мирской
пыли *. За изгородью кричат петухи и лают собаки, за воротами кружат тропы
дровосеков и пастухов. Рядом торгуют соевым творогом-тофу, лавчонка, где
продают сакэ, тоже недалеко. Поэты могут ходить друг к другу в гости, так
что жаждущий обрести "полдня покоя" * всегда может на него рассчитывать,
пищи же, чтобы утолить голод, сколько душе угодно. Когда, с какого времени
стали так называть это место, неясно, но только, если спросить у срезающих
траву детей или молотящих зерно женщин, где хижина Басе, любой непременно
укажет именно на этот холм. Похоже, что это действительно старое название.
Однако люди успели забыть, откуда оно взялось. Краем уха я слышал, что в
давние времена жил в здешнем монастыре достопочтенный монах по имени Тэссю,
он построил себе в этом месте отдельную келью, довольствовался малым, сам
стирая и сам готовя себе пищу, и редко какой гость нарушал его
затворничество, но стоило ему услышать трехстишие, созданное старцем Басе,
как слезы навертывались ему на глаза и он говорил, вздыхая: "О да, вот кто
сумел отрешиться от забот этого мира и достичь пределов дзэн". В те времена
старец Басе бродил, сочиняя стихи, по земле Ямасиро, бывал и на востоке, и
на западе, брызги Чистого Водопада - Киетаки * смывали пыль с его глаз,
следя за облаками над горою Арасияма *, улавливал он уход одного времени
года и приход другого, еще он воспевал рукава летнего платья Дзедзана *,
раздуваемые душистым ветерком; сочувствовал одинокому монаху, в холодную
ночь ударяющему в свою плошку у могилы Тесе *; печалился о судьбе
прикрывшегося рогожей нищего *; бросал вызов обитателю горы Гушань, намекая
на вчера украденных журавлей *; бродил, опираясь на посох у подножья горы
Оохиэ и своим полотняным рукавом стирал с неба рассветную дымку *;
пробираясь по горным тропам в Сиракава, изумленным взором Ду Фу* вглядывался
в озерную гладь; и, в конце концов, в проглядывающих сквозь дымку соснах
Карасаки * обрел высший смысл красоты. Поскольку же время для блужданий по
окрестностям столицы было самое благоприятное, скорее всего он и находил
иногда приют среди этих диких утесов. А после того как, не оставив следов,
канули в прошлое сны, кружившие некогда по выжженным полям *, достопочтенный
Тэссю глубокой предался скорби и, наверное, именно тогда назвал свою
травяную хижину хижиной Басе, заботясь о том, чтобы и впредь увлекал за
собой людей высокий дух поэзии старца, и стараясь уберечь имя его от
забвения. Впрочем, подобных случаев, говорят, и в других странах было
немало: помнится, один человек, давая имя беседке, выразил свою радость по
поводу наконец пролившегося дождя *. Правда, никто не слышал о том, чтобы
старец Басе именно в этом месте сочинял свои стихи. А уж следов его кисти
здесь не сохранилось тем более, так что трудно установить со всей
определенностью - бывал ли он здесь или нет.
Учитель Сесу говорил: "Один убеленный сединами старец, доживший до
наших дней и весьма сведущий в поэзии, рассказывал мне о том, что именно в
этой горной обители Басе просил кукушку ниспослать покой его горестной душе
и сетовал на ее равнодушие *. Так почему же не остались здесь нетленные и
вечно-прекрасные - тем отличные от росы и инея - следы его кисти - чудесного
стебля, скользящего по вечнобегущей воде? Не потому ли, что "не совершающие
благодеяний" *, будучи слишком суровы духом и не нуждаясь в словах, чтобы
проникнуть в истину, выбрасывают как нечто совершенно бесполезное даже
буддийские сутры и священные книги? Трудно представить себе, чтобы они могли
оставить и сохранить рукописи старца, скорее напротив, эти грубые безумцы,
очевидно, бросили их за ненадобностью в плевательницу, где они и истлели,
или засунули в шкаф, где, став пристанищем червей, они превратились в
бумажный мусор. Право, что может быть прискорбнее?"
Печаль учителя понятна, но "стоит ли донимать себя за прошлые грехи?" *
С другой стороны, преступно пренебрегать этим славным жилищем, оставшимся от
былых дней в столь живописном месте, поэтому, сговорившись со своими
единомышленниками, я по прошествии некоторого времени восстановил эту
травяную хижину в том виде, в каком она была прежде, и с тех пор в начале
столь любимой кукушкой луны Зайца * и в конце Долгой луны *, когда плачут
олени, мы непременно сходимся в этой обители и благоговейно приникаем к
высокой поэзии великого старца. Главой всех работ по восстановлению хижины
стал Дорицу из кельи Дзидзайан. Говорят, прадед Дорицу, учитель-Танан, был
наставником старца Басе в китайской словесности. И в том, что именно Дорицу
доверили восстановление хижины, видится мне воистину редкостное
предопределение судьбы.
Были поэты, которые спешили в Псино, желая "показать, как вишни
цветут", своей шляпе * из дерева хиноки, но я к этому не стремлюсь. Правда,
в нашем мире весьма часто бывает и так, что вот человек вечно сидит дома,
тяготясь мирскими делами, все, что он когда-то задумал: "вот это бы
сделать!" или "вот бы было так!", так и не осуществляется, и, в конце
концов, дымки и туманы, цветы и птицы перестают подчиняться ему, но,
наверное, я слишком глуп, во всяком случае, сейчас у меня нет желания
обзаводиться комнатой, где бы я мог принимать гостей.
Опали цветы,
Темную тень бросает вокруг
Старая шляпа.
Однажды - это было неподалеку от селения Тавара, южнее горы Удзи - мы
зашли далеко в горы, собирая грибы. Молодые спутники мои, алкая добычи,
стремились вперед и вперед, каждый норовил обогнать другого, я же,
значительно отстав от них, искал неторопливо, тщательно осматривая каждый
клочок земли, и, в конце концов, нашел целых пять грибов мацутакэ, каждый
величиной с небольшую тростниковую шляпу. Поразительно! Интересно, почему
дайнагон Такакуни из Удзи, записав столь удивительную историю о грибах
хиратакэ, ни словом не обмолвился об этих замечательных мацутакэ *?
Взгляни же,
Подобрать их забыли - в каплях росы
Семейка грибов.
На самой высокой вершине виднеются человеческие жилища - это деревушка
под названием Коноо. Говорят, жители ее занимаются ловлей форели и тем
обеспечивают свое существование. Их лачуги лепятся возле самых туч,
"сломанные мостики" * переброшены через водные потоки.
"Неужели и в таких отрезанных от мира уголках живут люди?" - ужасаюсь,
и холодеет сердце странника.
Вниз устремилась
Форель, а горы все выше и выше -
Тянутся к небу.
Комэкаси - так называется место, где течение реки Удзи становится
особенно быстрым. Вода и камни борются друг с другом, гребни, вскипающие на
клокочущих волнах, то взлетают, словно снег, то клубятся, как тучи. Рев
потоков полнит горы и ущелья, и человеческие голоса теряются в нем.
Вспомнив замечательные строки Бо Цзюйи, так воспевшего чудные звуки лютни:
"Внезапно серебряный треснул кувшин,
на волю стремится влага.
Вдруг всадник в железных латах летит,
мечом и копьем громыхая.
Пластину, которой играет, она
поставила посередине.
Кончается песня. Четыре струны
Невидимый шелк разорвали" *.
сложил:
Шелк разрывает
Лютни звенящий ручей.
Осенние звуки.
В этом году я решил пренебречь новогодним стихотворением, но вот под
утро на двадцать восьмой день двенадцатой луны во сне явился мне чудной
такой старец и говорит: "Я пришел в столицу по поручению господина Дзэнсэя
из Митиноку и, воспользовавшись случаем, зашел к вам, ибо есть у меня для
вас подношение". Тут развязал он свой узелок, извлек из оного два зеленых
ростка сосны и, сказав: "Если посадите их в северо-западном углу вашего
сада, то ждет вас великая радость", - исчез, будто его и не бывало. Даже
после того как я пробудился, мне все казалось, что я смотрю на этого старца
и беседую с ним, а тут еще вспомнилась давняя история с соснами из Такэкума
*, и я сложил:
У ворот моих
Два сосновых увидишь ствола -
В трижды первое утро *.
<не датируется>
Однажды, когда я шел из провинции Дэва в провинцию Митиноку, вечер
застиг меня в горах, и, с трудом добравшись наконец до селения под названием
Ясиябукуро - Девяносто Девять Мешков, я попросил там ночлега. Всю ночь
напролет рядом раздавался какой-то стук: "гото-гото", поэтому, охваченный
любопытством, я вышел посмотреть, и что же? - оказалось, что на просторном
дворе старого храма какой-то старик толчет в ступе зерно. Неторопливо
прошелся я по двору: в лунном свете одинокая вершина бросала на землю тень,
ветер шумел в бамбуковой чаще, светлая ночь была так прекрасна, так что и
словами не опишешь. Этот человек, очевидно, боялся дневной жары, потому и
работал ночью. Подойдя к нему, я спросил, как его имя, и он ответил: "Ухэй".
Ночная прохлада.
Толчет зерно под луною
Заяц - Ухэй *.
<не датируется>
Давая имя, лучше всего не задумываться *. Даже тот, кого зовут Манкити
- Безграничная Удача, может безвременно покинуть сей мир, даже тот, кого
зовут Иппэй - Одинокий Воин, порой становится отцом целой сотни детей.
Поэтому надежнее довериться случаю, а не стараться подобрать что-нибудь
необычное. Когда меня попросили придумать имя, я, помня, что когда-то
называл себя Снежная Пещера, ответил сразу же: "Снежная Беседка". К тому же
это было после того, как, по случаю снегопада, я выпил чашечку сакэ.
Растает снег,
Но высится пусть в веках
Снежная беседка.
29 день одиннадцатой луны
Позавчера, написав это стихотворение, ушел домой, но по прошествии
некоторого времени его принесли ко мне снова и попросили поставить печать.
Постаравшись не вспоминать о том постыдном обстоятельстве, что сочинил его,
будучи навеселе, поставил печать и отправил стихи обратно.
<не датируется>
Собрались с друзьями в обители Ринсеин, что на мысу Вада. Подыскивали
тему, и случайно возникло: "Весенние травы". Я не сумел сдержать охватившего
меня волнения. Где блуждаешь ты теперь, "любезный друг" *? Для кого твой
родной край из года в год расцвечивается весенними красками? О любезный
друг, не должно, тебе уподобляясь, пускаться в дальние странствия. Не должно
учиться у тебя жестокосердию.
Сколько же их -
Тропинок, ведущих в родные края?
Весенние травы.
<1778?>
Люди бегут на стогны, прельщаясь мыслями о славе и выгоде, тонут в море
страстей, истязают себя, о том забывая, что жизнь имеет пределы *.
Особенно же удручают ночи в исходе года, словами не выразишь, сколь они
тягостны: люди бродят по улицам, стуча в чужие ворота, громко кричат,
бранятся, носятся, почти не касаясь земли ногами, ужасно! И как мне,
недостойному, вырваться из этих пыльных пределов мирской тщеты? "Вот и
старый кончается год, а на мне дорожная шляпа и сандалии на ногах..." *
Когда, притулившись где-нибудь в углу, я тихонько распеваю эти строки,
необыкновенный покой нисходит в душу. "Вот если бы и я так мог!" - вздыхаю
почтительно, и такие минуты укрепляют дух не хуже, чем Великое Созерцание.
Старец Басе покинул наш мир, старца Басе больше нет. Годы же по-прежнему
уходят, по-прежнему приходят.
Ушел Басе.
И с тех пор все никак не может
Кончиться год.
<не датируется>
Чжан Цзюлин *, приникая к светлому зеркалу, сокрушался о собственных
сединах, Дзедзан *, склоняясь над чистым потоком, стыдился своих морщин.
Есть здесь один отшельник. Не знаю, кто он и откуда. Он любит напиток из
кудзу *, вот люди и прозвали его старец Кудзу. Никогда этот старец не
стремился к заоблачным далям, не искал славы и богатства? Он не сподобился
предстать пред очи князя Рюдзан *, а потому, естественно, избежал
необходимости придумывать двустишие к знаменитому трехстишию об
ирисах-какицубата, он не встретил на своем пути никого, похожего на князя
Сукэтомо *, а потому никто никогда не обзывал его кудлатым псом. Любым
посмертным почестям он всегда предпочел бы выпитую при жизни чашечку кудзу.
Но, право, где грань между чистым и загрязненным, светлым и темным, что
хорошо, а что плохо? Разве не бывает так, что загрязненное оказывается
предпочтительнее чистого, а темное - предпочтительнее светлого?
Выпей кудзу,
Если вдруг замутит зеркало
Горестный вздох.
В чашке кудзу
Уходящую тень свою ловит
Бедный старик.
Кто понимает смысл этих строк? Старец из обители Цикад *. А кто их
произнес? - Бусон из Полночной беседки.
К КАРТИНЕ "БЭНКЭЙ" *
В том давнем году, когда я впервые вступил в столичные пределы, однажды
лунной ночью я шел, бормоча стихи, вдоль реки Камогава от Второй линии на
север, и тут на глаза мне попался смуглый высокий монах: засучив рукава
платья цвета туши, он шагал, приятным весьма голосом распевая песенки, какие
поют обычно в восточных провинциях, но вдруг откуда-то из-под дамбы
выскочила женщина, по виду уличная, она вцепилась в его рукав и,
отворачивая лицо от лунного света, принялась нашептывать: "Какой же ты
красавец! Не побрезгуй изголовьем из трав, приготовленным для тебя в моем
доме, вкуси минуту отдохновения, мимолетную, как росинка, сверкающая на
листе. Не можешь же ты бессердечно пройти мимо!" - "Верно, тебя подвели твои
глаза! - отвечал монах. - Перед тобой наставник из Западной пагоды Хиэ,
называют меня Большая Восточная Река - Банто-таро, Явное и Тайное равно мне
открыты. Как смеешь ты прикосновением своим осквернять столь почтенного
ученика Будды? Отпусти меня немедленно!" - увещевал он, однако женщина никак
не отступалась, поэтому монах, не выдержав, видно: "С меня хватит!" - заорал
своим грубым, с восточным выговором голосом: "Ну что пристала, думаешь
слезами меня одолеть? Ах ты, слезоточивый Бэнкэй *! Безмозглая тварь!",
тряхнул рукавом, затопал гневно ногами, и пустился наутек. Все это
показалось мне весьма поучительным и забавным, потому я сложил, подражая
легкой манере Сливового старца *:
Метелки мисканта,
Хоть на одну ночь склонись к ним,
Мусасибо-Бэнкэй.
<не датируется>
Со времен богов дошла она до наших дней, и вид ее ничуть не изменился.
Если говорить о великом - она правит страной, если о малом - заправляет в
доме: без нее не выкопаешь ни бамбукового ростка из-под снега, ни котелка с
золотыми монетами. В самом деле, нет ничего, чему бы она не помогла
появиться на свет: и рис, и зерно, и хлопок, и металл - все добывается с ее
помощью. Так что не годится, предаваясь несбыточным мечтам, забывать о столь
самоценном орудии.
Для огородов, полей
Волшебной палочки, право же, лучше
Простая мотыга.
<не датируется>
Все стихи "Красной стены" * - и первая ода, и вторая, каждое слово -
отмечены изяществом, но особенно прекрасны строки: "Высокие воды и маленький
месяц... Спадала вода, и камни под ней выступали..."
Они напоминают одинокого аиста среди стаи кур. Когда-то, путешествуя по
Митиноку, я остановился под "ивой паломников" - югеянаги * и, вспомнив вдруг
эти стихи, сложил:
Листья ивы опали.
Высохли светлые струи.
Камни, голые камни...
<не датируется>
В окрестностях Фукакуса долго жил затворником один чудной старик. Он
только и делал, что лепил из глины горшки, а в конце года, взвалив их себе
на плечи, выходил из дома и бродил по улицам столицы, продавая. Никакого
другого занятия у него не было, и все остальное время проводил он в своем
доме за запертой травяной дверью. Никто не знал, сколько ему лет: каким
стариком он выглядел в давние времена, таким оставался и теперь. Может, он
вроде того старика, что продавал когда-то палочки для еды *? Так или иначе
что-то есть в нем притягательное.
Все те же черты... *
Все те же плошки-горшки
На новогоднем рынке.
<не датируется>
И в стране Морокоси *, и в нашей стране есть множество мест, известных
необыкновенной красотой осенней луны, но почему же столь легкомысленно
пренебрегают весенней луной?
Когда, в десятых числах второго месяца, став у южных ворот Запретной
обители *, поднимешь взор к небу, то никаких слов не достанет, чтобы
выразить увиденное: из-за горных вершин, чуть южнее вершины Неигатакэ,
выплывает луна, в смутной дымке угадываются силуэты ив, откуда-то доносится
легкое благоухание цветущих слив, а тут еще какой-нибудь вельможа - кто,
неизвестно - выйдет вдруг из Дворца и один, без телохранителей, неторопливо
пройдет мимо - зрелище воистину необыкновенное!
С женщиной милой
Любоваться б "Приютом заоблачным" *
Под весенней луной.
Зеленые ивы,
Что вы, трава иль деревья
На земле Государя *?
<не датируется>
(фрагменты)
"Гогэнсю" * или "Собрание пяти эпох" составил сам Кикаку, он же,
переписав стихи набело, вручил их ксилографу, а поскольку намеревался
распространить их по миру, с особым тщанием подобрал травинку к травинке и
веточку к веточке. Однако даже такое собрание, ежели обратиться к нему
теперь, окажется сплошь состоящим из весьма трудных для разумения стихов, и
Луна над горой. - СПб.: Кристалл, 1999. - (Б-ка мировой лит. Малая серия).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
В одном из храмов провинции Симоса, Гукедзи, есть сутра, которую
переписал барсук, употребив вместо бумаги сорванные с дерева листья. Ее
называют Барсучьей сутрой, и числится она среди самых редкостных реликвий
школы нэмбуцу*. Так вот, однажды вечером мы собрались в беседке У Тихого
Источника - Кансэнтэй, намереваясь тысячу тысяч раз вознести молитву Амиде,
а как у старого монаха, исполнявшего обязанности главного служителя, и слух
был неважный и голос хриплый, то даже имя Будды разобрать было весьма
трудно. Мне вспомнилась невольно старинная история о том старом барсуке и,
смочив "барсучьи волоски" *, я написал:
В холодной келье
Дыханием шерсть согревая, писал
Сутру на листьях.
К КАРТИНЕ "НЕБЕСНЫЙ МОСТ" *
Хассэн *, имея пристрастие к красному и синему, стремится к минскому
стилю *. Бусон, забавляясь кистью, подражает ханьскому направлению *. В
хайкай же оба тянут нить, начало которой у старца из Банановой хижины *,
причем, Хассэн, произойдя от Рэндзи *, на Рэндзи не опирается. Я, черпая из
Синей *, за Синей не следую. Продвигаемся шаг за шагом к верхушке шеста, и
не все ль равно, куда упадем? К тому же ни он ни я не печемся о том, чтобы
сделать себе имя в хайкай, - так что и в этом мы схожи. Когда-то в этом
месте Хассэн сочинил такие стихи, прощаясь со столицей:
Небесный мост
Выслав вперед, ведомая им
Уходит осень.
Я же, расставаясь со столицей, сложил:
Хвост трясогузки.
За ним, словно груз, тянется
Небесный мост.
Он, переезжая на запад столицы, видел Небесный мост перед собой, с
рядами сосен, уходящих вдаль на шесть ри *, я же, возвращаясь на восток
столичной крепости, имел Небесный мост позади. Оба мы не самонадеянные
хвастуны, считающие себя предводителями на этом пути.
Старец Сооку повесил на стену мою картину "Сижу, ноги поджав, под
сосной" и все время любовался ею. Конечно же, отношения меж нами были весьма
короткие, так что и о годах, нас разделяющих, не вспоминали, но, когда
подошел последний срок его жизни, я по каким-то делам был совсем в другом
месте, и целый год миновал, прежде чем дошла до меня весть об этой весенней
утрате. Теперь, стоя перед его поминальным камнем, я прошу простить мне это
прегрешение. И вы, друзья, глядя на меня, не считайте "чужим из мира
тщеты"*.
Пепел курений
Падает вниз, смешиваясь
С сосновой пыльцой.
По прошествии двадцатого дня месяца "спешащих наставников" сивасу
вместе с Тайги * занимались нанизыванием строф в доме одного человека, на
четвертую же ночную стражу отправились по домам. Лил дождь, дул неистовый
ветер, ночь была непроглядно темна, поэтому, приподняв подолы платьев до
самых чресел и заткнув их за пояс, мы с трудом бежали к югу по улице
Муромати, а тут вдруг еще налетел резкий порыв ветра, и наши ручные фонарики
разом погасли. Ночь с каждой минутой становилась все темнее, страшный дождь
хлестал не переставая, словом, положение было отчаянное, хоть плачь.
Тут Бусон сказал:
- В такое время куда уместнее так называемые "каретные фонари". Должно
было подумать об этом заранее.
Тайги ответил:
- Что за вздор ты несешь! В нашем мире никогда нельзя знать заранее,
что хорошо, а что плохо, и хорош ли каретный фонарь или нет, кто может
сказать?
Точно так же и в нанизывании строф: редкостное умение Тайги находить
выход из любого положения не поддается разумному объяснению. Он словно
родной брат того почтенного настоятеля у монаха Псида, который сказал:
"...если бы существовало то, что называлось Сироурури..." *
<между 1764-1772>
(фрагмент)
Голоса насекомых иссякли, три тропки в саду сплошь в бурьяне *. Но и в
эту пору существа, которых называют миномуси - мешочницы, сделав себе домики
из листьев и спрятавшись где-то в их глубине, живут себе потихоньку. Тельце
миномуси не сверкает переливчато, как у радужниц-тамамуси, голос не
привлекает звонкостью, как у сверчков-судзумуси, и нечего им тревожиться о
том, что станут добычей людей, подует северный ветер - качнутся они на юг,
подует западный - на восток, со всем вокруг в согласии пребывают, и нечего
им беспокоиться, что смоет их дождь или унесет ветер. Как ни тонка ниточка,
на которой они висят, она для них прочнее троса из многажды закаленного
железа. Подумать только, что нынешней осенью ушел из мира Тайги, а затем и
Какуэй * покинул нас! Эти друзья мои увенчаны были славой в мире, они
утруждали себя на поэтическом поприще, не жалея живота своего, и, верно,
поэтому долголетие обошло их стороной. О, миномуси, я с вами! И пусть
никогда не покинет вас старушка, что живет по соседству.
Миномуси,
Одни в всем мире - качаются
Под холодным дождем.
На пятый день десятой луны я причалил свою ладью к обители "В тени
тростников" - Роинся * в Нанива. Всю ночь плывя под пронизывающим ветром, я
занемог и, с тоской вспоминая о вчерашнем вечере в столице, особенно остро
ощущал свою нынешнюю бесприютность, при всем же моем почтении к тому, кто с
одной сандалией в руке удалился к Западным небесам,* мысль о том, чтобы
последовать его примеру, повергала меня, недостойного, в уныние, но Сикэй и
Тоси * с таким рвением готовили для меня целебное снадобье, что недуг
вдруг отступил и стал казаться лишь вереницей снов...
Никому не нужны -
Мочит дождик холодный -
Старые сандалии.
Остановившись на ночлег в доме Конто... *
Мне уступи
Эту ночь, послушаю чаек,
Пока ты спишь.
ЗАПИСИ О ВОССТАНОВЛЕНИИ ХИЖИНЫ БАСЕ* НА ВОСТОКЕ СТОЛИЦЫ
К юго-западу от подножья вершины Симэй, в деревне Итидзедзи, есть
обитель дзэнских монахов, имя ей Компукудзи. Рядом находится место, которое
здешние жители называют Басеан - хижина Басе. Если за храмовые ворота выйдя,
подняться до того места, где склон теряется в зеленой дымке листвы, то шагах
в двадцати увидишь небольшой холм. И вот здесь-то, как говорят, и была
когда-то хижина Басе. Место это издавна считается тихим и уединенным,
далеким от мирской суеты, зеленый мох скрывает следы людей многих поколений,
и все же тишина эта сродни тишине "пустынной чащи бамбука" *, когда над ней
поднимается одинокая струйка дыма - знак того, что кто-то внизу кипятит себе
чай. Вода бежит, облака застывают на месте, деревья стареют, птицы засыпают
в их кронах, невозможно отрешиться от мыслей о прошлом. Здесь далеко от
столичного блеска и суеты, но ведь и не вовсе вне пределов досягания мирской
пыли *. За изгородью кричат петухи и лают собаки, за воротами кружат тропы
дровосеков и пастухов. Рядом торгуют соевым творогом-тофу, лавчонка, где
продают сакэ, тоже недалеко. Поэты могут ходить друг к другу в гости, так
что жаждущий обрести "полдня покоя" * всегда может на него рассчитывать,
пищи же, чтобы утолить голод, сколько душе угодно. Когда, с какого времени
стали так называть это место, неясно, но только, если спросить у срезающих
траву детей или молотящих зерно женщин, где хижина Басе, любой непременно
укажет именно на этот холм. Похоже, что это действительно старое название.
Однако люди успели забыть, откуда оно взялось. Краем уха я слышал, что в
давние времена жил в здешнем монастыре достопочтенный монах по имени Тэссю,
он построил себе в этом месте отдельную келью, довольствовался малым, сам
стирая и сам готовя себе пищу, и редко какой гость нарушал его
затворничество, но стоило ему услышать трехстишие, созданное старцем Басе,
как слезы навертывались ему на глаза и он говорил, вздыхая: "О да, вот кто
сумел отрешиться от забот этого мира и достичь пределов дзэн". В те времена
старец Басе бродил, сочиняя стихи, по земле Ямасиро, бывал и на востоке, и
на западе, брызги Чистого Водопада - Киетаки * смывали пыль с его глаз,
следя за облаками над горою Арасияма *, улавливал он уход одного времени
года и приход другого, еще он воспевал рукава летнего платья Дзедзана *,
раздуваемые душистым ветерком; сочувствовал одинокому монаху, в холодную
ночь ударяющему в свою плошку у могилы Тесе *; печалился о судьбе
прикрывшегося рогожей нищего *; бросал вызов обитателю горы Гушань, намекая
на вчера украденных журавлей *; бродил, опираясь на посох у подножья горы
Оохиэ и своим полотняным рукавом стирал с неба рассветную дымку *;
пробираясь по горным тропам в Сиракава, изумленным взором Ду Фу* вглядывался
в озерную гладь; и, в конце концов, в проглядывающих сквозь дымку соснах
Карасаки * обрел высший смысл красоты. Поскольку же время для блужданий по
окрестностям столицы было самое благоприятное, скорее всего он и находил
иногда приют среди этих диких утесов. А после того как, не оставив следов,
канули в прошлое сны, кружившие некогда по выжженным полям *, достопочтенный
Тэссю глубокой предался скорби и, наверное, именно тогда назвал свою
травяную хижину хижиной Басе, заботясь о том, чтобы и впредь увлекал за
собой людей высокий дух поэзии старца, и стараясь уберечь имя его от
забвения. Впрочем, подобных случаев, говорят, и в других странах было
немало: помнится, один человек, давая имя беседке, выразил свою радость по
поводу наконец пролившегося дождя *. Правда, никто не слышал о том, чтобы
старец Басе именно в этом месте сочинял свои стихи. А уж следов его кисти
здесь не сохранилось тем более, так что трудно установить со всей
определенностью - бывал ли он здесь или нет.
Учитель Сесу говорил: "Один убеленный сединами старец, доживший до
наших дней и весьма сведущий в поэзии, рассказывал мне о том, что именно в
этой горной обители Басе просил кукушку ниспослать покой его горестной душе
и сетовал на ее равнодушие *. Так почему же не остались здесь нетленные и
вечно-прекрасные - тем отличные от росы и инея - следы его кисти - чудесного
стебля, скользящего по вечнобегущей воде? Не потому ли, что "не совершающие
благодеяний" *, будучи слишком суровы духом и не нуждаясь в словах, чтобы
проникнуть в истину, выбрасывают как нечто совершенно бесполезное даже
буддийские сутры и священные книги? Трудно представить себе, чтобы они могли
оставить и сохранить рукописи старца, скорее напротив, эти грубые безумцы,
очевидно, бросили их за ненадобностью в плевательницу, где они и истлели,
или засунули в шкаф, где, став пристанищем червей, они превратились в
бумажный мусор. Право, что может быть прискорбнее?"
Печаль учителя понятна, но "стоит ли донимать себя за прошлые грехи?" *
С другой стороны, преступно пренебрегать этим славным жилищем, оставшимся от
былых дней в столь живописном месте, поэтому, сговорившись со своими
единомышленниками, я по прошествии некоторого времени восстановил эту
травяную хижину в том виде, в каком она была прежде, и с тех пор в начале
столь любимой кукушкой луны Зайца * и в конце Долгой луны *, когда плачут
олени, мы непременно сходимся в этой обители и благоговейно приникаем к
высокой поэзии великого старца. Главой всех работ по восстановлению хижины
стал Дорицу из кельи Дзидзайан. Говорят, прадед Дорицу, учитель-Танан, был
наставником старца Басе в китайской словесности. И в том, что именно Дорицу
доверили восстановление хижины, видится мне воистину редкостное
предопределение судьбы.
Были поэты, которые спешили в Псино, желая "показать, как вишни
цветут", своей шляпе * из дерева хиноки, но я к этому не стремлюсь. Правда,
в нашем мире весьма часто бывает и так, что вот человек вечно сидит дома,
тяготясь мирскими делами, все, что он когда-то задумал: "вот это бы
сделать!" или "вот бы было так!", так и не осуществляется, и, в конце
концов, дымки и туманы, цветы и птицы перестают подчиняться ему, но,
наверное, я слишком глуп, во всяком случае, сейчас у меня нет желания
обзаводиться комнатой, где бы я мог принимать гостей.
Опали цветы,
Темную тень бросает вокруг
Старая шляпа.
Однажды - это было неподалеку от селения Тавара, южнее горы Удзи - мы
зашли далеко в горы, собирая грибы. Молодые спутники мои, алкая добычи,
стремились вперед и вперед, каждый норовил обогнать другого, я же,
значительно отстав от них, искал неторопливо, тщательно осматривая каждый
клочок земли, и, в конце концов, нашел целых пять грибов мацутакэ, каждый
величиной с небольшую тростниковую шляпу. Поразительно! Интересно, почему
дайнагон Такакуни из Удзи, записав столь удивительную историю о грибах
хиратакэ, ни словом не обмолвился об этих замечательных мацутакэ *?
Взгляни же,
Подобрать их забыли - в каплях росы
Семейка грибов.
На самой высокой вершине виднеются человеческие жилища - это деревушка
под названием Коноо. Говорят, жители ее занимаются ловлей форели и тем
обеспечивают свое существование. Их лачуги лепятся возле самых туч,
"сломанные мостики" * переброшены через водные потоки.
"Неужели и в таких отрезанных от мира уголках живут люди?" - ужасаюсь,
и холодеет сердце странника.
Вниз устремилась
Форель, а горы все выше и выше -
Тянутся к небу.
Комэкаси - так называется место, где течение реки Удзи становится
особенно быстрым. Вода и камни борются друг с другом, гребни, вскипающие на
клокочущих волнах, то взлетают, словно снег, то клубятся, как тучи. Рев
потоков полнит горы и ущелья, и человеческие голоса теряются в нем.
Вспомнив замечательные строки Бо Цзюйи, так воспевшего чудные звуки лютни:
"Внезапно серебряный треснул кувшин,
на волю стремится влага.
Вдруг всадник в железных латах летит,
мечом и копьем громыхая.
Пластину, которой играет, она
поставила посередине.
Кончается песня. Четыре струны
Невидимый шелк разорвали" *.
сложил:
Шелк разрывает
Лютни звенящий ручей.
Осенние звуки.
В этом году я решил пренебречь новогодним стихотворением, но вот под
утро на двадцать восьмой день двенадцатой луны во сне явился мне чудной
такой старец и говорит: "Я пришел в столицу по поручению господина Дзэнсэя
из Митиноку и, воспользовавшись случаем, зашел к вам, ибо есть у меня для
вас подношение". Тут развязал он свой узелок, извлек из оного два зеленых
ростка сосны и, сказав: "Если посадите их в северо-западном углу вашего
сада, то ждет вас великая радость", - исчез, будто его и не бывало. Даже
после того как я пробудился, мне все казалось, что я смотрю на этого старца
и беседую с ним, а тут еще вспомнилась давняя история с соснами из Такэкума
*, и я сложил:
У ворот моих
Два сосновых увидишь ствола -
В трижды первое утро *.
<не датируется>
Однажды, когда я шел из провинции Дэва в провинцию Митиноку, вечер
застиг меня в горах, и, с трудом добравшись наконец до селения под названием
Ясиябукуро - Девяносто Девять Мешков, я попросил там ночлега. Всю ночь
напролет рядом раздавался какой-то стук: "гото-гото", поэтому, охваченный
любопытством, я вышел посмотреть, и что же? - оказалось, что на просторном
дворе старого храма какой-то старик толчет в ступе зерно. Неторопливо
прошелся я по двору: в лунном свете одинокая вершина бросала на землю тень,
ветер шумел в бамбуковой чаще, светлая ночь была так прекрасна, так что и
словами не опишешь. Этот человек, очевидно, боялся дневной жары, потому и
работал ночью. Подойдя к нему, я спросил, как его имя, и он ответил: "Ухэй".
Ночная прохлада.
Толчет зерно под луною
Заяц - Ухэй *.
<не датируется>
Давая имя, лучше всего не задумываться *. Даже тот, кого зовут Манкити
- Безграничная Удача, может безвременно покинуть сей мир, даже тот, кого
зовут Иппэй - Одинокий Воин, порой становится отцом целой сотни детей.
Поэтому надежнее довериться случаю, а не стараться подобрать что-нибудь
необычное. Когда меня попросили придумать имя, я, помня, что когда-то
называл себя Снежная Пещера, ответил сразу же: "Снежная Беседка". К тому же
это было после того, как, по случаю снегопада, я выпил чашечку сакэ.
Растает снег,
Но высится пусть в веках
Снежная беседка.
29 день одиннадцатой луны
Позавчера, написав это стихотворение, ушел домой, но по прошествии
некоторого времени его принесли ко мне снова и попросили поставить печать.
Постаравшись не вспоминать о том постыдном обстоятельстве, что сочинил его,
будучи навеселе, поставил печать и отправил стихи обратно.
<не датируется>
Собрались с друзьями в обители Ринсеин, что на мысу Вада. Подыскивали
тему, и случайно возникло: "Весенние травы". Я не сумел сдержать охватившего
меня волнения. Где блуждаешь ты теперь, "любезный друг" *? Для кого твой
родной край из года в год расцвечивается весенними красками? О любезный
друг, не должно, тебе уподобляясь, пускаться в дальние странствия. Не должно
учиться у тебя жестокосердию.
Сколько же их -
Тропинок, ведущих в родные края?
Весенние травы.
<1778?>
Люди бегут на стогны, прельщаясь мыслями о славе и выгоде, тонут в море
страстей, истязают себя, о том забывая, что жизнь имеет пределы *.
Особенно же удручают ночи в исходе года, словами не выразишь, сколь они
тягостны: люди бродят по улицам, стуча в чужие ворота, громко кричат,
бранятся, носятся, почти не касаясь земли ногами, ужасно! И как мне,
недостойному, вырваться из этих пыльных пределов мирской тщеты? "Вот и
старый кончается год, а на мне дорожная шляпа и сандалии на ногах..." *
Когда, притулившись где-нибудь в углу, я тихонько распеваю эти строки,
необыкновенный покой нисходит в душу. "Вот если бы и я так мог!" - вздыхаю
почтительно, и такие минуты укрепляют дух не хуже, чем Великое Созерцание.
Старец Басе покинул наш мир, старца Басе больше нет. Годы же по-прежнему
уходят, по-прежнему приходят.
Ушел Басе.
И с тех пор все никак не может
Кончиться год.
<не датируется>
Чжан Цзюлин *, приникая к светлому зеркалу, сокрушался о собственных
сединах, Дзедзан *, склоняясь над чистым потоком, стыдился своих морщин.
Есть здесь один отшельник. Не знаю, кто он и откуда. Он любит напиток из
кудзу *, вот люди и прозвали его старец Кудзу. Никогда этот старец не
стремился к заоблачным далям, не искал славы и богатства? Он не сподобился
предстать пред очи князя Рюдзан *, а потому, естественно, избежал
необходимости придумывать двустишие к знаменитому трехстишию об
ирисах-какицубата, он не встретил на своем пути никого, похожего на князя
Сукэтомо *, а потому никто никогда не обзывал его кудлатым псом. Любым
посмертным почестям он всегда предпочел бы выпитую при жизни чашечку кудзу.
Но, право, где грань между чистым и загрязненным, светлым и темным, что
хорошо, а что плохо? Разве не бывает так, что загрязненное оказывается
предпочтительнее чистого, а темное - предпочтительнее светлого?
Выпей кудзу,
Если вдруг замутит зеркало
Горестный вздох.
В чашке кудзу
Уходящую тень свою ловит
Бедный старик.
Кто понимает смысл этих строк? Старец из обители Цикад *. А кто их
произнес? - Бусон из Полночной беседки.
К КАРТИНЕ "БЭНКЭЙ" *
В том давнем году, когда я впервые вступил в столичные пределы, однажды
лунной ночью я шел, бормоча стихи, вдоль реки Камогава от Второй линии на
север, и тут на глаза мне попался смуглый высокий монах: засучив рукава
платья цвета туши, он шагал, приятным весьма голосом распевая песенки, какие
поют обычно в восточных провинциях, но вдруг откуда-то из-под дамбы
выскочила женщина, по виду уличная, она вцепилась в его рукав и,
отворачивая лицо от лунного света, принялась нашептывать: "Какой же ты
красавец! Не побрезгуй изголовьем из трав, приготовленным для тебя в моем
доме, вкуси минуту отдохновения, мимолетную, как росинка, сверкающая на
листе. Не можешь же ты бессердечно пройти мимо!" - "Верно, тебя подвели твои
глаза! - отвечал монах. - Перед тобой наставник из Западной пагоды Хиэ,
называют меня Большая Восточная Река - Банто-таро, Явное и Тайное равно мне
открыты. Как смеешь ты прикосновением своим осквернять столь почтенного
ученика Будды? Отпусти меня немедленно!" - увещевал он, однако женщина никак
не отступалась, поэтому монах, не выдержав, видно: "С меня хватит!" - заорал
своим грубым, с восточным выговором голосом: "Ну что пристала, думаешь
слезами меня одолеть? Ах ты, слезоточивый Бэнкэй *! Безмозглая тварь!",
тряхнул рукавом, затопал гневно ногами, и пустился наутек. Все это
показалось мне весьма поучительным и забавным, потому я сложил, подражая
легкой манере Сливового старца *:
Метелки мисканта,
Хоть на одну ночь склонись к ним,
Мусасибо-Бэнкэй.
<не датируется>
Со времен богов дошла она до наших дней, и вид ее ничуть не изменился.
Если говорить о великом - она правит страной, если о малом - заправляет в
доме: без нее не выкопаешь ни бамбукового ростка из-под снега, ни котелка с
золотыми монетами. В самом деле, нет ничего, чему бы она не помогла
появиться на свет: и рис, и зерно, и хлопок, и металл - все добывается с ее
помощью. Так что не годится, предаваясь несбыточным мечтам, забывать о столь
самоценном орудии.
Для огородов, полей
Волшебной палочки, право же, лучше
Простая мотыга.
<не датируется>
Все стихи "Красной стены" * - и первая ода, и вторая, каждое слово -
отмечены изяществом, но особенно прекрасны строки: "Высокие воды и маленький
месяц... Спадала вода, и камни под ней выступали..."
Они напоминают одинокого аиста среди стаи кур. Когда-то, путешествуя по
Митиноку, я остановился под "ивой паломников" - югеянаги * и, вспомнив вдруг
эти стихи, сложил:
Листья ивы опали.
Высохли светлые струи.
Камни, голые камни...
<не датируется>
В окрестностях Фукакуса долго жил затворником один чудной старик. Он
только и делал, что лепил из глины горшки, а в конце года, взвалив их себе
на плечи, выходил из дома и бродил по улицам столицы, продавая. Никакого
другого занятия у него не было, и все остальное время проводил он в своем
доме за запертой травяной дверью. Никто не знал, сколько ему лет: каким
стариком он выглядел в давние времена, таким оставался и теперь. Может, он
вроде того старика, что продавал когда-то палочки для еды *? Так или иначе
что-то есть в нем притягательное.
Все те же черты... *
Все те же плошки-горшки
На новогоднем рынке.
<не датируется>
И в стране Морокоси *, и в нашей стране есть множество мест, известных
необыкновенной красотой осенней луны, но почему же столь легкомысленно
пренебрегают весенней луной?
Когда, в десятых числах второго месяца, став у южных ворот Запретной
обители *, поднимешь взор к небу, то никаких слов не достанет, чтобы
выразить увиденное: из-за горных вершин, чуть южнее вершины Неигатакэ,
выплывает луна, в смутной дымке угадываются силуэты ив, откуда-то доносится
легкое благоухание цветущих слив, а тут еще какой-нибудь вельможа - кто,
неизвестно - выйдет вдруг из Дворца и один, без телохранителей, неторопливо
пройдет мимо - зрелище воистину необыкновенное!
С женщиной милой
Любоваться б "Приютом заоблачным" *
Под весенней луной.
Зеленые ивы,
Что вы, трава иль деревья
На земле Государя *?
<не датируется>
(фрагменты)
"Гогэнсю" * или "Собрание пяти эпох" составил сам Кикаку, он же,
переписав стихи набело, вручил их ксилографу, а поскольку намеревался
распространить их по миру, с особым тщанием подобрал травинку к травинке и
веточку к веточке. Однако даже такое собрание, ежели обратиться к нему
теперь, окажется сплошь состоящим из весьма трудных для разумения стихов, и