Страница:
– Вроде как продать душу дьяволу?
– Нет. Дьяволу душу может продать каждый. Шар выбирает сам. Он открывает мне глаза на то, чего другие не могут видеть.
Воронов глубоко вздохнул. Наваждение спало. Древний храм, куда он вошел по гулким ступеням полчаса назад, исчез, словно растаял в утренней дымке, съежился до размеров обычной современной квартиры. Собеседник как-то странно трансформировался – из обритого наголо сурового аскета в ниспадающих черных одеждах превратился в неопределенного возраста мужчину, одетого по-домашнему: тренировочные брюки и мягкая вельветовая рубашка свободного покроя.
– Так ты берешься выполнить мой заказ? – спросил Воронов. – Дело довольно простое: убрать двух женщин в санатории. Одна из них мне мешает и может выдать.
– Я не совсем понимаю, почему вы обратились ко мне. У такой организации, как ваша, должна быть собственная разведка и контрразведка. Свои финансовые структуры. Своя армия. Установите, как подойти к женщине, найдите хорошего исполнителя из ваших, из чеченов.
– Чечены могут только палить из автоматов, – раздраженно сказал Воронов. – А разведка моя, как я убедился, полное дерьмо. Конечно, можно организовать операцию… Громкую, на всю округу. Но любой след, самый ничтожный, тут же приведет в мою сторону.
– Ну и что?
– Меня это не устраивает.
– Почему? Вы мафия…
– Перестань крутить, черт тебя подери! – Он раздраженно оглянулся вокруг. – Где у тебя бар?
– У меня нет бара, – получил он невозмутимый ответ.
– Что, и выпить нечего?
– Черный чай, зеленый чай, красный чай по рецепту Амдо…
Воронов скрипнул зубами:
– Когда-нибудь я тебя убью, Жрец.
– Нет, – спокойно отозвался тот.
– Что «нет»? Полагаешь, ты бессмертен?
– Мое физическое тело смертно, как и любое другое. Я заглянул в Шар… Вернее, он позволил мне заглянуть внутрь. – Он помолчал. – Моя смерть действительно будет насильственной… Но меня убьете не вы – другой человек.
– Ты можешь видеть будущее?
Жрец вздохнул:
– Видеть будущее легко. Убежать от него невозможно.
– Даже с помощью магии?
Жрец вдруг рассмеялся сухим трескучим смехом, уловив волнение в голосе собеседника.
– Будущее, – сказал он, – это то, что нас окружает. Если бы каждый из нас жил один, в глухой изоляции, питаясь своей пищей и дыша своим воздухом, будущее было бы сокрыто, и ничто бы не помогло, никакая магия. Вы пришли ко мне… Вам очень не хотелось приходить, потому что вам страшно и вы привыкли повелевать, а не подчиняться. И все же вы наступили на горло собственной гордости. Сказать почему?
Жрец встал и, будто издеваясь над собеседником, извлек из воздуха прозрачную фарфоровую пиалу.
– Потому что источник вашего страха вполне определенный – нет ничего мистического и потустороннего. Вы не боитесь ни милиции, ни прокуратуры. Вам страшно слететь с поезда…
Венчик из расщепленного бамбука красиво вертелся в пальцах, взбивая воздушную пену по краям чашки с горьковатым терпким чаем, густым, будто деготь. «А может, не с чаем, – зло подумал Воронов. – Может, с коньяком. Поди проверь».
– То, что вы пришли ко мне, и называется Черной магией. Не наговоры, не сглаз, не порча… Бабушкины сказки! Настоящая магия – это изменение равновесия сил – не отдельного индивидуума, это мелко, а целого сообщества. Чтобы мгла всколыхнулась и пришла в движение…
Он склонил голову набок:
– А нужно для этого… В сущности, совсем мало. Кстати, вы знаете, что мои услуги обходятся дорого? Пожалуй, даже по вашим деньгам.
– Мне нужны гарантии, – буркнул Олег Германович.
– Я все же черный маг, – с милой улыбкой сказал собеседник. – И я клятв не даю.
«Умный, – подумал Воронов – то ли с удовольствием, то ли с огорчением. – Все понял, все разложил по полочкам. Но как? Как ему в голову могло прийти, что у меня есть партнер за кордоном? Инвестор, без которого отлаженная машина вмиг перестала бы крутиться? Логика: я действительно не боюсь ни милиции, ни прокуратуры. Тогда кого? А может, все-таки магия?»
Он натянуто усмехнулся и подошел к Шару, висевшему посреди комнаты вопреки закону тяготения. «Ох уж мне эти мумбо-юмбо, блин. Наверняка есть какие-то крепления. Ниточки, подпорки. Он провел рукой сверху, снизу, с боков… Ничего».
Воздух в комнате чуть заметно колыхнулся, запахло озоном, будто после грозы. Он нервно оглянулся и увидел Жреца – аскетическое худое лицо, глубоко прорезанное морщинами, бритый череп благородной формы и длинный черный балахон, украшенный сложным орнаментом из древних солярных знаков (Воронов поежился: слишком явная была ассоциация).
– Как ты это делаешь, хотел бы я знать, – проговорил он сквозь зубы, и его рука непроизвольно коснулась Шара…
Тьма, окутавшая его, была полной и непроницаемой, будто на глаза надели глухую черную повязку. Он вскрикнул от ужаса, решив, что ослеп… Ноги подкосились, и он с громким стуком упал на землю, покрытую твердой ледяной коркой.
А потом, через несколько долгих минут, к нему пришло четкое ощущение холода. С тихим, почти неслышным шуршанием снег ложился на стылую землю, и где-то совсем близко, в двух шагах, фыркнула лошадь.
…Снег пошел под вечер. Большие белые хлопья мягко стелились под копыта лошади, падали ей на морду, и тогда она потешно мотала головой и возмущенно фыркала. Лошадь была белой масти, лохматая, длинногривая и низкорослая. Такие животные, не в пример длинноногим арабским скакунам, очень ценны в дальней дороге: они неприхотливы и выносливы, а маленький рост и широкие копыта позволяют не скользить и не проваливаться на ледяном насте.
Всадник сидел нахохлившись, спрятав голову под капюшон серого дорожного плаща, отороченного лисьим мехом. Руки его едва касались повода: лошадь будто сама знала дорогу. Целые шапки снега выросли у него на плечах и в складках одежды, но всадник этого не замечал.
Он встрепенулся только тогда, когда впереди, на вершине пологого холма, показались очертания храма Пяти Хрустальных Колонн. Храм был построен в китайском стиле. Два резных столба (впрочем, деревянные, а не хрустальные) поддерживали широкие створы ворот, к которым вели пологие каменные ступени. Лошадь легко преодолела подъем. Седок, не слезая с нее, потянул за массивное бронзовое кольцо и дважды ударил в ворота. Некоторое время все было тихо. Потом послышался приближающийся хруст снега под ногами, и ворота открылись.
– Да пребудет с нами Всемилостивый Будда, – поклонился путник. – Непогода застала меня в дороге. Могу ли я найти здесь приют на ночь?
– Мы рады помочь любому, кто постучится в ворота нашей обители, – ответил монах. – Только хочу предупредить, что условия, которыми мы располагаем, весьма скромны…
– Ничего, я неприхотлив.
Всадник каким-то странным образом спрыгнул с седла. Монаху показалось, что он просто перетек на землю, как густое молоко из опрокинутого кувшина. И передвигался незнакомец весьма странно, так, будто под дорожным плащом крался громадный грациозный хищник – тигр или барс. «Не напрасно ли я его впустил?» – мелькнуло в голове у монаха, но он тут же устыдился своих мыслей. Впрочем, он вскоре забыл об этом – как только лошадь незнакомца была отведена в стойло и накормлена, а ее хозяин получил в распоряжение келью в надворных постройках и еду.
Монаха звали Кунь-Джи. Он был мастером-резчиком по дереву, и в зале бодхисаттв лежала на рабочем верстаке незаконченная фигура святого, разрушенная при нападении на храм бандитов. У Кунь-Джи просто руки чесались закончить реставрацию.
– Я слышал о несчастье, постигшем вашу обитель, – негромко сказал пришелец. – Разрешите выразить вам свою скорбь. – И на ладонь монаху упали несколько серебряных монет.
– Ох! – Монах чуть не задохнулся от радости, которую по молодости лет не сумел скрыть. – Благодарю вас, господин… Да будут продлены ваши дни!
– Скажите, не проезжали ли здесь двое путников – старик и юноша на лошадях черной масти? Мы втроем направлялись в Лхассу, чтобы принять участие в празднике. Но случилось так, что я отстал.
– Ну конечно! – расплылся Кунь-Джи в улыбке. – Наш настоятель принял их как дорогих гостей. Несколько дней они делили с нами кров и пищу, а также заботы по восстановлению разрушенного.
И, беспрестанно кланяясь, Кунь-Джи попятился к выходу и затворил за собой дверь. На вырученные деньги в Ликиме можно было купить новые резцы и кисти, необходимые для работы над статуей.
Вскоре храм заснул. Кунь-Джи зажег масляный светильник, уселся за верстак, на котором лежал любимый бодхисаттва, и взялся за инструменты. Никто не мешал, и монах с удовольствием подумал, что днем, когда множество посторонних вещей отвлекают от работы, невозможно достичь нужной степени сосредоточения. Резец двигался легко и свободно. Лицо бодхисаттвы, печальное, отрешенное и очень доброе, постепенно возникало из небытия, из бесплотного замысла. И Кунь-Джи улыбался, думая, что Будда воистину милостив к ним, в течение нескольких дней подарив встречу с тремя хорошими людьми (много ли их сыщется, хороших?).
Вот только странно… (Деревянный лик под резцом будто оживал. Очень трудно передать внутреннее состояние святого – его полуулыбку, лишь едва заметно тронувшую губы.) Эти двое: старик учитель и его ученик ни словом не обмолвились, что их спутник отстал в дороге… Почему же они не стали его дожидаться в храме? Но возможно, они торопились, до начала торжеств им нужно было достичь столицы…
Кунь-Джи не сразу понял, что именно его вдруг насторожило. Потом разум, возвратившись из заоблачного полета, осознал: стук маленькой калитки, проделанной в массивных воротах. Масло в бронзовой плошке закончилось. Светильник почти не давал света, лишь чадил, и монах, повинуясь внезапному порыву, дунул на него. Тьма окутала зал бодхисаттв. Стены и потолок исчезли, и тогда, выглянув в открытое окошко, Кунь-Джи увидел у калитки недавнего пришельца. И даже расслышал обрывки разговора.
Кьюнг-Ца из рода Потомков Орла, ученик черного мага, оставил коня в сотне шагов от храма, на который он совсем недавно напал. До открытой калитки он дошел пешком, поскользнувшись несколько раз на заснеженных ступеньках, что хорошего настроения ему не прибавило. Он нервно поискал глазами того, с кем должен был встретиться. Внутренний двор храма был пуст. Кьюнг-Ца еще раз оглянулся, не увидев ничего, кроме заснеженных ворот, и сделал шаг назад, к калитке. И тут же подскочил от неожиданности, когда его осторожно тронули за плечо.
Скрежеща зубами от ярости и унижения, Кьюнг-Ца заставил себя поклониться.
– Почему вы не разрешили убить их, мой господин?
Человек, закутанный с ног до головы в серый дорожный плащ, чуть заметно улыбнулся (Кьюнг-Ца эту улыбочку, конечно, не заметил, иначе разъярился бы еще сильнее).
– Тебе они знакомы?
– Щенка я раньше не встречал, но вот его наставник… Много лет назад он был старшим учеником у Юнгтуна Шераба. Еще немного, и он бы вошел в круг Посвященных. Стал бы жрецом…
– Ты ненавидишь его так, словно он перешел тебе дорогу.
Вожак бандитской стаи чуть было не потянулся к клинку, висевшему на поясе. Намек на его неспособность к магическому учению был слишком очевиден. Собеседник заметил рефлекторное движение руки, но даже не пошевелился. Возникни необходимость – он мог бы убить бандита, искушенного в вооруженных стычках, не сходя с места, одним движением пальца. И тот это мигом почувствовал.
– Он предатель. Он не имел права уходить от того, кто его выпестовал. Вы защищаете предателя, мой господин.
– Мне нет дела до твоего мнения, – оборвал тот. – Ты обязан только повиноваться.
– Простите…
– Ты сопроводишь их до Лхассы – и учителя, и ученика. Проследишь, чтобы в дороге не случилось неожиданностей. И самое главное: если они вдруг пожелают сменить или продать лошадей – этого нельзя допустить ни в коем случае. – Он помолчал. – Ты еще успеешь поквитаться с обоими. Скоро.
Кунь-Джи, выглядывающий из-за двери зала бодхисаттв, тихонько попятился. Двое у калитки, однако, разом повернули головы, учуяв какое-то движение, но все вокруг было спокойно.
Кунь-Джи мигом забыл о деревянной фигуре, лежавшей на верстаке. И о серебряных монетах, которым недавно так радовался – будь они прокляты, эти монеты…
Храм спал. В келье наверху, куда вела узкая каменная лестница, почивал настоятель, лама Пал-Джорже. Кунь-Джи засомневался: можно ли беспокоить настоятеля в такой час…
Подобрав полы своей хламиды, Кунь-Джи взбежал вверх по ступеням и робко постучал в дверь с низким сводом. Из кельи настоятеля не доносилось ни звука, но монах надеялся, что его услышат.
И вдруг он отпрянул. Что-то случилось с дверью. Еще мгновение назад она состояла из тяжелых деревянных брусьев – и неожиданно заколыхалась, будто поплыла… И монах разглядел, что это не брусья, а отрубленные человеческие конечности – голые синеватые ноги, из которых сочилась кровь, руки со сведенными судорогой пальцами… Он в ужасе попятился, наткнулся спиной на взгляд. И обернулся.
Человек, которому он недавно открыл ворога, спокойно протягивал ему серебряные монеты.
– Возьми, – сказал он. – Ты обронил их.
– Нет, – прошептал Кунь-Джи. – Нет, не надо!
Ему показалось, что монеты раскалены докрасна.
– Как знаешь.
Одна из монет, та, что лежала сверху, вдруг сорвалась со своего места, свистнула в воздухе и чиркнула отточенным краем по горлу монаха.
Было совсем не больно. Он поднес руку к ране и с удивлением увидел липкую кровь на ладони. Лицо незнакомца стало раздуваться, словно капюшон у кобры, потом потеряло резкие очертания и пропало, и Кунь-Джи увидел каменную ступеньку близко, прямо у левой щеки.
Он скатывался по лестнице, уже не ощущая собственного тела. Все кувыркалось перед глазами, постепенно погружаясь в мягкую черную пустоту. А потом он увидел любимого бодхисаттву – деревянную фигуру, которую он так и не успел завершить. Бодхисаттва улыбался – уголки губ чуть загнулись вверх, и добрые лучистые глаза смотрели на него. Кунь-Джи знал, что теперь эти глаза будут сопровождать его в путешествии на Колесе Истории, пока не наступит срок его следующего воплощения… Когда? Еще не скоро, может быть, через тысячу лет…
Глава 8
– Нет. Дьяволу душу может продать каждый. Шар выбирает сам. Он открывает мне глаза на то, чего другие не могут видеть.
Воронов глубоко вздохнул. Наваждение спало. Древний храм, куда он вошел по гулким ступеням полчаса назад, исчез, словно растаял в утренней дымке, съежился до размеров обычной современной квартиры. Собеседник как-то странно трансформировался – из обритого наголо сурового аскета в ниспадающих черных одеждах превратился в неопределенного возраста мужчину, одетого по-домашнему: тренировочные брюки и мягкая вельветовая рубашка свободного покроя.
– Так ты берешься выполнить мой заказ? – спросил Воронов. – Дело довольно простое: убрать двух женщин в санатории. Одна из них мне мешает и может выдать.
– Я не совсем понимаю, почему вы обратились ко мне. У такой организации, как ваша, должна быть собственная разведка и контрразведка. Свои финансовые структуры. Своя армия. Установите, как подойти к женщине, найдите хорошего исполнителя из ваших, из чеченов.
– Чечены могут только палить из автоматов, – раздраженно сказал Воронов. – А разведка моя, как я убедился, полное дерьмо. Конечно, можно организовать операцию… Громкую, на всю округу. Но любой след, самый ничтожный, тут же приведет в мою сторону.
– Ну и что?
– Меня это не устраивает.
– Почему? Вы мафия…
– Перестань крутить, черт тебя подери! – Он раздраженно оглянулся вокруг. – Где у тебя бар?
– У меня нет бара, – получил он невозмутимый ответ.
– Что, и выпить нечего?
– Черный чай, зеленый чай, красный чай по рецепту Амдо…
Воронов скрипнул зубами:
– Когда-нибудь я тебя убью, Жрец.
– Нет, – спокойно отозвался тот.
– Что «нет»? Полагаешь, ты бессмертен?
– Мое физическое тело смертно, как и любое другое. Я заглянул в Шар… Вернее, он позволил мне заглянуть внутрь. – Он помолчал. – Моя смерть действительно будет насильственной… Но меня убьете не вы – другой человек.
– Ты можешь видеть будущее?
Жрец вздохнул:
– Видеть будущее легко. Убежать от него невозможно.
– Даже с помощью магии?
Жрец вдруг рассмеялся сухим трескучим смехом, уловив волнение в голосе собеседника.
– Будущее, – сказал он, – это то, что нас окружает. Если бы каждый из нас жил один, в глухой изоляции, питаясь своей пищей и дыша своим воздухом, будущее было бы сокрыто, и ничто бы не помогло, никакая магия. Вы пришли ко мне… Вам очень не хотелось приходить, потому что вам страшно и вы привыкли повелевать, а не подчиняться. И все же вы наступили на горло собственной гордости. Сказать почему?
Жрец встал и, будто издеваясь над собеседником, извлек из воздуха прозрачную фарфоровую пиалу.
– Потому что источник вашего страха вполне определенный – нет ничего мистического и потустороннего. Вы не боитесь ни милиции, ни прокуратуры. Вам страшно слететь с поезда…
Венчик из расщепленного бамбука красиво вертелся в пальцах, взбивая воздушную пену по краям чашки с горьковатым терпким чаем, густым, будто деготь. «А может, не с чаем, – зло подумал Воронов. – Может, с коньяком. Поди проверь».
– То, что вы пришли ко мне, и называется Черной магией. Не наговоры, не сглаз, не порча… Бабушкины сказки! Настоящая магия – это изменение равновесия сил – не отдельного индивидуума, это мелко, а целого сообщества. Чтобы мгла всколыхнулась и пришла в движение…
Он склонил голову набок:
– А нужно для этого… В сущности, совсем мало. Кстати, вы знаете, что мои услуги обходятся дорого? Пожалуй, даже по вашим деньгам.
– Мне нужны гарантии, – буркнул Олег Германович.
– Я все же черный маг, – с милой улыбкой сказал собеседник. – И я клятв не даю.
«Умный, – подумал Воронов – то ли с удовольствием, то ли с огорчением. – Все понял, все разложил по полочкам. Но как? Как ему в голову могло прийти, что у меня есть партнер за кордоном? Инвестор, без которого отлаженная машина вмиг перестала бы крутиться? Логика: я действительно не боюсь ни милиции, ни прокуратуры. Тогда кого? А может, все-таки магия?»
Он натянуто усмехнулся и подошел к Шару, висевшему посреди комнаты вопреки закону тяготения. «Ох уж мне эти мумбо-юмбо, блин. Наверняка есть какие-то крепления. Ниточки, подпорки. Он провел рукой сверху, снизу, с боков… Ничего».
Воздух в комнате чуть заметно колыхнулся, запахло озоном, будто после грозы. Он нервно оглянулся и увидел Жреца – аскетическое худое лицо, глубоко прорезанное морщинами, бритый череп благородной формы и длинный черный балахон, украшенный сложным орнаментом из древних солярных знаков (Воронов поежился: слишком явная была ассоциация).
– Как ты это делаешь, хотел бы я знать, – проговорил он сквозь зубы, и его рука непроизвольно коснулась Шара…
Тьма, окутавшая его, была полной и непроницаемой, будто на глаза надели глухую черную повязку. Он вскрикнул от ужаса, решив, что ослеп… Ноги подкосились, и он с громким стуком упал на землю, покрытую твердой ледяной коркой.
А потом, через несколько долгих минут, к нему пришло четкое ощущение холода. С тихим, почти неслышным шуршанием снег ложился на стылую землю, и где-то совсем близко, в двух шагах, фыркнула лошадь.
…Снег пошел под вечер. Большие белые хлопья мягко стелились под копыта лошади, падали ей на морду, и тогда она потешно мотала головой и возмущенно фыркала. Лошадь была белой масти, лохматая, длинногривая и низкорослая. Такие животные, не в пример длинноногим арабским скакунам, очень ценны в дальней дороге: они неприхотливы и выносливы, а маленький рост и широкие копыта позволяют не скользить и не проваливаться на ледяном насте.
Всадник сидел нахохлившись, спрятав голову под капюшон серого дорожного плаща, отороченного лисьим мехом. Руки его едва касались повода: лошадь будто сама знала дорогу. Целые шапки снега выросли у него на плечах и в складках одежды, но всадник этого не замечал.
Он встрепенулся только тогда, когда впереди, на вершине пологого холма, показались очертания храма Пяти Хрустальных Колонн. Храм был построен в китайском стиле. Два резных столба (впрочем, деревянные, а не хрустальные) поддерживали широкие створы ворот, к которым вели пологие каменные ступени. Лошадь легко преодолела подъем. Седок, не слезая с нее, потянул за массивное бронзовое кольцо и дважды ударил в ворота. Некоторое время все было тихо. Потом послышался приближающийся хруст снега под ногами, и ворота открылись.
– Да пребудет с нами Всемилостивый Будда, – поклонился путник. – Непогода застала меня в дороге. Могу ли я найти здесь приют на ночь?
– Мы рады помочь любому, кто постучится в ворота нашей обители, – ответил монах. – Только хочу предупредить, что условия, которыми мы располагаем, весьма скромны…
– Ничего, я неприхотлив.
Всадник каким-то странным образом спрыгнул с седла. Монаху показалось, что он просто перетек на землю, как густое молоко из опрокинутого кувшина. И передвигался незнакомец весьма странно, так, будто под дорожным плащом крался громадный грациозный хищник – тигр или барс. «Не напрасно ли я его впустил?» – мелькнуло в голове у монаха, но он тут же устыдился своих мыслей. Впрочем, он вскоре забыл об этом – как только лошадь незнакомца была отведена в стойло и накормлена, а ее хозяин получил в распоряжение келью в надворных постройках и еду.
Монаха звали Кунь-Джи. Он был мастером-резчиком по дереву, и в зале бодхисаттв лежала на рабочем верстаке незаконченная фигура святого, разрушенная при нападении на храм бандитов. У Кунь-Джи просто руки чесались закончить реставрацию.
– Я слышал о несчастье, постигшем вашу обитель, – негромко сказал пришелец. – Разрешите выразить вам свою скорбь. – И на ладонь монаху упали несколько серебряных монет.
– Ох! – Монах чуть не задохнулся от радости, которую по молодости лет не сумел скрыть. – Благодарю вас, господин… Да будут продлены ваши дни!
– Скажите, не проезжали ли здесь двое путников – старик и юноша на лошадях черной масти? Мы втроем направлялись в Лхассу, чтобы принять участие в празднике. Но случилось так, что я отстал.
– Ну конечно! – расплылся Кунь-Джи в улыбке. – Наш настоятель принял их как дорогих гостей. Несколько дней они делили с нами кров и пищу, а также заботы по восстановлению разрушенного.
И, беспрестанно кланяясь, Кунь-Джи попятился к выходу и затворил за собой дверь. На вырученные деньги в Ликиме можно было купить новые резцы и кисти, необходимые для работы над статуей.
Вскоре храм заснул. Кунь-Джи зажег масляный светильник, уселся за верстак, на котором лежал любимый бодхисаттва, и взялся за инструменты. Никто не мешал, и монах с удовольствием подумал, что днем, когда множество посторонних вещей отвлекают от работы, невозможно достичь нужной степени сосредоточения. Резец двигался легко и свободно. Лицо бодхисаттвы, печальное, отрешенное и очень доброе, постепенно возникало из небытия, из бесплотного замысла. И Кунь-Джи улыбался, думая, что Будда воистину милостив к ним, в течение нескольких дней подарив встречу с тремя хорошими людьми (много ли их сыщется, хороших?).
Вот только странно… (Деревянный лик под резцом будто оживал. Очень трудно передать внутреннее состояние святого – его полуулыбку, лишь едва заметно тронувшую губы.) Эти двое: старик учитель и его ученик ни словом не обмолвились, что их спутник отстал в дороге… Почему же они не стали его дожидаться в храме? Но возможно, они торопились, до начала торжеств им нужно было достичь столицы…
Кунь-Джи не сразу понял, что именно его вдруг насторожило. Потом разум, возвратившись из заоблачного полета, осознал: стук маленькой калитки, проделанной в массивных воротах. Масло в бронзовой плошке закончилось. Светильник почти не давал света, лишь чадил, и монах, повинуясь внезапному порыву, дунул на него. Тьма окутала зал бодхисаттв. Стены и потолок исчезли, и тогда, выглянув в открытое окошко, Кунь-Джи увидел у калитки недавнего пришельца. И даже расслышал обрывки разговора.
Кьюнг-Ца из рода Потомков Орла, ученик черного мага, оставил коня в сотне шагов от храма, на который он совсем недавно напал. До открытой калитки он дошел пешком, поскользнувшись несколько раз на заснеженных ступеньках, что хорошего настроения ему не прибавило. Он нервно поискал глазами того, с кем должен был встретиться. Внутренний двор храма был пуст. Кьюнг-Ца еще раз оглянулся, не увидев ничего, кроме заснеженных ворот, и сделал шаг назад, к калитке. И тут же подскочил от неожиданности, когда его осторожно тронули за плечо.
Скрежеща зубами от ярости и унижения, Кьюнг-Ца заставил себя поклониться.
– Почему вы не разрешили убить их, мой господин?
Человек, закутанный с ног до головы в серый дорожный плащ, чуть заметно улыбнулся (Кьюнг-Ца эту улыбочку, конечно, не заметил, иначе разъярился бы еще сильнее).
– Тебе они знакомы?
– Щенка я раньше не встречал, но вот его наставник… Много лет назад он был старшим учеником у Юнгтуна Шераба. Еще немного, и он бы вошел в круг Посвященных. Стал бы жрецом…
– Ты ненавидишь его так, словно он перешел тебе дорогу.
Вожак бандитской стаи чуть было не потянулся к клинку, висевшему на поясе. Намек на его неспособность к магическому учению был слишком очевиден. Собеседник заметил рефлекторное движение руки, но даже не пошевелился. Возникни необходимость – он мог бы убить бандита, искушенного в вооруженных стычках, не сходя с места, одним движением пальца. И тот это мигом почувствовал.
– Он предатель. Он не имел права уходить от того, кто его выпестовал. Вы защищаете предателя, мой господин.
– Мне нет дела до твоего мнения, – оборвал тот. – Ты обязан только повиноваться.
– Простите…
– Ты сопроводишь их до Лхассы – и учителя, и ученика. Проследишь, чтобы в дороге не случилось неожиданностей. И самое главное: если они вдруг пожелают сменить или продать лошадей – этого нельзя допустить ни в коем случае. – Он помолчал. – Ты еще успеешь поквитаться с обоими. Скоро.
Кунь-Джи, выглядывающий из-за двери зала бодхисаттв, тихонько попятился. Двое у калитки, однако, разом повернули головы, учуяв какое-то движение, но все вокруг было спокойно.
Кунь-Джи мигом забыл о деревянной фигуре, лежавшей на верстаке. И о серебряных монетах, которым недавно так радовался – будь они прокляты, эти монеты…
Храм спал. В келье наверху, куда вела узкая каменная лестница, почивал настоятель, лама Пал-Джорже. Кунь-Джи засомневался: можно ли беспокоить настоятеля в такой час…
Подобрав полы своей хламиды, Кунь-Джи взбежал вверх по ступеням и робко постучал в дверь с низким сводом. Из кельи настоятеля не доносилось ни звука, но монах надеялся, что его услышат.
И вдруг он отпрянул. Что-то случилось с дверью. Еще мгновение назад она состояла из тяжелых деревянных брусьев – и неожиданно заколыхалась, будто поплыла… И монах разглядел, что это не брусья, а отрубленные человеческие конечности – голые синеватые ноги, из которых сочилась кровь, руки со сведенными судорогой пальцами… Он в ужасе попятился, наткнулся спиной на взгляд. И обернулся.
Человек, которому он недавно открыл ворога, спокойно протягивал ему серебряные монеты.
– Возьми, – сказал он. – Ты обронил их.
– Нет, – прошептал Кунь-Джи. – Нет, не надо!
Ему показалось, что монеты раскалены докрасна.
– Как знаешь.
Одна из монет, та, что лежала сверху, вдруг сорвалась со своего места, свистнула в воздухе и чиркнула отточенным краем по горлу монаха.
Было совсем не больно. Он поднес руку к ране и с удивлением увидел липкую кровь на ладони. Лицо незнакомца стало раздуваться, словно капюшон у кобры, потом потеряло резкие очертания и пропало, и Кунь-Джи увидел каменную ступеньку близко, прямо у левой щеки.
Он скатывался по лестнице, уже не ощущая собственного тела. Все кувыркалось перед глазами, постепенно погружаясь в мягкую черную пустоту. А потом он увидел любимого бодхисаттву – деревянную фигуру, которую он так и не успел завершить. Бодхисаттва улыбался – уголки губ чуть загнулись вверх, и добрые лучистые глаза смотрели на него. Кунь-Джи знал, что теперь эти глаза будут сопровождать его в путешествии на Колесе Истории, пока не наступит срок его следующего воплощения… Когда? Еще не скоро, может быть, через тысячу лет…
Глава 8
САНАТОРИЙ (продолжение)
Руки у Козакова были большие и волосатые. Туровский попытался представить его сидящим за компьютером, но получилось не очень. Руки как раз и были в этом виноваты: они скорее могли крепко обнимать рычаги какого-нибудь трактора, но не порхать по клавиатуре…
– Знаете, майор, – сказал Козаков, размахивая сигаретой, зажатой в толстых пальцах, – я в ваших делах не дока, но детективы почитываю. Вы утверждаете, что убийство заказное, так почему вы ищете исполнителя здесь, среди нас? Человек тихо пришел, сделал дело, тихо ушел. Ищи-свищи!
– Станислав Юрьевич, – устало проговорил Туровский. – Я уже наслушался подобных теорий. И мне надоело, что вы уводите разговор в сторону. Извольте отвечать по существу.
Тот вздохнул.
– Ну ладно, я выходил из номера. Игорь – мужик неплохой, знаете, но какой-то заторможенный. Слова не вытянешь. Эх, знал бы, во что вляпаюсь…
Он сделал паузу и доверительно заглянул в глаза собеседнику:
– Послушайте. Люди приезжают в санаторий отдохнуть. Поправить здоровье. Мне доктор велел больше гулять и чтоб положительные эмоции, мать их.
«Ясно», – подумал Туровский и устало спросил:
– Имя, фамилия женщины.
Козаков будто натолкнулся на невидимую стену.
– Не понял. Вы о чем?
– Ну, о женщине, которая дарит вам положительные эмоции.
– Гм… Видите ли, как бы вам объяснить… – Он запнулся и покраснел, будто школьник, которого родители застали за разглядыванием «Плейбоя». – Она в некотором роде несвободна. Замужем то есть.
– Я не из полиции нравов, – отрезал Туровский. – Я расследую убийство.
– Я к этому никаким боком, – быстро сказал Козаков. – Я тех двух женщин видел только мельком, в холле, когда их оформлял дежурный. Еще обратил внимание, что они были почти без вещей.
– И рассказали о своем наблюдении Колесникову? Козаков посмотрел с недоумением. Потом искра понимания мелькнула в круглых глазах-буравчиках.
– Да нет, что вы… Подозревать Игорька! Он и мухи не обидит. Его, кроме дощечек с письменами, ничто не трогает.
– Вы долго отсутствовали?
– Минут двадцать – полчаса.
– Где был Игорь в это время?
– Не знаю. Сказал, что сидел за столом, работал. Ах, черт! У нас ведь у обоих нет алиби.
– Ну так постарайтесь, чтобы у вас оно было, – сухо сказал Сергей Павлович. – Где живет ваша знакомая?
Козаков покраснел еще гуще и ткнул пальцем в потолок.
– Только, сами понимаете… Рыцарь из меня хреновый, но и… Короче, если дойдет дело до суда – я ото всего отопрусь.
– До суда еще дожить надо, – обнадежил его Туровский. И посмотрел в глаза собеседнику, не без удовольствия заметив там уже не испуг, а самый натуральный суеверный страх.
– Вы думаете…
– Убийца в санатории, он – один из вас. И чем быстрее я здесь разберусь, тем быстрее и легче все кончится. Вы сразу поднялись к Кларовой, как только вышли из своего номера?
– Собственно, да, сразу.
– Даша присутствовала? Он наморщил лоб:
– Они прибежали с подружкой позже… На нас с Ниной… с Ниной Васильевной они внимания не обратили, все пытались поделить какую-то игрушку.
«А Света про визит Козакова не рассказала, – вспомнил Туровский. – А я ее, собственно, и не спрашивал. Поинтересовался только, кого она видела в коридоре (никого не видела, Борис Анченко в этот момент находился в номере у Тамары с Наташей, относил завтрак)».
– Что было потом?
Козаков пожал плечами:
– Ничего. Подружка эта почти сразу ушла. Нина хотела отправить с ней и Дашу, но та что-то закапризничала. Дети, одно слово. Тринадцать лет – самый неуправляемый возраст.
– Вы давно познакомились с Козаковым?
Нина Васильевна лишь зябко повела плечами, укрытыми цветастой шалью.
– Около года.
– Ваш муж… Он ни о чем не догадывается?
– Бросьте вы, – хрипло сказала она. – Догадывается, не догадывается… Он купил меня когда-то, как дорогую игрушку. И уверен, что я буду благодарна ему по гроб жизни. А моя душа, то, что у меня внутри, его никогда не интересовало.
– А Даша?
– Не знаю. – Она помолчала, словно собираясь с мыслями. – Я всегда стремилась дать ей все, что могу. Чтобы она не нуждалась никогда и ни в чем. Но в последнее время она сделалась слишком уж нервной. Иногда злой. Впрочем, вам это ни к чему.
– Вы водили Дашу к врачу?
Лицо Кларовой вдруг исказилось, будто поплыло. Глаза набухли, и Туровский неожиданно разглядел то, чего не замечал раньше: перед ним простая несчастная женщина, каких на Руси… Ну да, конечно, боль у всех разная, иные, узнав бы, посмеялась: мне бы ваши проблемы, тут жрать нечего…
– Она никогда не принимала наркотики?
– Вы что, – взвизгнула Нина Васильевна. – Ей только тринадцать!
– Да или нет?
– Я выбросила эту мерзость. Сразу, как только увидела!
– И не стали об этом распространяться, – утвердительно сказал Туровский.
Нина Васильевна куталась в свою шаль, будто ей было холодно. Длинные холеные пальцы нервно подрагивали, когда она поднесла сигарету к губам, подведенным темной помадой.
– Для мужа огласка означала бы смерть. Вы понимаете? Для него карьера – единственный бог. Ей одной он поклоняется.
– Вы любите его?
– Представьте, да. И не хочу терять.
– А как же «он купил меня, как игрушку»?
– Вам не понять.
– Тогда что вас связывает с Козаковым?
– Я греюсь возле него, как у камина. – Кларова чуть улыбнулась. – Удобно, ни к чему не обязывает. По крайней мере, он воспринимает наши отношения именно так. Я надоем ему – рядом будет греться другая.
– А вы?
– А я женщина! Мне тридцать шесть, я даже бабьего века еще не прожила.
Она отвернулась к окну. Там внизу Даша слегка надменно беседовала с каким-то юным аборигеном. Кажется, демонстрировала ему свои золотые «всамделишные» часики. Нина Васильевна чуть вздрогнула. Она к аборигенам относилась отрицательно. И девочка Света мгновенно и безапелляционно была отнесена к той же категории, несмотря на то что жила не здесь, а на том берегу… Папа инженер, мама технолог, сама «дудит» на флейте, прикид как у малолетки. И даже укоризненное «брала бы пример»… прозвучало так, что дураку было ясно: пример брать не следует.
– В вас чувствуется какая-то одержимость, – глухо произнесла Нина Васильевна, по-прежнему наблюдая в окно за дочерью (в стекле на фоне берез, уже начинающих желтеть, отразилось ее лицо в обрамлении иссиня-черных волос – бледное, с полными чувственными губами). – Мне казалось, что люди, работающие в вашем ведомстве, к смерти должны относиться… Непредвзято, что ли. Не имея права ни на что личное.
– А вы считаете, что за моей одержимостью стоят личные мотивы?
– Чаще всего так и бывает. Трудно представить, что вами руководит одно лишь служебное рвение. Вы рано или поздно привыкаете… Становитесь жестче и циничнее. Вы не обиделись?
– Считайте меня жестким циником.
– Нет, нет, – живо возразила она. – Я же сказала: вы одержимый. Я бы предположила, что у вас убили родных или любимую женщину… Ох, простите. Я, кажется, угадала…
– Мы не были с ней близки, если вас это интересует, – зачем-то сказал Туровский.
– Все равно. Все равно это больно. Нелепо. – Она закрыла лицо ладонями.
– Страшно!
Страшно. Сергей Павлович закрыл глаза. В затылок кольнуло чем-то острым и раскаленным. Он глубоко вздохнул, стараясь унять боль. Чувство нереальности возникло и не проходило.
– Вы подозреваете кого-нибудь?
– Всех, – через силу выдавил он.
– Почему? Неужели никого нельзя исключить?
– Как?
– Ну, не знаю. По психологическим мотивам… Или по наличию алиби.
– Вы подтверждаете алиби Козакова. Он подтверждает ваше.
– Вот видите!
– Это ничего не значит. Вы же «греетесь возле него».
Она собралась было дать резкую отповедь, но Туровский вдруг рявкнул:
– В котором часу он пришел к вам? Быстро!
– Не знаю, – растерялась Кларова. – Что-то около девяти.
– Когда пришли Даша и Светлана?
– Вскоре… Но потом Света ушла опять.
– Ну естественно, – кивнул Сергей Павлович. – Девочка деликатная. Даша осталась?
– Осталась… Не знаю, может быть, она меня ревновала? Она всегда так тянулась ко мне, а я…
«Может быть, – согласился про себя Туровский. – А возможно и другое. Даша училась: неосознанно копировала мать. (А когда человек начинает что-то делать в своей жизни осознанно? В тринадцать лет? В тридцать? В пятьдесят? Или все то, что мы гордо именуем разумом – лишь сложная цепь первобытных инстинктов?) Копировала – чтобы в будущем наставлять рога своему богатому (уж это обязательно!) и доверчивому мужу». И по странной ассоциации, подумав о грядущем супруге Кларовой-младшей, он вдруг понял, откуда у него возникло это ощущение нереальности, ошибки в логике.
Лицо в оконном стекле.
Оно не двигалось. Глаза – черные, бездонные, огромные, как у стрекозы, смотрели внимательно и неподвижно, а реальная Нина Васильевна сидела тут, в сером кресле, и покачивала головой, размышляя о своей дочери.
В окне отражалась не она.
Это все он осознал как-то вскользь, словно пуля просвистела над ухом (просвистела – значит, не твоя), а тело уже рванулось в сторону, опрокинув стул, и стул еще гремел, а перед глазами уже все кубики мозаики сложились в единую картинку: силуэт в дверном проеме – прорезь – мушка табельного «Макарова». Как в тире.
– Ты что тут делаешь? – внешне спокойно, но дрожа от ярости внутри, спросил Туровский. – Чего тебе тут надо, мать твою?
На улице полегчало. Злость на все сущее не прошла, но он уже смог заставить себя убрать пистолет в кобуру, мимолетно порадовавшись, что не начал палить в окружающих, как намеревался еще минуту назад.
Серые скалы нависали прямо над головой. Желто-красные кустики и деревца лепились и росли там, где вроде и расти было невозможно, – на крошечных выступах, в расщелинах, куда ветер заносил клочки земли. Большего для жизни они и не требовали. С Волги тянуло совсем по-осеннему, еще ласково, но уже заставляя подумать о теплой куртке поверх привычной летней рубашки. На прогулочном теплоходе, на верхней палубе, гуляли так, что было слышно с берега:
Поручик Голицын,
А может, вернемся?
Туровский отвернулся от реки и увидел рядом Колесникова – тот догнал друга детства и молча встал рядом, стараясь унять одышку. «Как дите малое, – без злости подумал Туровский. – Стоит и сопит, ждет, когда я заговорю первым».
– Ты… – Игорь Иванович запнулся и покраснел. – Ты в самом деле думаешь, что я…
– Я думаю, что ты ведешь себя как последний дурак, – устало проговорил Туровский. – Мне по опыту известно: бывают люди, которые чем меньше виноваты, тем подозрительнее выглядят. Но ты, надо сказать, перекрываешь все рекорды. Ты прямо-таки нарываешься на неприятности! Нет, убийца так себя вести не станет.
– Тогда кто? – беспомощно спросил Колесников.
– Не знаю. Козаков. Нина Васильевна, «чудо-женщина». Вахтер Андрей Яковлевич. Выбирай, кого хочешь. Кому Наташа могла так запросто открыть дверь?
– Хорошему знакомому.
– Знаете, майор, – сказал Козаков, размахивая сигаретой, зажатой в толстых пальцах, – я в ваших делах не дока, но детективы почитываю. Вы утверждаете, что убийство заказное, так почему вы ищете исполнителя здесь, среди нас? Человек тихо пришел, сделал дело, тихо ушел. Ищи-свищи!
– Станислав Юрьевич, – устало проговорил Туровский. – Я уже наслушался подобных теорий. И мне надоело, что вы уводите разговор в сторону. Извольте отвечать по существу.
Тот вздохнул.
– Ну ладно, я выходил из номера. Игорь – мужик неплохой, знаете, но какой-то заторможенный. Слова не вытянешь. Эх, знал бы, во что вляпаюсь…
Он сделал паузу и доверительно заглянул в глаза собеседнику:
– Послушайте. Люди приезжают в санаторий отдохнуть. Поправить здоровье. Мне доктор велел больше гулять и чтоб положительные эмоции, мать их.
«Ясно», – подумал Туровский и устало спросил:
– Имя, фамилия женщины.
Козаков будто натолкнулся на невидимую стену.
– Не понял. Вы о чем?
– Ну, о женщине, которая дарит вам положительные эмоции.
– Гм… Видите ли, как бы вам объяснить… – Он запнулся и покраснел, будто школьник, которого родители застали за разглядыванием «Плейбоя». – Она в некотором роде несвободна. Замужем то есть.
– Я не из полиции нравов, – отрезал Туровский. – Я расследую убийство.
– Я к этому никаким боком, – быстро сказал Козаков. – Я тех двух женщин видел только мельком, в холле, когда их оформлял дежурный. Еще обратил внимание, что они были почти без вещей.
– И рассказали о своем наблюдении Колесникову? Козаков посмотрел с недоумением. Потом искра понимания мелькнула в круглых глазах-буравчиках.
– Да нет, что вы… Подозревать Игорька! Он и мухи не обидит. Его, кроме дощечек с письменами, ничто не трогает.
– Вы долго отсутствовали?
– Минут двадцать – полчаса.
– Где был Игорь в это время?
– Не знаю. Сказал, что сидел за столом, работал. Ах, черт! У нас ведь у обоих нет алиби.
– Ну так постарайтесь, чтобы у вас оно было, – сухо сказал Сергей Павлович. – Где живет ваша знакомая?
Козаков покраснел еще гуще и ткнул пальцем в потолок.
– Только, сами понимаете… Рыцарь из меня хреновый, но и… Короче, если дойдет дело до суда – я ото всего отопрусь.
– До суда еще дожить надо, – обнадежил его Туровский. И посмотрел в глаза собеседнику, не без удовольствия заметив там уже не испуг, а самый натуральный суеверный страх.
– Вы думаете…
– Убийца в санатории, он – один из вас. И чем быстрее я здесь разберусь, тем быстрее и легче все кончится. Вы сразу поднялись к Кларовой, как только вышли из своего номера?
– Собственно, да, сразу.
– Даша присутствовала? Он наморщил лоб:
– Они прибежали с подружкой позже… На нас с Ниной… с Ниной Васильевной они внимания не обратили, все пытались поделить какую-то игрушку.
«А Света про визит Козакова не рассказала, – вспомнил Туровский. – А я ее, собственно, и не спрашивал. Поинтересовался только, кого она видела в коридоре (никого не видела, Борис Анченко в этот момент находился в номере у Тамары с Наташей, относил завтрак)».
– Что было потом?
Козаков пожал плечами:
– Ничего. Подружка эта почти сразу ушла. Нина хотела отправить с ней и Дашу, но та что-то закапризничала. Дети, одно слово. Тринадцать лет – самый неуправляемый возраст.
– Вы давно познакомились с Козаковым?
Нина Васильевна лишь зябко повела плечами, укрытыми цветастой шалью.
– Около года.
– Ваш муж… Он ни о чем не догадывается?
– Бросьте вы, – хрипло сказала она. – Догадывается, не догадывается… Он купил меня когда-то, как дорогую игрушку. И уверен, что я буду благодарна ему по гроб жизни. А моя душа, то, что у меня внутри, его никогда не интересовало.
– А Даша?
– Не знаю. – Она помолчала, словно собираясь с мыслями. – Я всегда стремилась дать ей все, что могу. Чтобы она не нуждалась никогда и ни в чем. Но в последнее время она сделалась слишком уж нервной. Иногда злой. Впрочем, вам это ни к чему.
– Вы водили Дашу к врачу?
Лицо Кларовой вдруг исказилось, будто поплыло. Глаза набухли, и Туровский неожиданно разглядел то, чего не замечал раньше: перед ним простая несчастная женщина, каких на Руси… Ну да, конечно, боль у всех разная, иные, узнав бы, посмеялась: мне бы ваши проблемы, тут жрать нечего…
– Она никогда не принимала наркотики?
– Вы что, – взвизгнула Нина Васильевна. – Ей только тринадцать!
– Да или нет?
– Я выбросила эту мерзость. Сразу, как только увидела!
– И не стали об этом распространяться, – утвердительно сказал Туровский.
Нина Васильевна куталась в свою шаль, будто ей было холодно. Длинные холеные пальцы нервно подрагивали, когда она поднесла сигарету к губам, подведенным темной помадой.
– Для мужа огласка означала бы смерть. Вы понимаете? Для него карьера – единственный бог. Ей одной он поклоняется.
– Вы любите его?
– Представьте, да. И не хочу терять.
– А как же «он купил меня, как игрушку»?
– Вам не понять.
– Тогда что вас связывает с Козаковым?
– Я греюсь возле него, как у камина. – Кларова чуть улыбнулась. – Удобно, ни к чему не обязывает. По крайней мере, он воспринимает наши отношения именно так. Я надоем ему – рядом будет греться другая.
– А вы?
– А я женщина! Мне тридцать шесть, я даже бабьего века еще не прожила.
Она отвернулась к окну. Там внизу Даша слегка надменно беседовала с каким-то юным аборигеном. Кажется, демонстрировала ему свои золотые «всамделишные» часики. Нина Васильевна чуть вздрогнула. Она к аборигенам относилась отрицательно. И девочка Света мгновенно и безапелляционно была отнесена к той же категории, несмотря на то что жила не здесь, а на том берегу… Папа инженер, мама технолог, сама «дудит» на флейте, прикид как у малолетки. И даже укоризненное «брала бы пример»… прозвучало так, что дураку было ясно: пример брать не следует.
– В вас чувствуется какая-то одержимость, – глухо произнесла Нина Васильевна, по-прежнему наблюдая в окно за дочерью (в стекле на фоне берез, уже начинающих желтеть, отразилось ее лицо в обрамлении иссиня-черных волос – бледное, с полными чувственными губами). – Мне казалось, что люди, работающие в вашем ведомстве, к смерти должны относиться… Непредвзято, что ли. Не имея права ни на что личное.
– А вы считаете, что за моей одержимостью стоят личные мотивы?
– Чаще всего так и бывает. Трудно представить, что вами руководит одно лишь служебное рвение. Вы рано или поздно привыкаете… Становитесь жестче и циничнее. Вы не обиделись?
– Считайте меня жестким циником.
– Нет, нет, – живо возразила она. – Я же сказала: вы одержимый. Я бы предположила, что у вас убили родных или любимую женщину… Ох, простите. Я, кажется, угадала…
– Мы не были с ней близки, если вас это интересует, – зачем-то сказал Туровский.
– Все равно. Все равно это больно. Нелепо. – Она закрыла лицо ладонями.
– Страшно!
Страшно. Сергей Павлович закрыл глаза. В затылок кольнуло чем-то острым и раскаленным. Он глубоко вздохнул, стараясь унять боль. Чувство нереальности возникло и не проходило.
– Вы подозреваете кого-нибудь?
– Всех, – через силу выдавил он.
– Почему? Неужели никого нельзя исключить?
– Как?
– Ну, не знаю. По психологическим мотивам… Или по наличию алиби.
– Вы подтверждаете алиби Козакова. Он подтверждает ваше.
– Вот видите!
– Это ничего не значит. Вы же «греетесь возле него».
Она собралась было дать резкую отповедь, но Туровский вдруг рявкнул:
– В котором часу он пришел к вам? Быстро!
– Не знаю, – растерялась Кларова. – Что-то около девяти.
– Когда пришли Даша и Светлана?
– Вскоре… Но потом Света ушла опять.
– Ну естественно, – кивнул Сергей Павлович. – Девочка деликатная. Даша осталась?
– Осталась… Не знаю, может быть, она меня ревновала? Она всегда так тянулась ко мне, а я…
«Может быть, – согласился про себя Туровский. – А возможно и другое. Даша училась: неосознанно копировала мать. (А когда человек начинает что-то делать в своей жизни осознанно? В тринадцать лет? В тридцать? В пятьдесят? Или все то, что мы гордо именуем разумом – лишь сложная цепь первобытных инстинктов?) Копировала – чтобы в будущем наставлять рога своему богатому (уж это обязательно!) и доверчивому мужу». И по странной ассоциации, подумав о грядущем супруге Кларовой-младшей, он вдруг понял, откуда у него возникло это ощущение нереальности, ошибки в логике.
Лицо в оконном стекле.
Оно не двигалось. Глаза – черные, бездонные, огромные, как у стрекозы, смотрели внимательно и неподвижно, а реальная Нина Васильевна сидела тут, в сером кресле, и покачивала головой, размышляя о своей дочери.
В окне отражалась не она.
Это все он осознал как-то вскользь, словно пуля просвистела над ухом (просвистела – значит, не твоя), а тело уже рванулось в сторону, опрокинув стул, и стул еще гремел, а перед глазами уже все кубики мозаики сложились в единую картинку: силуэт в дверном проеме – прорезь – мушка табельного «Макарова». Как в тире.
– Ты что тут делаешь? – внешне спокойно, но дрожа от ярости внутри, спросил Туровский. – Чего тебе тут надо, мать твою?
На улице полегчало. Злость на все сущее не прошла, но он уже смог заставить себя убрать пистолет в кобуру, мимолетно порадовавшись, что не начал палить в окружающих, как намеревался еще минуту назад.
Серые скалы нависали прямо над головой. Желто-красные кустики и деревца лепились и росли там, где вроде и расти было невозможно, – на крошечных выступах, в расщелинах, куда ветер заносил клочки земли. Большего для жизни они и не требовали. С Волги тянуло совсем по-осеннему, еще ласково, но уже заставляя подумать о теплой куртке поверх привычной летней рубашки. На прогулочном теплоходе, на верхней палубе, гуляли так, что было слышно с берега:
Поручик Голицын,
А может, вернемся?
Туровский отвернулся от реки и увидел рядом Колесникова – тот догнал друга детства и молча встал рядом, стараясь унять одышку. «Как дите малое, – без злости подумал Туровский. – Стоит и сопит, ждет, когда я заговорю первым».
– Ты… – Игорь Иванович запнулся и покраснел. – Ты в самом деле думаешь, что я…
– Я думаю, что ты ведешь себя как последний дурак, – устало проговорил Туровский. – Мне по опыту известно: бывают люди, которые чем меньше виноваты, тем подозрительнее выглядят. Но ты, надо сказать, перекрываешь все рекорды. Ты прямо-таки нарываешься на неприятности! Нет, убийца так себя вести не станет.
– Тогда кто? – беспомощно спросил Колесников.
– Не знаю. Козаков. Нина Васильевна, «чудо-женщина». Вахтер Андрей Яковлевич. Выбирай, кого хочешь. Кому Наташа могла так запросто открыть дверь?
– Хорошему знакомому.