Царицын Владимир. Вкус коньяка

Царицын Владимир
 
Вкус коньяка
 
*1.*

   Я смотрю на себя в зеркало только, когда бреюсь. Маленькое зеркальце для бритья размером с сигаретную пачку. Оно в черном кожаном футляре и всегда лежит в ванной на полочке. Такое же маленькое, но без футляра и с отколотым уголком есть на даче. У меня только два этих зеркальца. Бриться, не глядя на свое отражение, не умею. Умел бы, не было бы у меня ни одного зеркала. Как все люди иногда хожу в парикмахерскую. Сажусь в кресло перед огромным зеркалом, где я весь, и закрываю глаза, делаю вид, что дремлю, а может быть, и дремлю по-настоящему. Меня стригут, а я не контролирую процесс стрижки, не хочу смотреть, мне все равно, каков будет результат. Мне все равно, как я выгляжу. Хорошо, что ходить в парикмахерскую можно раз в два-три месяца. А вот бриться приходится ежедневно. Пробовал не бриться, неделю не брился, снова начал.
   Привычка? Да, наверное… Нет, не то сказал, для меня бритье не привычка, это ритуал, который…, от которого не могу отказаться.
   Это память. Память о Зое. Зоя не любила, когда я отращивал бороду.
   Поэтому я бреюсь. Поэтому, а не потому, что привык. Бреюсь, но стараюсь не смотреть в глаза тому, кто там, в зазеркалье.
   Не люблю свое отражение. Его не должно там быть. Но оно есть, и я его ненавижу. Помню, как первый раз ударил по нему. В ванной висело большое зеркало. Разбил его в дребезги и кулак разбил в кровь. Когда собирал осколки с пола, видел в них, сверкающих ртутью, фрагменты и фрагментики ненавистного лица.
 
   Я мертв. Я давно мертв. Уже десять лет.
   Говорят, человек жив, пока жива память о нем. Обо мне некому помнить. Уже давно, десять лет… Нет памяти обо мне, значит, и меня нет. Моя память жива, но это моя память. Живы те, о ком я помню.
   Жива Зоя, Мишка сынок жив, его жена Светлана, моя невестка. Внучка моя единственная, Лизонька жива, ей теперь уже одиннадцатый пошел.
   Все живы. А я мертв.
   Сегодня побрился, кофе попил. Дома невмоготу, стены давят.
   Вообще, в своей городской квартире я живу мало. Обмолвился, существую… В конце прошлого года вышел на пенсию, зиму пережил, а по весне перебрался на дачу. Практически там все время и бываю. И на работу меня не тянет. Ни сколько. Уговаривали остаться, мог бы еще работать и работать. Специалистов моей подготовки и моего опыта теперь единицы остались. Кто в коммерцию подался, чтобы семью прокормить, кто постарше - на пенсии, как я, многие поумирали.
   Уговаривали. Не захотел оставаться. Насиловать себя не захотел, надоело видеть вокруг себя тех, кто хочет жить и радуется, что живет. Сам я живу по необходимости. Опять оговорился, существую…
   В город приезжаю только за продуктами. Да за пенсией. Иногда приходится задерживаться, если с бывшей работы звонят, просят проконсультировать, о встрече просят. Да и коммунальные платежи надо сделать. То, се. В основном совмещаю все дела в одной побывке. В этот раз я задержался на неделю.
 

*2**.*

 
   - Опять на дачу собрался, Сереженька? - ласково поинтересовалась соседка Анна Егоровна, Аня, Зоина подруга. Поставив пакеты на пол у ног, она копалась в своей косметичке, пытаясь среди тысячи дамских мелочей отыскать ключ от входной двери. - Смотрю, ты с сумкой дачной. И одет по-походному.
   Я вынужден был остановиться.
   - К своим схожу, а потом на дачу.
   - Меня бы с собой взял…
   Интересно, куда?
   - Анюта…, - начал я.
   - Я у Зоиньки давно не была.
   - Так сходи, кто тебя не пускает? - немного раздраженно отреагировал я.
   - Может, вместе сходим? - не унималась Анна.
   - Извини. - Я стал спускаться.
   - Когда ждать в следующий раз? - крикнула она мне вдогонку.
   Я остановился, закурил, хоть и не хотел курить, и снова поднялся на площадку. Ключ Анна уже нашла, но дверь не открывала, надеялась, что я вернусь.
   - Анюта, мы же с тобой уже не раз говорили на эту тему, - укоризненно сказал я ей. - Ну не жди ты меня, вообще не жди, ждешь - только время зря теряешь.
   - А у меня его много, времени-то. Мне его не жалко терять! Авось, дождусь когда-нибудь. Своего счастья дождусь. - Она подбоченилась, выпятив вперед большую грудь. Анна моложе меня, но тоже уже пенсионерка. Хотя, выглядит молодо, в самом соку баба.
   - И все-таки. Ты вон, - я кивнул на ее бюст, - жизнью пышешь, тебе нормальный мужик нужен. А я ненормальный, я мертвый. Меня вообще нет здесь, я там.
   - Вернуться уже пора, Сереженька. Десять лет прошло все-таки.
   - Да, десять… Извини.
   Я снова пошел вниз, услышал ее тихое:
   - Я буду ждать.
   Я почти бегом выскочил из подъезда. Я всегда пытался убежать от
   Аниных взглядов и намеков, а порой она говорила напрямик:
   - Я одинокая, ты совсем один живешь, а время нынче тяжелое.
   Вдвоем-то нам легче будет.
   - Мне и одному не тяжело, - отвечал я.
   - И квартиры у нас на одной площадке, - продолжала она. - А огород? У меня-то его нет, я целыми днями свободна, а ты свой огород запустил, небось, совсем. Зарос, небось, твой огород. Я бы…
   - Не печалься Анюта о моем огороде. Не зарос он. Все там, как положено.
   - Да и не в огороде дело, Сереженька, - не унималась Анна. -
   Нельзя одним прошлым жить.
   - А я и не живу…
   - Живешь. Обманываешь себя и всех вокруг. Мертвым прикидываешься.
   А жизнь идет, уходит жизнь. Ты подумай: вокруг тебя люди. Может, им надо что-нибудь от тебя. Ты можешь им дать это, а не даешь. Может, ты кого-то из них счастливым сделать сможешь.
   - Несчастный человек никого не может счастливым сделать, - возражал я.
   - А ты счастливым стань. Попробуй…
   - Все, Анюта, закончили разговор, - резко обрывал я ее.
   И убегал.
   От нее и от себя.
   Я не хочу никого делать счастливым и сам не хочу им быть.
   НЕ-ХО-ЧУ! Мне лучше одному со своими воспоминаниями. И вообще - какое мне дело до других?! Какое мне дело до живых?!
 

*3**.*

 
   Живых на кладбище мало. Каждый молча занимается своим делом.
   Тишина, почти полная тишина, как и положено быть на кладбище. Только дятел где-то на вершине сосны деликатно, но настойчиво долбит ствол.
   Такая тишина, такие покой и умиротворение мне нравятся.
   Я вообще люблю одиночество. Даже не люблю, а считаю его единственно приемлемым для себя. Почему я не схожу с ума? По логике вещей уже давно должен был. Но ум мой ясен и ясно все, что я в состоянии вспомнить. А помню я все, каждую мелочь, до старческого маразма далеко еще. И тело мне досталось хорошее. Крепкое здоровое тело. Во мне нет явной хроники. Все органы работают исправно. Я даже печень не посадил за два месяца беспробудного пьянства, начавшегося сразу после того, как я потерял все.
   Здесь у меня два захоронения, и они рядом. В одной оградке сын с невесткой и внучкой. Три могилки под одной плитой. Рядом оградка, где Зоя лежит. Там есть свободное место - для меня.
   Но я не тороплюсь лечь рядом.
   Сначала очень хотел. Когда вышел из запоя и мало что ощущал кроме жгучего чувства одиночества и страха перед ним. Решив покончить со всем этим, достал с антресолей заветную шкатулку, где лежала отцова бритва, трофейная немецкая, привезенная с фронта. Я никогда не брился ею, не умел, просто хранил, как память. Кроме этой бритвы в шкатулке лежат две медали - за отвагу и юбилейная, за победу над
   Германией в Великой Отечественной Войне и орден Боевого Красного
   Знамени, удостоверения на право ношения наград и свидетельство о смерти. Это все богатство, оставшееся от папы.
   Взяв бритву, как сомнамбула пошел в ванную, открыл краны, лег, даже не раздевшись, только закатал рукава рубашки, и резанул отцовской бритвой по левому запястью, потом переложил бритву в левую руку и перерезал вену на правой руке. Я лежал в теплой воде, истекая кровью, а одиночество никак не хотело меня покидать. Я ждал свой конец, надеясь, что умру и встречусь с теми, кто покинул меня два месяца назад. Я был тогда уверен, что встречу их, что мое одиночество закончится, когда я умру. Но оно не закончилось, просто оборвалась ненужная мне жизнь со всеми ее мыслями, воспоминаниями и одиночеством. Я умер, словно провалился в сон без сновидений. Но сон мой был совсем кратким. Я очнулся, казалось, через мгновенье.
   Одиночество было со мной.
   Анна, это она не дала мне уйти. Почуяла что-то, что ли? Кликнула, взбудоражила соседей-мужиков. Переполошила весь подъезд. Выломали мою дверь, вызвали скорую…
   Других попыток покончить с собой я не делал. Мертвым когда был, ничего не видел - ни света в конце тоннеля, ни доброго боженьку в белой рубахе и с нимбом над головой, ни моих родителей, ни жены, ни сына - ничего и никого. Я и раньше в загробную жизнь не верил, а как побывал там, понял: пока человек жив, пока у него голова работает, пока мысли в ней есть - только тогда все существует, материальное и духовное, а когда мысли уходят, все исчезает.
   Я не хочу, чтобы исчезли мои воспоминания.
   И они со мной.
 

*4**.*

 
   - Здорово, батек, - слышу я Мишкин голос в своей голове.
   - Здравствуйте, Сергей Владимирович. - Это Светлана.
   - Привет, дедуля!
   Когда Лизоньки не стало, ей годик только-только исполнился, она только гугукала и улюлюкала. И некоторые слова: папа, мама, дай… А теперь говорит вовсю, ну, конечно, ей же уже почти одиннадцать.
   Голосок звонкий, как колокольчик.
   - Здравствуйте, мои родные, - вслух сказал я. - Или так не принято? Приветствую.
   Их слова, обращенные ко мне, я сам же и придумываю, а голоса вспоминаю. Голос внучкин придумал, мне кажется, что у нее он должен быть именно такой - звонкий и радостный, со слегка заметной картавинкой, как у Зои в детстве. Мы ведь с Зоей еще в детском саду познакомились. Потом в одной школе учились до шестого класса. Потом нас жизнь развела и уже позже, когда нам по двадцать было, мы снова встретились. И уже не расставались больше никогда.
   - Ну, как вы тут? Соскучились? Не верю. Недели не прошло, как я у вас был. В жизни-то и месяцами не виделись. Дела у всех были.
   Работы, заботы.
   Они молчат деликатно, смотрят на меня со своих фотографий. И улыбаются. Рады, что я пришел.
   - Рады снова видеть меня?
   Молчат…
   Ну, ладно, хватит придумывать! я же материалист.
   Захожу в оградку к Зое.
   - Привет, любимая, - говорю я жене. - Посижу немного, потом листья опавшие соберу с твоей могилки…Закурю, ты не возражаешь?
   Зоя не возражает и не осуждает, что я снова, вот уже десять лет курю. Начал, когда остался один. Не знаю почему. Вроде бы нет у меня тяги к курению, а вот курю.
   Сажусь на скамейку, с нее мне видно и Зою, она изображена белым на черном камне надгробья, и сына со снохой, и внучку Лизоньку - ее детскую круглую мордашку. Прислоняюсь спиной и через ветровку и рубаху чувствую холод железных прутьев оградки. Закуриваю.
   - Ну, что тебе рассказать? - спрашиваю, - Маслят нынче много.
   Второй слой богаче первого. Сейчас от вас - на дачу. Завтра с утра в лес схожу. Рябинка твоя стоит - вся в гроздьях, рыжая. Как ты. За розами ухаживаю, не ленюсь. А виноград этим летом весь осы поедят.
   Гнездовище их нашел на чердаке. Там два таких огромных кокона, просто страшно смотреть, и десятка полтора маленьких, с Лизонькин кулачок. На зиму спать улягутся, буду что-то делать с ними. Иначе не видать урожая. А может, и ничего не буду делать, зачем он мне, виноград? Пусть едят, весь не съедят. Не они, так воришки все лозы пообдерут. Я же урожай почти не снимаю. Так, растет для красоты…
   Что еще? Да! Банда у нас дачная объявилась. Бомжи, наверное. Цветной металл воруют. Вилки, ложки алюминиевые тащат…
   Я разговаривал с Зоей, понимая, что это я уже рассказывал.
   Говорил и старался не смотреть ей в глаза. Но решился все-таки.
   Взгляд Зоиных глаз был чуть-чуть насмешливым.
   - Ну, чего уж там, - признался я жене, - знаешь ведь все. Про нас с Анной. Оправдываться не буду, сегодня опять разговаривали и… ну, в общем, как на женщину, я на нее сегодня посмотрел. Нет, не думай, ничего такого…, я тебя не предам. Ты всегда будешь у меня единственной. Ведь тебя никем заменить нельзя. Да и не нужно мне этого. Правда.
   Мне показалось, что выражение Зоиного лица слегка изменилось, насмешка исчезла. Улыбается, но без насмешки, счастливо.
   - А может, мне рядом с тобой лечь? - спросил я. - Может, есть там что? Там, где ты? Может, тогда я просто не разглядел? Не увидел?
   Ответь, Зоинька. Ответь, единственная моя!
   Зоя молчала. Молчала и по-прежнему улыбалась. Вот и пойми! Она и при жизни была не очень-то разговорчивой. Молчит, и думай, что хочешь, угадывай ее ответ.
   - Устал я. Одиноко мне. Ты там, я здесь. Разве можно вот так… десять лет порознь? Знать бы, что встретимся на том свете, не стал бы резину тянуть. Знать бы… Помнишь, в командировки уезжал. На неделю, на месяц. Мне эти разлуки вечностью казались. А тут - десять лет! Ну, что молчишь? Опять молчишь… Эх, знать бы…
   Я сгреб опавшие листья с могил в полиэтиленовый мешок, унес на свалку. Потом тряпицей, смоченной "карачинкой", протер портреты сына, невестки и годовалой Лизоньки. Хоть и чисто все с виду, но пыли налетело. Протирая Зоино изображение, невольно залюбовался им.
   Мастер был хороший. Выбивая Зоин портрет на черном камне, перенося изображение с фотографии, он не схалтурил, смог передать то самое выражение ее лица, которое я знал и помнил, которое любил и которое было на фотографии. Это была моя любимая фотография. Как всегда, я подловил Зою неожиданно. На Этой фотографии моей жене тридцать лет.
   Почему-то я всегда помню ее тридцатилетней, хотя мы с Зоей с одного года и теперь ей столько же, сколько мне - шестьдесят. А когда упал и разбился этот самолет, в котором они с Мишкой, Светланой и
   Лизонькой летели из Иркутска, возвращаясь из гостей от Светланиных родителей, ей было пятьдесят. Но помню я ее всегда только тридцатилетней. Высокая, яркая, красивая. Она не была болтушкой.
   Может, поэтому мы так понимали друг друга? Без слов. Я всегда знал, хорошо ей или плохо. А Зоя, тут и говорить нечего, она знала меня, как облупленного. Иногда, я только подумаю, а она говорит слова, которые я сказать хотел. И наоборот - я скажу что-то, а она мне:
   "Только что хотела тебе сказать именно это". Часто одновременно произносили одну и ту же фразу. Скажем одно и то же и расхохочемся.
   Но вообще Зоя редко смеялась, только улыбалась. Нежно, с любовью, как на той фотографии…

*5.*

   Нам было по тридцать, Мишке шел шестой год.
   Мы отдыхали на Одесских лиманах. Втроем, семьей.
   Славное было время! Вообще славное, не только для нас троих, для всех людей, живущих в Советском Союзе. Практически каждый советский человек мог позволить себе летом отдых на море. На нашем море - на
   Черном, на Балтийском… Украина, Латвия, Грузия были республиками, и никто не тянул одеяло на себя. Никто не считал, что русские покушаются на их суверенитет, про визы никто и не слыхивал.
   Мы жили в кемпинге, в белом пластиковом трейлере. Завтракали, обедали и ужинали в общей столовой, расположенной на возвышенности, метрах в ста от кемпинга. Фрукты были на столе постоянно. Но мы еще и покупали, в основном арбузы. За копейки, на рубль три штуки, молдаване привозили. Арбузы такие - просто прелесть! Один к одному, но небольшие - величиной вполовину волейбольного мяча. Кончиком ножа коснешься темно-зеленой поверхности, мячик с треском раскалывается пополам, а внутри - прохладная и сахаристая ярко-красная мякоть, шкурка тонкая, а косточки в арбузе не коричневые, а абсолютно черные. Таких арбузов я больше не ел нигде.
   После завтрака мы шли на лиман, который был где-то в километре от кемпинга. Возвращались к обеду и снова туда, на море, до самого ужина. Мы купались в теплой воде лимана, жарились на солнце, объедались арбузами, разговаривали о важном и о всякой пустяковой всячине. И после ужина мы шли на лиман, любовались закатом. В кемпинг возвращались, когда было совсем темно. В трейлере мы только ночевали. Если бы с нами не было Мишки, если бы мы с женой поехали в отпуск одни, чего на самом деле никогда не случалось, только тогда, когда Мишка был совсем маленьким, и была жива моя мама, то, возможно, в трейлере мы бы с Зоинькой проводили времени много больше, чем на море.
   Это были незабываемые дни. Если сказать, что в тот отпуск мы сблизились и стали единым целым, это будет неправдой. Мы всегда были единым целым, настоящей семьей, какую не часто встретишь, но в те дни наше единение достигло предела и такого уплотнения, что казалось, нет силы, способной разрушить наш мирок, оторвать нас друг от друга. Мы даже сны с Зоей видели одинаковые. В них всегда были мы втроем - я, она и наш Мишка.
   Этот отпуск мы откладывали два года. Я завершал проект, сроки поджимали. Потом мотался по командировкам - то в Москву для различных согласований и утверждений, то на место планируемого
   "объекта", на север Западной Сибири. А у Зои была своя работа, и так совпало, что и у нее в то время была запарка, и ей приходилось ездить в командировки. Не так часто, как мне, но тоже приходилось.
   Мишка был чуть ли не брошенным на произвол судьбы. Я возвращался из очередной командировки, уезжала Зоя. Приезжала она, нужно было ехать мне. Иногда и одновременно отсутствовали. Хорошо, соседка Аня выручала. У них с мужем детей не было и Мишка, что называется, прописался в квартире напротив.
   Но вот все заботы остались позади, я взял путевки с семидесятипроцентной скидкой от профсоюза, в Сергеевку, и мы у
   Черного моря, на лиманах.
   Наш отпуск был похож на сказку. Мы наслаждались обществом друг друга, наверстывали упущенное для личной жизни, отданное работе время. Мы бездельничали, впитывая в себя солнечную энергию и морскую соль, и в неимоверных количествах потребляли витамины и промывали почки арбузами. Много фотографировались. В основном я фотографировал
   Мишку, Зоя не очень любила фотографироваться, точнее, совсем не любила, говорила мне, что в жизни она выглядит лучше. Я не спорил, я знал это, но всегда старался исподтишка щелкнуть затвором и запечатлеть мою любимую в тот момент, когда она не подозревала, что я снимаю.
   Вот она выходит из воды, как Афродита из пены морской, только не обнаженная, а в купальнике. Волосы струятся по загорелым плечам.
   Вот она ест арбуз, зачем-то подставив ладошку, чтобы арбузный сок не капал на серый, образованный колотыми ракушками песок.
   Вот стоит, нагнувшись, грозит Мишке пальцем, за что-то отчитывает нашего непоседливого сына. Может быть, Мишка не хотел вылезать из воды. Его звали, а он делал вид, что не слышит родительского зова. А может, увлекшись поисками ракушек, совершенно не похожих на те, которые уже собраны им в немалом количестве, ушел далеко по берегу, и его пришлось искать, крича на весь пляж. А может, еще чего натворил. Мишка похож на обгорелую головешку с копной белых, выгоревших на солнце волос. Он стоит, насупившись, и смотрит себе под ноги, делает вид, что внимает и раскаивается, а сам между тем шевелит пальцами ног и с интересом наблюдает, как песок просыпается меж ними. За просеиванием песка сквозь пальцы очень интересно наблюдать, даже взрослому. А Зоины кудри превратились в расплавленное золото. Они тяжело стекают вниз, полузакрыв Зоино лицо, и между вьющимися прядями проглядывают солнечные лучики. Жаль фотографии черно-белые, не могут передать этот оттенок. Но я помню его. Я помню каждую искорку в Зоиных волосах.
   Как я любил ее волосы! Как сильно я любил ее! Нет, не любил, не в прошедшем времени. Люблю. Любил тогда, люблю сейчас. Моя любовь вечна. Но в то время мы были похожи на молодоженов, любовь расходилась от нас волнами, и эти волны были, наверное, осязаемы, они были видны. Мы свою любовь не прятали от посторонних. Пусть видят все, как мы счастливы!

*6.*

   Часто мне вспоминается одна супружеская пара преклонного возраста, которая отдыхала в Сергеевке в одно время с нами. Вернее, когда мы приехали, они уже там были. Крупный мужчина с тяжелой нижней челюстью Жана Габена, но в отличие от знаменитого француза не седой, а почти лысый, и миниатюрная его супруга в старомодной соломенной шляпке с вуалью и с белоснежной косичкой, сложенной восьмеркой, и тонкой тугой змейкой кокетливо и трогательно выглядывающей сзади из-под шляпки. Им было лет по шестьдесят, может немного больше, но тогда они казались нам очень старыми. Они все время издали посматривали на нас. Почти сразу, на второй день, стали кивать нам головами, приветствуя. Мы кивали им в ответ. Однажды старики подошли к нам.
   - Простите великодушно, - обратился ко мне Жан Габен. - Вот мы с
   Машенькой смотрим на вас, наверное, вам уже надоело столь пристальное внимание с нашей стороны?
   - Да нет, ничего, смотрите, если хотите, - я пожал плечами.
   - Вот смотрим на вас и спорим.
   - И о чем спор? - улыбнулся я.
   - Я утверждаю, что вы - молодожены. А Машенька возражает. Они не могут быть молодоженами, говорит она, их сыну уже лет пять. Ведь это ваш сын? Ваш общий?
   Я утвердительно кивнул головой.
   - Разрешите наш спор, молодой человек, - вступила в разговор супруга Жана Габена. - Наш отдых через неделю закончится, мы с
   Ванечкой уедем, да так и не узнаем, кто из нас прав.
   - Меня зовут Сергеем, - представился я.
   - Как славно! - воскликнула старенькая Машенька, всплеснув маленькими ручками, посмотрела на мужа и улыбнулась, немного смущенно, даже виновато, словно внезапно устыдилась своей радости.
   Я, честно говоря, сразу не понял, что ее так обрадовало. Может, то, что мое имя совпало с названием курорта?
   - …а это моя жена, Зоя, - продолжил я. - Мы в браке уже более шести лет. Нашему сыну Мише в этом году будет шесть.
   - Вот! - Машенька снова посмотрела на Ванечку. - Я же говорила, я всегда бываю права. А ты спорил. - Она повернулась ко мне. -
   Простите, Сергей мои эмоции. Нашего сыночка тоже зовут Сергеем. Он военный. Майор. - Добавила не без хвастовства: - Служит на
   Тихоокеанском флоте.
   - Не майор, а капитан третьего ранга, - поправил жену Иван. - Это я был майором, когда ушел в отставку.
   - Какая разница? - возмутилась Мария. - Погоны у вас одинаковые, по одной большой звезде на каждом в двух просветах. Только кители у вас с сыном разного цвета. У Сереженьки черный, а у тебя синий был.
   И еще зеленый. Но погоны…
   - Ну ладно, Машуня, не будем вдаваться в подробности. Молодым людям совершенно не интересно, какого цвета у нас с Сергеем кители и по скольку звезд на наших погонах.
   - Хорошо не будем, - покладисто согласилась Машуня и спросила у
   Зои, подмигнув: - Часто с мужем спорите? - и, не дождавшись ответа:
   - А мы с Ваней, так постоянно. Что нам старикам еще прикажете делать? На солнце долго нельзя находиться, для здоровья вредно.
   Телевизора в вагончике нет. На танцы уже не ходим - у меня ноги больные. Да и не умеем мы современные танцы отплясывать. А вальсы тут не играют. Все бу-бу-бу, да бу-бу-бу. Вот и смотрим вокруг, наблюдаем, что увидим интересного - спорим об этом. Я вот, например, сразу заметила: ваш сынуля - ваша точная копия. Ваша общая копия. Он и на вас, Зоинька похож, и на Сережу. Нос ваш. И губки, когда улыбается. А глаза Сережины. Серые, и взгляд отцов. А Ванюша говорит, не могут супруги, у которых сын, считай школьник, так смотреть друг на друга. Это молодожены. А сын - не сын, а племянник чей-нибудь. Видишь, говорит, она рыжая… Ох, простите, Зоинька!
   - Ну и рыжая. Что такого?
   - Я тоже так думаю: что такого? Я ведь, Зоинька тоже в молодости рыжей была. Не такая яркая, как вы, побледнее оттенок был, но тоже рыжая. А потом вот побелела вся. Меня в школе дразнили "рыжухой", в детстве. Я и подумала, вдруг вам не понравится, что Ваня вас рыжей назвал. Вы его простите, он же у меня солдафон, хоть и бывший.
   - Я не обиделась, - улыбнулась Зоя. - А Сережа меня "золотой" называет.
   - Правильно он вас называет. И меня Ваня до сих пор "своим золотцем" зовет…Так вот… А о чем я говорила? Ах, да! Так вот,
   Ванечка говорит: она - рыжая, а парень у нее шатен. А мальчик, который с ними - как одуванчик. Беленький. А вообще-то Ваня подумал, что вы молодожены, потому, что вы смотрите друг на друга так, словно совсем недавно вместе. С любовью. Вам, Зоинька нравится так смотреть на своего мужа, а ему на вас смотреть нравится. Это заметно.
   Бросается в глаза…А вот мы с Ваней вместе уже сорок лет. Надоели друг другу - хуже горькой редьки. Иной раз, глаза бы мои его не видели.
   - Болтушка ты Мария, - усмехнувшись, сказал Иван и обнял жену за плечи. Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись. В улыбке этой была любовь и нежность. Им нравилось улыбаться и так смотреть. Так смотрят молодожены. Эта совсем не молодая пара была похожа на молодоженов. И было совершенно не важно, что им уже за шестьдесят и что их взрослый сын служит на Тихоокеанском флоте в чине капитана третьего ранга.
   Так что же их удивило в нас? Ведь они были такими же, как мы, вечными молодоженами, и они так же любили друг друга, как любили друг друга мы с Зоей.
   Мы еще пообщались немного со стариками в тот день, и каждый следующий день мы встречались и разговаривали. Вплоть до их выезда с курорта. Некоторые наши взгляды на жизнь совпадали, некоторые отличались. Разными были наши профессии, судьбы. Мы жили в разных городах. И все-таки мы были похожи.
   Когда Машенька с Ванечкой уезжали, мы пошли их проводить.
   - Вы, ребята, оставайтесь тут, отдыхайте на полную катушку, - сказал нам Ваня на прощанье. - И вообще…, оставайтесь такими всегда. Влюбленными, похожими на молодоженов. Вот состаритесь, станете такими нудными и противными, как мы с Машей. И свет вам мил не будет.
   - Останемся, - пообещали мы с Зоей в один голос.