- Добро пожаловать, хозяин!
   Хозяин поспешно вытирает руку о штаны и подает ее Штепану; Гордубал растерян, и вместе с тем лестно ему, он смущается, бормочет что-то и еще раз трясет Штепану руку по-американски.
   Невелик Штепан, а ладен. Ростом Юраю по плечо, а глядит ему прямо в глаза - дерзко и вызывающе.
   - Славные кони, - бормочет Гордубал и тянется погладить их по морде. Но кони шарахаются и встают на дыбы.
   - Поберегись, хозяин, - предостерегает Манья, и в глазах его блестит насмешка, - это венгерские.
   Ах ты, черномазый, думаешь, я не понимаю в конях? И правда, не понимаю, да привыкнут кони к хозяину.
   Лошади дергают головами, вот-вот вырвутся. Руки в карманы, Гордубал, и ни с места, пусть этот черномазый не думает, что ты боишься!
   - Вот этот трехлетка, - рассказывает Манья, - от кавалерийского жеребца. - Манья хватает коня за губу. - Ц-ц-ц! Э-э! Вот черт! Аида! - Конь дергает головой, а Штепан только смеется.
   Полана подходит ближе, протягивает коню ломоть хлеба. Штепан, блеснув в ее сторону глазами, скалит зубы, удерживая коня за удила.
   - Э-э, постой!
   Штепан стискивает зубы от усилия, и конь стоит точно вкопанный и, красиво выгнув шею, берет губами хлеб с хозяйкиной ладони.
   - Нн-о! - кричит Манья и, крепко ухватив коней под уздцы, ведет их в конюшню.
   Полана глядит им вслед.
   - Четыре тысячи дают за жеребца, - сообщает она оживленно, - а я не продам. Штепан говорит, что конь все восемь стоит. А кобылу будем к осени крыть... - Что за черт, почему она смутилась и словно закусила язык. - Надо им корму задать, - говорит она неуверенно и хочет отойти.
   - Так, так, корму, - соглашается Юрай. - Добрый конь, Полана, а что, и в упряжке тоже хорош?
   - В упряжке? Да таких коней жалко запрягать, - раздражается Полана. - Это тебе не деревенский битюг!
   - Ну, пожалуй, - сдерживается Гордубал. - Оно и верно, жаль было б такого молодца. Хорошие кони, голубка, поглядишь - душа радуется.
   Манья уже выходит из конюшни с двумя брезентовыми ведрами в руках.
   - Восемь тысяч возьмем за него, хозяин, - уверенно говорит он. - А кобылу к осени крыть надобно. Эх, и жеребца я для нее подыскал - чистый дьявол.
   - Брут или Хегюс? - оборачивается Полана с полдороги.
   - Хегюс. Брут тяжел будет. - Манья скалит зубы под черными усиками. - Не знаю, как вы, хозяин, а я недорого дам за тяжелого коня. Сила есть, а породы никакой. Породы нет, хозяин.
   - Гм, да, - неуверенно отзывается Гордубал, - порода дело такое... Ну, а коровушки, Штепан?
   - Коровы? - удивляется Штепан. - Вы о коровах? Да, есть у хозяйки две коровы, говорит, молоко нужно. А разве вы еще не были в конюшне, хозяин?
   - Н-нет. Видишь ли, я недавно приехал, - отвечает Гордубал и теряется - ведь вот уже груду дров напилил, этого не скроешь. И все-таки Гордубал доволен, что легко перешел со Штепаном на "ты". Так и полагается между хозяином и работником.
   - Да, - продолжает Гордубал, - я как раз собирался туда.
   Штепан, наполнив ведро водой, ведет хозяина в конюшню.
   - У нас там... у хозяйки там молодой жеребеночек, трехнедельный, и кобыла жеребая. Два месяца назад покрыли. Сюда, хозяин. А этот мерин считай что продан. Две с половиной тысячи. Добрый конь, да я запрягаю трехлетку - надо объездить. Норовистый. - Манья опять скалит зубы. - Мерин этот для армии. Наших коней всегда для армии брали.
   - Так, так, - поддакивает Юрай, - чисто у тебя здесь, Штепан. Ну, а самому приходилось служить в солдатах?
   - В кавалерии, хозяин, - ухмыляется Манья и поит из ведра трехлетку. - Вы только гляньте... что за голова! А круп! Эх! Ц-ц-ц! Осторожно, хозяин. - И Штепан хлопает лошадь по шее кулаком. - Ух, разбойник! Вот это конь!
   Гордубалу не по себе от острого запаха конюшни.
   То ли дело хлев, - родной запах навоза, молока, пастбища.
   - А жеребенок где? - спрашивает он.
   Жеребенок, еще совсем мохнатый, сосет матку. Он весь состоит из одних ног. Кобыла поворачивает голову и умными глазами косится на Гордубала. Ну, а ты-то зачем здесь? Растроганный Юрай гладит ее по теплому, гладкому, как бархат, заду.
   - Добрая кобыла, - говорит Штепан, - да тяжелая. Хозяйка продать ее хочет. А только знаете, хозяин, мужику коня не купить, а в армию берут лошадей горячих, прямо огонь. Тихие им не годятся. Там все один к одному. Не знаю, как вы на это дело смотрите, хозяин...
   - Ну, в том Полана знает толк, - неуверенно бормочет Гордубал. - А вот как насчет волов? Есть волы у Поланы?
   - Да на что волы, хозяин? - ухмыляется Манья. - На поле хватит кобылы да мерина. А мясо нынче не в цене. Свинина еще куда ни шло. Видали, какой кабан у хозяйки? Да шесть свиней, да четырнадцать поросят. Поросята - те нарасхват, за ними, хозяин, к нам издалека едут. И свиньи у нас - что слоны; рыло черное, копыта черные...
   Гордубал задумчиво качает головой.
   - Ну, а молоко для поросят где вы берете?
   - У мужиков, понятно, - смеется Манья. - "Эй, не надобно ли нашего борова для твоей грязной свиньи? Такого надежного боровка во всей округе не сыщешь! А сколько ведер молока, сколько мешков картошки за это дашь?". Право слово, хозяин, не стоит самому спину гнуть за такой работой! До города далеко, торговля плохая. Глупый народ, хозяин. Разводят все только для себя, - так пусть нам отдают, коли продать не умеют.
   Гордубал неопределенно кивает. Правда, правда, торговля у нас всегда была плохая, гуси и куры - еще туда-сюда. А у Поланы все на свой лад. Да, знает хозяйка толк в делах, что верно, то верно.
   - Товар надо продавать далеко, - рассуждает Штелан, - и такой, который барыш приносит. Ну, кто пойдет на рынок с горшком масла? Сразу по носу видать, что за душой у тебя ничего нет, - ну и сбавляй цену, а то - катись к черту...
   - А ты сам-то откуда? - удивляется Гордубал.
   - Из степи. Рыбары, знаете?
   Нет, не знает равнины Гордубал, но кивает: так, так, из Рыбар. Хозяину все должно быть известно.
   - У нас, сударь, край богатый. А раздолье какое! Взять хотя бы рыбарское болото, вся округа здешняя поместится, как ножик в кармане. А трава, хозяин, по самую грудь. - Манья машет рукой. - Эх, паршивые тут места. 'Пашешь, одни камни ворочаешь. А у нас - копаешь колодезь, а чернозем так и прет.
   Гордубал нахмурился. "Что ты знаешь, татарин! Я, я тут пахал и каменья ворочал. Зато леса какие! Господи, воля твоя. А что за пастбища!"
   Раздосадованный Юрай выходит из конюшни.
   Паршивый край, говоришь? Так какого же черта ты сюда лезешь? И плохо ли здесь скотине? Ну, слава богу - вон и она, уже идет по домам. В долине и за околицей звенят колокольцы - тихо, мерно, как коровьи шаги. Тонкие бубенчики на шеях телят заливаются словно второпях. Ну-ну, и вы будете коровами, и вы пойдете степенно и важно, как все стадо.
   V
   Колокольцы звенят все ближе, и Юрай готов снять шапку, точно это крестный ход. Отче наш, иже еси на небесех... Звон плывет, словно река, дробится на крупные брызги, разливается по всей деревне. Коровы одна за другой отделяются от стада, и - бим-бом, дзинь-дзинь - каждая заворачивает в свой хлев. Запах пыли и молока, - и вот колокольцы звякнули в воротах, и две коровы, мирно качая головами, тянутся в хлев Гордубалов. Юрай глубоко вздыхает: ну, вот я и дома, слава те господи, вот оно, возвращение домой.
   Благовест стада рассыпается по деревне и затихает; нетопырь зигзагами носится следом за скотиной - на мух охотится. Добрый вечер, хозяин!
   В хлеву протяжно мычит корова.
   - Иду, иду!
   Юрай, вытянув в темноте руки, входит в хлев, нащупывает рога, твердый косматый лоб, влажные коровьи губы и ноздри, морщинистую кожу на шее. Потом, шаря в потемках, находит подойник и трехногую скамеечку, садится к полному вымени и начинает выдаивать сосок за соском. Молоко тонкими струйками, журча, брызжет в подойник, и Юрай тихо, вполголоса начинает петь.
   Юрай Гордубал усаживается во главе стола, складывает руки и читает молитву. Так нужно, раз он теперь хозяин. Полана сидит, поджав губы и сложив руки. Гафья таращит глаза и не знает, что делать.
   Штепан мрачно уставился в пол. Видно, давно вы не молились, а, Полана? Штепан-то небось другой веры, но за столом полагается молитва. Ишь как вам не по себе!
   Все едят молча, торопливо, одна Гафья еле-еле копается в тарелке.
   - Ешь, Гафья, - строго приказывает Полана, но сама почти ни к чему не прикасается. Только Штепан громко чавкает, нагнувшись над тарелкой.
   После ужина Манье не терпится уйти.
   - Постой маленько, Штепан, - останавливает его Гордубал, - что же это я хотел сказать... Да! Ну, а каков урожай в нынешнем году?
   - Сенокос был хороший, - уклончиво отвечает Манья.
   - А рожь?
   Полана бросает быстрый взгляд на Штепана.
   - Рожь... - мнется Штепан, - да ведь хозяйка продала поле, что там на горе. Нестоящая работа, хозяин, одни каменья.
   У Гордубала екнуло сердце.
   - Одни каменья, - ворчит он. - Верно, одни каменья. Да ведь поле - это самое главное, Полана!
   Штепан самоуверенно скалит зубы.
   - Выгоды с него ни на грош не было, хозяин. Луга у реки куда лучше. Кукуруза там в человечий рост выросла.
   - У реки? - дивится Гордубал. - Ты купила поле в степи, Полана?
   Полана проглатывает какие-то слова, готовые сорваться у нее с языка.
   - Помещичьи луга, хозяин, - объясняет Манья, - земля там крепкая, глубокая, прямо хоть свеклу сажай. Только за свеклу плохо платят. За все плохо платят, хозяин. Куда выгоднее держать лошадей. Доходное дело. Выходишь одного коня - и денег получишь больше, чем за год мужицкой работы. Прикупить бы еще участок в степи и построить там конюшню. - У Штепана заблестели глаза. - А коню в степи привольнее, хозяин. Конь не коза.
   - Помещик луга уступит, - размышляет Полана и вслух считает, во сколько они обойдутся; но Гордубал не слушает, Гордубал думает о ржаном и картофельном полях, которые продала Полана. Правда, там много камней, да ведь они испокон веков были! Уж такое наше дело, братец! Года за два до отъезда я распахал там участок на косогоре. Э-эх, да что ты понимаешь в мужицкой работе!
   Гафья подходит к Штепану и опирается локтем об его плечо.
   - Дядечка Штепан! - шепчет она.
   - Ну, чего тебе? - смеется Манья.
   Девочка мнется.
   - Ничего, просто так.
   Штепан сажает ее на колени и покачивает.
   - Ну, что ты хотела сказать, Гафья?
   - Дядя Штепан, - шепчет Гафья ему на ухо, - я сегодня щенка видела. Какой хорошенький!
   - Ну да! - притворно удивляется Манья. - А я видал зайчиху с тремя зайчатами.
   - Ох! - вырывается у Гафьи, - А где?
   - В клевере.
   - А осенью будешь на них охотиться?
   Штепан косится на Гордубала:
   - Ну, - как знать.
   "Хороший человек, - с облегчением вздыхает Гордубал. Гафья его любит. Ко мне эдак вот не подошла. Ну, ничего, привыкнет ребенок. А про картинки, что я привез ей из Америки, даже и не вспомнила. Надо что-нибудь Штепану подарить". И Гордубал ищет глазами свой чемодан.
   - Вон твои веши, на лавке сложены, - показывает Подана. "Всегда она была заботливая", - думает Юрай и с важным видом подходит к лавке.
   - Вот это тебе, Гафья. Картинки. А вот Тедди-бэр.
   - Что это, дядя? - интересуется Гафья.
   - Это медведь, - объясняет Манья. - Ты когданибудь видела живого медведя? Они водятся наверху, в горах.
   - А ты видел? - пристает Гафья.
   - Ну, видел. Ворчат мишки, вот эдак: уррр-уррр!
   - Это тебе, Полана, - нерешительно предлагает Гордубал. Все пустяки, не знал я, что... - Юрай отворачивается и роется в своих вещах. Что бы такое выбрать для Маньи? - А вот это, Штепан, - мнется он смущенно, - это, верно, тебе сгодится. Американский нож и трубочка американская.
   - Ах ты! - глухо вырывается у Поланы, глаза ее наполняются слезами, она выбегает вон.
   Что с тобой, Полана?
   - Покорно благодарю, хозяин, - кланяется Манья и, показав в улыбке все зубы, подает Юраю руку. Эге-ге, ну и хватка у тебя! Может, померимся силой?
   Слава богу, - вздыхает про себя Гордубал, - вот и дело с концом.
   - Покажи ножик, дядя, - пристает Гафья.
   - Гляди, - хвастается Штепан, - вон какой нож! Из Америки. Я тебе американскую куклу вырежу, хочешь?
   - Да, дядя, - пищит Гафья, - а не обманешь?
   Юрай улыбается широкой блаженной улыбкой.
   Однако и это не все. Юрай знает, что еще полагается сделать. Ежели человек вернулся из Америки, должен он в трактире показаться, с соседями поздороваться, чарочку им поставить. Пусть всякий видит, что не со срамом Гордубал воротился, не с пустой мошной. Эй, трактирщик! Всем по чарке, да поживей наливай. Не знаешь, что ли, Гордубала, майнера из Америки. Пусть по всей деревне весть разнесется: "Знаете, кто вернулся? Пойдемте взглянуть на Гордубала... Жена, подай армяк и шапку".
   - Я скоро вернусь, Полана. Иди себе спать и не жди меня, - говорит Юрай и по притихшей темной деревне с ухарским видом шагает в трактир. Хорошо тут пахнет, - дровами и стадом, соломой, сеном... А вот пахнуло гусями, а вот крапивой и пупавником.
   VI
   В трактире нет уже старого Сало Берковича: какой-то рыжий еврей поднимается из-за стойки.
   - Что угодно, сударь? - недоверчиво осведомляется он.
   В углу сидит одинокий завсегдатай. Кто бы это мог быть? Кажется, Пьоса, ну конечно, Андрей Пьоса, по прозвищу "Гусар". Он глядит на Юрая, точно готов крикнуть: ты ли это Юрай? - Да, я, Андрей Гусар, видишь ведь, что я.
   Нет, не закричал Пьоса, смотрит пристально.
   - А что, хозяин, жив еще старый Беркович? - спрашивает Гордубал, чтобы показать, что он здешний.
   Веснушчатый трактирщик ставит на стол чарку водки.
   - Шесть лет, как схоронили его.
   Шесть лет? Ох, Пьоса, срок немалый! Что останется от человека через шесть лет? А через восемь?
   Восемь лет, хозяин, не пивал я водочки. Иной раз, ей-богу, и рад бы напиться, залить горе на чужбине, да запретили водку в Америке. Зато больше долларов шло Полане; видишь: коня купила и поле продала. Одни, мол, каменья. А ты небось поле не продал, Андрей. Ты ведь не был в Америке.
   Трактирщик стоит у стойки и посматривает на Юрая. "Заговорить, что ли, с гостем? - раздумывает он. - Нет, видать, не разговорчив гость, смотрит как-то странно,, лучше его не трогать. Кто бы это мог быть? У Матея Пагурко сын где-то на чужбине; может, это сын Матея? Или это Гордубал, муж Поданы, тот, что в Америке?"
   Юрай прищурился. Корчмарь отворачивается и переставляет стаканы на стойке.
   А что ты, Пьоса, прячешь глаза? Окликнуть тебя, что ли? Так-то вот, Андрей Пьоса. За восемь лет отвык человек разговаривать, язык не поворачивается. А ведь даже конь и корова любят, чтобы с ними поговорили. Правда, Полана всегда молчалива, а восемь лет разлуки не сделают человека общительнее, одиночество болтать не научит. Я и сам не знаю, как начать: она не спрашивает, - я молчу, она молчит, - и мне спрашивать не хочется... Эх, чего там, Штепан - хороший работник, ну и поговорит за хозяйку. А хозяйка, что ж, продала поле, купила землю в степи, вот тебе и все...
   Гордубал пьет водку и покачивает головой. Жжет, чертово зелье! Однако ж человек ко всему привыкает. Штепан, кажется, парень хороший, разбирается в лошадях и Гафью любит. Ну а Полана - та привыкнет, и все пойдет честь честью. Эх, Пьоса! А что, на твою жену тоже иной раз находит? Ты ее поколотишь, и все тут. А Полана - словно дворянка, вот оно как, Андрей. Умная, работящая, чистая - слава тебе, господи! Странная, это правда. Зато походка у нее какая, братец! Другой такой ни у одной бабы в деревне нет. Не ладится у меня с ней, дружище, Эх, ворваться бы мне вихрем в дом, закружить ее, чтоб дух захватило. Вот как надо бы, Андрей. А у меня, понимаешь, не вышло. Перепугалась она, оробела, точно я с того света прибыл. И Гафья тоже вроде как испугалась. И ты, Андрей. Однако ж приехал я, ничего не поделаешь. Не сломался лед сразу, так растает помаленьку. За твое здоровье, Андрей!
   Андрей Пьоса, по прозвищу Гусар, поднимается и идет к дверям, будто и не видал Гордубала. В дверях он оборачивается и бросает хрипло:
   - С приездом, Юрай!
   Чудак ты, Гусар! И почему бы тебе не подсесть за мой стол? Не думай, что я вернулся нищим, найдется у меня несколько добрых сотен долларов, про них еще и Полане не сказано. Однако ж узнал меня Пьоса! Так оно все и наладится помаленьку.
   Гордубал развеселился.
   - Эй, хозяин, налей-ка мне еще стопочку!
   Двери распахиваются, в трактир, точно весеннее половодье, врывается какой-то молодчик. Да ведь это Василь Герич! Василь! Друг закадычный! Завидел Юрая и сразу к столу. Василь! Юрай! Колюч дружеский поцелуй и смердит табаком, однако ж радость какая!
   - Здорово, Василь!
   - Здравствуй, Юрай, - озабоченно произносит Василь, - как это ты вернулся?
   - Да неужели помереть мне там, глупая твоя голова? - смеется Гордубал.
   - Ну, - мямлит Герич уклончиво, - не сладко сейчас живется в деревне... Жив, здоров - так и слава богу.
   Чудной ты, Василь! Сел на краешек скамейки и спешишь поскорее опрокинуть стопку,
   - Что нового?
   - Да вот на той неделе, после пасхи, старый Кекерчук помер, упокой, господи, душу его! А прошлым воскресеньем молодой Гороленко обвенчался с Михальчуковой дочкой. Летом черт нам ящур наслал... Да, Юрай, старостой меня выбрали. Наверно, назло. Начальство я теперь.
   Разговор обрывается. Василь не знает, о чем еще рассказать, потом поднимается и сует Юраю руку:
   - Помогай тебе бог, Юрай. Мне пора..
   Юрай усмехается и вертит стопку отяжелевшими пальцами. Не тот Василь, что был прежде! Ах, владыка небесный, как Василь пил - окна звенели!
   Однако же вошел и поцеловал сразу - вот это товарищ! "Помогай тебе бог, Юрай". Да на лбу у меня написано, что ли, как мне не повезло дома? Ну, не повезло, так еще повезет, все образуется. Полегоньку, потихоньку, глядь, и стану своим в доме.
   Денежки у меня есть, Василь. Я и поле могу купить, и коров сколько вздумается, хоть целую дюжину.
   Погоню их на выпас, на самый Воловий Горб. А вечером зазвонят двенадцать колокольцев, и Полана побежит к воротам, словно девушка...
   В трактире тихо, хозяин дремлет за стойкой.
   Что ж, человеку полезно одиночество. Голова кружится, кругом идет, от этого, милый, в ней лучше укладываются мысли. Пора домой. Двинусь-ка я потихоньку, полегоньку, медленно, шаг за шагом, как возвращается стадо. А что, если примчаться домой,, как лихая запряжка, ворваться вихрем во двор, чтоб искры посыпались, выпрямиться, горделиво поднимая вожжи и спрыгнуть - вот он я, Полана! Теперь уж не выпущу тебя! Подниму высоко, отнесу в дом на руках, обниму - дух захватит. Какая ты мягкая, Полана. Восемь лет, восемь лет думал я о жене и теперь вот иду к ней...
   Гордубал стискивает зубы, - на лице перекатываются желваки. "Эй, кони лихие, эй! Пусть нас слышит Полана, пусть дрогнет от испуга и радости, пусть знает - муж вернулся!"
   VII
   Пьяный идет Гордубал домой. А кругом лунная ночь. Захмелел, потому что отвык от водки, отвык от мыслей, потому что идет к жене. Что ты хмуришься, месяц? Я ли не иду тихо, я ли не иду так легко, что и росинка с травы не упадет. Эге, собаки-то как разбрехались в деревне - идет, мол, Юрай Гордубал, вернулся после восьмилетней отлучки, ишь как руки расставил, не терпится ему обнять жену. Вот ты и у меня в руках, Полана, да все мало мне, хочется чувствовать тебя коленями, и губами, сжимать пальцами... Полана, Полана!.. Что хмуришься, месяц?
   Да, я пьян, потому что пил для смелости, потому что хочу ворваться в дом, зажмурить глаза, взмахнуть руками - вот и я, Полана, я всюду, где твои руки, твои ноги, твои губы... Какая же ты большая, ладная, как хорошо обнимать тебя...
   Идет Гордубал лунной ночью и дрожит всем телом. Не окликну, не скажу ни слова, не смущу ее покоя. Войду тихо, тихо. Вон та светлая тень - это ты... Не называй меня по имени, это я. Ничто не шелохнется, так бережно я обниму тебя, не нарушу лунного покоя, не скажу ни слова, не дохну... Ах, Полана, станет так тихо, что будет слышно, как падают звезды.
   Нет, нет, не нам светит месяц, не на нас он хмурится. Светит он над черным лесом, а у нас дома темно, у нас дома одна темнота дышит. Пошаришь руками и найдешь жену. Спит она или не спит - не видать, но все здесь полно ею. Она тихо смеется и подвигается, чтобы и ты мог лечь. Но разве хватит места для такого верзилы, придется ему втиснуться в ее объятия. А она шепчет тебе что-то на ухо, ты и сам не поймешь, что - ведь слова холодны, но горяч приглушенный шепот; и еще гуще становится тьма, она такая густая и плотная, что к ней можно прикоснуться, и это уже не тьма, а жена, ее волосы и ее плечи, ее прерывистое дыхание у твоего лица.
   "Ах, Полана, - шепчет Гордубал, - По-ла-на!"
   Тихо отворяет он калитку и вздрагивает. На крыльце в лунном свете сидит Полана и ждет.
   - Полана, - бормочет Гордубал, и сердце у него замирает, - почему ты не спишь?
   Полана дрожит от холода.
   - Жду тебя. Я хотела спросить: летом мы получили за двух лошадей семь тысяч, так как... что ты думаешь...
   - Ах, вот оно что, - отзывается Гордубал нерешительно, ну, ладно, мы завтра потолкуем.
   - Нет, сейчас, - упорствует Полана, - для того я и ждала тебя. Не хочу я больше ходить за коровами... и работать в поле... не хочу!
   - Ну, и не будешь, - говорит Гордубал, уставясь на ее руки, белеющие в лунном свете. - Теперь я здесь. Я буду работать.
   - А Штепан?
   Юрай молча вздыхает. К чему сейчас рассуждать об этом?
   - Ну, - ворчит он, - на двоих у нас работы не хватит.
   - А как же лошади? - быстро возражает Полана. - За ними кто-то должен ходить. Ты ведь не умеешь...
   - Верно, - соглашается Гордубал, - ну, да там видно будет.
   - Я хочу знать сейчас, - твердит Полана, сжимая кулаки.
   Ишь ты, какая быстрая!
   - Как хочешь, Полана, как хочешь, - слышит Гордубал свой голос. - Пусть останется Штепан, голобушка. Я с деньгами приехал, все для тебя сделаю.
   - Штепан умеет ходить за лошадьми, - говорит Полана, такого не скоро найдешь. Он пять лет у меня служит. - Она встает, странная и бледная в лунном свете. - Покойной ночи, Юрай. Иди потише, Гафья спит.
   - А ты? Ты к-куда? - спрашивает пораженный Гордубал.
   - На чердак, спать. Ты хозяин, тебе в избе спать. - В выражении ее лица мелькает что-то упрямое, злое. - Штепан спит в конюшне.
   Недвижно сидит Гордубал на крыльце и смотрит в лунную ночь. Так, так. Голова совсем не варит, как деревянная. Что-то засело в мозгу, не дает покоя. "Ты хозяин, тебе в избе спать". Так, так.
   Где-то вдали тявкает собачонка, в хлеву звякнула цепью корова. "Тебе в избе спать". Эх, голова мякинная! Сколько ни качай ею, трещит - и все тут. Ты, мол, хозяин. Все твое: эти белые стены, двор, все хозяйство кругом, целая изба для тебя, вон какой ты барин, можешь развалиться один на постели.
   Ты - хозяин! Но отчего же это никак не встать, почему голова такая тяжелая? Видно, водка была скверная, видать подлил мне древесного спирта чертов шинкарь. Однако ж шел-то я домой чуть ли не с плясом... Так. Значит, в избе. Хочет Полана уважить хозяина, как гость будет он спать... Безграничная усталость охватывает Гордубала. Ага! Полана хочет, чтобы он отдохнул, набрался сил, малость понежился с дороги. И то верно, устал он, сил нету подняться, ноги, как студень... А месяц уже забрался за крышу.
   - "Про-бил один-над-ца-тый час, хра-ни свя-тый бо-же нас!"- кричит нараспев ночной сторож. В Америке так не кричат. Странная ты, Америка! Только бы сторож меня не увидал, - нехорошо, - пугается вдруг Гордубал и неслышно, как вор, крадется в избу. Снимая пиджак, он слышит тихое дыханье.
   Слава богу! Полана здесь, она пошутила. А я-то, дурень, торчу на дворе. Юрай тихо-тихо подкрадывается к постели, протягивает руку. Мягкие волосы, тонкие слабые ручки Гафья! Ребенок что-то пробормотал во сне и уткнулся лицом в подушку. Да, Гафья. Юрай тихонько садится на край постели, поправляет одеяло на девочке. Ах, боже мой, как же тут лечь, разбудишь ведь ребенка. Полана, верно, хотела, чтобы девочка привыкала к отцу. Так, так.
   Отец и дочка в избе, а она на чердаке.
   Новая мысль вдруг осенила Юрая и не дает ему покоя. "Иду на чердак", - сказала она. А что, если это нарочно?. Мол, ты глупый, можешь прийти ко мне. Знаешь ведь, где я - на чердак пошла спать.
   На чердаке-то нет Гафьи. Гордубал стоит в темноте, точно столб, и сердце у него колотится. Полана - гордая, она не скажет - возьми меня. Нужно ее добиваться, как девушки, надо искать ее в потемках, а она беззвучно засмеется: "Ах, Юрай, глупый ты, восемь лет я тебя ждала..." Тихо-тихо крадется Юрай на чердак. Экая тьма! Полана, где же ты, я слышу, как стучит твое сердце.
   - Полана, Полана! - шепчет Гордубал и шарит в потемках.
   - Уйди, уйди! - жалобно, почти как стон, раздается в темноте. - Я тебя не хочу, прошу Юрай, прошу тебя, прошу...
   - Я ничего, Полана, - отчаянно пугается Гордубал, - я только... спросить... Удобно ли тут тебе спать?
   - Прошу тебя, уходи! Уходи! - дрожит от ужаса во тьме голос жены.
   - Я хотел сказать... - заикается Гордубал, - все будет по-твоему, голубушка. И лужки на равнине можешь прикупить...
   - Уходи, уходи! - не помня себя, кричит Полана, и Юрай, стремглав скатывается вниз, точно в пропасть. Но нет, не упал он в пропасть, а сидит на нижней ступеньке... и все-таки падает в бездну.
   Так глубоко упасть, о господи, так глубоко! Кто это тут стонет, а? Это ты, ты! Я? Нет, это не я, я еле-еле дышу. Я не виноват, если громко застонал... И еще, и еще... Ну, не стыдись же, дай себе волю, ты дома, ты хозяин!
   Гордубал сидит на ступеньке и тупо смотрит перед собой. "Тебе в избе спать, - сказала она, - ты хозяин". А, вот оно что! Восемь лет ты, Полана, была сама себе хозяйкой и сейчас сердишься, что есть и над тобой хозяин. Эх, голубушка, поглядела бы ты, какой это хозяин: сидит на ступеньке и хнычет, словно маленький. Утереть бы ему нос передником. Вот так хозяин! Гордубал неожиданно чувствует улыбку у себя на губах. Да, да, он смеется: хозяин! Какой он там хозяин. Батрак! Батрак пришел к коровам, госпожа моя, а ты, Полана, будешь хозяйкой. Как барыня будешь жить, будут у тебя коровы и кони, Штепан и Юрай. Коров для тебя выхожу, Полана - загляденье! И овец тоже.