Чапек Карел. Рассказы и очерки

   - Вероятно, да.
   - Чудесно, - захихикал аббат. - Ведь это ужасно скверная картина, милый мой. Я еще не видел столь невообразимых чучел; и это называется - "соображения композиции"! Скажу вам, Прокопий: скверный рисунок - грех и святотатство; он противен господу богу. И этому должны поклоняться люди? Нет, нет! Действительно, поклонение скверным картинам - не что иное, как идолопоклонство. Я не удивляюсь, что люди возмущаются этим. Они совершенно правы. Критская школа - ересь; и такой Папанастасий - худший еретик, нежели любой арианин *. Стало быть, говорите вы, - радостно залепетал старик,- они собьют со стен эту мазню? Вы принесли мне добрую весть, сын мой. Я рад, что вы пришли.
   Никифор с трудом поднялся в знак того, что аудиенция окончена.
   - Хорошая погода, не правда ли?
   Прокопий встал, явно удрученный.
   - Никифор, - вырвалось у него, - но и другие картины уничтожат! Слышите, все произведения искусства сожгут и разобьют!
   - Ай-ай-ай, - успокоительно проговорил аббат. - Жаль, очень жаль. Но если кто-то хочет избавить человечество от скверных изображений, не стоит обращать внимания, если он немного переусердствует. Главное, больше не придется поклоняться уродливым чучелам, какие делает ваш... этот...
   - Папанастасий.
   - Да, да, он самый. Отвратительная критская школа, Прокопий! Я рад, что вы напомнили мне о Синоде. Буду там, Прокопий, буду, даже если бы меня пришлось нести туда на руках. Я бы до гроба не простил себе, если бы не присутствовал при сем. Главное, пусть собьют архангела Гавриила, - засмеялся Никифор, и личико его еще больше сморщилось. - Ну, господь с вами, сын мой, - и он поднял для благословения изуродованную руку.
   - Господь с вами, Никифор, - безнадежно вздохнул Прокопий.
   Аббат Никифор уходил, задумчиво покачивая головой.
   - Скверная критская школа, - бормотал он. - Давно пора пресечь их деятельность. Ах, боже, какая ересь... этот Папанастасий... и Пападианос... У них не картины, а идолы, проклятые идолы... - выкрикивал Никифор, взмахивая больными руками. - Да, да... идолы...
   1936
   ОФИР
   На площади св. Марка вряд ли кто оглянулся, когда стражники вели старика к дожу. Старик был оборван и грязен, и можно было подумать, что это какой-нибудь портовый воришка.
   - Этот человек, - доложил podesta vicegerente 1, остановившись перед троном дожа, - заявляет, что зовут его Джованни Фиальго и что он купец из Лиссабона; он утверждает, будто был владельцем судна и его со всем экипажем и грузом захватили в плен алжирские пираты; далее он показывает, что ему удалось бежать с галеры и что он может оказать большую услугу Венецианской республике, а какую именно - он может сообщить лишь самому его милости дожу.
   Старый дож пристально разглядывал взлохмаченного старика своими птичьими глазками.
   - Итак, - молвил он наконец, - ты говоришь, что работал на галере?
   Схваченный вместо ответа обнажил грязные щиколотки; они опухли от оков.
   - А на спине, - добавил он, - сплошные шрамы, ваша милость. Если желаете, я покажу вам...
   - Нет, нет, - поспешно отказался дож. - Не надо. Что хотел ты поведать нам?
   1 заместитель старосты (итал.).
   Оборванный старик поднял голову.
   - Дайте мне судно, ваша милость, - ясным голосом проговорил он, - и я приведу его в Офир, страду золота.
   - В Офир... - пробормотал дож. - Ты нашел Офир?
   - Нашел, - ответил старик, - и пробыл там девять месяцев, ибо нам нужно было чинить корабль.
   Дож переглянулся со своим ученым советником епископом Порденонским.
   - Где же находится Офир? - спросил он старого купца.
   - В трех месяцах пути отсюда, - ответил тот. - Надо обогнуть Африку, а затем плыть на полночь.
   Епископ Порденонский настороженно подался вперед.
   - Разве Офир на берегу моря?
   - Нет. Офир лежит в девяти днях пути от морского побережья и простирается вокруг великого озера, синего, как сапфир.
   Епископ Порденонский слегка кивнул.
   - Но как же вы попали в глубь страны? - спросил дож. Ведь, говорят, Офир отделяют от моря непроходимые горы и пустыни.
   - Да, - сказал корабельщик Фиальго, - в Офир нет путей. Пустыня кишит львами, а горы - хрустальные и гладкие, как муранское стекло *'.
   - И все же ты преодолел их? - воскликнул дож.
   - Да. Когда мы чинили корабль, сильно потрепанный бурями, на берег пришли люди в белых одеждах, окаймленных пурпурными полосами, и обратились к нам с приветом.
   - Чернокожие? - спросил епископ.
   - Нет, монсеньер. Белые, как англичане, а волосы их длинные, посыпанные золотой пудрой. Они очень красивы.
   - А что, они были вооружены? - осведомился дож.
   - У них были золотые копья. Они велели нам взять все железные предметы и обменять их в Офире на золото. Ибо в Офире нет железа. И они следили. чтобы мы взяли все железо: якоря, цепи, оружие, даже гвозди, которыми был сбит наш корабль.
   - И что же дальше? - спросил дож.
   - На берегу нас ждало стадо крылатых мулов, числом около шестидесяти. Их крылья похожи на лебединые. Называют их пегасами.
   - Пегас... - задумчиво проговорил ученый епископ. - Об этом до нас дошли сведения еще от древних греков. Похоже, что греки действительно знали Офир.
   - В Офире и в самом деле говорят по-гречески, - заявил старый купец. - Я знаю немного греческий язык, потому что в каждом порту есть какой-нибудь вор с Крита или из Смирны.
   - Это интересные вести, - пробормотал епископ. - А что, жители Офира - христиане?
   - Да простит мне бог, - ответил Фиальго, - но они настоящие язычники, монсеньер. Почитают некоего Аполлона, или как там его называют.
   Енископ Порденонский покачал головой.
   - Что ж, это согласуется. Вероятно, они - потомки греков, которых занесло туда морской бурей после завоевания Трои. Что же дальше?
   - Дальше? - заговорил Джованни Фиальго. - Дальше - погрузили мы наше железо на этих крылатых ослов. Троим из нас мне, некоему Чико из Кадикса и Маноло Перейра из Коимбре дали крылатых коней, и вот, предводительствуемые офирскими воинами, мы полетели прямо на восток. Дорога длилась девять дней. Каждую ночь мы спускались на землю, чтобы пегасы могли попастись и напиться. Они питаются только асфоделиями и нарциссами.
   - Видно, что греческого происхождения, - проворчал епископ.
   - На девятый день мы увидели озеро, синее, как сапфир, продолжал старый купец. - Мы спешились на его берегу. В озере водятся серебряные рыбы с рубиновыми глазами. А песок вокруг этого озера, ваша милость, состоит из одних жемчужин, крупных, как галька. Маноло пал наземь и начал загребать жемчуг полными горстями; и тут один из наших провожатых сказал, что это - отличный песок, из него в Офире жгут известь.
   Дож широко раскрыл глаза.
   - Известь из жемчуга! Поразительно!
   - Потом нас повели в королевский дворец. Он весь был из алебастра, только крыша золотая, и она сияла, как солнце. Там нас приняла офирская королева, сидящая на хрустальном троне.
   - Разве в Офире царствует женщина? - удивился епископ.
   - Да, монсеньер. Женщина ослепительной красоты, подобная некоей богине.
   - Видимо, одна из амазонок, - задумчиво произнес епископ.
   - А как другие женщины? - с любопытством спросил дож. Понимаешь, я говорю о женщинах вообще - есть там красивые?
   Корабельщик всплеснул руками.
   - Ах, ваша милость, таких не было даже в Лиссабоне во времена моей юности!
   Дож замахал рукой.
   - Не болтай чепухи! Говорят, в Лиссабоне женщины черные, как кошки. Вот в Венеции, старик, в Венеции каких-нибудь тридцать лет назад - о, какие здесь были женщины! Прямо с полотен Тициана! * Так что же офирские женщины? Рассказывай...
   - Я уже стар, ваша милость, - сказал Фиальго. - Зато Маноло мог бы вам порассказать кое о чем, если бы его не убили мусульмане, захватившие нас у Балеар.
   - А он многое мог бы рассказать? - с интересом спросил дож.
   - Матерь божия, - воскликнул купец. - Вы бы даже не поверили, ваша милость. Скажу лишь, что за две недели нашего пребывания в Офире Маноло исхудал так, что его можно было вытряхнуть из собственных штанов.
   - А что королева?
   - На королеве был железный пояс и железные браслеты. "Говорят, у тебя есть железо, - сказала она мне. - Арабские купцы иногда продают нам железо".
   - Арабские купцы! - вскричал дож, ударив кулаком по подлокотнику трона. - Вот видите, эти бездельники выхватывают из-под носа все наши рынки! Мы не потерпим этого, дело касается высших интересов Венецианской республики! Железо в Офир должны поставлять только мы, и точка! Я дам тебе три корабля, Джованни, три корабля, наполненные железом.
   Епископ поднял руку.
   - Что же было дальше, Джованни?
   - Королева предложила мне за железо золото того же веса.
   - И ты, конечно, принял, разбойник!
   - Нет, монсеньер. Я сказал, что продаю железо не на вес, а по объему.
   - Правильно, - вставил епископ. - Золото тяжелее.
   - Особенно офирское, монсеньер. Оно в три раза тяжелее обычного и цвет имеет красный, как пламя. Тогда королева приказала выковать из золота такой же якорь, такие же гвозди, такие же цепи и такие же мечи, как наши, железные. Поэтому нам и пришлось подождать там неделю-другую.
   - Зачем же им железо? - удивился дож.
   - Оно у них величайшая редкость, ваша милость, - ответил купец. - Из него делают украшения и деньги. Железные гвозди они прячут в шкатулках как сокровище. Они утверждают, будто железо красивее золота.
   Дож прикрыл глаза веками, похожими на веки индюка.
   - Странно, - проворчал он. - Это чрезвычайно странно, Джованни. Что же было потом?
   - Потом все это золото погрузили на крылатых мулов и отправили нас тем же путем на побережье. Там мы снова сколотили наше судно золотыми гвоздями, повесили золотой якорь на золотую цепь. Порванные снасти и паруса мы заменили шелковыми и с попутным ветром отплыли домой.
   - А жемчуг? - спросил дож. - Жемчуга вы с собой не взяли?
   - Не взяли, - ответил Фиальго. - Прошу прощенья - ведь жемчужин там было, как песчинок. Лишь несколько зерен застряло в наших туфлях, да их отобрали алжирские язычники, напавшие на нас у Балеарских островов.
   - Этот рассказ, - пробормотал дож, - кажется весьма правдоподобным.
   Епископ слегка кивнул.
   - А что животный мир, - вдруг спохватился он. - Есть там, в Офире, например, кентавры?
   - О них я не слыхал, монсеньер, - учтиво ответил корабельщик. - Зато там есть фламинго.
   Епископ фыркнул.
   - Ты, наверное, ошибся. Фламинго ведь водятся в Египте известно, что у них только одна нога.
   - Еще у них есть дикие ослы, - продолжал Фиальго, - ослы с черными и белыми полосами, как тигры.
   Епископ подозрительно взглянул на старика.
   - Послушай, не думаешь ли ты смеяться над нами? Кто когда видел полосатых ослов? Одно мне непонятно, Джованни. Ты утверждаешь, будто через офирские горы вы летели на крылатых мулах.
   - Да, монсеньер.
   - Гм, вот как. Но, как гласят арабские источники, в офирских горах живет птица Ног, у которой, как известно, железный клюв, железные когти и бронзовое оперенье. О ней ты ничего не слышал?
   - Нет, монсеньер, - с запинкой ответил корабельщик.
   Епископ Порденонский презрительно качнул головой.
   - Через эти горы, купец, нельзя перелететь, в этом ты нас не убедишь; ведь доказано, что там живет птица Ног. И это технически невозможно - птица Ног склевала бы твоих пегасов, как ласточка мух. Нет, милый мой, нас не проведешь! А скажи мне, мошенник, какие деревья там растут?
   - Как какие деревья? - с трудом выговорил несчастный купец. - Известно какие, пальмы, монсеньер.
   - Ну теперь ясно, что ты лжешь! - торжествующе молвил епископ. - Согласно свидетельству Бубона из Бискры, большого авторитета в этих вопросах, в Офире растут гранатовые деревья, у которых вместо зерен - карбункулы. Ты, приятель, выдумал преглупую историю!
   Джованни Фиальго пал на колени,
   - Вот как бог надо мною, монсеньер, разве мог я, необразованный купец, выдумать Офир?
   - Да что ты мне толкуешь, - отчитывал ученый епископ купца, - я-то лучше тебя знаю - на свете есть Офир, страна золота; но что касается тебя, то ты лгун и мошенник. Твой рассказ противоречит надежным источникам и, следовательно, лжив. Ваша милость, этот человек обманщик.
   - Еще один, - вздохнул старый дож, озабоченно моргая глазами. - Просто ужас, сколько теперь развелось этих авантюристов. Уведите его!
   Podesta vicegerente поднял вопросительный взгляд.
   - Как обычно, как обычно, - зевнул дож. - Пусть посидит, пока не почернеет, а там продайте его на галеры. Жаль, что он оказался обманщиком, - пробормотал он еще. - Кое в чем из того, что он наговорил, было некое ядро... Он, верно, слыхал это от арабов...
   1932
   ИСПОВЕДЬ ДОН ХУАНА
   Смерть несчастной доньи Эльвиры была отмщена: дон Хуан Тенорио лежал с пронзенной грудью в Посада де лас Реинас и умирал.
   - Эмфизема легких, - бурчал местный доктор. - Другой бы еще выкрутился, но такой потрепанный caballero, как дон Хуан... Трудное дело, Лепорелло; сказать по правде, не нравится мне его сердце. Впрочем, это понятно: после таких похождений in venere 1 - ярко выраженное истощение, господа. Я бы на твоем месте, Лепорелло, пригласил к нему на всякий случай священника; быть может, твой хозяин еще придет в сознание, хотя нынешнее состояние науки... ну, не знаю. Честь имею кланяться, caballeros.
   Случилось так, что падре Хасинто уселся в ногах дона Хуана и стал ждать, когда пациент очнется; а сам тем временем молился за эту неисправимо грешную душу. "Ах, если бы мне удалось спасти душу этого закоренелого грешника, - думал добрый патер. - Его, кажется, здорово отделали - быть может, это сокрушит его гордыню и приведет чувства в состояние покаянного смирения. Не всякому доведется заполучить столь знаменитого и бессовестного распутника; да, братец ты мой, такой редкий случай не
   1 любовных (лат,).
   выпадал, пожалуй, и епископу Бургосскому. То-то будут шептаться люди: смотрите, вон идет падре Хасинто, тот самый, который спас душу дона Хуана..." Падре вздрогнул и перекрестился: с одной стороны, он опамятовался от дьявольского искушения гордости, с другой стороны - увидел, что умирающий дон Хуан устремил на него горящий и словно насмешливый взгляд.
   - Возлюбленный сын мой, - произнес достойный падре как только мог приветливее, - ты умираешь; очень скоро ты предстанешь перед престолом высшего судии, отягощенный всеми грехами, свершенными тобой за время своей гнусной жизни. Прошу тебя во имч любви господа нашего, сними их с себя, пока еще есть время; не подобает тебе отправляться на тот свет в нечистом рубище пороков, запачканном грязью земных деяний.
   - Ладно, - ответил дон Хуан, - можно еще раз сменить костюм. Падре, я всегда стремился быть одетым соответственно обстоятельствам.
   - Я боюсь, - заметил падре Хасинто, - что ты не совсем меня понял. Я спрашиваю тебя - не хочешь ли ты покаяться и исповедаться в своих прегрешениях.
   - Исповедаться, - глухо повторил дон Хуан. - Хорошенько очернить себя... Ах, отче, вы и не поверите, как это действует на женщин!
   - Хуан, - нахмурился добрый патер, - перестань думать о земном; помни - тебе надо беседовать со своим творцом.
   - Я знаю, - учтиво возразил дон Хуан. - И знаю также приличие требует, чтобы человек умирал христианином. А я всегда весьма старался соблюдать приличия... по возможности, отче. Клянусь честью, я открою все без лишних разговоров; ибо, во-первых, я слишком слаб, чтобы говорить длинно, а во-вторых, моим принципом всегда было идти к цели напрямик, коротким путем.
   - Я воздаю должное твоей решимости, - сказал падре Хасинто. - Но прежде, возлюбленный сын мой, приготовься как следует, вопроси свою совесть, возбуди в себе смиренное сожаление о своих проступках. Я же пока подожду.
   После этого дон Хуан закрыл глаза и принялся вопрошать свою совесть; а падре стал тихо молиться, дабы бог ниспослал ему помощь и просветил его.
   - Я готов, отче, - проговорил через некоторое время дон Хуан и начал свою исповедь.
   Падре Хасинто удовлетворенно покачивал головой; исповедь казалась искренней и полной, в ней не было недостатка в признании лжи и кощунства, убийств, клятвопреступлений, гордыни, обмана и предательства... Дон Хуан и впрямь был великий грешник.
   Но вдруг он умолк, словно утомившись, и прикрыл глаза.
   - Отдохни, возлюбленный сын, - терпеливо подбодрил его священник, - а потом продолжишь.
   - Я кончил, преподобный отец, - ответил дон Хуан. - Если же я и забыл о чем-нибудь, так уж верно это какие-нибудь пустяки. Их господь бог милостиво простит мне.
   - Как так?! - вскричал падре Хасинто. - Это ты называешь пустяками? А прелюбодеяния, которые ты совершал на каждом шагу всю свою жизнь, а женщины, соблазненные тобой, а нечистые страсти, которым ты предавался столь необузданно? Нет, братец, изволь-ка исповедаться как следует; от бога, развратник, не укроется ни один из твоих бесстыдных поступков; лучше покайся в своих мерзостях и облегчи грешную душу!
   На лице дона Хуана отразилось страдание и нетерпение.
   - Я уже сказал вам, отче, - упрямо повторил он, - что я кончил. Клянусь честью, больше мне не в чем исповедоваться.
   В эту минуту хозяин гостиницы Посада де лас Реинас услыхал отчаянный крик в комнате раненого.
   - Господь с нами, - воскликнул он, перекрестившись, сдается мне, падре Хасинто изгоняет дьявола из бедного сеньора. Господи боже, не очень-то мне по нраву, когда такие вещи происходят в моей гостинице.
   Упомянутый крик продолжался довольно долго - за это время можно было бы сварить бобы; временами он переходил в приглушенные настойчивые уговоры, потом снова раздавался дикий рев; вдруг из комнаты раненого выскочил падре Хаеинто, красный, как индюк, и, призывая матерь божию, кинулся в церковь. После этого в гостинице воцарилась тишина; только удрученный Лепорелло проскользнул в комнату своего господина, который лежал, закрыв глаза, и стонал.
   После обеда в город приехал падре Ильдефонсо, член Общества Иисуса *, - он следовал на муле из Мадрида в Бургос; и так как день был слишком жаркий, падре Ильдефонсо остановился у дома священника и навестил отца Хаеинто. Падре Ильдефонсо был аскетического вида человек, высохший до того, что напоминал старую колбасу, с бровями, густыми, как волосы под мышкой отставного кавалериста.
   Выпив вместе с хозяином дома кислого молока, иезуит вперил свой взор в отца Хаеинто, который тщетно пытался скрыть, что он чем-то угнетен. Стояла такая' тишина, что жужжание мух казалось почти громом.
   - Вот в чем дело, - проговорил, наконец, измученный падре Хаеинто. - Есть у нас здесь один великий грешник, находящийся при последнем издыханци. Знайте, дон Ильдефонсо, это тот самый печальной известности дон Хуан Тенорио. У него здесь была какая-то ссора, не то поединок - короче, я отправился исповедать его. Сначала все шло как по маслу; очень хорошо он исповедался, ничего не скажешь; но как дошло дело до шестой заповеди - так и заколодило, и я не добился от него ни слова. Говорит - ему не в чем каяться. Этакому-то безобразнику, матерь божия! Как подумаю, что он величайший развратник обеих Кастилии... ни в Валенсии, ни в Кадиксе нет ему равных. Говорят, за последние годы он соблазнил шестьсот девяносто семь девиц; из них сто тринадцать ушло в монастырь, около пятидесяти было убито в справедливом гневе отцами или супругами, и примерно у стольких же сердце разорвалось от горя.
   И вот представьте себе, дон Ильдефонсо, этакий сладострастник на смертном одре твердит мне в глаза, будто in puncto 1 прелюбодеяния ему не в чем исповедаться! Что вы на это скажете?
   - Ничего, - ответил отец иезуит. - И вы отказали ему в отпущении грехов?
   - Конечно, - сокрушенно ответил падре Хаеинто. - Все уговоры оказались тщетными. Я так говорил с ним, что и в камне пробудил бы раскаяние, - но на этого архибездельника ничто не действует. "Грешен, мол, в гордыне, отче, - говорил он мне, - и клятвы преступал, все, что угодно; но о чем вы меня спрашиваете - об этом мне нечего сказать". И знаете, в чем загвоздка, дон Ильдефонсо? - вдруг вырвалось у падре, и он поспешно перекрестился. - Я думаю, он был связан с дьяволом. Вот почему он не может в этом исповедаться. Это были нечистые чары. Он соблазнял женщин властью ада. - Отец Хаеинто содрогнулся. - Вам бы взглянуть на него, домине. Я бы сказал - это по его глазам видно.
   Дон Ильдефонсо, член Общества Иисуса, молча раздумывал.
   - Если вы хотите, - произнес он наконец, - я посмотрю на этого человека.
   Дон Хуан дремал, когда отец Ильдефонсо тихо вступил в комнату и мановением руки выслал Лепорелло; потом иезуит уселся на стул в головах постели и стал изучать осунувшееся лицо умирающего.
   После долгого молчания раненый застонал и открыл глаза.
   - Дон Хуан, - мягко начал иезуит, - вам, вероятно, трудно говорить.
   Дон Хуан слабо кивнул.
   1 в пункте (лат.).
   - Это не важно, - продолжал иеузит. - Ваша исповедь, сеньор Хуан, осталась неясной в одном пункте. Я не стану задавать вам вопросы, но, может быть, вы сможете дать понять, согласны ли вы с тем, что я вам скажу о вас.
   Глаза раненого почти со страхом устремились на неподвижное лицо монаха.
   - Дон Хуан, - начал падре Ильдефонсо почти светским тоном. - Я давно уже слышал о вас и обдумывал - почему же вы мечетесь от женщины к женщине, от одной любви к другой; почему никогда вы не могли пребывать, не могли оставаться в том сбстоянии блаженства и покоя, которое мы, люди, называем счастьем...
   Дон Хуан оскалил зубы в скорбной ухмылке.
   - От одной любви к другой, - продолжал Ильдефонсо спокойно. - Словно вам надо было снова и снова убеждать кого-то видимо самого себя, - что вы достойны любви, что вы именно из тех мужчин, каких, любят женщины - несчастный дон Хуан!
   Губы раненого шевельнулись; похоже было, что он повторил последние слова.
   - А вы между тем, - дружески продолжал монах, - никогда не были мужчиной, дон Хуан; только дух ваш был духом мужчины, и этот дух испытывал стыд, сеньор, и отчаянно стремился скрыть, что природа обделила вас тем, что даровано каждому живому существу...
   С постели умирающего послышалось детское всхлипывание.
   - Вот почему, дон Хуан, вы играли роль мужчины с юношества; вы были безумно храбры, авантюристичны, горды и любили выставлять себя напокази все лишь для того, чтобы подавить в себе унизительное сознание, что другие - лучше вас, что они - более мужчины, чем вы; и потому вы расточительно нагромождали доказательства; никто не мог сравниться с вами, потому что вы только притворялись, вы были бесплодны - и вы не соблазнили ни одной женщины, дон Хуан! Вы никогда не знали любви, вы только лихорадочно стремились при каждой встрече с пленительной и благородной женщиной околдовать ее своим духом, своим рыцарством, своей страстью, которую вы сами себе внушали; все это вы умели делать в совершенстве, ибо вы играли роль. Но вот наступал момент, когда у женщины подламываются ноги - о, вероятно, это было адом для вас, дон Хуан, да, это было адом, ибо в тот момент вы испытывали приступ вашей злосчастной гордыни и одновременно - самое страшное свое унижение. И вам приходилось вырываться из объятий, завоеванных ценой жизни, и бежать, несчастный дон Хуан, бежать от покоренной вами женщины, да еще с какой-нибудь красивой ложью на этих победительных устах. Вероятно, это было адом, дон Хуан.
   Раненый плакал, отвернувшись к стене.
   Дон Ильдефонсо встал.
   - Бедняга, - сказал он. - Вам стыдно было признаться в этом даже на святой исповеди. Ну, вот видите, все кончилось, но я не хочу лишать падре Хасинто раскаявшегося грешника.
   И он послал за священником; и когда отец Хасинто пришел, дон Ильдефонсо сказал ему:
   - Вот что, отче, он признался во всем и плакал. Нет сомнения, что раскаяние его исполнено смирения; пожалуй, мы можем отпустить ему его грехи.
   1932
   РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
   Молодой английский дворянин Оливер Мендвилль, странствовавший по Италии с учебными целями, получил во Флоренции весть о том, что отец его, сэр Уильям, покинул этот мир. И вот сэр Оливер с тяжелым сердцем, проливая слезы, расстался с синьориной Маддаленой и, поклявшись вернуться как можно скорее, пустился со своим слугой в дорогу по направлению к Генуе.
   На третий день пути, как раз когда они въезжали в какую-то деревеньку, их застиг сильный ливень.
   Сэр Оливер, не сходя с коня, укрылся под старым вязом.
   - Паоло, - сказал он слуге, - взгляни, нет ли здесь какого-нибудь albergo 1, где мы могли бы переждать дождь.
   - Что касается слуги и коней, - раздался голос над головой сэра Оливера, - то albergo за углом; а вы, кавальеро, окажете мне честь, укрывшись под скромной кровлей моего дома.
   Сэр Оливер снял широкополую шляпу и обернулся к окну, откуда ему весело улыбался толстый старый патер.
   - Vossignoria reverendissima 2, - учтиво ответил
   1 трактир (итал.).
   2 Ваше преподобие (итал.).
   молодой англичанин, - слишком любезны к чужестранцу, который покидает вашу прекрасную страну, отягощенный благодарностью за добро, столь щедро расточаемое ему.
   - Вепе 1, любезный сын, - заметил священник, - но если вы продолжите ваши речи, то вымокнете до нитки. Потрудитесь же слезть с вашей кобылы, да не мешкайте, ибо льет как из ведра.
   Сэр Оливер удивился, когда molto reverendo parocco 2 вышел в сени: такого маленького патера он еще не видывал, и ему пришлось так низко поклониться, что к его лицу прилила кровь.
   - Ах, оставьте это, - сказал священник. - Я всего лишь францисканец *, кавальеро. Зовут меня падре Ипполито. Эй, Мариэтта, принеси нам вина и колбасы! Сюда, синьор, - здесь страшно темно. Вы ведь "инглезе"? Подумайте, с тех пор как вы, англичане, откололись от святой римской церкви *, вас тут, в Италии, - видимо-невидимо. Понятно, синьор. Вы, верно, скучаете. Погляди, Мариэтта, этот господин "инглезе"! Бедняжка, такой молодой, и уже англичанин! Отрежьте себе этой колбасы, кавальеро, это настоящая веронская. Я говорю к вину нет ничего лучше веронской колбасы, пусть болонцы подавятся своей "rnortadella" 3. Всегда выбирайте веронскую колбасу и соленый миндаль, любезный сын. Вы не бывали в Вероне? Жаль. Божественный Веронезе * оттуда родом. Я - тоже из Вероны. Знаменитый город, сударь. Его называют городом Скалигеров *. Нравится вам это винцо?