Чарская Л.А.. Записки институтки

   - Матенька, милушка, дайте еще посидеть, - упрашивала Нина.
   - Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, ответила старушка.
   - Завтра приду, если не выпишешься! - шепнула Нина, целуя меня.
   - Выпишусь, - с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой.
   Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя - милую, добрую, великодушную Нину!
   В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь.
   На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.
   Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину - и на красной доске снова появилось ее милое имя.
   Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так не долго господствовавшие надо мной. Им обеим - и Крошке и Мане - было крайне неприятно распадение "триумвирата" и мое примирение с их врагом - моей милой Ниной.
   ГЛАВА XIII
   Печальная новость. Подписка.
   - Mesdam'очки, mesdam'очки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке строго-строго... A Fraulein плакала... Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-Богу...
   Все это протрещала Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс после обеда... В одну секунду мы обступили нашего "разбойника" и еще раз велели передать все ею виденное.
   - Это Пугач что-нибудь наговорил на фрейлейн начальнице, наверное, Пугач, - авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: "Поди, мол, сплетничай".
   - Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: "Вы распустили класс, они стали кадетами..." У-у! противная, - подхватила Краснушка.
   - А вдруг фрейлейн уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam'очки, что нам делать? - слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.
   - Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом остаться, - кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка.
   - Тише! Кис-Кис идет!
   Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.
   Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько подвинулись к кафедре и окружили ее.
   Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная по поведению из всего класса, робко произнесла:
   - Fraulein!
   - Was wollen sie, Kinder (что вам угодно, дети)? - дрожащим голосом спросила нас наша любимица.
   - Вы плакали?.. - как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо.
   - Откуда вы взяли, дети?
   - Да-да, вы плакали... Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! приставали мы...
   Кис-Кис смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами... Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.
   - Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, - мягко заговорила она, - но успокойтесь, меня никто не обижал...
   - А зачем же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с Maman? Я все видела! - смело вырвалось у Бельской.
   - Ах ты, всезнайка! - сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. - Ну, если видела, придется сознаться: я как мне ни грустно, а должна буду расстаться с вами, дети...
   - Расстаться? - ахнул весь класс в один голос. - Расстаться навсегда! За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? - раздавались здесь и там печальные возгласы "седьмушек".
   Потерять горячо любимую фрейлейн нам казалось чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали кафедру.
   - Но, Fraulein, дуся, - говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы, - зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?
   Глаза "Булочки" уже начали разгораться.
   - О, нет! Вы были всегда милые, добрые детки, - ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она. - Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую Fraulein, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите.
   - Я знаю, кто это сказал... У-у! Это противный Пугач, это Арно! пылко воскликнула княжна.
   - Wie kannst du so sprechen (как ты позволяешь себе так говорить)?! строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: - Вы должны уважать ваших классных дам.
   - Мы вас уважаем и очень любим, Fraulein, дуся! - вырвалось, как один голос, из груди 36 девочек.
   - Да-да, знаю... я тронута, спасибо вам, ich danke sehr fur ihre Liebe (благодарю вас за вашу любовь), но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама - mademoiselle Арно...
   - Мы ее ненавидим! - звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг.
   - Стыдись, Бельская, так отзываться о mademoiselle Арно, твоей наставнице. Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая - это правда, но добрая и справедливая, - усовещивала Кис-Кис.
   - А за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? - не унимались девочки. - А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?..
   - Ну, Иванова стоит, - серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову.
   - Ну довольно, genug! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется, - покачала головою добрая фрейлейн.
   - Нет-нет, мы вас не пустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да-да, наверное!
   Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.
   Тихая и кроткая, она не любила историй и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.
   А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не задушили, - одним словом, всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.
   Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться.
   Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу. Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке и, наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.
   Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем не нарушимая тишина воцарилась в дортуаре.
   Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1) изводить всячески Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать Fraulein; 3) сделать любимой немочке по подписке подарок.
   К исполнению последнего решения было приступлено немедленно. Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся у нас знанием счета.
   В следующий же прием все посещаемые родными "седьмушки" выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать - тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.
   Краснушка тщательно пересмотрела, пересчитала серебро и уложила в большой ящик от печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми красивыми буквами: "Касса".
   - А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у Fraulein? - искренно взволновалась я.
   - Ты, Людочка, не беспокойся, - ласково проговорила княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). - У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.
   - А если она спросит, зачем?
   - Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.
   - Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? - восторгались наши.
   - Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.
   И действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.
   - Зачем так много? - удивилась та.
   - Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fraulein. Дайте мне, пожалуйста, mademoiselle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.
   - Пустые выдумки! - процедила озлобленно m-lle Арно, однако отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, лежащей уже в кассе.
   После вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь самым лучшим почерком на память. "Только из своей головы, а не выученное", - прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый, в папку увязанный сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости.
   Это оказалась прелестная, крытая голубым плюшем и с бронзовыми застежками книга, с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко награвировано: "Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице Fraulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих девочек". В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: "Приложи клякс-папир... тише... не замажь... Не спутай: е, а не е... ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!" - пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу.
   - Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.
   И Бельская не долго думая слизала.
   Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их. Тут большею частью все надписи носили один характер: "Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска", - и при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований, на какие только способны замкнутые в четырех стенах наивные, впечатлительные девочки.
   Не обошлось, конечно, без стихов.
   Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом:
   Бьется ли сердце, ноет ли грудь,
   Скушай конфетку и нас не забудь.
   - Ну уж и стихи! - воскликнула Федорова, заливаясь смехом.
   - А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? - спросила Бельская.
   - Нет, - коротко ответила княжна.
   Я невольно обратила внимание на надпись Нины.
   "Дорогая Fraulein, - гласили каракульки моего друга, - если когда-нибудь вы будете на моем родимом Кавказе, не забудьте, что в доме князя Джавахи вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая вам столько хлопот, будет рада вам как самому близкому человеку".
   - Как ты хорошо написала, Ниночка! - с восторгом воскликнула я и недолго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:
   "Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже.
   Люда Влассовская".
   Когда все уже написали свое "на память", решено было торжественно всем классом нести альбом в комнату Кис-Кис.
   - Мы попросим ее остаться, а если она не согласится - пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, - пылко и возбужденно говорила Федорова.
   - Да-да, идем, идем, - подхватили мы и толпою бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.
   - Куда? Куда? - спрашивали нас с любопытством старшие.
   - "Седьмушки" бунтуют! - кричали нам вдогонку наши соседки - шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.
   Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.
   - Ты, ты говори, - выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией очень умной и красноречивой.
   - Kann man herein (можно войти)? - произнесла княжна, постучав в дверь.
   Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.
   - Herein (войдите)! - раздалось за дверью.
   Мы вошли. Fraulein Генинг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.
   - Was wunscht Ihr, Kinder (что вы желаете, дети)?
   - Fraulein, дуся, - начала Нина, робея, и выступила вперед, - мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но, Frauleinehen-дуся, мы пришли вам сказать, что "всем классом" пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово "всем классом" не шалить в ваше дежурство. А это, Fraulein, - прибавила она, подавая альбом, - на память о нас... Мы вас так любим!..
   Голос княжны оборвался, и мы увидели то, чего никогда еще не видали: Нина плакала.
   Тут произошло что-то необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся, как один человек.
   - Останьтесь!.. любим!.. просим!.. - лепетали, всхлипывая, девочки.
   Fraulein, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не стесняясь нас, плакала навзрыд.
   - Девочки вы мои... добренькие... дорогие... Liebchen... Herzchen... шептала она, целуя и прижимая нас к своей любящей груди. - Ну как вас оставить... милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно... Не возьму подарка, - вдруг рассердилась она.
   Мы обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать, с жаром объясняя ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та дала за себя и за Влассовскую только три рубля, а остальные - совсем понемножку...
   - Нет, нет, не возьму, - повторяла Кис-Кис.
   С трудом, после долгой просьбы, удалось нам уговорить растроганную Кис-Кис принять наш скромный подарок.
   Она перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс, "чтобы не волновать mademoiselle Арно", прибавила она мягко.
   - И чтобы это было в последний раз, - заметила еще Кис-Кис, - никаких больше подарков я не приму.
   Этот день был одним из лучших в нашей институтской жизни. Мы могли наглядно доказать нашу горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши детские сердца были полны шумного ликования.
   Уже позднее, через три-четыре года, узнали мы, какую жертву принесла нам Fraulein Генинг. Ее действительно не любили другие наставницы за ее слишком мягкое, сердечное отношение к институткам и не раз жаловались начальнице на некоторые ее упущения из правил строгой дисциплины, и она уже решила оставить службу в институте. Брат ее достал ей прекрасное место компаньонки в богатый аристократический дом, где она получала бы вчетверо больше скромного институтского жалованья и где занятий у нее было бы куда меньше... Уход ее был решен ею бесповоротно. Но вот появилось ее "маленькое стадо" (так она в шутку называла нас), плачущее, молящее остаться, с доказательствами такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь ни за какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась с нами "доводить до выпуска своих добреньких девочек".
   ГЛАВА XIV
   14 ноября
   Тезоименитство Государыни Императрицы - 14 ноября - праздновалось у нас в институте с особенной пышностью. После обедни и молебна за старшими приезжали кареты от Императорского двора и везли их в театр, а вечером для всех - старших и младших - был бал.
   С утра мы поднялись в самом праздничном настроении. На табуретах подле постелей лежали чистые, в несколько складочек праздничные передники, носившие название "батистовых", такие же пелеринки с широкими, жирно накрахмаленными бантами и сквозные, тоже батистовые рукавчики, или "манжи".
   За утренним чаем в этот день никто не дотронулся до казенных булок, предвкушая более интересные блюда. Старшие явились в столовую тоненькие, стянутые в рюмочку, с взбитыми спереди волосами и пышными прическами.
   Ирочка Трахтенберг воздвигла на голове какую-то необычайную шишку, пронзенную красивою золотою пикой, только что входившую в моду. Но, к несчастью, Ирочка попалась на глаза Елениной, и великолепная шишка с пикой в минуту заменилась скромной прической в виде свернутого жгута.
   - Mesdames, у кого я увижу подобные прически - пошлю перечесываться, сердилась инспектриса.
   Богослужение в этот день было особенно торжественно. Кроме институтского начальства были налицо почетные опекуны и попечители. После длинного молебна и зычного троекратного возглашения диаконом "многолетия" всему царствующему дому, мы, разрумяненные душной атмосферой церкви, потянулись прикладываться к кресту. Проходя мимо Maman и многочисленных попечителей, мы отвешивали им поясные поклоны (реверансов в церкви не полагалось) и выходили на паперть.
   - Ну что, привыкаешь? - раздался над моей почтительно склоненной головой знакомый голос начальницы.
   - Oui, Maman, - смущенно прошептала я.
   Княгиня-начальница стояла передо мной величественная, красивая, точно картина, в своем синем шелковом платье с массою орденов на груди и бриллиантовым шифром. Она трепала меня по щеке и ласково улыбалась.
   - C'est la fille de Wlassovsky, heros de Plevna (дочь Влассовского, героя Плевны), - пояснила она толстому, увешанному орденами, с красной лентой через плечо господину.
   - А-а, - протянул тот и тоже потрепал меня по щечке.
   Потом я узнала, что это был министр народного просвещения.
   За завтраком нам дали вместо кофе по кружке шоколаду с очень вкусными ванильными сухариками. Барышни наскоро позавтракали и, не обращая внимания на начальство, заглянувшее в столовую, побежали приготовляться к выезду в театр.
   - Счастливицы, - кричали мы им вслед, - возьмите нас с собою.
   Праздничный день тянулся бесконечно... Мы сновали по залу и коридорам, бегали вниз и вверх, раза четыре попадались на глаза злющей Елениной и никак не могли дождаться обеда. Более деловитые играли в куклы или "картинки" - своеобразную институтскую игру, состоящую в том, чтобы подбросить картинку, заменяющую институтку, кверху; если картинка упадет лицевой стороной - это считалось хорошим ответом урока, а обратного стороной - ошибка. За ответы ставились баллы в особую тетрадку и затем подводились итоги. Игра эта была любимою у маленьких институток.
   Серьезная Додо извлекла из своего стола толстую книгу с изображением индейцев на обложке и погрузилась в чтение.
   К обеду вернулись старшие. С шумом и хохотом пришли они в столовую. Их щеки горели от удовольствия, вынесенного ими из театра. Они не дотронулись даже до обеда, хотя обед с кулебякой и кондитерским пирожным, с тетерькою на второе был самый праздничный.
   В пять часов нас повели в дортуар, чтобы мы успели выспаться до предстоящего в этот вечер обычного бала, на котором нам, "седьмушкам", было позволено оставаться до 12 часов.
   На лестнице нас обогнала Ирочка Трахтенберг с неизменной Михайловой под руку. Она с улыбкой сунула в руки смущенной Нины полученную в театре коробку конфект с вензелем Государыни на крышке.
   - Merci, - могла только пролепетать сконфуженная Нина и ужасно покраснела.
   Спать легли весьма немногие из нас, остальные же, большая половина класса, разместились на кроватях небольшими группами.
   Кира Дергунова, "второгодница", то есть оставшаяся на второй год в классе и, следовательно, видевшая все эти приготовления в прошлом году, рассказывала окружившим ее институткам с большим увлечением:
   - И вот, mesdam'очки, библиотека будет украшена елками, и там будет гостиная для начальства, а в четвертом классе будет устроен буфет, но чай будут пить только кавалеры. Кроме того, для старших будут конфекты... фрукты...
   - А для нас? - не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от предстоящего пиршества.
   - А нам не дадут... - отрезала Кира. - Нет, то есть дадут, - поспешила она поправиться, - только по яблоку и апельсину да по тюречку конфект...
   - А-а, - разочарованно протянула Маня.
   - Тебе скучно? - спросила меня Нина, видя, что я лежу с открытыми глазами.
   - Да, домой тянет, - созналась я.
   - Ну, Люда, потерпим, ведь теперь ноябрь уже в середине, до праздников рукой подать, а второе полугодие так быстро промелькнет, что и не увидишь... Там экзамены, Пасха... и лето...
   - Ах, лето! - с восторженным вздохом вырвалось у меня.
   - И вот, mesdam'очки, войдет Maman, оркестр заиграет марш... - тем же тягучим, неприятным голосом повествовала Дергунова.
   В 7 часов началось необычайное оживление; "седьмушки" бежали под кран мыть шею, лицо и чистить ногти и зубы. Это проделывалось с особенным старанием, хотя "седьмушкам" не приходилось танцевать - танцевали старшие, а нам разрешалось только смотреть.
   В 8 часов к нам вошла фрейлейн, дежурившая в этот день. На ней, поверх василькового форменного платья, была надета кружевная пелеринка, а букольки на лбу были завиты тщательнее прежнего.
   - Какая вы красавица, нарядная! - кричали мы, прыгая вокруг нее.
   И действительно, ее добродушное, с жилочками на щеках личико, с сиявшей на нем доброй улыбкой, казалось очень милым.
   - Ну-ну, Dummheiten (глупости)! - отмахнулась она и повела нас вниз, где выстроились уже шпалерами по коридору остальные классы.
   Внизу было усиленное освещение, пахло каким-то сильным, в нос ударяющим курением.
   В половине девятого в конце коридора показалась Maman, в целом обществе опекунов и попечителей, при лентах, орденах и звездах.
   - Nous avons l'honneur de vous saluer (имеем честь вас приветствовать)! - дружно приседая классами, восклицали хором институтки.
   За начальством прошли кавалеры: ученики лучших учебных заведений столицы, приезжавшие к нам по "наряду". Исключение составляли братья и кузены старших, которые попадали на наши балы по особому приглашению начальницы или какой-нибудь классной дамы.
   Под звуки марша мы все вошли в зал и прошлись полонезом, предводительствуемые нашим танцмейстером Троцким, высоким, стройным и грациозным стариком, с тщательно расчесанными бакенбардами. Maman шла впереди, сияя улыбкой, в обществе инспектора - маленького, толстенького человечка в ленте и звезде.
   Наконец начальство подошло к небольшому кругу мягкой мебели, подобно оазису уютно расположенному в почти пустой зале, и заняло место среди попечителей и гостей.
   Проходя мимо начальства, мы останавливались парами и отвешивали низкий, почтительный реверанс и потом уже занимали предназначенные нам места.
   Полонез сменился нежными, замирающими звуками ласкающего вальса. Кавалеры торопливо натягивали перчатки и спешили пригласить "дам" - из числа старших институток. Минута - и десятки пар грациозно закружились в вальсе. Вон белокурая Ирочка несется, тонкая и стройная, согнув немного талию, с длинным, угреватым лицеистом, а вон Михайлова кружится как волчок с каким-то розовым белобрысым пажом.
   По окончании условных двух туров (больше двух с одним и тем же кавалером делать не позволялось) институтки приседали, опустив глазки, с тихим, еле уловимым "Merci, monsieur". Отводить на место под руку строго воспрещалось, а еще строже - разговаривать с кавалером, чему плохо, однако, подчинялись старшие.
   Я с Ниной и еще несколькими "седьмушками" уселись под портретом императора Павла, основателя нашего института, и смотрели на танцы, как вдруг передо мной как из-под земли вырос длинный и худой как палка лицеист.
   - Mademoiselle, - произнес он шепелявя, - puis-je vous engager pour un tour de valse (могу я вас пригласить на тур вальса)?
   Я обомлела и крепко стиснула руку Нины, как бы ища защиты.
   - Merci, monsieur, - вся краснея от смущения пролепетала я, - je ne danse pas (я не танцую), - и, встав, отвесила ему почтительный поклон.
   Но было уже поздно. Длинный лицеист не понял меня и, быстро обняв мою талию, понесся со мною в вихре вальса.
   Лицеист кружился ужасно скоро. Мои ноги не касались пола, и я в воздухе выделывала с изумительной точностью все те па, которым учил нас Троцкий на своих танцклассах.
   К счастью моему, музыка прекратилась, и длинный лицеист почти бесчувственную усадил меня на место, с изысканной любезностью прошепелявив: "Merci, mademoiselle".
   - Счастливица! Счастливица! Танцевала с большим кавалером, - со всех сторон слышала я завистливые восклицания.
   Зал стали проветривать, и весь институт разбежался по коридорам и классам, превращенным в гостиные.
   - Пойдем пить! Хочешь? - шепнула Нина, и мы побежали к двум красиво задрапированным бочонкам, один с морсом, другой с оршадом, из которых с невозмутимым хладнокровием институтский вахтер Самойлыч черпал стаканом живительную влагу.
   Несмотря на упрощенный способ нашего водочерпия, несмотря на большой палец вахтера, перевязанный тряпкой, пропитанной клюквенным морсом, я жадно выпила поданный мне стакан.
   - Ай-ай, пойдем скорее, сюда идет опять этот длинный лицеист! невольно вскрикнула я, увидя опять знакомого уже мне лицеиста, и потащила Нину в сторону.
   - Постой, погоди, вон пришел батюшка!
   Действительно, в коридоре, окруженный младшими классами, сверкая золотым наперсным крестом на новой лиловой рясе, нам улыбался отец Филимон, пришедший полюбоваться весельем своих "деточек".
   Мы с Ниной бросились к нему.
   - Что, веселишься, чужестраночка? - ласково улыбнулся и кивнул он своей любимице Нине.
   Между тем из зала раздавались звуки контрданса.
   - Mesdam'очки, идите гостинцы получать! - кричала Маня Иванова, запихивая в рот целую треть апельсина, данного ей по дороге инспектором.