Чарская Л.А.. Записки институтки

   - Мария Запольская, Клавдия Ренн, Раиса Бельская, - немного певучими носовыми звуками произнес отец Филимон.
   Все вызванные девочки считались самыми плохими ученицами.
   - Выучила все? - шепотом спросила я проходившую мимо меня Краснушку. В ответ она только лихо тряхнула красной маковкой.
   Экзаменаторы, ввиду крайней тупости Ренн, предлагали ей самые легкие и доступные вопросы, на которые она едва-едва отвечала. Я мучительно волновалась за свою невозможную ученицу.
   Maman, видевшая на своему веку не один десяток поколений институток, не утерпела: с едва заметной улыбкой презрения она заметила, что такой лентяйки, как Ренн, ей не встречалось до сих пор. Батюшка, добрый и сердечный, никогда ни на что не сердившийся, неодобрительно покачал головою, когда Ренн объявила экзаменующим, что Ной был сын Моисея и провел три дня и три ночи во чреве кита. Отец Дмитрий, чужой священник с академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду.
   - Довольно, пощадите нас! - вырвалось у Maman раздраженное восклицание, и она отпустила Ренн на место.
   Последняя без всякого смущения села на свою лавку. Ничем не нарушимое спокойствие сияло на ее довольном, сытом и тупом лице.
   Ренн провалилась, в этом не могло быть сомнения.
   Меня охватило какое-то глухое раздражение, почти ненависть против этой маленькой лентяйки.
   Между тем вызывали все новых и новых девочек, отвечавших очень порядочно. Закон Божий старались учить на лучший балл - 12. Тут имела значение не одна детская религиозность; уж очень мы любили нашего доброго батюшку.
   - Людмила Влассовская, - чуть ли не последнюю вызвал меня наконец отец Филимон.
   Я была слишком уверена в себе, чтобы бояться... но невольно дыхание мое сперло в груди, когда я потянула к себе беленький билетик... На билетике стоял № 12: "Бегство иудеев из Египта". Эту историю я знала отлично, и, ощутив в душе сладостное удовлетворение, я не спеша, ровно и звонко рассказала все, что знала. Лицо Maman ласково улыбалось; отец Филимон приветливо кивал мне головою, даже инспектор и отец Дмитрий, скептически относившийся к экзаменам "седьмушек", не без удовольствия слушали меня...
   Я кончила.
   Мне предложено было прочесть тропарь празднику Крещения и перевести его со славянского языка, что я исполнила без запинки с тою же уверенностью и положительностью, которые невольно приобретаются с познаниями.
   - Отлично, девочка, - прозвучал ласковый голос княгини.
   - Хорошо, очень хорошо! - подтвердил инспектор.
   "Наш" батюшка только улыбнулся мне, а "чужой" часто и одобрительно закивал головою.
   Экзамен кончился.
   Мы гурьбою высыпали из класса и в ожидании чтения отметок ходили по коридору. А в классе в это время обсуждались наши ответы и ставились баллы. Мне было поставлено 12 с плюсом.
   - Если б принято было со звездою ставить, я бы звезду поставил, пошутил инспектор.
   Злосчастная Ренн получила 6 - неслыханно плохую отметку по Закону Божию!..
   Один экзамен сбыли. Оставалось еще целых пять, и в том числе география, которая ужасно смущала меня. География мне не давалась почему-то: бесчисленные наименования незнакомых рек, морей и гор не укладывались в моей голове. К географии, к тому же, меня не подготовили дома, между тем как все остальные предметы я прошла с мамой. Экзамен географии был назначен по расписанию четвертым, и я старалась не волноваться. А пока я усердно занялась следующим по порядку русским языком.
   От Ренн, несмотря на все мои человеколюбивые помыслы, я открещивалась обеими руками. "Только отнимет она от меня даром время, а толку не будет", - успокаивала я как могла мою возмутившуюся было совесть. И действительно, Ренн отложила всякое попечение об экзаменах, почти совсем перестала готовиться и погрузилась в рисование каких-то домиков и зверей, в чем, надо ей отдать справедливость, она была большая искусница.
   "Русский" экзамен сошел точно так же, как и Закон Божий.
   Готовились добросовестно. "Стыдно проваливаться на родимом языке", говорили девочки и, как говорится, "поддали жару".
   Зато следующий за ним французский экзамен был полон ужасов для несчастного monsieur Ротье, которому приходилось краснеть за многих своих учениц. Уж не говоря о Ренн, которая на тарабарском наречии несла всевозможную чушь перед зеленым столом, провалились еще три или четыре девочки, в том числе Бельская и Краснушка, недурно учившаяся по этому предмету. Последняя горько плакала о своей неудаче после экзамена и чуть не отклонила предложенной ей переэкзаменовки. Однако мы не допускали мысли лишиться этой веселой, умной и доброй товарки, успевшей завоевать симпатию класса, и заставили ее просить о переэкзаменовке.
   Провалилась и Иванова, но на нее мы не обратили внимания; Иванову не любили за ее подлизывание перед Крошкой и неимоверную жадность.
   Бельская, много исправившаяся за последнее время, мало горевала о своем провале.
   - Не повезло на французском экзамене, так на другом повезет, улыбалась она сквозь гримасу досады.
   А сад между тем оделся в свой зеленый наряд. Лужайки запестрели цветами. Пестрые бабочки кружились в свежем, весеннем воздухе. Уже балкон начальницы, выходящий на главную площадку, обили суровым холстом с красными разводами, - приготовляясь к лету.
   На лазаретную веранду выпускались больные, и в том числе моя Нина, ставшая еще бледнее и прозрачнее за последнее время. Она сидела на балконе, маленькая и хрупкая, все ушедшая в кресло, с пледом на ногах. Мы подолгу стояли у веранды, разговаривая с нею. Ее освободили от экзаменов, и она ожидала того времени, когда улучшение ее здоровья даст возможность телеграфировать отцу - приезжать за нею.
   - Ну что? Как экзамены? - было первым ее вопросом, когда я прибегала к ней в лазарет, урвав две-три свободные минутки.
   Она интересовалась ходом институтской жизни, и я рассказывала ей все малейшие происшествия, печально убеждаясь, как быстро менялось все к худшему и худшему это милое, болезненно-прелестное личико.
   И голосок ее изменился - гортанный, серебристый голосок...
   Наступил наконец и день экзамена географии. Передо мною лежал длинный лист, на котором были записаны все 30 вопросов, занесенных, по обыкновению, на экзаменационные билетики, но в данные нам три дня для подготовки я почти ничего не успела сделать. Мама прислала мне длинное, подробное письмо о житье-бытье на нашем хуторе, писала о начале полевых работ, о цветущих вишневых и яблоневых деревьях, о песнях соловки над окном ее спальни - и все это не могло не взволновать меня своей прелестью. Быстрая, теплая волна охватила меня, захлестнула и унесла далеко на родной юг, на милую Украину. Вместо того чтобы повторять географию, я сидела задумавшись, забыв о географии, погруженная в мои мечты о недалеком будущем, когда я опять увижу дорогой родной хуторок, маму, Васю, Гапку... Часы летели, а число выученных билетов не прибавлялось.
   Накануне предстоящего экзамена по географии я точно пробудилась от сладкого сна, пробудилась и... ужаснулась. Я знала всего только десять билетов из тридцати, составлявших наш курс!
   Меня охватил ужас.
   - Провалюсь... провалюсь... - шептали мои губы беззвучно, а ноги и руки холодели от страха.
   Что было делать? Выучить всю программу, все тридцать билетов в один день было немыслимо. К тому же волнение страха лишало меня возможности запомнить всю эту бесконечную сеть потоков и заливов, гор и плоскогорий, границ и рек, составляющую "программу" географии. Не долго думая, я решила сделать то, что делали, как я знала, многие в старших классах: повторить, заучить хорошенько уже пройденные десять билетов и положиться на милость Божию. Так я и сделала.
   Когда вечером мы спустились к чаю, наши поразились моим бледным, взволнованным лицом и возбужденными, красноватыми глазами.
   - Ты плакала, Люда? - спросила Лер.
   - Я училась.
   - Все, конечно, прошла?
   - Все! - солгала я чуть не в первый раз в жизни и мучительно покраснела.
   Но никто не заметил румянца, вспыхнувшего на моих щеках, да если бы и заметили, то, конечно, не угадали бы причины. Я была "парфеткой", "хорошей ученицей", и поэтому считалось невозможным, чтобы я не прошла всего курса.
   В душе моей было тяжело и непокойно, когда я легла на жесткую институтскую постель; я долго ворочалась, не переставая думать о завтрашнем дне. Тоскливо замирало мое бедное сердце.
   Только под утро я забылась, но не сном, а, вернее, дремотой, полной кошмаров и безобразных видений.
   Я проснулась с тяжелой головой и назойливой, как оса, мыслью: сегодня экзамен по географии!
   В умывальной шла оживленная беседа.
   - Варюша Чикунина! - крикнула я нашему Соловушке, пользовавшемуся славою гадалки, так как она часто с поразительной точностью предсказывала билеты перед экзаменами.
   - Что тебе, Люда?
   - Предскажи мне билет, - попросила я ее.
   Она серьезно, пристально взглянула мне в зрачки своими умными, кроткими глазами и отчеканила: "Десятый".
   Я побледнела. Десятый билет я знала хуже прочих и потому немедленно схватилась за книгу и прочла его несколько раз...
   До экзамена оставалось полчаса. Волновавшиеся донельзя девочки (учитель географии Алексей Иванович не отличался снисходительностью) побежали к сторожу Сидору просить его открыть церковные двери, желая помолиться перед экзаменом. Он охотно исполнил наше желание, и я вместе с подругами вошла под знакомые своды.
   Лик Николая Чудотворца - строгий и суровый - глянул на меня из-за золота иконостаса. Я вспомнила, что мама всегда молилась этому святому, и опустилась перед ним на колени.
   Но мне точно не хотелось молиться. Все мои чувства и мысли поражены были страхом перед предстоящим экзаменом - отчаянным, безнадежным страхом, доходящим до тупого уныния.
   Однако, по мере того как я пристально и внимательно вглядывалась в строгие черты святого, я уже не находила в нем того выражения суровости, которое поразило меня вначале. Казалось, глаза угодника ласково и серьезно спрашивали: "Что надо этой маленькой девочке, преклонившей перед ним колена?"
   Я стала молиться или, вернее, просить, всей душой и сердцем просить, умоляя помочь мне, отвести беду. С наивною и робкою мольбою стояла я перед образом, судорожно сжимая руки у самого подбородка, так что хрустели хрупкие маленькие пальцы. Судорога сжимала мне горло. В груди закипали рыдания... Я зажимала губы, чтобы не дать вырваться крику исступления... Мои мысли твердили в пылавшем мозгу: "Помоги, Боже, помоги, помоги мне! Я знаю только первые десять билетов!"
   Не помню, долго ли простояла я так, но когда вышла из церкви, там никого из институток уже не было... Я еще раз упала на колени у церковного порога со словами: "Помоги, Боже, молитвою святого Твоего угодника Николая Чудотворца!" И вдруг как-то странно и быстро успокоилась. Волнение улеглось, и на душе стало светло и спокойно. Но ненадолго; когда коридорные девушки стали развешивать по доскам всевозможные географические карты, а на столе поставил глобус, приготовили бумагу и чернильницы, сердце мое екнуло.
   Но вот появилась начальница, за ней учитель географии, другой учитель, инспектриса, прочли молитву, и экзамен начался.
   Я сидела как к смерти приговоренная и, к ужасу моему, замечала, что экзаменуемые воспитанницы вытягивали билеты из первого десятка. Значит, для меня из этого десятка уже не останется!
   "Что будет, то будет!" - думала я, дрожа, как в лихорадке.
   Положим, если бы я провалилась, мне дали бы переэкзаменовку, но что должна была перечувствовать моя душа, самолюбивая маленькая душа гордой девочки?
   - Какая ты бледная, Люда! Ты боишься? - прошептала Краснушка, подсевшая ко мне на пустое Нинино место. - На тебе вот, возьми, это помогает... с Валаама... сунь за платье и, когда будешь подходить к столу вынимать билет, дотронься...
   Она протягивала мне маленький образок... Я взглянула и ахнула: Николай Чудотворец! Поцеловав образок, я его положила на грудь и спросила тихо Краснушку:
   - Ты не знаешь, какие билеты остались?
   - Кажется, последние и двадцатые есть... я отмечала...
   - А из первых?.. - замирая, вырвалось у меня.
   - Кажется, один первый остался...
   Я пропала. Не могла же я вытянуть среди целой кучки оставшихся билетов счастливый первый, единственный, который я знала отлично...
   "Что же это?" - как-то беспомощно мелькнуло в моих мыслях, и слезы обожгли глаза.
   - Влассовская! - прозвучал в ту же минуту и отдался ударом молота в моей голове голос инспектора.
   Я встала, точно кто толкнул меня сзади, и подошла к зеленому столу, предварительно дотронувшись до спрятанного образка Чудотворца. Сердце стучало, голова горела как в огне.
   Я видела как в тумане чужого учителя-географа старших классов, пришедшего к нам в качестве ассистента, видела, как он рисовал карандашом карикатуру маленького человечка в громадной шляпе на положенном перед ним чистом листе с фамилиями воспитанниц, видела добродушно улыбнувшееся мне лицо инспектора, с удовольствием приготовившегося слушать хороший ответ одной из лучших воспитанниц.
   - Как ты бледна, Влассовская... Что с тобою? - спросил меня приветливый голос начальницы.
   Я как-то криво улыбнулась... Все завертелось перед моими глазами: зеленый стол, экзаменаторы, карикатура маленького человека в большой шляпе, роковая кучка билетов... и я протянула руку...
   - Который? - бесстрастно спросил Алексей Иванович, привыкший к экзаменационным "тряскам".
   Я повернула билет и чуть не вскрикнула...
   - Нумер первый!
   Не берусь описать нахлынувшего на меня чувства умиленной благодарности, религиозного восторга и невыразимой бурной радости...
   Первый нумер!.. Я была твердо убеждена, что тут произошло чудо - чудо благодаря образку Николая Чудотворца... Вот она, великая сила детской веры!
   Нужно ли говорить, как сочно, - да, именно сочно и толково поясняла я, сколько частей света, сколько мысов и их названия, как граничат эти части света! При этом я удивительно точно обводила по карте границы черной лакированной линеечкой.
   О, эта карта с громадной дырой на месте Каспийского моря и кляксой у Нью-Йорка, карта колоссальных размеров, вместившая в себя все пять частей света, - как я ее полюбила! Да, всех я любила в этот день... не исключая и строгого Алексея Ивановича, которого боялась не меньше других.
   Я кончила.
   - Хорошо, внучка! Молодцом доложила, - проговорил он, нимало не стесняясь начальства и тут же поставил около моего имени жирное, крупное 12 и тотчас добавил:
   - Крестов не полагается, это не Закон Божий.
   Я хотела было вернуться на место, но Maman поманила меня, и я приблизилась к ее креслу.
   - Ну вот, теперь ты порозовела, а то была бела как бумага, - трепля меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня пристально, добавила: - Можешь написать матери, что мы тобой очень довольны!
   Еле держась на ногах от охватившего меня счастья, безумного счастья, неожиданного, вымоленного мною, я пошла на место и тут же вполголоса, все еще сияя, рассказала Краснушке, под большим секретом, чудесный случай со мною.
   - Да, это чудо! Чудо! - твердила не менее меня восторженная Маруся и, перекрестившись, приложилась к вынутому мною из корсажа маленькому образочку с Валаама.
   - Непременно попрошу маму подарить мне такой же образок Николая Чудотворца! - решила я тут же.
   В этот вечер за всенощной (это было как раз в субботу) в продолжение целой службы я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз и молилась так горячо, беззаветно молилась, как вряд ли умела молиться прежде...
   ГЛАВА XXII
   Болезнь Нины
   К экзамену немецкого языка мы усиленно готовились, не выходя из сада ароматного и цветущего, когда вдруг молнией блеснуло и поразило нас страшное известие:
   - Княжна безнадежна...
   Дней пять тому назад она еще разговаривала с нами с лазаретной террасы, а теперь вдруг эта ужасная, потрясающая новость!
   Было семь часов вечера, когда прибежавшая с перевязки Надя Федорова, вечно чем-нибудь и от чего-нибудь лечившаяся, объявила мне желание княжны видеть меня.
   Я как безумная сорвалась со скамьи и бегом, через весь сад, кинулась в лазарет. У палаты Нины девушка удержала меня.
   - Куда вы? Нельзя! Там доктор и начальница!
   - Значит, Нина очень больна? - спросила я с замиранием сердца Машу.
   - Уж куда как плохи! Даже доктор сказал, что надежды нет. Не сегодня завтра помрут!
   Что-то ударило мне в сердце, оттуда передалось в голову и больно-больно заныло где-то внутри.
   - Умрет! Не будет больше со мною! Умрет!.. - беззвучно повторяли мои губы.
   Отчаяние, тоска охватили меня... Я чувствовала ужас, холодный ужас перед неизбежным! Точно что-то упало внутри меня. А слез не было. Они жгли глаза, не выливаясь наружу...
   Дверь из комнаты Нины отворилась, и вышла Maman, очень печальная и важная, в сопровождении доктора. Они меня не заметили. Проходя совсем близко от меня, Maman произнесла тихо, обращаясь к доктору:
   - Утром послана телеграмма отцу... Протянет она дня три-четыре, доктор?
   - Вряд ли, княгиня, - грустно ответил доктор.
   - Бедный, бедный отец! - еще тише проговорила начальница и, как мне показалось, смахнула слезу.
   Из всего слышанного я не могла не понять, что часы моей подруги сочтены. И опять ни слезинки. Один тупой, жгучий ужас...
   Не знаю, как я очутилась у кровати Нины.
   Нина лежала, повернув голову к стене. Вся она казалась маленькой, совсем маленькой, с детским исхудалым личиком, на котором чудесно сверкали два великолепных черных глаза.
   Эти глаза своим блеском ввели меня в заблуждение.
   "Не может быть у умирающей таких блестящих глаз", - подумала я.
   Но потом мне объяснили, что ей дали для облегчения какое-то особое средство, от которого глаза получают блеск.
   Я подошла к постели Нины совсем близко и хотела поцеловать ее. Помню, меня поразило выражение ее худенького, изнуренного болезнью личика. Оно точно ждало чего-то и в то же время недоумевало.
   - Ниночка, трудно тебе? - тихо спросила я, стараясь вложить в мой вопрос как можно больше нежности и ласки.
   Она неторопливо отвела от стены свои блестящие глаза и взглянула на меня...
   Умру - не забуду я этого взгляда...
   "За что? За что?" - говорили, казалось, ее глаза, и выражение обиженной скорби легло на это кроткое личико.
   - Трудно, Люда! - проговорила она каким-то глухим, хриплым голосом. Трудно! Я боюсь, что не скоро поеду теперь на Кавказ...
   И опять эти обиженные, страдающие глазки!
   Бедная моя Нина! Бедная подружка!
   Она закашлялась... Из коридора бесшумно и быстро вошла Матенька с каким-то лекарством.
   - Княжна, родненькая, золотая, выкушайте ложечку, - склоняясь над больною, просящим голосом говорила старушка.
   - Ах нет, не надо, не хочу, все равно не помогает, - капризно, глухим голосом возразила Нина.
   И вдруг заплакала навзрыд...
   Матенька растерялась и, не решаясь беспокоить княжну, выскользнула из комнаты. Я не знала, как остановить слезы моей дорогой подруги. Обняв ее, прижав к груди ее влажное от слез и липкого пота личико, я тихо повторяла:
   - Нина, милая, как я люблю тебя... люблю... милая...
   Мало-помалу она успокоилась. Еще слезы дрожали на длинных ресницах, но губы, горячие, запекшиеся бледные губы уже старались улыбнуться.
   - Ниночка, ненаглядная, не хочешь ли повидать Иру? - спросила я, не зная, чем утешить больную.
   Она пристально взглянула на меня и вдруг почти испуганно заговорила:
   - Ах, нет, не надо, не зови...
   - Отчего, дорогая? Разве ты разлюбила ее?
   - Нет, Люда, не разлюбила, а только... она чужая... да, чужая... а теперь я хочу своих... своих близких... тебя и папу... Я просила ему написать... Он приедет... Ты увидишь, какой он добрый, красивый, умный... А Ирочки не надо... Не понимает она ничего... все о себе... о себе.
   Княжна, казалось, утомилась долгой речью. В углах рта накипала розоватая влага. Голова с бледным, помертвевшим лицом запрокинулась на подушку, в груди у нее странно-странно зашипело.
   "Умирает, - с ужасом промелькнула у меня мысль, - умирает!"
   И я застыла в безмолвном отчаянии...
   Но она не умирала. Это был один из ее приступов удушья, частых и продолжительных.
   Скоро Нина оправилась, взяла меня за руку своей бледной, маленькой, как у ребенка, ручкой, попробовала улыбнуться и прошептала:
   - Поцелуй меня, Люда!
   Я охотно исполнила ее просьбу: я целовала эти милые изжелта-бледные щеки, чистый маленький лоб с начертанной уже на нем печатью смерти, запекшиеся губы и два огромных чудесных глаза...
   Теперь мне неудержимо хотелось плакать, и я делала ужасные усилия, чтобы сдержаться.
   Мы молчали, каждая думая про себя... Княжна нервно пощипывала тоненькими пальчиками запекшиеся губы... Я слышала, как тикали часы в соседней комнате да из сада доносились резкие и веселые возгласы гулявших институток. На столике у кровати пышная красная роза издавала тонкий и нежный аромат.
   - Это Maman принесла! Добрая, заботится обо мне, - нарушила Нина молчание и вдруг проговорила неожиданно: - Знаешь, Люда, мне кажется, что я не увижу больше ни Кавказа, ни папы!
   - Что ты! Что ты! Ведь он едет к тебе! - испуганно возразила я.
   - Да, но я его уже не увижу... - не грустно, а точно мечтательно произнесла княжна и вдруг улыбнулась светло и печально.
   Так и осталась эта улыбка на ее губах... Мы снова помолчали. Мучительно тяжело было у меня на душе. Я закрыла лицо руками, чтобы не пугать Нину моим убитым видом. Когда я опустила руки, то заметила на губах ее, шептавших что-то чуть внятно, все ту же светлую, странную улыбку. Наклонив ухо, я с трудом услышала ее лепет, поразивший меня:
   - Эльфы... светлые маленькие эльфы в голубом пространстве... Как хорошо... Люда... смотри! Вот горы... синие и белые наверху... Как эльфы кружатся быстро... быстро!.. Хорош твой сон, Люда... А вот орел... Он близко машет крыльями... большой кавказский орел... Он хватает эльфа... меня... Люда!.. Ах, страшно... страшно... больно!.. Когти... когти!.. Он впился мне в грудь... больно... больно...
   Улыбка сбежала с ее лица, и оно как-то сразу сделалось темным и страшным от перекосившей его муки испуга.
   Рыдая, я выбежала звать фельдшерицу.
   - Она умирает! - вне себя кричала я, хватаясь за голову и трясясь всем телом.
   Прибежала фельдшерица, за ней вскоре начальница, и мне велели уйти.
   Это был второй страшный припадок, кончившийся, однако, более благополучно, нежели я думала.
   Через полчаса меня позвали снова.
   ГЛАВА XXIII
   Прости, родная
   Странно успокоенная лежала Нина, когда я опять склонилась над нею. Ее дыхание со свистом вылетало из груди, и глаза как бы померкли. Увидя меня, она пыталась улыбнуться и не могла.
   - Люда, наклонись ниже... - расслышала я ее чуть внятный шепот.
   Я поспешила исполнить ее желание.
   - У меня на кресте медальон... ты знаешь... в нем моя карточка и мамина... Возьми этот медальон себе на память... о бедной маленькой Нине!
   На страшной своей худобой грудке блестел этот маленький медальон с инициалом княжны из бриллиантиков. Я не раз видела его. С одной стороны была карточка матери Нины - чудной красавицы с чертами грустными и строгими, а с другой - изображение самой княжны в костюме маленького джигита, с большими, смеющимися глазами.
   Я не решалась принять подарка, но Нина с упрямым раздражением проговорила через силу:
   - Возьми... Люда... возьми... я хочу!.. Мне не надо больше... Я люблю тебя больше всех и хочу... чтобы это было твое... И еще вот возьми эту тетрадку, - и она указала на красную тетрадку, лежавшую у нее под подушкой, - это мой дневник, мои записки. Я все туда записывала, все... все... Но никому, никому не показывала. Там все мои тайны. Ты узнаешь из этой тетрадки, кто я... и как я тебя любила, - тебя одну из всех здесь в институте...
   Тут я не выдержала и горько заплакала, прижимая к губам оба подарка Нины.
   - Бедная Люда, бедная Люда, как тебе скучно будет одной! - каким-то унылым голосом проговорила она и вдруг, точно виноватая, добавила с неизъяснимым чувством глубокой любви и нежности:
   - Прости, родная!
   Новая тишина воцарилась в комнате. Опять одно только тиканье часов нарушало воцарившееся безмолвие... Прошла минута, другая - прежнее молчание. Я подождала немного - ни звука... Княжна дремала, положив худенькую ручку на грудь, а другою рукой перебирала складки одеяла и сорочки быстрым судорожным движением.
   Я тихо позвала: "Нина!" Ответа не было... Пальцы перебирали все медленнее и медленнее; наконец, рука бессильно упала на постель.
   Она забылась сном, беспомощная и прелестная духовной трогательной красотою...
   Я долго-долго смотрела на нее, а потом на цыпочках вышла из комнаты.
   В эту ночь я спала немного и тревожно, поминутно просыпаясь и вперяя беспокойные взоры в неприятную своей серою мглою майскую теплую ночь.
   Под утро я заснула очень крепко и как-то болезненно ахнула, когда услышала звонок, будивший нас.
   "Что-то Нина?" - мучительно думалось мне.
   Мы сошли в столовую и уже приготовились к молитве, как вдруг неожиданно вошла Maman, бледная, с усталыми и красными глазами.
   - Дети, - дрожащим голосом проговорила она громко, - ваша маленькая подруга княжна Нина Джаваха скончалась сегодня ночью!
   Какие-то темные круги пошли у меня перед глазами.
   Я потеряла сознание...