Чарская Л.А.. Записки институтки

   - Надо извиниться.
   Едва услышав мнение Нины, я помчалась на старшую половину и, увидя гулявшую по коридору Трахтенберг в обществе одной из старших институток, смело подошла к ней со словами:
   - Простите, мадмуазель, я бранила вас за глаза...
   - За что же? - улыбнулась она. - Я не сделала тебе ничего дурного.
   "Да, не сделали, а разве не отнимали у меня Нину и разве не мучили ее своею холодностью?.." - готово было сорваться с моего языка, но я вовремя опомнилась и молча приложилась губами к бледной щеке молодой девушки.
   - Вперед не греши, - крикнула мне вслед спутница Иры, но ее насмешка мало тронула меня.
   Я была вся под впечатлением совершенного мною хорошего поступка и охотно простила бы даже крупное зло.
   Нас повели просить прощения у начальницы, инспектрисы, инспектора и недежурной дамы.
   Еленина прочла нам подобающую проповедь, причем все наши маленькие шалости выставила чуть ли не преступлениями, которые мы должны были замаливать перед Господом. Начальница на наше "Простите, Maman" просто и кротко ответила: "Бог вас простит, дети". Инспектор добродушно закивал головою, не давая нам вымолвить слова. Зато Пугач на наше тихое, еле слышное от сознания полной нашей виновности перед нею "простите" возвела глаза к небу со словами:
   - Вы очень виноваты предо мною, mesdames, но если сам Господь Иисус Христос простит вам, могу ли не сделать этого я, несчастная грешница!
   И опять глаза, полные слез, поднялись в потолок.
   - Экая комедиантка! - вырвалось у Бельской, когда мы, смущенные неприятной сценой, вышли из ее комнаты.
   - Белка, как можешь ты так говорить, ведь ты говеешь! - сказала, толкнув ее под руку, Краснушка.
   - Mesdames, идите исповедоваться, - звонко крикнула нам попавшаяся по дороге институтка. - Наши все уже готовы.
   Мы не без волнения переступили порог церкви.
   Институтский храм тонул в полумраке. Немногие лампады слабо освещали строгие лики иконостаса, рельефно выделяющиеся из-за золотых его рам. На правом клиросе стояли ширмы, скрывавшие аналой с крестом и Евангелием и самого батюшку.
   Нас поставили по алфавиту шеренгами и тотчас же три первые девочки отделились от класса и опустились на колени перед иконостасом.
   Между ними была и Бельская. Прежде чем пойти на амвон, она, еще раз оглянувшись на класс, шепнула "простите" каким-то новым, присмиревшим голосом.
   - Строго спрашивает батюшка? - в десятый раз спрашивали мы Киру, исповедовавшуюся уже прошлый год.
   - Справедливо, как надо, - отвечала она и погрузила взгляд на страницы молитвенника.
   - Влассовская, Гардина и Джаваха, - шепотом позвала нас Fraulein, и мы заняли освободившееся место на амвоне.
   Я стояла как раз перед образом Спасителя с правой стороны Царских врат. На меня строго смотрели бледные, изможденные страданием, но спокойные, неземные черты Божественного Страдальца. Терновый венок вонзился в эту кроткую голову, и струйки крови бороздили прекрасное, бледное чело. Глаза Спасителя смотрели прямо в душу и, казалось, видели насквозь все происходившее в ней.
   Меня охватил наплыв невыразимого, захватывающего, восторженного молитвенного настроения.
   - Боже мой, - шептали мои губы, - помоги мне! Помоги, Боже, сделаться доброй, хорошей девочкой, прилежно учиться, помогать маме... не сердиться по пустякам!
   И мне казалось, что Спаситель слышит меня, и по этому светлому лику, устремленному на меня, я чувствовала, что моя молитва угодна Богу.
   - Господи, - уже в неудержимом восторге шептала я, - как хочется прощать, весь мир прощать! Как жаль, что у меня нет врагов, а то бы я их обняла, прижала к сердцу и простила бы, не задумываясь, от души.
   - Люда! Твоя очередь, - шепнул мне знакомый голос.
   Я мельком взглянула на говорившую. Нина это или не Нина? Какое новое, просветленное лицо! Какая новая, невиданная мною духовная красота! Глаза не сверкают, как бывало, а льют тихий, чуть мерцающий свет. Они глубоки и недетски серьезны...
   - Иди, Люда, - еще раз повторила она и опустилась на колени перед образом Спасителя.
   Я робко вступила на клирос. На стуле за ширмою сидел батюшка. Добрая улыбка не освещала в этот раз его приветливого лица, которое в данную минуту было сосредоточенно-серьезно, даже строго.
   Я молча приблизилась к аналою и, встав на колени, почувствовала на голове моей большую и мягкую руку моего духовника.
   Началась исповедь. Он спрашивал меня по заповедям, и я чистосердечно каялась в моих грехах, сокрушаясь в их, как мне тогда казалось, численности и важности.
   "Боже великий и милосердный! Прости меня, прости маленькую грешную девочку", - выстукивало мое сердце, и по лицу текли теплые, чистые детские слезы, мочившие мою пелеринку и руки священника.
   - Все? - спросил меня отец Филимон, когда я смолкла на минуту, чтобы припомнить еще какие-нибудь проступки, казавшиеся мне такими важными грехами.
   - Кажется, все! - робко произнесла я.
   - Прощаются и отпускаются грехи отроковицы Людмилы, - прозвучал надо мною тихий голос священника, и голову мою покрыла епитрахиль, сверх которой я почувствовала сделанный батюшкою крест на моем темени.
   Взволнованная и потрясенная, я вышла из-за ширмочек и преклонила колена перед образом Спаса.
   И вдруг мой мозг прорезала острая как нож мысль: я забыла один грех! Да, положительно забыла. И быстро встав с колен, я подошла к прежнему месту на амвоне и попросила стоявших там девочек пустить меня еще раз, не в очередь, за ширмы. Они дали свое согласие, и я более твердо и спокойно, нежели в первый раз, вошла туда.
   - Батюшка, - дрожащим шепотом сказала я отцу Филимону, поднявшему на меня недоумевающий взгляд, - я забыла один грех.
   Отец Филимон с удивлением посмотрел на меня и тихо сказал:
   - Говори.
   - Я бросала за обедом хлебными шариками в моих подруг... пренебрегала даром Божиим... я грешна, батюшка, - торопливо произнесла я.
   Что-то неуловимое скользнуло по лицу священника. Он наклонился ко мне и погладил рукою мою пылающую голову. И опять дал мне отпущение грехов, покрыв меня во второй раз епитрахилью.
   Когда мы вышли торжественно и тихо из церкви, нам попались навстречу старшие, спускавшиеся пить чай в столовую.
   - "Седьмушки" святые! Mesdames! Святые идут! - сказала одна из них.
   Но никто не ответил ни слова на неуместную шутку. Она оскорбила каждую из нас, как грубое прикосновение чего-то нечистого. Мы прошли прямо в дортуар, отказавшись от вечернего чая, чтобы ничего не брать в рот до завтрашнего причастия.
   Приобщались мы на другой день в парадных батистовых передниках и новых камлотовых платьях.
   Было прелестное солнечное утро. Золотые лучи играли на драгоценных ризах и на ликах святых, смягчая их суровые подвижнические черты...
   Та же тишина, как и перед исповедью, то же торжественное настроение...
   "А вдруг оттолкнет перед Святой чашей? - думала каждая из нас. - Или рот закроется и не даст возможности проговорить своего имени духовнику?"
   В нашей памяти живо было предание, передаваемое одним поколением институток другому, о двух сестрах Неминых, находившихся в постоянной вражде между собою и не пожелавших помириться даже перед причастием, за что одну сверхъестественной силой оттолкнуло от Святой чаши, а другая не могла разжать конвульсивно сжавшегося рта. Так обе злые девочки и не были допущены к причастию.
   И каждая из нас, трепеща и замирая, сложив крестообразно на груди руки, подходила к чаше, невольно вспоминая случай с Немиными.
   Но ничего подобного в этот раз не произошло...
   После причастия нас поздравляло начальство и старшие. Все были как-то особенно близки и дороги нам в этот день. Хотелось радостно плакать и молиться. А природа для большей торжественности слала на землю теплые лучи - предвестников недалекой весны...
   ГЛАВА XX
   Больная. Сон.
   Христос Воскресе!
   Нина сказала правду, что второе полугодие пронесется быстро, как сон... Недели незаметно мелькали одна за другою... В институтском воздухе, кроме запаха подсолнечного масла и сушеных грибов, прибавилось еще еле уловимое дуновение начала весны. Форточки в дортуарах держались дольше открытыми, а во время уроков чаще и чаще спускались шторы в защиту от посещения солнышка. Снег таял и принимал серо-желтый цвет. Мы целые дни проводили у окон, еще наглухо закрытых двойными рамами.
   На черных косах княжны красовался опять белый шнурок за отличное поведение, а имя ее снова было занесено на красную доску. У меня на душе было легко и радостно. Близость весны, а за нею желанного лета заставляла радостно трепетать мою детскую душу. Одно меня беспокоило: здоровье княжны. Она стала еще прозрачнее и вся точно сквозила через нежную, бледную, с еле уловимым желтоватым отливом кожу. Глаза ее стали яркими-яркими и горели нестерпимым блеском. Иногда на щеках Нины вспыхивали два буро-красных пятна румянца, пропадавшие так же быстро, как и появлялись. Она кашляла глухо и часто, хватаясь за грудь. Начальство особенно нежно и ласково относилось к ней. Два или три раза Maman присылала за нею звать кататься в своей карете. Институтки, особенно чуткие к несчастью подруг, старались всеми силами оказать своей любимице всевозможные знаки любви и дружбы.
   Частая раздражительность Нины, ее капризы, которые стали проявляться вследствие ее болезни, охотно прощались бедной девочке... Даже Ирочка надменная, своенравная шведка - и та всеми силами старалась оказать особенное внимание Нине. По воскресеньям на тируаре княжны появлялись вкусные лакомства или фрукты, к которым она едва прикасалась и тотчас раздавала подругам, жадным до всякого рода лакомств.
   И вот однажды случилось то, чего никто не ожидал, хотя втайне каждой из нас невольно приходило в голову: княжна окончательно заболела и слегла.
   Мне ясно припоминается субботний ясный полдень вербной недели. У нас был последний до Пасхи урок - география. Географию преподавал старик учитель, седой и добродушный на вид, говоривший маленьким "ты" и называвший нас "внучками", что не мешало ему, впрочем, быть крайне взыскательным, а нам бояться его как огня. Урок уже приходил к концу, когда Алексей Иванович (так звали учителя) вызвал Нину.
   - А ну-ка, внучка, позабавь! - добродушно произнес он.
   Как сейчас помню карту, всю испещренную реками, горами и точками городов, помню особенно бледную княжну, вооруженную черной линейкой, которою она водила по карте, указывая границы:
   - Берингов пролив, Берингово море, Охотское море... - звучал слабо и глухо ее милый голосок.
   Вдруг страшный припадок удушливого кашля заставил смолкнуть бедняжку. Она схватилась за грудь и поднесла платок к губам. На белом полотне резко выделились две кровавые кляксы.
   - Мне худо! - еле слышно прошептала Нина и упала на руки подоспевшей фрейлейн.
   Все помутилось у меня в глазах - доски, кафедра, карта и сам Алексей Иванович, - все завертелось, закружилось передо мною. Я видела только одну полубесчувственную княжну на руках фрейлейн. Спустя несколько минут ее унесли в лазарет... Разом светлое настроение куда-то исчезло, и на место его тяжелый мрак воцарился у меня на душе... Я инстинктом чувствовала, что Нина больна, и опаснее, чем мы предполагали.
   Весь день я не находила себе места. Меня не развлекали присланные нам старшими, ездившими на вербы, гостинцы: халва, рахат-лукум и впридачу к ним баночки с прыгающими американскими жителями, занявшими на целый вечер моих товарок.
   В шесть часов лазаретная девушка Маша принесла мне записку, исписанную знакомыми и милыми крупными каракульками.
   "Приди ко мне, дорогая Люда, - писала мне моя верная подруга, - я очень скучаю. Попросись у фрейлейн на весь вечер - ведь уроки кончились и ты свободна.
   Твоя навеки Нина".
   Я поспешила исполнить ее просьбу.
   Княжна помещалась в маленькой комнатке, предназначавшейся для труднобольных. Она сидела в большом кресле у окна. Я едва узнала ее в белом лазаретном халате с беспорядочно спутанной косой.
   Когда я вошла к ней, она тихо повернула ко мне бледное, измученное личико и проговорила, слабо улыбаясь:
   - Ты прости, Люда, что я тебя потревожила... Мне так хотелось тебя видеть, дорогая моя!
   Я проглотила подступившие слезы и поцеловала ее.
   - Ах, скорее бы тепло, - тоскливо шептала княжна, - мне так не хочется хворать... весна меня вылечит... наверное вылечит... Скорее бы на Кавказ... там тепло... солнце... горы... Знаешь, Люда, мне иногда начинает казаться, что я не увижу больше Кавказа.
   - Что ты, что ты, Нина, можно ли так! - пробовала я успокоить мою бедную подругу.
   Мы проболтали с нею целый вечер, промелькнувший быстро и незаметно...
   В 8 часов я вспомнила, что наши, наверное, уже на молитве, и, поцеловав наскоро Нину, опрометью бросилась из лазарета.
   Наступила страстная неделя... Наши начали понемногу разъезжаться. Живущие вне города и в провинции распускались раньше, городские жительницы оставались до четверга в стенах института. Наконец и эти последние с веселым щебетаньем выпорхнули из скучных институтских стен. И на Пасху, как и на Рождество, остались те же самые девочки, кроме Киры, ловко избежавшей на этот раз наказания. Та же задумчивая Варя Чикунина, хорошенькая Лер и на этот раз оставшаяся на праздники Бельская составляли наше маленькое общество. А в нижнем этаже, в лазарете, в маленькой комнатке для труднобольных, встречала одиноко Светлый праздник моя бедная голубка Нина.
   Мамина пасхальная посылка опоздала на этот раз, и я получила ее только в великую субботу. Поверх куличей, мазурок, пляцок и баб аршинного роста, на которые так искусна была наша проворная Катря, я с радостью заметила букетик полузавядших в дороге ландышей - первых цветов милой стороны. Я позабыла куличи, пасхи и окорок чудесной домашней свинины, заботливо упакованные мамой в большую корзину, и целовала эти чудные цветочки вестники южной весны... Еле дождалась я звонка, чтобы бежать к Нине...
   - Угадай-ка, что я принесла тебе! - радостно кричала я еще в дверях, пряча за спиной заветный букетик.
   Нина, сидевшая за книгой, подняла на меня свои черные, казавшиеся огромными от чрезвычайной худобы глаза.
   - Вот тебе, Нина, мой подарок! - И белый букетик упал к ней на колени.
   Она быстро схватила его и, прижав к губам, жадно вдыхала тонкий аромат цветов, вся закрасневшись от счастья.
   - Ландыши! Ведь это весна! Сама весна, Люда! - скоро-скоро говорила она, задыхаясь.
   Я давно уже не видела ее такой возбужденной и хорошенькой... Она позвала Матеньку, заставила ее принести воды и поставила цветы в стакан, не переставая любоваться ими.
   Я рассказала ей, что эти цветы прислала мне добрая мама "впридачу" к пасхальной посылке.
   - Когда ты будешь писать маме, то поцелуй ее от меня и скажи, что я ее очень-очень люблю! - сказала Нина, выслушав меня.
   Мы молча крепко поцеловались.
   Какая-то новая, трогательно-беспомощная сидела теперь передо мною Нина, но мне она казалась вдесятеро лучше и милее несколько гордой и предприимчивой девочки, любимицы класса...
   До заутрени нас повели в дортуар, где мы тотчас же принялись за устройство пасхального стола. Сдвинув, с позволения классной дамы, несколько ночных столиков, мы накрыли их совершенно чистой простыней и уставили присланными мне мамой яствами. Затем улеглись спать, чтобы бодро встретить наступающий Светлый праздник.
   Странный сон мне приснился в эту ночь. Этот сон остался в памяти моей на всю мою жизнь. Я видела поле, все засеянное цветами, издающими чудный, тонкий аромат, напоминающий запах кадильницы. Когда я подходила к какому-нибудь цветку, то с изумлением замечала маленькое крылатое существо, качающееся в самой чашечке. Присмотревшись к каждому из существ, я увидела, что это наши "седьмушки", только чрезвычайно маленькие и как бы похорошевшие. Вот Бельская, Федорова, Гардина, Краснушка, Кира - одним словом, все, все величиною с самых маленьких французских куколок. И сама я такая же маленькая и прозрачная, как и они, а сзади меня такие же легонькие блестящие крылышки.
   - Люда! - слышится мне слабый, точно шелест листьев от ласки ветра, голосок. - Люда, подожди меня!
   Маленький крылатый эльф догоняет меня, протягивая руки. Это Нина, ее глаза, ее лицо, ее косы.
   В ту же минуту остальные эльфы окружают нас, и мы вертимся в большом хороводе... Мы все легки и прозрачны, все без труда поднимаемся на воздух, но никак не можем поспеть за хорошеньким, грациозным эльфом, более прозрачным, нежели мы, с головкой и чертами Нины. Она поднимается выше и выше в воздушной пляске. Скоро мы едва можем достать до нее руками, и, наконец, она поднялась над нами так высоко, вся сияя каким-то точно солнечным сиянием, и вскоре мы увидели ее тонувшей в голубой эмали неба.
   - Нина, Нина! - звали маленькие эльфы, не переставая кружиться.
   Но было уже поздно... Налетело облако и скрыло от нас нашего крылатого друга...
   Я проснулась от мерных ударов колоколов соседних с институтом церквей.
   - Скорее, скорее! - кричали, торопя, мои подруги, наскоро освежая лицо водою и надевая все чистое.
   Я почему-то умолчала о виденном мною сне и вместе с остальными девочками поспешила в церковь...
   Все уже были в сборе, когда мы, младшие, заняли свои места. Светлое облачение, крестный ход по всем этажам института, наряды посторонних посетителей, ленты и звезды увешанных орденами попечителей - все это произвело на меня неизгладимое впечатление. Когда же священник, подошедший к плотно закрытым царским вратам, возгласил впервые: "Христос Воскресе!" сердце мое екнуло и затрепетало так сильно, точно желая выпрыгнуть из груди...
   - Христос Воскресе! - обратился отец Филимон трижды к молящимся и получил в ответ троекратное же: "Воистину Воскресе!"
   Тотчас же после заутрени нас увели разговляться, между тем как старшие должны были достоять пасхальную обедню.
   В столовой мы почти не притронулись к кисловатой институтской пасхе и невкусному куличу. Наверху, в дортуаре, нас ждало наше собственное угощение. "Христос Воскресе!" - "Воистину Воскресе!" - обменивались мы пасхальным приветствием...
   Лер приготовила нам всем четверым по шоколадному яичку, чуть не насмерть разозлив Пугача (у которого хранились ее деньги) безумным транжирством. Варя подарила всем по яичку из глицеринового мыла, а Бельская разделила между нами четырьмя скопленные ею за целую зиму картинки - ее единственное достояние.
   - А я-то ничего не приготовила! - смутилась я.
   - Твое будет угощение! - поспешили утешить меня подруги и принялись за разговенье.
   - Знаете, mesdam'очки, - предложила Лер, - не позвать ли нам фрейлейн?
   - Ну вот, она стеснит только, - решила Бельская.
   - Ах нет, душки, позовите, - вмешалась кроткая Варя, - каково ей одной, бедняжке, разговляться в своей комнате.
   Мы как по команде вскочили и бросились в комнату фрейлейн.
   Она, действительно грустная, одинокая, готовилась встречать Светлый праздник, и наше предложение было как нельзя более кстати.
   Она охотно разделила наше скромное пиршество, шутя и болтая как равная нам.
   Мне взгрустнулось при воспоминании о Нине, не спавшей, может быть, в эту пасхальную ночь.
   - Фрейлейн, - робко обратилась я к немке, - могу я сейчас сбегать в лазарет к Джавахе? Ведь она совсем одна!
   - А если она спит?
   - Нет, фрейлейн, Нина не будет спать в эту ночь, - убежденно проговорила я. - Она ждет меня, наверное, ждет.
   - Ну тогда Бог с тобою, иди, моя девочка, только тихонько, не шуми и, если княжна спит, не буди ее. Слышишь?
   Я не ошиблась. Княжна лежала с широко открытыми глазами, и, когда я вошла к ней, она нимало не удивилась, сказав:
   - Я знала, что ты придешь.
   К моему великому огорчению, она не пожелала попробовать ничего из принесенной мною от нашего разговенья Катриной стряпни и только радостно смотрела на меня своими мерцающими глазами.
   Я рассказала Нине о моем сне.
   Ее охватило какое-то странное, лихорадочное оживление.
   - Ты говоришь: я полетела от вас, да? Знаешь ли, что это значит, Люда?
   - Что, милая?
   - Да то, что Maman, наверное, отпустит меня до экзаменов и я увижу Кавказ скоро-скоро. Я поднимусь высоко в наши чудные Кавказские горы и оттуда, Люда, пошлю тебе мой мысленный горячий поцелуй!
   Как она хорошо говорила! В ее несколько образной, всегда одушевленной речи сквозила недюжинная, не по летам развитая натура. Я слушала Нину, вдохновившуюся мыслями о далекой родине, и в моем воображении рисовались картины невиданной, увлекательной страны...
   Мы проболтали часов до пяти. И только возвращение от обедни лазаретного начальства заставило меня уйти от нее и вернуться в дортуар, где я быстро уснула здоровым детским сном.
   Праздник Пасхи прошел скучнее Рождества. Многие из нас, ввиду близких экзаменов, взялись за книги. Одна Бельская, "неунывающая россиянка", как ее прозвал в шутку Алексей Иванович, и не думала заниматься.
   - Бельская! - окликивала ее, погрузившуюся в какую-нибудь фантастическую правду-сказку, всегда бдительно следившая за всеми нами фрейлейн. - Ты останешься в классе на второй год, если не будешь учиться: у тебя двойка из географии.
   - Ах, фрейлейн-дуся, - восторженно восклицала Бельская, - как они дерутся!
   - Кто дерется? - в ужасе спрашивала фрейлейн, прислушиваясь к шуму в коридоре.
   - Да дикие! - захлебывалась наша Белка, показывая на картинку в своей книге.
   - Ах, dummes Kind (глупое дитя), вечные шалости! - И фрейлейн укоризненно качала головою.
   Несколько раз водили нас гулять, показывали Зимний дворец и Эрмитаж. Мы ходили, как маленькие дикарки, по роскошным громадным залам дворца, поминутно испуская возгласы удивления и восторга. Особенно неизгладимое впечатление произвела на меня большая, в человеческий рост, фигура Петра I в одной из обширных зал Эрмитажа. Из окон открывался чудный вид на Неву, еще не освободившуюся от ледяной брони, но уже яростно боровшуюся за свою свободу.
   В воскресенье вернулись с пасхальных каникул наши подруги. Кое-кто привез нам яйца и домашние яства. Всюду раздавались громкие приветствия, поцелуи, сопровождавшиеся возгласом: "Христос Воскрес!"
   А на классной доске наш добродушный толстяк инспектор писал уже страшное для нас расписание экзаменов...
   ГЛАВА XXI
   Экзамены. Чудо.
   Сад еще не оделся, но почки лип уже распустились и издавали свой пряный аромат. Весело чирикали птицы в задней аллее. Зеленела нежная, бархатистая травка...
   И в нашей внешности тоже произошла перемена: безобразные желтые клеки и капоры сменились довольно сносными осенними темно-зелеными пальто и белыми полотняными косыночками.
   Мы готовились к экзамену Закона Божия. Целые дни, теперь свободные от уроков, мы проводили с книгами и программами в саду, сидя в самых укромных уголках его, или лихорадочно быстро шагали по аллеям, твердя в то же время историю многострадального Иова или какой-нибудь канон празднику. Столкнутся две девочки или две группы, и сейчас же зазвучат вопросы: "Который билет учите?" - "А вы?" - "Ты Ветхий прошла?" - "А ты?" - "Начала молитвы!" Более сильные ученицы взяли на свое попечение слабых и, окруженные целыми группами, внятно и толково рассказывали священную историю или поясняли молитвы.
   На мою долю выпало заниматься с Ренн. Но после первых же опытов я признала себя бессильной просветить ее глубоко заплесневший ум. Я прочла и пояснила ей некоторые истории и, велев их выучить поскорее, сама углубилась в книгу. Мы сидели на скамейке под кустом уже распустившейся бузины. Вокруг нас весело чирикали пташки. Воздух потянул ветерком, теплым и освежающим. Я оглянулась на Ренн. Губы ее что-то шептали. Глаза без признака мысли были устремлены в пространство.
   - Ренн, - окликнула я ее, - Ренн, учись!
   Она неторопливо повернула голову и перевела на меня те же бессмысленные глаза.
   - А что?
   - Как "что"? - возмутилась я и даже вся покраснела. - Ведь ты провалишься на экзамене.
   - Провалюсь, - певуче и равнодушно согласилась она.
   - Останешься в классе, - продолжала я.
   - Останусь, - спокойно ответила она.
   Я начинала серьезно раздражаться и крикнула ей с сердцем:
   - И тебя исключат!
   - Исключат, - как эхо отозвалась Ренн.
   - Да что ж тут хорошего?
   - Не стоит учиться, - брякнула она и так же равнодушно отвернула от меня голову.
   - Что ж ты будешь делать недоучкой-то? - осведомилась я, перестав даже сердиться от неожиданности.
   - Дома жить буду, огород разведу в имении, цветы, булки буду печь, варенье варить, - я очень хорошо все это умею, - а потом...
   - А потом? - перебила я.
   - Замуж выйду! - закончила она простодушно и стала следить за какой-то ползущей в траве золотистой букашкой.
   Я засмеялась. Рассуждения четырнадцатилетней девочки, "бабушки класса", как мы ее называли (она была старше нас всех), несказанно рассмешили меня. Однако оставить ее на произвол судьбы я не решилась, и с грехом пополам мы прошли с Ренн историю Нового, Ветхого завета и необходимые молитвы. А время не шло, а бежало...
   Наступил день первого и потому особенно страшного для нас экзамена. Хотя батюшка был очень добр и снисходителен, но кроме него присутствовали и другие ассистенты-экзаменаторы, в том числе чужой священник, с академическим знаком и поразительно розовым лицом, пугавший нас своим строгим, несколько насмешливым видом.
   - Все билеты успела пройти? - спросила меня Даша Муравьева, взглядывая на меня усталыми от долбежки глазами.
   - Все... Меня вот только Ренн беспокоит. Ведь она провалится...
   - Конечно, провалится! - убежденно подтвердила Додо.
   В 9 часов утра в класс вошли начальство и экзаменаторы-ассистенты. После прочитанной молитвы "Пред ученьем" все разместились за длинным зеленым столом, и отец Филимон, смешав билеты, начал вызывать воспитанниц. Он был в новой темно-синей рясе и улыбался ласково и ободряюще. "Сильные" вызывались в конце, "слабых" же экзаменовали раньше.