Чарская Л.А.. Записки институтки

   - Влассовская Людмила, Ваше Императорское Величество, - догадалась я ответить.
   - Влассовская? Дочь казака Влассовского?
   - Так точно, Ваше Императорское Величество, - поспешила вмешаться Maman.
   - Дочь героя, славно послужившего родине! - тихо и раздумчиво повторил Государь, так тихо, что могли только услышать Государыня и начальница, сидевшая рядом. Но мое чуткое ухо уловило эти слова доброго Монарха.
   - Approche, mon enfant (подойди, мое дитя)! - прозвучал приятный и нежный голосок Императрицы, и едва я успела приблизиться к ней, как ее рука в желтой перчатке легла мне на шею, а глубокие, прелестные глаза смотрели совсем близко около моего лица.
   Я инстинктивно нагнулась, и губы Государыни коснулись моей пылавшей щеки.
   Счастливая, не помня себя от восторга, пошла я на место, не замечая слез, текших по моим щекам, не слыша ног под собою...
   Царская Чета встала и, милостиво кивнув нам, пошла к двери. Но тут Государь задержался немного и крикнул нам весело, по-военному:
   - Молодцы, ребята, старайтесь!
   - Рады стараться, Ваше Императорское Величество! - звонко и весело, не уступая в искусстве солдатам, дружно крикнули мы.
   Как только Государь с Государыней и начальницей вышли в коридор, направляясь в старшие классы, нас быстро собрали в пары и повели в зал.
   Наскоро, суетясь и мешая друг другу, наши маленькие музыкантши уселись за рояли, чтобы в 16 рук играть тщательно разученный марш-полонез, специально приготовленный к царскому приезду.
   Сзади них стояла толстенькая, старшая музыкальная дама, вся взволнованная, с яркими пятнами румянца на щеках.
   - Идут! Идут! - неистово закричали девочки, сторожившие появление Царской Четы у коридорных дверей.
   Музыкальная дама взмахнула своей палочкой, девочки взяли первые аккорды... Высокие Гости в сопровождении Maman, подоспевших опекунов, институтского начальства и старших воспитанниц, окруживших Государя и Государыню беспорядочной гурьбой, вошли в зал и заняли места в креслах, стоявших посередине между портретами Императора Павла I и Царя-Освободителя.
   Приветливо и ласково оглядывали Высочайшие Посетители ряды девочек, притаивших дыхание, боявшихся шевельнуться, чтобы не упустить малейшего движения дорогих гостей.
   Мы не сводили глаз с обожаемых Государя и Государыни, и сердца наши сладко замирали от счастья.
   Музыкальная пьеса в 16 рук окончилась, вызвав одобрение Государя и похвалу Государыни. Вслед за тем на середину вышла воспитанница выпускного класса Иртеньева и на чистейшем французском языке проговорила длинное приветствие - сочинение нашего Ротье - с замысловатым вычурным слогом и витиеватыми выражениями. Государыня милостиво протянула ей для поцелуя руку, освобожденную от перчатки, - белую маленькую руку, унизанную драгоценными кольцами.
   Затем вышла воспитанница 2-го класса, добродушная, всеми любимая толстушка Баркова, и после низкого-низкого реверанса прочла русские стихи собственного сочинения, в которых просто и задушевно выражалось горячее чувство любящих детей к их незабвенным Отцу и Матери.
   Государь был, видимо, растроган. Государыня с влажными и сияющими глазами обняла обезумевшую от восторга юную поэтессу.
   Потом все наши окружили рояль с севшею за него воспитанницею, и своды зала огласились звуками красивой баркароллы. Молодые, сочные голоса слились в дружном мотиве баркароллы с массою мелодий и переливов, искусными трелями и звонкими хорами. Во время пения Высочайшие Гости покинули свои места и стали обходить колонны институток. Они милостиво расспрашивали ту или другую девочку о ее родителях, успехах или здоровье. Увидя два-три болезненных личика, Государь останавливался перед ними и заботливо осведомлялся о причине их бледности. Затем обращался с просьбою к следовавшей за ними Maman обратить внимание на болезненный вид воспитанниц и дать возможность употреблять самую питательную пищу. Как раз когда он проходил мимо нашего класса, мой взгляд упал на Нину. Бледная, с разгоревшимися глазами трепетно вздрагивающими ноздрями, она вся превратилась в молчаливое ожидание. Государь внезапно остановился перед нею.
   - Твое имя, малютка?
   - Княжна Нина Джаваха-алы-Джамата, - звонким гортанным голоском ответила Нина.
   Государь улыбнулся доброй улыбкой и погладил глянцевитые косы девочки.
   - Твоя родина Кавказ? - спросила по-русски Государыня.
   - Так точно, Ваше Величество! - произнесла Нина.
   - А ты любишь свою родину? - спросил Государь, все еще не спуская руки с чернокудрой головки.
   - Что может быть лучше Кавказа! Я очень-очень люблю мой Кавказ! пылко, забывая все в эту минуту, воскликнула Нина, блестя глазами и улыбкой, делавшей прелестным это гордое личико, смело и восторженно устремленное в лицо Монарха.
   - Charmant enfant! - тихо проговорила Государыня и о чем-то заговорила с начальницей.
   Видя, что Высочайшие Гости собираются отъехать, институтский хор грянул "Боже, Царя храни", законченный таким оглушительно-звонким "ура!", которое вряд ли забудут суровые институтские стены.
   Тут уже, пренебрегая всеми условными правилами, которым безропотно подчинялись в другое время, мы бросились всем институтом к Монаршей Чете и, окружив ее, двинулись вместе с нею к выходу. Напрасно начальство уговаривало нас опомниться и собраться в пары, напрасно грозило всевозможными наказаниями, - мы, послушные в другое время, теперь отказывались повиноваться. Мы бежали с тем же оглушительным "ура!" по коридорам и лестницам и, дойдя до прихожей, вырвали из рук высокого внушительного гайдука соболью ротонду Императрицы и форменное пальто Государя с барашковым воротником и накинули их на царственные плечи наших гостей.
   Потом мы надели теплые меховые калоши на миниатюрные ножки Царицы и уже готовились проделать то же и с Государем, но он вовремя предупредил нас, отвлекая наше внимание брошенным в воздух носовым платком. Какая-то счастливица поймала платок, но кто-то тотчас же вырвал его у нее из рук, и затем небольшой шелковый платок Государя был тут же разорван на массу кусков и дружно разделен "на память" между старшими.
   - А нам папироски, Ваше Величество! - запищали голоса маленьких, видевших, что Государь стал закуривать.
   - Ах вы, малыши, вас и забыли! - засмеялся он и мигом опустошил золотой портсигар, раздав все папиросы маленьким.
   - Распустите детей на три дня! - в последний раз прозвучал драгоценный голос Монарха, и Царская Чета вышла на подъезд.
   Оглушительное "ура!" было ответом - "ура!" начатое в большой институтской швейцарской и подхваченное тысячной толпой собравшегося на улице народа. Кивая направо и налево, Высочайшие Гости сели в сани, гайдук вскочил на запятки, и чистокровные арабские кони, дрожавшие под синей сеткой и мечущие искры из глаз, быстро понеслись по снежной дороге.
   Мы облепили окна швейцарской и соседней с нею институтской канцелярии, любуясь дорогими чертами возлюбленных Государя и Государыни.
   - Господи, как хорошо! Как я счастлива, что мне удалось видеть Государя! - вырвалось из груди Нины, и я увидела на ее всегда гордом личике выражение глубокого душевного умиления.
   - Да, хорошо! - подтвердила я, и мы обнялись крепко-крепко...
   Наше восторженное настроение было прервано Манею Ивановой.
   - Как жалко, mesdam'очки, что Государь с Государыней не прошли в столовую, - чистосердечно сокрушалась она.
   - А что?
   - А то, что, наверное бы, нас кормить стали лучше. А то котлеты с чечевицей, котлеты с бобами, котлеты и котлеты. С ума можно сойти...
   Но никто не обратил внимания на ее слова и не поддержал на этот раз Маню; все считали, что напоминание о котлетах в эту торжественную минуту было совсем некстати. Всех нас охватило новое чувство, вряд ли даже вполне доступное нашему пониманию, но зато вполне понятное каждому истинно русскому человеку, - чувство глубокого восторга от осветившей нашу душу встречи с обожаемым нами, бессознательно еще, может быть, великим Отцом великого народа.
   И долго-долго после того мы не забыли этого великого для нас события...
   ГЛАВА XVIII
   Проказы
   "Милый лавочник! Пришлите нам, пожалуйста, толокна на 5 копеек, пеклеванник в 3 копейки, непременно горячий, и на 2 копейки паточных леденцов".
   Так гласила записка, старательно нацарапанная Марусей Запольской нашей вездесущей и на все поспевающей Краснушкой... Кира поправила ошибки, и записка с новеньким блестящим пятиалтынным погрузилась в необъятный карман Киры.
   Дело в том, что Краснушке принесла в "прием" ее старшая сестра прехорошенький шелковый кошелек своей работы, в одном углу которого был положен совершенно новенький блестящий пятиалтынный. Не долго думая, девочка извлекла монету и, по примеру старших, написала лавочнику, чтобы получить самые доступные институтским средствам лакомства. Затем Кира, отчаянная в такого рода предприятиях, сунула записку в карман и, взяв маленькую белую кружку, особенно развязно подошла к кафедре и сказала сидевшему на ней Пугачу: "J'ai soif (я хочу пить)".
   Далекая от всякого подозрения, Арно кивком головы отпустила лукавую девочку. Лишь только Кира выскользнула из класса, она бегом пустилась по коридору, спустилась по лестнице и заглянула в швейцарскую. Там кроме швейцара Петра и его помощника Сидора сидел маленький, сморщенный, но бодрый и подвижный младший сторож, старик Гаврилыч.
   Юркими маленькими глазками следил он за каждым движением своего начальства, очевидно, заметя приход Киры, и лишь только Петр вышел зачем-то из швейцарской, Гаврилыч опрометью бросился к девочке.
   - Гаврилыч, миленький, сбегай в лавочку; вот тебе записка, там уже все написано, что надо, а вот и деньги. Пятачок себе за труды возьми - только скорее, а как принесешь, за дверь положи, в темном углу, - просила, торопясь и поминутно оглядываясь, Кира.
   - Слушаю-с, барышня, голубушка, только не попадитесь классным дамам, упаси Боже! - опасливо зашептал Гаврилыч и, взяв записку от Киры, побежал через девичью задним ходом в лавку.
   Кира вернулась в класс, стараясь незаметно проскользнуть мимо Пугача, что ей удалось самым блестящим образом.
   - Все сделано, - торжественно заявила она Краснушке.
   - А кто же пойдет за покупкой, когда Гаврилыч ее принесет? - спросила я.
   - Mesdam'очки, дайте я схожу за кусок пеклеванного и два леденца, вызвалась Бельская.
   - Идет, - согласились Кира и Краснушка в один голос.
   - Ну ступай же! - шепотом произнесла Кира, когда ей показалось, что прошло достаточно времени и Гаврилыч успел вернуться из лавки. Бельская молча кивнула головой и, взяв злосчастную кружку, подошла просить Пугача пойти напиться.
   Вероятно, частая необычайная жажда двух самых отъявленных шалуний навела на некоторое подозрение Пугача. М-lle Арно, однако же, отпустила Бельскую, но, дав ей выйти из класса, неожиданно встала и пошла по ее следам. Весь класс замер от страха.
   - Что-то будет? Что-то будет? - в ужасе тоскливо повторяли девочки.
   А было вот что. Ничего не подозревавшая Бельская стрелою неслась по коридору и, спустившись по лестнице, побежала к стеклянной двери, за которою, по ее расчету, должны были находиться лакомства, уже принесенные Гаврилычем.
   Она не ошиблась: в темном углу за дверью лежал небольшой тюричек с толокном, леденцами и завернутый в мягкую обертку горячий, свежеиспеченный пеклеванный хлебец. Бельская сложила все это в карман, едва вместивший сокровища, и уже готовилась покинуть угол, как вдруг неприятный, резкий голос заставил ее вскрикнуть от испуга.
   Перед нею, разгневанная до последней степени, стояла Арно.
   - C'est ainsi, que vous avez soif (это также потому, что вы хотите пить)? - бешено крикнула она Бельской и прибавила еще строже: - Debarassez votre poche de tous les salites (достаньте из кармана все эти гадости).
   "Если б она знала, какие здесь вкусные вещи: горячий пеклеванник, леденцы и толокно. Это она называет salites (гадости)!" - мысленно сокрушалась Бельская.
   Но, очевидно, m-lle Арно не разделяла ее мнения и вкусов.
   Осторожно, с преувеличенной брезгливостью она извлекла двумя пальцами "tous les salites" из кармана перепуганной девочки и, держа тюричек двумя пальцами, точно боясь испачкаться, взяла другой рукой за руку Бельскую и торжественно повлекла ее в класс.
   "У-у, противная!" - мысленно бранилась попавшаяся шалунья, стараясь освободить свою руку из цепких пальцев классной дамы.
   - Mesdames, одна из ваших подруг, - начала торжественно Арно, войдя в класс и влезая на кафедру, - преступила правила нашего института и должна быть строго наказана. Таких шалостей нельзя простить! Это... это... возмутительно! - горячилась она. - Я буду настаивать на исключении Бельской, если она чистосердечно не покается и не укажет на девушку, купившую ей весь этот ужас.
   Очевидно, m-lle Арно была далека от подозрения на Гаврилыча.
   - Я иду, - продолжала она, - к инспектрисе, доложить о случившемся.
   И, грозно потрясая тюричком, она торжественно вышла из класса.
   - Бедная Белочка! - сочувственно говорили институтки.
   Никому и в голову не приходило назвать Гаврилыча и этим спасти подругу. Все отлично знали, что несчастный старик мог бы из-за нашей шалости потерять насиженное казенное, хотя и очень скромное место и тогда пустить по миру семью, живущую где-нибудь на чердаке или в подвале.
   Жалко было, бесконечно жалко и до смерти перепуганную Бельскую.
   - Не горюй, Белочка, ведь это виноваты мы с Кирой, - говорила Краснушка, тоже чуть не плача. - Мы сейчас же пойдем и выпутаем ее, решительно прибавила она, энергично тряхнув золотисто-красной головкой.
   - Стойте! - вдруг вырвалось у княжны, молчавшей все время и только хмурившей свои тонкие брови. - Если вы пойдете к инспектрисе, вас выключат точно так же, как и Бельскую: а вы обе "мовешки" или считаетесь, по крайней мере, такими. Пойду к начальнице я и признаюсь, как и что было, под условием, чтобы Гаврилычу ничего не было, а вся вина пала бы на меня...
   - Но ты пострадаешь, Нина! - протестовали девочки.
   - Все-таки не так, как другие на моем месте. Меня не выключат, потому что Maman дала слово отцу беречь меня и я на ее попечении... И притом я ведь считаюсь "парфеткой", а "парфеток" так легко не исключают. Утри свои слезы, Бельская, а тебе, Краснушка, нечего волноваться, и тебе, Кира, тоже, - все будет улажено. Я ведь помню, как за меня пострадала Люда. Теперь моя очередь. Пойдем со мной к Maman, - кивнула она мне, и мы обе вышли из класса среди напутствий и пожеланий подруг.
   Крошка, не говорившая со мной и Ниной более трех месяцев, быстро догнала нас у класса со словами:
   - Помиримся, Джаваха!
   Нина и я охотно поцеловались с ней в знак примирения.
   - Видишь, она тоже хорошая! - расчувствовавшись, сказала я.
   Мы пробежали лестницу и коридоры в одну минуту и, остановившись у швейцарской, позвали швейцара.
   - Что, Maman дома? - спросила княжна.
   - Пожалуйте, ваше сиятельство, княгиня у себя, - почтительно ответил швейцар, знавший, что маленькой Джавахе открыт во всякое время доступ в квартиру начальницы.
   Нина храбро направилась туда, не выпуская моей руки... Я робко переступила порог той самой комнаты, в которую около полугода тому назад вошла смущенной и конфузливой маленькой провинциалкой.
   Княгиня сидела в большом, удобном кресле с каким-то вышиваньем в руках. Но на этот раз она не встала нам навстречу с ласковым приветом "Добро пожаловать", а поманила нас пальцами, проронив недоумевая:
   - Что скажете, дети?
   У меня язык прилип к гортани, когда я увидела это строгое, хотя приветливо улыбающееся лицо начальницы, ее величественно стройную, крупную фигуру.
   - Что скажете, дети? - повторила она, подняв глаза от работы.
   Когда начальница заметила Нину, лицо ее вдруг стало ласковее:
   - А, маленькая княжна, что нового?
   Нина выдвинулась вперед и дрожащим от волнения голосом начала свое признание. Добрая девочка боялась не за себя. Назвать Гаврилыча - значило подвергнуть его всевозможным случайностям, не назвать - было очень трудно.
   По мере того как говорила Нина, лицо начальницы принимало все более и более строгое выражение, и, когда Нина кончила свою исповедь, выдуманную ею тут же на скорую руку, лицо княгини стало темнее тучи.
   - Я не верю, чтобы это сделала ты - лучшая из воспитанниц, опора и надежда нашего института, - начала она спокойным и резким голосом, из которого точно по удару магического жезла исчезали все лучшие бархатные, ласкающие ноты. - Но все равно, раз ты созналась, ты и будешь наказана. Доводить до сведения твоего отца этого поступка, недостойного княжны Джавахи, я не буду, но ты должна сказать, кто принес вам покупки.
   При последних словах начальницы Нина вздрогнула всем телом. Ее мысленному взору, как она мне потом рассказывала, живо представились голодные ребятишки выгнанного со службы Гаврилыча, просящие хлеба, и сам сторож, больной и подавленный горем.
   - Maman, - скорее простонала, нежели прошептала княжна, - я вам назову это лицо, если вы обещаете мне не выгонять несчастного.
   Тут уже княгиня вышла из себя.
   - Как! - крикнула она. - Ты еще смеешь торговаться! Я не вижу раскаяния в твоих словах... Напроказничала, хуже того - исподтишка, как самая последняя, отъявленная шалунья, наделала неприятностей, да еще смеет рассуждать! Изволь назвать сейчас же виновного или виновную, или ты будешь строго наказана.
   Лицо Нины бледнело все больше и больше. На матово-белом лбу ее выступили крупные капли пота. Она продолжала хранить упорное молчание. Только глаза ее разгорались все ярче и ярче, эти милые глаза, свидетельствующие о душевной буре, происходившей в чуткой и смелой душе княжны...
   Княгиня снова подняла на Нину неумолимо строгие глаза, и взоры их скрестились. Вероятно, справедливая и добрая Maman поняла мучения бедной девочки, потому что лицо ее разом смягчилось, и она произнесла уже менее строго:
   - Я знаю, что ты не скажешь, кто тебе помогал, но и не станешь больше посылать в лавку, потому-то теперешнее твое состояние - боязнь погубить других из-за собственной шалости - будет тебе наукой. А чтобы ты помнила хорошенько о твоем поступке, в продолжение целого года ты не будешь записана на красную доску и перейдешь в следующий класс при среднем поведении. Поняла? Ступай!
   Нина повернулась уже к двери, когда начальница снова позвала ее.
   - И что с тобой сделалось? Ты так круто изменилась, Джаваха! Как ты думаешь, приятно будет твоему отцу такое поведение его дочери? Природная живость - не порок. Даже шалость детская, безвредная шалость еще простительна, но этот поступок - из рук вон плох!
   - А ты, - более милостиво повернулась ко мне начальница, - ты отчего не остановила свою подругу?
   Я молчала.
   - Чтобы впредь не повторялось ничего подобного!.. - строго произнесла княгиня.
   "Если б она знала, если б она только знала, как велика, как чудно-хороша эта благородная, светлая душа милой княжны! - сверлила мой мозг волновавшая меня мысль. - Если б она знала, сколько самоотвержения и доброты в детском сердечке Нины!.."
   Мы вышли присмиревшие и взволнованные из квартиры начальницы, несколько даже счастливые подобным исходом дела, оставившим в стороне бедного, насмерть напуганного Гаврилыча.
   В классе нас встретили шумными восклицаниями, возгласами благодарности и восхищения.
   Кира, Краснушка и Бельская буквально душили Нину поцелуями.
   - Мы твои верные друзья до гроба! - восторженно говорила за всех троих Бельская.
   В наше отсутствие, оказывается, приходила инспектриса и наказала троих вышеупомянутых воспитанниц, сняв с них передники и оставив без шнурка, но о выключении не было и речи, так как догадливый Пугач пронюхал, что Джаваха у Maman, стало быть, она виноватая. К тому же, когда имя Нины произнесено было в классе, девочки неловко смолкли, не решаясь взвести напрасное обвинение на их самоотверженную спасительницу.
   - Maman не позволяет мне ставить 12 за поведение, - отрапортовала звонким голосом княжна, - и мое имя до следующего класса не будет на красной доске.
   - Вот как! - И Пугач сделала большие глаза. - За что?
   - За то, что я посылала за покупками, а Бельская по моему поручению только побежала вниз взять их из-за дверей.
   - Очень похвально! И это примерная воспитанница! - прошипела Арно, вся краснея от гнева.
   На следующее воскресенье мы должны были получить белые и красные шнурки за поведение.
   - Что это княжна Джаваха без шнурка? - изумилась Ирочка, проходя вместе с двумя другими воспитанницами мимо наших столов на кухню, где они, под руководством классной дамы, осматривали провизию.
   - От шнурков только волосы секутся, - не без некоторой лихости произнесла княжна.
   - А вон зато теперь Влассовская в "парфетки" попала, - шутили старшие, заставляя меня мучительно краснеть.
   Белый с двумя пышными кисточками за отличное поведение шнурок точно терновый венец колол мою голову. Я бы охотно сняла его, признавая княжну более достойной носить этот знак отличия, но последняя серьезно запретила мне снимать шнурок, и я волей-неволей должна была подчиниться.
   Кира, Бельская и Краснушка нимало не смущались мыслью провести целый день на глазах всех институток без знака отличия: они привыкли к этому...
   А время между тем быстро подвигалось вперед. Наступила масленица с прогулками пешком, ежедневными на завтрак четырьмя блинами с горьковатым топленым маслом и жидкой сметаной. Старших возили осматривать Зимний дворец и Эрмитаж. Младшим предоставлено было сновать по зале и коридорам, читать поучительные книжки, где добродетель торжествует, а порок наказывается, или же играть "в картинки" и "перышки".
   ГЛАВА XIX
   Пост. Говельщицы
   Прощальное воскресенье было особенным, из ряду вон выходящим днем институтской жизни. С самого утра девочки встали в каком-то торжественном настроении духа.
   - Завтра начало поста и говенья, сегодня надо просить у всех прощения, - говорили они, одеваясь и причесываясь без обычного шума.
   В приеме те, к которым приходили родные, целовали как-то продолжительно и нежно сестер, матерей, отцов и братьев. После обеда ходили просить прощения к старшим и соседям-шестым, с которыми вели непримиримую "войну Алой и Белой розы", как, смеясь, уверяли насмешницы пятые, принявшиеся уже за изучение истории. Гостинцы, принесенные в этот день в прием, разделили на два разряда: на скоромные и постные, причем скоромные запихивались за обе щеки, а постные откладывались на завтра.
   - Как ты думаешь, тянушки постные? - кричала наивная Надя Федорова через весь класс Бельской.
   - Ну, конечно, глупая, скоромные, ведь они из сливок.
   - Так это белые, а я про красные спрашиваю...
   - Да ведь они тоже на сливках.
   - Неправда, из земляники.
   - Фу, какая ты, душка, дура! - не утерпела Бельская.
   - Медамочки, это она в прощальное-то воскресенье так ругается! ужаснулась Маня Иванова, подоспевшая к спорившим, и прибавила нежным голоском, умильно поглядывая на тянушки: - Дай попробовать, Надюша, и я мигом узнаю, скоромные они или постные.
   На другое утро мы были разбужены мерными ударами колокола из ближайшей церкви, где оканчивалась, по всем вероятиям, ранняя обедня.
   В столовой пахло каким-то еле уловимым запахом.
   - Это от трески, - нюхая вздернутым носиком, заявила опытная в этом деле Иванова.
   Выходя из столовой, мы задержались у меню, повешенного на стенке у входной двери, и успели прочесть: "Винегрет и чай с сушками".
   - Вот так еда! - разочарованно потянула Маня. - Кто хочет мою порцию винегрета за пучок сушек?
   - Стыдись, ты говеешь! - покачала головой серьезная Додо.
   - Я мытарь, а не фарисей, который делает все напоказ, - съязвила Иванова.
   - Не ссорьтесь, mesdam'очки, - остановила их Краснушка, пригладившая особенно старательно свои огненно-красные вихры.
   В классе нам роздали книжки божественного содержания: тут было житие св. великомученицы Варвары, преподобного Николая Чудотворца, Андрея Столпника и Алексея человека Божия, Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Мы затихли за чтением.
   Когда Нина читала мне ровным и звонким голоском о том, как колесовали нежное тело Варвары, в то время как праведница распевала хвалебные псалмы своему Создателю, у меня невольно вырвалось:
   - Боже мой, как страшно, Ниночка!
   - Страшно? - недоумевая, проговорила она, отрываясь на минуту от книги. - О, как я бы хотела пострадать за Него!
   В десять часов нас повели в церковь - слушать часы и обедню. Уроков не полагалось целую неделю, но никому и в голову не приходило шалить или дурачиться - все мы были проникнуты сознанием совершающегося в нас таинства. После завтрака Леночка Корсак пришла к нам с тяжелой книгой Ветхого и Нового завета и читала нам до самого обеда. Обед наш состоял в этот день из жидких щей со снетками, рыбьих котлет с грибным соусом и оладий с патокой. За обедом сидели мы необычайно тихо, говорили вполголоса.
   Всенощная произвела на меня глубокое впечатление: темные, траурные ризы священнослужителей, тихо мерцающие свечи и протяжно-заунывное великопостное пение - все это не могло не запечатлеться в чуткой, болезненно-восприимчивой душе.
   Наступила пятница - день исповеди младших. С утра нас охватило волнение, мы бегали друг к другу, прося прощения в невольно или умышленно нанесенных обидах.
   - Прости меня, Надя, я назвала тебя в субботу "жадиной" за то, что ты не уступила мне крылышка тетерьки.
   - Бог простит, - отвечала умиленная Надя, и девочки крепко целовались.
   - Что мне делать, ведь я называла твою Ирочку белобрысой шведкой? чистосердечно, смущенная, покаялась я Нине.
   Та готова была вспыхнуть как спичка, но, вспомнив о сегодняшнем дне, сдержалась и проговорила сдержанно: