– Я спросила, работали ли вы на человека, который жил наверху? – спросила моя партнерша.
Пожалуй, мне не очень-то понравился тон, которым Франсуаз разговаривала с этими двумя бедняжками. Они не были ни в чем виноваты, кроме как в проституции, мелких кражах и торговле наркотиками, которые прилагались к их услугам.
Я не могу сказать, что знаю женщин по крайней мере хорошо – но я знаю, что никогда нельзя защищать одну женщину в присутствии другой. Даже если ты не спишь ни с одной из них.
Меня тоже неплохо научили технике выживания.
– Пончо был нашим другом, – проститутка потупила взор.
Если бы она стояла, а не сидела, то тут же начала бы ковырять пол носком лодочки.
Франсуаз зарычала.
Девушка сделала это тихо, не разжимая зубы. Ее серые глаза съежились, и я понял, что у меня есть кое-какие задатки к тому, чтобы читать мысли.
В головах у обеих девиц тут же промелькнуло слово «затрещина».
Теперь вопрос был в том, кто из них ответит. Вряд ли в головах этих созданий имелось хоть что-то ценное, не говоря уже о мозгах; но отчего-то они дорожили сохранностью своих черепов – возможно, боялись за прическу.
Поэтому они ответили, перебивая друг друга.
Смысл десятка слов, которые налезали друг на друга и слипались, как дешевые леденцы, простоявшие в жаре пару дней, не был откровением – ни Иоанна Богослова, ни просто откровением.
Они хотели сказать, что девица может иметь сутенера, но в то же время оставаться порядочной.
Я бы сказал, что это contradictio in adjecto[1], но девицы явно не знали, что это такое, и потому могли лелеять себя иллюзиями.
Франсуаз переложила ногу, приняв самую сексуальную позу, какую можно проделать в подобном кресле, и улыбнулась мне.
Мне полагалось похвалить Френки за то, как умело и споро красавица взялась за дело.
Девицы недоуменно переглянулись; одна из них глуповато хихикнула.
Если кое-кто и считает Френки лесбиянкой, то не потому, что она не подает повода.
Сама Френки этого не замечает и всегда обижается на подобные намеки.
– Что это был за человек? – спросила девушка.
– Это не был человек, – произнесла одна из проституток таким шепотом, что у нее едва не слезла кожа с ротовой полости.
Они переглянулись и стали многозначительно качать головами – так энергично, как две нефтекачки.
– И кто же это был, – ласково спросила Френки.
Девицы не почувствовали в вопросе подвоха.
– Вампир, – уверенно заявила одна из них.
При этом от осознания собственной важности ее глаза округлились, став больше раза в два.
Вторая качнула головой еще раз, забивая гвоздь точки в произнесенную товаркой фразу.
Стали ли глаза проститутки видеть лучше, будучи выпученными; или же сам факт разговора с новыми людьми позволил им выпустить нервное напряжение и стать более внимательной к происходящему вокруг, нежели к собственным эмоциям, но девица-таки заметила, что черная куртка Франсуаз сверху донизу заляпана запекшейся кровью.
У меня свои представления о том, что такое элегантная одежда, поэтому пиджак от костюма я снял еще наверху, вместе с бронежилетом.
Люблю выглядеть опрятно.
– Батюшки, – выдохнула проститутка. – Это же тоже вампиры.
Они громко завизжали и бросились вон из комнаты.
Нет ничего забавнее, чем человек, убегающий из кресла.
Из кресла не так-то просто встать, даже если ситуация не предполагает ни скорости, ни грации. Необходимо сперва ухватиться руками за подлокотники, затем напрячь ноги; а если кресло достаточно низкое – то еще и согнуться пополам.
Поэтому быстрого старта у девочек не получилось.
Вдобавок к этому, оба сиденья были развернуты лицом к нам. Френки сама установила так свое кресло с тем, чтобы ей было удобнее разговаривать с двумя проститутками.
Поэтому, выбравшись из своих нор, они оказались прямо передо мной.
Я мягко положил им руки на то безопасное место, где уже закончилась шея, но еще не началась грудь, и мягким толчком вернул каждую в то кресло, из которого она выползла.
– Если будете визжать, – произнес я тем ласковым тоном, каким обычно разговаривают вивисекторы, – и говорить глупости, вас посадят в муниципальную психиатрическую клинику.
Одна из них икнула, вторая потеряла туфлю, и теперь сидела, задрав вверх ногу.
– Вы когда-нибудь видели человека, который вышел из муниципальной психиатрии? – спросил я.
Они покачали головами.
– Правильно; потому, что оттуда не выходят.
Я развел руками, смел Френки с кресла и удобно устроился в нем.
– А теперь, – сказал я. – Мы мило поговорим. Ведь так?
13
14
15
Пожалуй, мне не очень-то понравился тон, которым Франсуаз разговаривала с этими двумя бедняжками. Они не были ни в чем виноваты, кроме как в проституции, мелких кражах и торговле наркотиками, которые прилагались к их услугам.
Я не могу сказать, что знаю женщин по крайней мере хорошо – но я знаю, что никогда нельзя защищать одну женщину в присутствии другой. Даже если ты не спишь ни с одной из них.
Меня тоже неплохо научили технике выживания.
– Пончо был нашим другом, – проститутка потупила взор.
Если бы она стояла, а не сидела, то тут же начала бы ковырять пол носком лодочки.
Франсуаз зарычала.
Девушка сделала это тихо, не разжимая зубы. Ее серые глаза съежились, и я понял, что у меня есть кое-какие задатки к тому, чтобы читать мысли.
В головах у обеих девиц тут же промелькнуло слово «затрещина».
Теперь вопрос был в том, кто из них ответит. Вряд ли в головах этих созданий имелось хоть что-то ценное, не говоря уже о мозгах; но отчего-то они дорожили сохранностью своих черепов – возможно, боялись за прическу.
Поэтому они ответили, перебивая друг друга.
Смысл десятка слов, которые налезали друг на друга и слипались, как дешевые леденцы, простоявшие в жаре пару дней, не был откровением – ни Иоанна Богослова, ни просто откровением.
Они хотели сказать, что девица может иметь сутенера, но в то же время оставаться порядочной.
Я бы сказал, что это contradictio in adjecto[1], но девицы явно не знали, что это такое, и потому могли лелеять себя иллюзиями.
Франсуаз переложила ногу, приняв самую сексуальную позу, какую можно проделать в подобном кресле, и улыбнулась мне.
Мне полагалось похвалить Френки за то, как умело и споро красавица взялась за дело.
Девицы недоуменно переглянулись; одна из них глуповато хихикнула.
Если кое-кто и считает Френки лесбиянкой, то не потому, что она не подает повода.
Сама Френки этого не замечает и всегда обижается на подобные намеки.
– Что это был за человек? – спросила девушка.
– Это не был человек, – произнесла одна из проституток таким шепотом, что у нее едва не слезла кожа с ротовой полости.
Они переглянулись и стали многозначительно качать головами – так энергично, как две нефтекачки.
– И кто же это был, – ласково спросила Френки.
Девицы не почувствовали в вопросе подвоха.
– Вампир, – уверенно заявила одна из них.
При этом от осознания собственной важности ее глаза округлились, став больше раза в два.
Вторая качнула головой еще раз, забивая гвоздь точки в произнесенную товаркой фразу.
Стали ли глаза проститутки видеть лучше, будучи выпученными; или же сам факт разговора с новыми людьми позволил им выпустить нервное напряжение и стать более внимательной к происходящему вокруг, нежели к собственным эмоциям, но девица-таки заметила, что черная куртка Франсуаз сверху донизу заляпана запекшейся кровью.
У меня свои представления о том, что такое элегантная одежда, поэтому пиджак от костюма я снял еще наверху, вместе с бронежилетом.
Люблю выглядеть опрятно.
– Батюшки, – выдохнула проститутка. – Это же тоже вампиры.
Они громко завизжали и бросились вон из комнаты.
Нет ничего забавнее, чем человек, убегающий из кресла.
Из кресла не так-то просто встать, даже если ситуация не предполагает ни скорости, ни грации. Необходимо сперва ухватиться руками за подлокотники, затем напрячь ноги; а если кресло достаточно низкое – то еще и согнуться пополам.
Поэтому быстрого старта у девочек не получилось.
Вдобавок к этому, оба сиденья были развернуты лицом к нам. Френки сама установила так свое кресло с тем, чтобы ей было удобнее разговаривать с двумя проститутками.
Поэтому, выбравшись из своих нор, они оказались прямо передо мной.
Я мягко положил им руки на то безопасное место, где уже закончилась шея, но еще не началась грудь, и мягким толчком вернул каждую в то кресло, из которого она выползла.
– Если будете визжать, – произнес я тем ласковым тоном, каким обычно разговаривают вивисекторы, – и говорить глупости, вас посадят в муниципальную психиатрическую клинику.
Одна из них икнула, вторая потеряла туфлю, и теперь сидела, задрав вверх ногу.
– Вы когда-нибудь видели человека, который вышел из муниципальной психиатрии? – спросил я.
Они покачали головами.
– Правильно; потому, что оттуда не выходят.
Я развел руками, смел Френки с кресла и удобно устроился в нем.
– А теперь, – сказал я. – Мы мило поговорим. Ведь так?
13
Не знаю, как у меня получается общаться с детьми; наверное, это потому, что я никогда не пробовал.
Но вот с женщинами у меня почему-то выходит.
Первая из проституток, та, что выпучивала глаза, теперь наклонилась ко мне в кресле, обхватывая руками грудь. Вторая продолжала махать в воздухе ногой, пытаясь сесть.
– Это правда, – спросила первая проститутка, – что вы – вампиры?
– Нет, – серьезно ответил я. – Мы – люди в черном.
– Да? – с интересом произнесла она. – Тогда почему же вы не носите черное?
Я объяснил:
– Если бы мы носили черное, то все бы поняли, что мы – люди в черном.
В глазах проститутки сверкнуло понимание. Данное чувство было там редким гостем, поэтому девица пришла в легкое возбуждения.
– Расскажите мне о том, кого вы называете Пончо, – произнес я. – Как звучало его настоящее имя?
– Мы никогда его не знали, – ответила первая из девиц.
Вторая, которая подсунула под себя руки в тщетной попытке принять сидячее положение, глухим голосом ответила:
– Рикки Эрманос. Пончо его прозвали из-за того, что он всегда носил через плечо какую-то тряпку, толстую такую, с орнаментом. Ох.
Девице удалось выпрямить себя в кресле, и она продолжила более разборчиво:
– Аспониканцы носят такие, не знаю уж, для чего.
– Как это ты не знаешь? – набросилась на нее вторая. – Все ты знаешь, и очень хорошо.
Она обратилась ко мне.
– Пончо носил там пушку, – объяснила она. – С того дня, как ретлинги из соседнего квартала пересчитали ему ножом ребра, он не расставался с пистолетом.
– А вот и не пушку, – уверенно заявила первая девица. – У Пончо там был специальный карман, ну, внутренний, и он носил там наркотики, когда передавал их нам.
– Захлопни пасть, – резко сказала вторая.
– Да ведь они и сами это знают, – возразила ее товарка. – Ведь правда?
– У Эрманоса были родственники в Аспонике? – спросил я.
– А как не быть, – ответила одна из них. – У аспониканцев всегда родственников две-три деревни. А потом они приезжают сюда, и нам приходится больше отстегивать, чтобы их прокормить. Чертовы эмигранты.
Девица, которая была то ли полуорком, то ли полугоблином, вряд ли могла претендовать на звание настоящей эльфийки. Но это не мешало ей ненавидеть эмигрантов так же сильно, как их всегда ненавидят низшие классы общества. Этим людям гораздо проще найти виноватых в лице тех, кто отличается от них языком и цветом кожи, чем превзойти свою лень и начать работать.
– Он упоминал о том, что его родственники должны приехать к нему?
– Вот уж еще.
Несмотря на ночь, в комнате было очень жарко, так бывает с теми, у кого нет денег на кондиционер.
Краска на лице у первой девицы потекла, и это ее не украсило.
– Он не делился с нами тем, что там у него происходит в семье.
– А вот и нет, – возразила вторая. – Он рассказывал мне, что его брата повесили там, в Аспонике.
– За что? – поинтересовалась Френки.
Девица небрежно отмахнулась.
– Кажется, воровал с поля тыквы.
С этими словами он указал на мешок с мусором, сваленный на стойку бара.
Владелец заведения, толстый дворф с огненно-рыжими волосами – происхождение которых он скрывал ото всех, даже от своей жены – недоверчиво глядел на нас через стойку. Он не знал, то ли ему радоваться неожиданному наплыву посетителей, то ли не на шутку забеспокоиться о том, что произошло в доме напротив.
– Это может говорить? – спросил я.
Франсуаз нетерпеливо сложила руки на груди. Девушке не терпелось принять душ и переодеться.
– Это Майерс, – коротко пояснил полицейский. – Сейчас он не в лучшей форме, но это не потому, что он пьян. Я велел Луиджи ему не наливать. Луиджи?
Последние слова, сказанные достаточно грозным тоном, заставили владельца бара подпрыгнуть за стойкой, и приветственно замахать тряпкой.
– Майерс был приятелем Эрманоса, – произнес Маллен, массивно опираясь локтями о стойку. – Это его имели в виду те девицы, когда говорили, что он знает о делах их сутенера.
– Судя по его виду, он порядочно набрался, – заметил я. – Трудно было его найти?
– Не очень. Если бы мы могли посадить всех мошенников и торговцев наркотиками, имена которых нам известны, эти улицы бы опустели.
Он отлепился от края стойки, грозя унести с собой добрую его часть.
– Луиджи, – распорядился он, знаком подзывая бармена. – Когда эти господа закончат разговаривать с Майерсом, можешь налить ему выпить. За счет заведения.
Оставив бармена молча восхищаться щедростью полицейского, который позволил ему угощать Майерса за его, Луиджи, счет, Маллен выплыл из дверей тяжелой грозовой тучей.
Я подсел на тот табурет, возле которого сидел Майерс, и с некоторым удивлением обнаружил, что у этого мусорного мешка на самом деле имелись руки и голова; только они были надежно спрятаны под телом, служа ему подпорой.
– Вам сейчас тяжело, мистер Майерс, – сказал я.
Он ответил, и при этом в его словах фигурировали и растения, и животные, и полицейские. По странному стечению обстоятельств, добрая половина из этих слов оказались ругательными.
– Они даже не дают мне выпить, – заключил он.
Франсуаз спросила Майерса:
– Сложный день?
Тот тяжело поднял голову, словно в ней было хоть что-то, могущее придать вес. Затем он сказал:
– Что-то я тебя здесь раньше не видел.
Френки уверяет, что может простить людям очень многое – хотя мне еще не доводилось этого видеть.
Но ей очень не нравится, когда ее принимают за проститутку.
Правда, из-за этого Френки не собирается менять свою манеру одеваться.
– А ты ничего, – заключил Майерс.
Френки наотмашь ударила его по лицу металлическим подносом.
Луиджи вздрогнул, не зная, что еще в баре ему сегодня испортят. Но вмешиваться дворф не стал – по всей видимости, собственную физиономию он забыл застраховать.
Сутенер свалился с табурета, и Френки пнула его ногой, не глядя.
– Мое лицо, – закричал он, ощупывая то, куда пришелся металлический поднос. – Мое лицо.
Один человек пришел бы в глубокий экстаз при виде мистера Майерса. Он наверняка счел бы его лицо самым замечательным из тех, что когда-либо видел.
Ломброзо.
Девушка благосклонно посмотрела на преступника сверху вниз – Френки предпочитает разговаривать с людьми именно с такой позиции.
– Если у тебя есть еще части тела, которыми ты дорожишь, – проворковала она. – Самое время их назвать.
Заплывшие глаза сутенера скользнули по черным полуботинкам девушки. Они снабжены металлическими подковками и достаточно крепки, чтобы при желании проломить кому-нибудь череп.
– Что вам надо, – сутенер отполз подальше по полу. – Я всего лишь хочу выпить.
– У твоего друга Эрманоса, – объяснил я, – были плохие друзья. Поэтому теперь Эрманос в морге. Ты улавливаешь нить истории?
– Нет, – ответил он.
– Ты тоже был другом Эрманоса, – вздохнул я. – А сегодня ночью это небезопасно.
Он отполз еще дальше, не предпринимая попыток подняться на ноги.
– Вернись сюда, – мягко посоветовала ему Френки.
Он испуганно покачал головой.
Франсуаз запустила тонкие пальцы в стоявшую на стойке чашку с соленым печеньем. Девушка прибросила одно из них на руке и с разворота швырнула его в лежащего на полу сутенера.
Твердый комочек теста угодил человеку в ухо. С мочки полилась кровь.
– Черт, ухо мое, – закричал Майерс. – Ухо. Я ж ни черта не слышу теперь.
Наверное, у него на самом деле наметились проблемы со слухом, потому что он кричал в два раза громче, чем следовало бы.
– Слушать тебе не надо, – улыбнулась Френки. – Это не концерт. Ты будешь говорить. Сядешь сюда сам?
Она приподняла одну бровь, и Майерс поспешил вновь занять место у стойки.
– Ты должен рассказать нам все, что знаешь о друзьях Эрманоса из Аспоники, – сказал я. – Абсолютно все.
Он спросил:
– А вы защитите меня от них?
Я пожал плечами.
– В полицейском участке для тебя всегда найдется камера.
Его нижняя челюсть задрожала так сильно, что он чуть единым махом не отгрыз себе губу.
– Говори, – напомнила Френки. – Я девочка нетерпеливая.
– Хорошо, – сказал он, и начал.
Но вот с женщинами у меня почему-то выходит.
Первая из проституток, та, что выпучивала глаза, теперь наклонилась ко мне в кресле, обхватывая руками грудь. Вторая продолжала махать в воздухе ногой, пытаясь сесть.
– Это правда, – спросила первая проститутка, – что вы – вампиры?
– Нет, – серьезно ответил я. – Мы – люди в черном.
– Да? – с интересом произнесла она. – Тогда почему же вы не носите черное?
Я объяснил:
– Если бы мы носили черное, то все бы поняли, что мы – люди в черном.
В глазах проститутки сверкнуло понимание. Данное чувство было там редким гостем, поэтому девица пришла в легкое возбуждения.
– Расскажите мне о том, кого вы называете Пончо, – произнес я. – Как звучало его настоящее имя?
– Мы никогда его не знали, – ответила первая из девиц.
Вторая, которая подсунула под себя руки в тщетной попытке принять сидячее положение, глухим голосом ответила:
– Рикки Эрманос. Пончо его прозвали из-за того, что он всегда носил через плечо какую-то тряпку, толстую такую, с орнаментом. Ох.
Девице удалось выпрямить себя в кресле, и она продолжила более разборчиво:
– Аспониканцы носят такие, не знаю уж, для чего.
– Как это ты не знаешь? – набросилась на нее вторая. – Все ты знаешь, и очень хорошо.
Она обратилась ко мне.
– Пончо носил там пушку, – объяснила она. – С того дня, как ретлинги из соседнего квартала пересчитали ему ножом ребра, он не расставался с пистолетом.
– А вот и не пушку, – уверенно заявила первая девица. – У Пончо там был специальный карман, ну, внутренний, и он носил там наркотики, когда передавал их нам.
– Захлопни пасть, – резко сказала вторая.
– Да ведь они и сами это знают, – возразила ее товарка. – Ведь правда?
– У Эрманоса были родственники в Аспонике? – спросил я.
– А как не быть, – ответила одна из них. – У аспониканцев всегда родственников две-три деревни. А потом они приезжают сюда, и нам приходится больше отстегивать, чтобы их прокормить. Чертовы эмигранты.
Девица, которая была то ли полуорком, то ли полугоблином, вряд ли могла претендовать на звание настоящей эльфийки. Но это не мешало ей ненавидеть эмигрантов так же сильно, как их всегда ненавидят низшие классы общества. Этим людям гораздо проще найти виноватых в лице тех, кто отличается от них языком и цветом кожи, чем превзойти свою лень и начать работать.
– Он упоминал о том, что его родственники должны приехать к нему?
– Вот уж еще.
Несмотря на ночь, в комнате было очень жарко, так бывает с теми, у кого нет денег на кондиционер.
Краска на лице у первой девицы потекла, и это ее не украсило.
– Он не делился с нами тем, что там у него происходит в семье.
– А вот и нет, – возразила вторая. – Он рассказывал мне, что его брата повесили там, в Аспонике.
– За что? – поинтересовалась Френки.
Девица небрежно отмахнулась.
– Кажется, воровал с поля тыквы.
* * *
– Это человек, с которым вам необходимо переговорить, – сказал лейтенант Маллен.С этими словами он указал на мешок с мусором, сваленный на стойку бара.
Владелец заведения, толстый дворф с огненно-рыжими волосами – происхождение которых он скрывал ото всех, даже от своей жены – недоверчиво глядел на нас через стойку. Он не знал, то ли ему радоваться неожиданному наплыву посетителей, то ли не на шутку забеспокоиться о том, что произошло в доме напротив.
– Это может говорить? – спросил я.
Франсуаз нетерпеливо сложила руки на груди. Девушке не терпелось принять душ и переодеться.
– Это Майерс, – коротко пояснил полицейский. – Сейчас он не в лучшей форме, но это не потому, что он пьян. Я велел Луиджи ему не наливать. Луиджи?
Последние слова, сказанные достаточно грозным тоном, заставили владельца бара подпрыгнуть за стойкой, и приветственно замахать тряпкой.
– Майерс был приятелем Эрманоса, – произнес Маллен, массивно опираясь локтями о стойку. – Это его имели в виду те девицы, когда говорили, что он знает о делах их сутенера.
– Судя по его виду, он порядочно набрался, – заметил я. – Трудно было его найти?
– Не очень. Если бы мы могли посадить всех мошенников и торговцев наркотиками, имена которых нам известны, эти улицы бы опустели.
Он отлепился от края стойки, грозя унести с собой добрую его часть.
– Луиджи, – распорядился он, знаком подзывая бармена. – Когда эти господа закончат разговаривать с Майерсом, можешь налить ему выпить. За счет заведения.
Оставив бармена молча восхищаться щедростью полицейского, который позволил ему угощать Майерса за его, Луиджи, счет, Маллен выплыл из дверей тяжелой грозовой тучей.
Я подсел на тот табурет, возле которого сидел Майерс, и с некоторым удивлением обнаружил, что у этого мусорного мешка на самом деле имелись руки и голова; только они были надежно спрятаны под телом, служа ему подпорой.
– Вам сейчас тяжело, мистер Майерс, – сказал я.
Он ответил, и при этом в его словах фигурировали и растения, и животные, и полицейские. По странному стечению обстоятельств, добрая половина из этих слов оказались ругательными.
– Они даже не дают мне выпить, – заключил он.
Франсуаз спросила Майерса:
– Сложный день?
Тот тяжело поднял голову, словно в ней было хоть что-то, могущее придать вес. Затем он сказал:
– Что-то я тебя здесь раньше не видел.
Френки уверяет, что может простить людям очень многое – хотя мне еще не доводилось этого видеть.
Но ей очень не нравится, когда ее принимают за проститутку.
Правда, из-за этого Френки не собирается менять свою манеру одеваться.
– А ты ничего, – заключил Майерс.
Френки наотмашь ударила его по лицу металлическим подносом.
Луиджи вздрогнул, не зная, что еще в баре ему сегодня испортят. Но вмешиваться дворф не стал – по всей видимости, собственную физиономию он забыл застраховать.
Сутенер свалился с табурета, и Френки пнула его ногой, не глядя.
– Мое лицо, – закричал он, ощупывая то, куда пришелся металлический поднос. – Мое лицо.
Один человек пришел бы в глубокий экстаз при виде мистера Майерса. Он наверняка счел бы его лицо самым замечательным из тех, что когда-либо видел.
Ломброзо.
Девушка благосклонно посмотрела на преступника сверху вниз – Френки предпочитает разговаривать с людьми именно с такой позиции.
– Если у тебя есть еще части тела, которыми ты дорожишь, – проворковала она. – Самое время их назвать.
Заплывшие глаза сутенера скользнули по черным полуботинкам девушки. Они снабжены металлическими подковками и достаточно крепки, чтобы при желании проломить кому-нибудь череп.
– Что вам надо, – сутенер отполз подальше по полу. – Я всего лишь хочу выпить.
– У твоего друга Эрманоса, – объяснил я, – были плохие друзья. Поэтому теперь Эрманос в морге. Ты улавливаешь нить истории?
– Нет, – ответил он.
– Ты тоже был другом Эрманоса, – вздохнул я. – А сегодня ночью это небезопасно.
Он отполз еще дальше, не предпринимая попыток подняться на ноги.
– Вернись сюда, – мягко посоветовала ему Френки.
Он испуганно покачал головой.
Франсуаз запустила тонкие пальцы в стоявшую на стойке чашку с соленым печеньем. Девушка прибросила одно из них на руке и с разворота швырнула его в лежащего на полу сутенера.
Твердый комочек теста угодил человеку в ухо. С мочки полилась кровь.
– Черт, ухо мое, – закричал Майерс. – Ухо. Я ж ни черта не слышу теперь.
Наверное, у него на самом деле наметились проблемы со слухом, потому что он кричал в два раза громче, чем следовало бы.
– Слушать тебе не надо, – улыбнулась Френки. – Это не концерт. Ты будешь говорить. Сядешь сюда сам?
Она приподняла одну бровь, и Майерс поспешил вновь занять место у стойки.
– Ты должен рассказать нам все, что знаешь о друзьях Эрманоса из Аспоники, – сказал я. – Абсолютно все.
Он спросил:
– А вы защитите меня от них?
Я пожал плечами.
– В полицейском участке для тебя всегда найдется камера.
Его нижняя челюсть задрожала так сильно, что он чуть единым махом не отгрыз себе губу.
– Говори, – напомнила Френки. – Я девочка нетерпеливая.
– Хорошо, – сказал он, и начал.
14
Пригород Арран-сити
десятью годами раньше
Лестница стучала под ногами Рикки Эрманоса. Она стучала громко, как кровь в ушах.
Нет, не как кровь.
Он слышал этот звук малолетним сопляком, много лет назад.
Теперь кажется, целую вечность, хотя прошло-то всего лет пятнадцать.
Стук-стук, стук-стук.
Звуки кирок.
Приятель отца вел его, держа за руку, а вторую руку он поднимал, показывая куда-то вперед.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Солнце пекло так невыносимо, что он едва не терял сознание. В горле у него было сухо, как в пустыне, с которой было неразрывно связано его детство. Ноги едва отрывались от земли, и он то и дело зацепал ими за большие камни.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Приятель отца нагинается; наверное, он хочет стать такого же роста как он, Рикки, чтобы мальчику стало понятнее. Но мальчик все понимает, или, вернее, ничего не хочет понять.
Он останавливается, потому что приятель отца тоже не идет дальше. Мерный звук отдается в его ушах в такт шагам, которых он больше не делает по горячей земле.
Стук-стук, стук-стук.
«Рикки, поздоровайся с папой».
Звуки кирок.
Изогнутые кирки на длинной рукояти. Они поднимаются и опускаются с упорством того, что кончится только тогда, когда закончится все, и не подарит надежды.
Люди распрямляются и нагибаются, делая это в такт движению кирок. Мальчик смотрит туда, и ему кажется, что это не люди воздевают металлические орудия; нет, все не так.
Кривые рогатины металла, впившись в ладони людей, заставляют их снова и снова разгибаться и наклонять голову, расправлять плечи и снова складывать их.
Точно птица, которая хочет взлететь, но уже не сможет никогда.
Каторжные работы.
«Рикки, сынок».
Стук-стук.
Шаги стучат под его ногами, словно предвещая то, что суждено с ним случиться.
Он протягивает руку, в холодную пустоту заброшенного дома, куда привела его лестница; горячий воздух обдувает его пальцы, обсыпая каменной крошкой.
Он видит перед собой отца – но отец ли это?
Мальчик помнит его другим – молодым, здоровым, улыбающимся; отец ходил, широко расправив плечи. Он был великаном, способным коснуться руками вершин гор Василисков.
Стоящий перед ним человек другой.
Старый, с опущенными плечами, он смотрит на мальчика, и Рикки узнает и не может заставить себя узнать его.
Почему твои волосы теперь покрывает седина, отец? Почему лицо твое стало черным от солнца и изрезано морщинами? Почему в глазах твоих такая усталость и такая тоска?
Стук-стук. Стук-стук.
Каторжные работы.
Человек опускается на колени; мальчик не может подойти к нему, их разделяет решетка. Люди в серо-зеленой форме ходят вдоль проволочного забора.
Стук-стук.
Мальчик видит только отца; он забыл уже про того, кто привел его сюда. Он тянет маленькую ручонку вперед, и не может дотянуться.
«Рикки, сынок».
Ладонь мальчика застывает в воздухе; он хочет что-то сказать, но слов нет, есть лишь слезы и бессильный крик.
«Сынок».
Люди в серо-зеленой форме ходят, изредка останавливаясь; они больше ничем не заняты, и мальчик верит, что они – это часть проволочной стены, которая отделяет его от постаревшего отца.
Он снова слышит его голос. Отец зовет его, и знает, что Рикки уже не придет.
Мальчик плачет; слезы прорываются у него внезапно, как горный ручей бьет по травянистому склону.
Он приникает лицом к груди того, кто опустился рядом с ним на землю, и плачет, не в силах обернуться и еще раз посмотреть на отца.
Стук-стук.
Как глухие шаги.
«Рикки, посмотри на меня еще раз. Прошу тебя».
Он не поворачивается; только его пальцы крепче сжимают мокрую рубашку сидящего рядом с ним человека.
Лестница ведет Рикки в темный подвал, глубоко, как прячутся в нем воспоминания.
Он слышит голос отца за своей спиной, и хочет повернуться.
Он хочет видеть отца – боже, дай ему еще раз увидеть отца – но настоящего.
Не того, старого, морщинистого старика, исчерканного ложащейся тенью решетки. Рикки хочет увидеть отца таким, каким он был раньше – веселым, улыбающимся, сильным.
Его отца.
Эрманос останавливается, хотя лестница еще дальше уходит вглубь, где темнеют запылившиеся контейнеры.
Его шаги стихают, но резкие звуки кирок все так же бьют в его ушах.
«Рикки».
Он больше не видел его – никогда.
Его отца убили, в драке заключенных, спустя почти два месяца после того, как мальчика видел его.
Каторжные работы, пожизненный срок.
Эта жизнь оказалась очень короткой.
Стук-стук.
Мальчик не понимает, не может осознать всего – но он чувствует, что его отец умер в тот момент, когда оказался по другую сторону проволочного забора.
Стук-стук.
Пожизненное заключение. Каторжные работы.
Теперь это же ждет его, Рикки Эрманоса. Похищение, шантаж, попытка убийства. Федеральное преступление, газовая камера.
Или хуже.
Стук-стук.
Рикки спускается, и больше не слышит шума собственных шагов.
Глухие звуки раздаются из глубины подвала.
По лицу Рикки пробегает усмешка, как трещина. Сама собой, потому что он не может быть сейчас спокоен.
Стук-стук.
Нет уж.
Он сжимает кулак, и чувствует ладонью ребристую поверхность. Рукоятка ножа.
Стук-стук.
Крепыш-парнишка, лет четырнадцати. Рикки Эрманос смотрит на него, с темной вершины лестницы, и видит в нем себя.
Парнишка стоит, его выцветшие порванные джинсы спустились до колен. Он совершает равномерные движения и тяжело дышит.
Рикки ухмыляется.
Недолгое удовольствие.
Он сжимает рукоятку ножа еще крепче.
Стук-стук. Стук-стук.
Это уже его сердце.
Ну уж нет.
Что с того, что раньше ему еще не приходилось всаживать ни в кого нож. С пушкой действовать не всегда сподручно.
Нож ли, пушка – все ли равно.
Стук-стук.
Член парня погружен в пухлый задик негритянки.
Девица упирается руками в запыленную полосу конвейера, который уже давно ничего никуда не возит.
Она колеблется всем телом, сообразно движениям парня, и глубоко вздыхает.
Ухмылка на лице Эрманоса пропадает; он хмуро бормочет про себя:
– Подо мной ты так не охала, потаскушка.
Он спускается дальше.
Проститутка почти не обнажена. Парнишка спешил, стараясь дать удовлетворение своему члену.
Он лишь задрал ей юбку да приспустил трусики.
Но девка довольна – ах, как довольна.
Она охает и запрокидывает голову назад, а ее маленькие острые груди вздрагивают при каждом качке.
Верх платья он содрал с нее, уже когда ввел в нее свой инструмент.
Ну, погоди же.
Негритянка изгибается больше; стоны ее становятся все глуше и возбуждающе.
Но Рикки Эрманос не думает сейчас о сексе.
– Еще, – просит она, не открывая закрытых глаз. – Еще. Глубже.
Парнишка старается. Он дышит тяжело, и уже неровно. Видно, они давно начали.
Рикки Эрманос сходит с последней ступени, приближается к ним.
Парень ускоряется. Девчонка кричит, задыхаясь. Ее заводит и подбрасывает мысль, что над ней трудится мускулистый мальчишка – совсем еще юнец.
Рикки тоже был таким.
Они кончают бурно, и теперь парень тоже кричит, вторя негритянке. Рикки Эрманос вытаскивает из кармана нож и трогает лезвие пальцем.
Появляется кровь.
Это возбуждает его по-настоящему.
Теперь ему не терпится дождаться того, когда парень вынет из шлюхи свой член.
Парень отступает. Проститутка стоит, глубоко дыша, и все никак не может прийти в себя.
Парень нагинается, и надевает штаны.
Поторапливайся, сопляк.
Шлюха мелко вздрагивает, снова и снова наслаждаясь прошедшими мгновениями оргазма.
– Деньги, милый, – едва различимо бормочет она.
Вот ведь бабы. Никогда о деньгах не забудут.
Парнишка застегивает брюки; видно, он очень доволен собой.
– Все путем, – весело отвечает он.
Он поворачивается, и видит Эрманоса.
Рикки поднимает нож.
– Тебе заплатит мой приятель, – говорит парень.
Эрманос подходит к мертвой полосе конвейера.
– А теперь свали, – приказывает он юнцу.
Шлюшка слышит его голос, и поворачивается. Он видит, что ее маленькие груди направлены прямо на него.
Может, оттрахать ее, прежде чем убить?
– Рикки? – спрашивает она.
Эрманос подходит ближе, и лезвие ножа упирается в горло негритянки.
Голубоватая жилка бешено бьется под черной кожей.
– Ты ведь не думала меня здесь встретить, шлюха, – говорит он.
Он кладет руку на ее тело и проводит по нему.
– Ты не думала об этом, когда говорила с копами, – продолжает Эрманос. – Когда стучала на меня, сука.
Она пытается отстраниться, но идти ей некуда.
– Ты все не так понял, Рикки, – шепчет она. – Я вовсе…
– Если бы не мой дружок, мы бы и ни не встретились.
Эрманос чувствует, что желание просыпается в его члене.
Он обхватывает проститутку за зад, и с силой сжимает пальцы.
– И ты бы рассказала им все про меня, так, сука?
Он кричит.
– Только потому, что я пару раз надавал тебе тумаков, ты хотела засадить меня?
– Ты сломал мне челюсть, – испуганно шепчет негритянка. – И шесть зубов выбил. Вот смотри. Я испугалась. Рикки. Я правда не хотела ничего такого.
Член Эрманоса начинает подниматься. Он оттрахает ее прежде, чем прирежет.
Вот так.
Он вспотел, хотя только что ему казалось, что холодно; он вытирает лицо ладонью, и кровь из пальца широкой струей размазывается по его лицу.
Кровь ударяет ему в голову, глаза темнеют от бешенства. Черт с ней трахать.
– Нет, Рикки! – в ужасе визжит девица.
Ее крик тонет, ломается, рвется вместе с перерезанным горлом.
– Классно ты ее, – говорит парнишка.
«Ты ее тоже», – хочет ответить Эрманос.
Но он не может.
Точно в тот далекий, жаркий день в каменистой пустыне. Нет ни слов, ни мыслей. Ни даже чувств.
Острый запах.
Жажда.
Кровь алыми толчками вырывается из перерезанного горла. Кровь на его руках, на его лице. Губах.
Попробовать.
Пить.
Прикоснуться губами к шее, и глотать, пить, хватать так много, сколько в ней только найдется.
Жадно.
А потом сопляк.
А потом все, кто попадутся ему на дороге – неважно, кто. Все.
Алая жидкость, острый, возбуждающий запах.
Он хочет крови.
Эрманос открывает рот, и его язык высовывается, жаждая окунуться в алый фонтан, бьющий на горле мертвой.
Пить.
Ну же.
Он держит ее так крепко, словно трахает; но член его давно остыл и опал. Только жажда, да острый запах, и небывалое возбуждение во всем теле.
Кровь.
– Пончо, бежим!
Громкий голос парня бьет его, точно кнут, заставляя наполовину очнуться.
– Пончо, легавые. Что с тобой!
Кровь вытекает и падает на грязный, покрывшийся пылью пол.
Много крови.
– Пончо, чтоб тебя!
Парнишка хватает его за руки, сзади. Он сильный, этот сопляк. Кровь вытекает из горла шлюхи все медленнее, все неохотней.
Острый запах проникает глубоко в мозг Эрманоса, заставляя разжать пальцы.
Нож падает; парнишка ругается и подбирает его.
– Да пошли же. Черт тебя возьми…
Свет, темнота, яркие лучи из полуподвальных окон, бегающие полосы фонарей, звук сирен.
– Скорей же…
Алый цветок лепестками крови стоит перед глазами Эрманоса. Он видит перед собой проститутку, и слышит запах того, чем она полна.
Он хочет пить.
Холодный воздух, чистое небо, шум сирен стихает где-то позади. Они бегут.
Эрманоса тошнит, он падает лицом вниз, и пачкает щеки в своей блевоте.
Он едва не попал в рай.
десятью годами раньше
Лестница стучала под ногами Рикки Эрманоса. Она стучала громко, как кровь в ушах.
Нет, не как кровь.
Он слышал этот звук малолетним сопляком, много лет назад.
Теперь кажется, целую вечность, хотя прошло-то всего лет пятнадцать.
Стук-стук, стук-стук.
Звуки кирок.
Приятель отца вел его, держа за руку, а вторую руку он поднимал, показывая куда-то вперед.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Солнце пекло так невыносимо, что он едва не терял сознание. В горле у него было сухо, как в пустыне, с которой было неразрывно связано его детство. Ноги едва отрывались от земли, и он то и дело зацепал ими за большие камни.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Приятель отца нагинается; наверное, он хочет стать такого же роста как он, Рикки, чтобы мальчику стало понятнее. Но мальчик все понимает, или, вернее, ничего не хочет понять.
Он останавливается, потому что приятель отца тоже не идет дальше. Мерный звук отдается в его ушах в такт шагам, которых он больше не делает по горячей земле.
Стук-стук, стук-стук.
«Рикки, поздоровайся с папой».
Звуки кирок.
Изогнутые кирки на длинной рукояти. Они поднимаются и опускаются с упорством того, что кончится только тогда, когда закончится все, и не подарит надежды.
Люди распрямляются и нагибаются, делая это в такт движению кирок. Мальчик смотрит туда, и ему кажется, что это не люди воздевают металлические орудия; нет, все не так.
Кривые рогатины металла, впившись в ладони людей, заставляют их снова и снова разгибаться и наклонять голову, расправлять плечи и снова складывать их.
Точно птица, которая хочет взлететь, но уже не сможет никогда.
Каторжные работы.
«Рикки, сынок».
Стук-стук.
Шаги стучат под его ногами, словно предвещая то, что суждено с ним случиться.
Он протягивает руку, в холодную пустоту заброшенного дома, куда привела его лестница; горячий воздух обдувает его пальцы, обсыпая каменной крошкой.
Он видит перед собой отца – но отец ли это?
Мальчик помнит его другим – молодым, здоровым, улыбающимся; отец ходил, широко расправив плечи. Он был великаном, способным коснуться руками вершин гор Василисков.
Стоящий перед ним человек другой.
Старый, с опущенными плечами, он смотрит на мальчика, и Рикки узнает и не может заставить себя узнать его.
Почему твои волосы теперь покрывает седина, отец? Почему лицо твое стало черным от солнца и изрезано морщинами? Почему в глазах твоих такая усталость и такая тоска?
Стук-стук. Стук-стук.
Каторжные работы.
Человек опускается на колени; мальчик не может подойти к нему, их разделяет решетка. Люди в серо-зеленой форме ходят вдоль проволочного забора.
Стук-стук.
Мальчик видит только отца; он забыл уже про того, кто привел его сюда. Он тянет маленькую ручонку вперед, и не может дотянуться.
«Рикки, сынок».
Ладонь мальчика застывает в воздухе; он хочет что-то сказать, но слов нет, есть лишь слезы и бессильный крик.
«Сынок».
Люди в серо-зеленой форме ходят, изредка останавливаясь; они больше ничем не заняты, и мальчик верит, что они – это часть проволочной стены, которая отделяет его от постаревшего отца.
Он снова слышит его голос. Отец зовет его, и знает, что Рикки уже не придет.
Мальчик плачет; слезы прорываются у него внезапно, как горный ручей бьет по травянистому склону.
Он приникает лицом к груди того, кто опустился рядом с ним на землю, и плачет, не в силах обернуться и еще раз посмотреть на отца.
Стук-стук.
Как глухие шаги.
«Рикки, посмотри на меня еще раз. Прошу тебя».
Он не поворачивается; только его пальцы крепче сжимают мокрую рубашку сидящего рядом с ним человека.
Лестница ведет Рикки в темный подвал, глубоко, как прячутся в нем воспоминания.
Он слышит голос отца за своей спиной, и хочет повернуться.
Он хочет видеть отца – боже, дай ему еще раз увидеть отца – но настоящего.
Не того, старого, морщинистого старика, исчерканного ложащейся тенью решетки. Рикки хочет увидеть отца таким, каким он был раньше – веселым, улыбающимся, сильным.
Его отца.
Эрманос останавливается, хотя лестница еще дальше уходит вглубь, где темнеют запылившиеся контейнеры.
Его шаги стихают, но резкие звуки кирок все так же бьют в его ушах.
«Рикки».
Он больше не видел его – никогда.
Его отца убили, в драке заключенных, спустя почти два месяца после того, как мальчика видел его.
Каторжные работы, пожизненный срок.
Эта жизнь оказалась очень короткой.
Стук-стук.
Мальчик не понимает, не может осознать всего – но он чувствует, что его отец умер в тот момент, когда оказался по другую сторону проволочного забора.
Стук-стук.
Пожизненное заключение. Каторжные работы.
Теперь это же ждет его, Рикки Эрманоса. Похищение, шантаж, попытка убийства. Федеральное преступление, газовая камера.
Или хуже.
Стук-стук.
Рикки спускается, и больше не слышит шума собственных шагов.
Глухие звуки раздаются из глубины подвала.
По лицу Рикки пробегает усмешка, как трещина. Сама собой, потому что он не может быть сейчас спокоен.
Стук-стук.
Нет уж.
Он сжимает кулак, и чувствует ладонью ребристую поверхность. Рукоятка ножа.
Стук-стук.
Крепыш-парнишка, лет четырнадцати. Рикки Эрманос смотрит на него, с темной вершины лестницы, и видит в нем себя.
Парнишка стоит, его выцветшие порванные джинсы спустились до колен. Он совершает равномерные движения и тяжело дышит.
Рикки ухмыляется.
Недолгое удовольствие.
Он сжимает рукоятку ножа еще крепче.
Стук-стук. Стук-стук.
Это уже его сердце.
Ну уж нет.
Что с того, что раньше ему еще не приходилось всаживать ни в кого нож. С пушкой действовать не всегда сподручно.
Нож ли, пушка – все ли равно.
Стук-стук.
Член парня погружен в пухлый задик негритянки.
Девица упирается руками в запыленную полосу конвейера, который уже давно ничего никуда не возит.
Она колеблется всем телом, сообразно движениям парня, и глубоко вздыхает.
Ухмылка на лице Эрманоса пропадает; он хмуро бормочет про себя:
– Подо мной ты так не охала, потаскушка.
Он спускается дальше.
Проститутка почти не обнажена. Парнишка спешил, стараясь дать удовлетворение своему члену.
Он лишь задрал ей юбку да приспустил трусики.
Но девка довольна – ах, как довольна.
Она охает и запрокидывает голову назад, а ее маленькие острые груди вздрагивают при каждом качке.
Верх платья он содрал с нее, уже когда ввел в нее свой инструмент.
Ну, погоди же.
Негритянка изгибается больше; стоны ее становятся все глуше и возбуждающе.
Но Рикки Эрманос не думает сейчас о сексе.
– Еще, – просит она, не открывая закрытых глаз. – Еще. Глубже.
Парнишка старается. Он дышит тяжело, и уже неровно. Видно, они давно начали.
Рикки Эрманос сходит с последней ступени, приближается к ним.
Парень ускоряется. Девчонка кричит, задыхаясь. Ее заводит и подбрасывает мысль, что над ней трудится мускулистый мальчишка – совсем еще юнец.
Рикки тоже был таким.
Они кончают бурно, и теперь парень тоже кричит, вторя негритянке. Рикки Эрманос вытаскивает из кармана нож и трогает лезвие пальцем.
Появляется кровь.
Это возбуждает его по-настоящему.
Теперь ему не терпится дождаться того, когда парень вынет из шлюхи свой член.
Парень отступает. Проститутка стоит, глубоко дыша, и все никак не может прийти в себя.
Парень нагинается, и надевает штаны.
Поторапливайся, сопляк.
Шлюха мелко вздрагивает, снова и снова наслаждаясь прошедшими мгновениями оргазма.
– Деньги, милый, – едва различимо бормочет она.
Вот ведь бабы. Никогда о деньгах не забудут.
Парнишка застегивает брюки; видно, он очень доволен собой.
– Все путем, – весело отвечает он.
Он поворачивается, и видит Эрманоса.
Рикки поднимает нож.
– Тебе заплатит мой приятель, – говорит парень.
Эрманос подходит к мертвой полосе конвейера.
– А теперь свали, – приказывает он юнцу.
Шлюшка слышит его голос, и поворачивается. Он видит, что ее маленькие груди направлены прямо на него.
Может, оттрахать ее, прежде чем убить?
– Рикки? – спрашивает она.
Эрманос подходит ближе, и лезвие ножа упирается в горло негритянки.
Голубоватая жилка бешено бьется под черной кожей.
– Ты ведь не думала меня здесь встретить, шлюха, – говорит он.
Он кладет руку на ее тело и проводит по нему.
– Ты не думала об этом, когда говорила с копами, – продолжает Эрманос. – Когда стучала на меня, сука.
Она пытается отстраниться, но идти ей некуда.
– Ты все не так понял, Рикки, – шепчет она. – Я вовсе…
– Если бы не мой дружок, мы бы и ни не встретились.
Эрманос чувствует, что желание просыпается в его члене.
Он обхватывает проститутку за зад, и с силой сжимает пальцы.
– И ты бы рассказала им все про меня, так, сука?
Он кричит.
– Только потому, что я пару раз надавал тебе тумаков, ты хотела засадить меня?
– Ты сломал мне челюсть, – испуганно шепчет негритянка. – И шесть зубов выбил. Вот смотри. Я испугалась. Рикки. Я правда не хотела ничего такого.
Член Эрманоса начинает подниматься. Он оттрахает ее прежде, чем прирежет.
Вот так.
Он вспотел, хотя только что ему казалось, что холодно; он вытирает лицо ладонью, и кровь из пальца широкой струей размазывается по его лицу.
Кровь ударяет ему в голову, глаза темнеют от бешенства. Черт с ней трахать.
– Нет, Рикки! – в ужасе визжит девица.
Ее крик тонет, ломается, рвется вместе с перерезанным горлом.
– Классно ты ее, – говорит парнишка.
«Ты ее тоже», – хочет ответить Эрманос.
Но он не может.
Точно в тот далекий, жаркий день в каменистой пустыне. Нет ни слов, ни мыслей. Ни даже чувств.
Острый запах.
Жажда.
Кровь алыми толчками вырывается из перерезанного горла. Кровь на его руках, на его лице. Губах.
Попробовать.
Пить.
Прикоснуться губами к шее, и глотать, пить, хватать так много, сколько в ней только найдется.
Жадно.
А потом сопляк.
А потом все, кто попадутся ему на дороге – неважно, кто. Все.
Алая жидкость, острый, возбуждающий запах.
Он хочет крови.
Эрманос открывает рот, и его язык высовывается, жаждая окунуться в алый фонтан, бьющий на горле мертвой.
Пить.
Ну же.
Он держит ее так крепко, словно трахает; но член его давно остыл и опал. Только жажда, да острый запах, и небывалое возбуждение во всем теле.
Кровь.
– Пончо, бежим!
Громкий голос парня бьет его, точно кнут, заставляя наполовину очнуться.
– Пончо, легавые. Что с тобой!
Кровь вытекает и падает на грязный, покрывшийся пылью пол.
Много крови.
– Пончо, чтоб тебя!
Парнишка хватает его за руки, сзади. Он сильный, этот сопляк. Кровь вытекает из горла шлюхи все медленнее, все неохотней.
Острый запах проникает глубоко в мозг Эрманоса, заставляя разжать пальцы.
Нож падает; парнишка ругается и подбирает его.
– Да пошли же. Черт тебя возьми…
Свет, темнота, яркие лучи из полуподвальных окон, бегающие полосы фонарей, звук сирен.
– Скорей же…
Алый цветок лепестками крови стоит перед глазами Эрманоса. Он видит перед собой проститутку, и слышит запах того, чем она полна.
Он хочет пить.
Холодный воздух, чистое небо, шум сирен стихает где-то позади. Они бегут.
Эрманоса тошнит, он падает лицом вниз, и пачкает щеки в своей блевоте.
Он едва не попал в рай.
15
– Пончо часто рассказывал мне, что оставил в Аспонике родню.
Майерс вытер нижнюю губу ладонью.
– Сам он тоже приехал оттуда, лет десять назад. Перебивался в Гавани Гоблинов, в Арран-сити тоже. Там у него были неприятности. Одна шлюшка настучала на него в полицию, и он ее прирезал.
Он сплюнул на пол.
– Полиция тогда не смогла прижать Пончо, но он сам чуть не свихнулся. Меня с ним тогда не было – иначе бы я и не стал о том говорить. Но тот, кто видел, как он вгонял перо в шлюшку, говорил, будто от вида и запаха крови он чуть-чуть ли взбесился.
– В чем это выразилось? – спросил я.
Лицо Майерса исказилось.
– Многое говорят. Что он будто застыл на одном месте, и все держал эту шлюшку, и отпускать не хотел. Все думали потом, что Пончо в штаны наложил от страха, когда до него дошло, чего он натворил. Но, – Майерс хмыкнул.
– Но тот мальчишка, что все видел, божился, будто бы Пончо хотелось напиться крови. Никто этому дураку тогда не поверил, да и сам Пончо сильно не испачкался. Но малец клялся, будто бы Пончо глядел на то, как кровь вытекает из шлюшки, да все ближе и ближе лицо подносил, да еще нюхал.
Майерс вытер нижнюю губу ладонью.
– Сам он тоже приехал оттуда, лет десять назад. Перебивался в Гавани Гоблинов, в Арран-сити тоже. Там у него были неприятности. Одна шлюшка настучала на него в полицию, и он ее прирезал.
Он сплюнул на пол.
– Полиция тогда не смогла прижать Пончо, но он сам чуть не свихнулся. Меня с ним тогда не было – иначе бы я и не стал о том говорить. Но тот, кто видел, как он вгонял перо в шлюшку, говорил, будто от вида и запаха крови он чуть-чуть ли взбесился.
– В чем это выразилось? – спросил я.
Лицо Майерса исказилось.
– Многое говорят. Что он будто застыл на одном месте, и все держал эту шлюшку, и отпускать не хотел. Все думали потом, что Пончо в штаны наложил от страха, когда до него дошло, чего он натворил. Но, – Майерс хмыкнул.
– Но тот мальчишка, что все видел, божился, будто бы Пончо хотелось напиться крови. Никто этому дураку тогда не поверил, да и сам Пончо сильно не испачкался. Но малец клялся, будто бы Пончо глядел на то, как кровь вытекает из шлюшки, да все ближе и ближе лицо подносил, да еще нюхал.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента