Челлини Бенвенуто. Жизнь Бенвенуто Челлини

 

НА МНИМУЮ И НЕ БЫВШУЮ СМЕРТЬ БЕНВЕНУТО ЧЕЛЛИНИ

 
   Кто нас утешит, Маттио?
   Чья сила Нам помешает изойти слезами,
   Когда, увы, не ложь, что перед нами
   Безвременно на небо воспарила
   Сия душа, которая взрастила
   Столь дивный дар, что равного и сами
   Не помним мы, и не создаст веками
   Наш мир, где лучших рано ждет могила?
   Дух милый, если есть за тканью тленной
   Любовь, взгляни на тех, кому утрата
   Печалит взор, не твой блаженный жребий.
   Ты призван созерцать Творца Вселенной
   И ныне зришь его живым на небе
   Таким, как здесь ваял его когда-то.

LXXXV

   Болезнь была такая неописуемая, что, казалось, ей не будет конца; и этот достойный человек маэстро Франческо да Норча нес такой труд, как никогда, и каждый день приносил мне новые лекарства, стараясь укрепить несчастный расстроенный инструмент, и при всех этих описуемых трудах казалось, что невозможно положить конец этому ожесточению; так что все врачи почти отчаялись и не знали уж, что и делать. У меня была неописуемая жажда, а я остерегался, как они мне велели, много дней; и этот Феличе, который считал, что сделал редкостное дело, спасши меня, уже от меня не отходил; и этот старик уж не так мне докучал, но во сне иной раз посещал меня. Однажды Феличе вышел, и смотреть за мной остались один мой ученик и одна служанка, которую звали Беатриче. Я спросил этого ученика, что сталось с этим Ченчо, моим служкой, и что значит, что я ни разу его не видел по моим надобностям. Этот ученик сказал мне, что Ченчо был болен еще тяжелее, чем я, и что он при смерти. Феличе им велел не говорить мне об этом. Когда он мне это сказал, я чрезвычайно огорчился; затем позвал эту сказанную служанку Беатриче, пистойку, и попросил ее, чтобы она принесла мне полным чистой и свежей воды большой хрустальный холодильник, который стоял тут же рядом. Эта женщина сейчас же сбегала и принесла мне его полным. Я ей сказал, чтобы она поднесла мне его ко рту и что, если она даст мне отпить глоток по моему вкусу, я ей подарю платье. Эта служанка, которая у меня украла кое-какие вещицы некоторой стоимости, из страха, как бы не раскрылась покража, была бы очень рада, если бы я умер; и поэтому она дала мне отпить этой воды, в два приема, сколько я мог, так что я, наверное, выпил больше бутыли; затем я накрылся, и начал потеть, и уснул. Феличе, вернувшись после того, как я проспал, должно быть, около часа, спросил мальчика, что я делаю. Мальчик ему сказал: «Я не знаю; Беатриче принесла ему этот холодильник, полный воды, и он его почти весь выпил; теперь я не знаю, умер он или жив». Говорят, что этот бедный юноша чуть не рухнул наземь от великого огорчения, которое ему было; затем взял здоровенную палку и принялся ею отчаянно колотить эту служанку, говоря: «Ах, изменница, ты мне его убила!» Пока Феличе колотил, а она кричала, а я видел сон; и мне казалось, что у этого старика в руке веревки; и когда он хотел собраться, чтобы меня вязать, Феличе его настиг и ударил его топором, так что этот старик побежал, говоря: «Дай мне уйти, и я долго сюда не приду». Тем временем Беатриче, громко крича, вбежала ко мне в комнату; поэтому проснувшись, я сказал: «Оставь ее, потому что, может быть, чтобы мне и повредить, она мне так помогла, что ты при всех твоих стараниях никогда не мог сделать ничего из того, что она сделала все; придите мне помочь, потому что я вспотел; и поторопитесь». Воспрянул Феличе духом, обтер меня и помог мне; и я, который чувствовал превеликое улучшение, посулил себе здоровье. Когда явился маэстро Франческо и увидел великое улучшение, и что служанка плачет, а ученик бегает взад и вперед, а Феличе смеется, то этот переполох навел врача на мысль, что тут произошел какой-то необычайный случай, так что он и был причиной этого моего великого улучшения. Тем временем явился тот, другой, маэстро Бернардино, который сначала не хотел мне пускать кровь. Маэстро Франческо, искуснейший человек, сказал: «О могущество природы! Она знает, чего ей надо, а врачи ничего не знают». Тотчас же ответил этот пустомеля маэстро Бернардино и сказал: «Если бы он выпил еще бутыль, он сразу был бы здоров». Маэстро Франческо да Норча, человек старый и с большим весом, сказал: «Он бы погиб, чего дай вам Бог». И потом обратился ко мне и спросил меня, мог ли бы я выпить больше; на что я сказал, что нет, потому что я вполне утолил жажду; тогда он обернулся к сказанному маэстро Бернардино и сказал: «Вы видите, что природа взяла ровно столько, сколько ей нужно было, ни больше ни меньше? И она точно так же требовала, чего ей надо, когда бедный юноша просил вас пустить ему кровь; если вы знали, что теперь его спасение было в том, чтобы выпить две бутыли воды, отчего вам было сразу не сказать? И ваша была бы заслуга». При этих словах врачишка ушел, ворча, и больше уж не показывался. Тогда маэстро Франческо сказал, чтобы меня взяли из этой комнаты и чтобы меня распорядились перенести на который-нибудь из римских холмов. Кардинал Корнаро, услыхав, что мне лучше, велел перенести меня в одну свою усадьбу, которая у него была на Монте Кавалло; в тот же вечер меня с большой заботливостью перенесли в носилках, хорошо укутав и усадив. Едва я прибыл, как меня начало рвать; с каковой рвотой у меня вышел из желудка волосатый червь, величиной с четверть локтя; волосы были длинные, и червь был мерзейший, в разноцветных пятнах, зеленых, черных и красных; его сохранили для врача; каковой сказал, что никогда не видел ничего подобного, и потом сказал Феличе: «Теперь позаботься о твоем Бенвенуто, который выздоровел, и не давай ему чинить беспутств; потому что, хоть это его и спасло, всякое другое беспутство его теперь убило бы тебе; ты сам видишь, болезнь была такая великая, что, если бы мы собрались его соборовать, мы бы не поспели; теперь я вижу, что при некотором терпении и времени он еще создаст новые прекрасные произведения». Потом обернулся ко мне и сказал: «Мой Бенвенуто, будь умницей и не чини никаких беспутств; и когда ты поправишься, я хочу, чтобы ты сделал мне Богоматерь твоей руки, потому что я хочу всегда молиться ей за тебя». Тогда я обещал ему это; потом я его спросил, хорошо ли будет, если я перееду во Флоренцию. Тогда он мне сказал, чтобы я сперва немного окреп и что надо еще посмотреть, как действует природа.

LXXXVI

   По прошествии недели улучшение было такое малое, что я самому себе стал почти что в тягость; потому что я больше пятидесяти дней пребывал в этом великом мучении; и, решившись, я снарядился; и в паре коробов ^[212]мой дорогой Феличе и я отправились во Флоренцию; и так как я ничего не написал, то я прибыл во Флоренцию ^[213]в дом моей сестры, где был этой сестрой и оплакан, и осмеян зараз. В этот день меня пришли повидать многие мои друзья; среди прочих Пьер Ланди, который был наибольший и самый дорогой, какой у меня когда-либо был на свете; на другой день пришел некий Никколо да Монте Агуто, каковой был превеликий мой друг, и так как он слышал, как герцог говорил: «Бенвенуто сделал бы гораздо лучше, если бы умер, потому что он сюда приехал, чтобы угодить в петлю, и я никогда ему не прощу»; то, придя ко мне, Никколо с отчаянием мне сказал: «Увы, Бенвенуто мой дорогой, зачем ты сюда приехал? Разве ты не знал, что ты сделал герцогу? Я слышал, как он клялся, говоря, что ты приехал, чтобы угодить в петлю во что бы то ни стало». Тогда я сказал: «Никколо, напомните его светлости, что то же самое уже хотел со мной сделать папа Климент, и так же несправедливо; пусть он велит следить за мной и даст мне поправиться, потому что я докажу его светлости, что я всегда был ему самым верным слугой, какой у него когда-либо будет во всю его жизнь, и так как какой-нибудь мой враг оказал из зависти эту скверную услугу, то пусть он подождет моего выздоровления, и когда я смогу, я дам ему такой отчет обо мне, что он изумится». Эту скверную услугу оказал Джорджетто Васселларио, ^[214]аретинец, живописец, быть может, в награду за столько благодеяний, ему оказанных; ибо я содержал его в Риме и давал ему на расходы, а он поставил мне вверх дном весь дом; потому что у него была этакая сухая проказочка, которая ему извела руки вечным чесанием, и когда он спал с одним славным подмастерьем, который у меня был, которого звали Манно, думая, что он чешет себя, он ободрал ногу сказанному Манно этими своими грязными ручищами, на каковых он никогда не стриг себе ногтей. Сказанный Манно взял у меня расчет и хотел его убить во что бы то ни стало; я их помирил; потом я устроил этого Джорджо к кардиналу де'Медичи ^[215]и всегда ему помогал. За это в награду он и сказал герцогу Лессандро, будто я говорил дурное про его светлость и будто я хвастал, что хотел бы первым взойти на стены Флоренции вместе с врагами его светлости, изгнанниками. Эти слова, как я узнал потом, ему велел сказать этот благородный человек Оттавиано де'Медичи, ^[216]желая отомстить за то, что герцог на него рассердился из-за монет и из-за моего отъезда из Флоренции; но я, который был неповинен в этой взведенной на меня напраслине, ничуть не испугался; и отменный маэстро Франческо да Монтеварки с превеликим искусством меня лечил, а привел его мой дражайший друг Лука Мартини, ^[217]каковой большую часть дня проводил со мной.

LXXXVII

   Тем временем я отослал в Рим преданнейшего Феличе позаботиться о тамошних делах. Приподняв немного голову от подушки, что случилось по прошествии двух недель, хоть я и не мог ступать ногами, я велел себя отнести во дворец Медичи, наверх, где маленькая терраса; так я велел себя посадить, чтобы подождать герцога, пока он пройдет. И, подходя со мной беседовать, многие мои придворные друзья весьма удивлялись, что я взял на себя такое беспокойство и велел принести себя этим способом, будучи от болезни в таком плохом состоянии, говоря мне, что я бы должен сначала подождать, пока буду здоров, а потом уже представиться герцогу. Их собралось много, и все смотрели на меня, как на чудо; не только потому, что они слышали, что я умер, но еще больше казалось им чудом, что я кажусь им мертвецом. Тогда я сказал, в присутствии всех, как какой-то гнусный негодяй сказал моему господину герцогу, будто я хвастал, что хотел бы первым взойти на стены его светлости, и затем будто я говорил дурное про него; поэтому у меня не хватает духу ни жить, ни умереть, если я сначала не очищусь от этого позора, и узнать, кто тот дерзкий негодяй, кто сделал этот ложный донос. При этих словах собралось большое множество этих вельмож; и так как они выказывали, что имеют ко мне превеликое сочувствие, и один говорил одно, а другой другое, то я сказал, что ни за что не желаю уйти отсюда, пока не узнаю, кто тот, кто меня обвинял. При этих словах подошел среди всех этих вельмож маэстро Агостино, герцогский портной, и сказал: «Если ты только это хочешь узнать, то сейчас узнаешь». Как раз проходил вышесказанный Джорджо, живописец; тогда маэстро Агостино сказал: «Вот кто тебя обвинял; теперь можешь узнать сам, правда это или нет». Я смело, притом что я не мог двигаться, спросил Джорджо, правда ли это. Сказанный Джорджо сказал, что нет, что это неправда и что он никогда этого не говорил. Маэстро Агостино сказал: «Ах, висельник, или ты не знаешь, что я это знаю наверное?» Тотчас же Джорджо ушел и сказал, что нет, что это не он. Прошло малое время, и вышел герцог; тут я сразу же велел приподнять меня перед его светлостью, и он остановился. Тогда я сказал, что я явился сюда этим способом, единственно чтобы оправдаться. Герцог посмотрел на меня и удивился, что я жив; потом сказал мне, чтобы я старался быть честным человеком и выздороветь. Когда я вернулся домой, Никколо да Монте Агуто пришел меня проведать и сказал мне, что я избежал одной из гроз, величайшей на свете, которой бы он никогда не поверил; потому что он видел мою беду, написанную непреложными чернилами, и чтобы я старался поскорее поправиться, а потом уезжал себе с Богом, потому что она идет из такого места и от человека, который сделал бы мне худо. И, сказав «берегись», он мне сказал: «Чем ты досадил этому мерзавцу Оттавиано де'Медичи?» Я ему сказал, что я ему никогда ничем не досаждал, а что он мне досаждал изрядно; и когда я ему рассказал весь случай с монетным двором, он мне сказал: «Уезжай с Богом, как можно скорее, и будь покоен, потому что скорее, чем ты думаешь, ты увидишь себя отомщенным». Я старался поправиться; дал наставление Пьетро Паголо насчет чеканки монет; потом уехал с Богом, возвращаясь в Рим, не сказав ни герцогу и никому.

LXXXVIII

   Прибыв в Рим и много повеселившись с моими друзьями, я начал герцогскую медаль; и уже сделал в несколько дней голову на стали, лучшая работа, которую я когда-либо делал в этом роде, и ко мне заходил каждый день по меньшей мере раз некий дурачина, по имени мессер Франческо Содерини; ^[218]и, видя, что я делаю, много раз мне говорил: «Ах, изверг, так ты хочешь нам обессмертить этого бешеного тирана! А так как ты никогда еще не делал ничего прекраснее, то по этому видно, что ты наш заклятый враг, и такой уж их друг, хоть и папа, и он дважды хотели тебя без вины повесить; то были отец и сын; теперь берегись святого духа». Считали за верное, что герцог Лессандро был сыном папы Климента. ^[219]Еще говорил сказанный мессер Франческо и клялся определенно, что, если бы он мог, то он бы у меня украл эти чеканы от этой медали. На что я сказал, что он хорошо сделал, что сказал мне это, и что я их так буду беречь, что он никогда больше их не увидит. Я дал знать во Флоренцию, чтобы сказали Лоренцино, ^[220]чтобы он мне прислал оборот медали. Никколо да Монте Агуто, которому я написал, написал мне так, говоря мне, что спрашивал об этом этого сумасшедшего, меланхолического философа Лоренцино; каковой ему сказал, что днем и ночью ни о чем другом не думает и что он это сделает, как только сможет; однако он мне сказал, чтобы я не возлагал надежды на его оборот и чтобы я сделал таковой сам по собственному моему измышлению; и что, когда я его кончу, чтобы я свободно принес его герцогу, и благо мне будет. Сделав рисунок оборота, который казался мне подходящим, и со всем усердием, с каким я мог, я подвигал его вперед; но так как я еще не оправился от этой непомерной болезни, я находил великое удовольствие в том, чтобы ходить на охоту с моей пищалью вместе с этим моим дорогим Феличе, каковой ничего не умел делать в моем искусстве, но так как постоянно, и дни, и ночи, мы бывали вместе, то всякий воображал себе, что он весьма превосходен в искусстве. Поэтому, так как он был большой забавник, мы тысячу раз с ним смеялись над этой великой славой, которую он приобрел; а так как его звали Феличе Гуаданьи, то он говорил, балагуря со мной: «Мне бы следовало называться Феличе Guadagni-poco, если бы вы не помогли мне приобрести столь великую славу, что я могу именовать себя Guadagni-assai». ^[221]А я ему говорил, что есть два способа зарабатывать: первый, это когда зарабатываешь для себя, а второй, это когда зарабатываешь для других; так что я хвалю в нем гораздо больше этот второй способ, нежели первый, потому что он заработал мне жизнь. Эти разговоры бывали у нас много и много раз, но среди прочих однажды в Крещение, когда мы с ним были возле Мальяны, и уже почти кончался день; в каковой день я убил из своей пищали весьма изрядно уток и гусей; и так как я почти решил не стрелять больше, то засветло мы повернули поспешно к Риму. Позвав свою собаку, каковую я звал по имени Барукко, не видя ее перед собой, я обернулся и увидел, что сказанная ученая собака делает стойку над некоими гусями, которые уселись в канаве. Поэтому я тотчас же слез; изготовив свою добрую пищаль, я очень издалека по ним выстрелил и попал в двоих одной пулей; потому что я никогда не желал стрелять иначе, как одной пулей, каковой я стрелял на двести локтей и по большей части попадал; а другими способами нельзя этого сделать; так что когда я попал в обоих гусей, один почти что мертвый, а другой раненый, и так как раненый кое-как летал, то моя собака за ним погналась и принесла мне его, а другого, видя, что он погружается в канаву, я к нему бросился. Полагаясь на свои сапоги, которые были очень высокие, подавши ногу вперед, подо мной расступилась почва; хоть гуся я и достал, сапог у меня на правой ноге был весь полон воды. Подняв ногу в воздух, я слил воду, и, сев на коней, мы торопились вернуться в Рим; но так как было очень холодно, то я чувствовал, что у меня так леденеет нога, что я сказал Феличе: «Нужно помочь этой ноге, потому что я больше не вижу способа, чтобы можно было это терпеть». Добрый Феличе, ни слова не говоря, слез с коня и, набрав чертополоху и сучьев и приготовившись развести огонь, в то время как я ожидал, положив руки промеж грудных перьев этих самых гусей, и почувствовал великое тепло; поэтому я не дал разводить никакого огня, а наполнил этот мой сапог этими гусиными перьями и сразу же почувствовал такое облегчение, что ожил.

LXXXIX

   Сев на коней, мы торопливо ехали по направлению к Риму. Когда мы выехали на некий небольшой бугор, — а уже настала ночь, — и взглянули в сторону Флоренции, то оба мы зараз издали великий крик изумления, говоря: «О боже небесный, что это за великое дело такое видно над Флоренцией?» Это было как бы большое огненное бревно, каковое искрилось и издавало превеликий блеск. Я сказал Феличе: «Наверное, завтра мы услышим, какое-нибудь великое дело случилось во Флоренции». Так приехали мы в Рим; тьма была превеликая; и когда мы подъезжали к Банки и к нашему дому, подо мной была лошадка, которая шла иноходью во всю прыть, так что, благо за день посреди улицы образовалась груда щебня и битой черепицы, то эта моя лошадка, не видя этой груды, да и я тоже, со всей своей прыти на нее взбежала, затем, спускаясь, перекинулась, словно кувырнувшись: сунула голову между ног; так что я единственно божьей силой не причинил себе ни малейшего вреда. Вынесли огни от соседей на этот великий шум, а я, который уже вскочил на ноги, так, не садясь уже больше, побежал домой, смеясь, что избежал случая сломать себе шею. Придя домой, я там застал некоторых моих друзей, каковым, пока мы вместе ужинали, я им рассказал злоключения на охоте и эту чертовщину с огненным бревном, которую мы видели; каковые говорили: «Что-то завтра это будет значить?» Я сказал: «Какая-нибудь новость непременно случилась во Флоренции». Так приятно прошел ужин, а на следующий день вечером пришло в Рим известие о смерти герцога Лессандро. ^[222]Поэтому многие мои знакомые приходили ко мне, говоря: «Ты верно говорил, что над Флоренцией содеется какое-нибудь великое дело». В это время подъезжал вприпрыжку на своем мулишке этот мессер Франческо Содерини. Смеясь на ходу громко, как сумасшедший, он говорил: «Это и есть оборот медали этого преступного тирана, который тебе обещал твой Лоренцино де'Медичи». И потом добавлял: «Ты нам хотел обессмертить герцогов; мы не желаем больше герцогов!» И тут он начал издеваться надо мной, как если бы я был главой какого-нибудь из этих толков, которые делают герцогов. Тут подоспел некий Баччо Беттини, у которого была головища, как кузов, и он тоже стал надо мной издеваться насчет этих герцогов, говоря мне: «Мы их разгерцоговали, и у нас больше герцогов не будет, а ты нам хотел их сделать бессмертными»; ^[223]со многими такими нудными словами. Каковые чересчур мне надоев, я им сказал: «О дурачье! Я бедный золотых дел мастер, который служу тому, кто мне платит, а вы надо мной издеваетесь, как если бы я был глава партии; но я из-за этого не стану попрекать вас ненасытностью, безумствами и никчемностью ваших предков; но я все-таки говорю на этот ваш дурацкий смех, что не пройдет и двух или трех дней, самое большее, как у вас будет новый герцог, может быть, куда хуже этого прежнего». На следующий за тем день пришел ко мне в мастерскую этот Беттини и сказал мне: «Незачем и тратить деньги на гонцов, потому что ты все знаешь раньше, чем оно случится; какой дух тебе это говорит?» И он мне сказал, что Козимо де'Медичи, сын синьора Джованни, избран герцогом; ^[224]но что он избран на некоих условиях, каковые будут его сдерживать, так чтобы он не мог порхать по-своему. Тогда довелось и мне посмеяться над ними, и я сказал: «Эти люди во Флоренции посадили юношу на изумительного коня, потом надели ему шпоры, и дали ему в руку повода на полную волю, и поставили его на прекраснейший луг, где и цветы, и плоды, и всевозможные услады; потом сказали ему, чтобы он не переступал некоих назначенных пределов; теперь вы мне скажите, кто тот человек, который сможет его удержать, когда он захочет их переступить? Нельзя давать законов тому, кто их хозяин». Так они от меня отстали, и больше мне не надоедали.