Челлини Бенвенуто. Жизнь Бенвенуто Челлини

^[336]его сын, ныне король французский, получил кое-какие неприятности от этой слишком смелой дамы, то вместе с королевой наваррской, сестрой короля Франциска, они с таким искусством мне порадели, что король обратил все это в смех; таким образом, с истинной помощью божьей, я избежал великой бури.

XXVI

   Еще пришлось мне сделать то же самое и с другим, подобным этому, но дома я не разрушал; только выкинул ему все его пожитки вон. Поэтому госпожа де Тамп возымела такую смелость, что сказала королю: «Мне кажется, что этот дьявол когда-нибудь разгромит вам Париж». На эти слова король гневно ответил госпоже де Тамп, говоря ей, что я делаю только очень хорошо, защищаясь от этой сволочи, которая хочет мне помешать служить ему. Возрастало все пущее бешенство у этой жестокой женщины; она призвала к себе одного живописца, каковой имел жительство в Фонтана Белио, где король жил почти постоянно. Этот живописец был итальянец и болонец и был известен как Болонья; собственным же своим именем он звался Франческо Приматиччо. ^[337]Госпожа де Тамп сказала ему, что он должен был бы попросить у короля эту работу над фонтаном, которую его величество определил мне, и что она всей своей мощью ему в этом поможет; так они и порешили. Возымел этот Болонья наибольшую радость, какую когда-либо имел, и на это дело рассчитывал наверное, хоть оно и не было по его части. Но так как он очень хорошо владел рисунком, он обзавелся некоими работниками, каковые образовали себя под началом у Россо, нашего флорентийского живописца, ^[338]поистине удивительнейшего искусника; и то, что он делал хорошего, он это взял от чудесного пошиба сказанного Россо, каковой тогда уже умер. Возмогли вполне эти хитроумные доводы, с великой помощью госпожи де Тамп и с постоянным стучаньем день и ночь, то госпожа, то Болонья, в уши этому великому королю. И что было мощной причиной того, что он уступил, это то, что она и Болонья согласно сказали: «Как это возможно, священное величество, чтобы, как оно желает, Бенвенуто ему сделал двенадцать серебряных статуй? Ведь он еще не кончил ни одной? А если вы его употребите на столь великое предприятие, то необходимо, чтобы этих других, которых вы так хотите, вы себя наверное лишили; потому что и сто искуснейших людей не смогли бы кончить столько больших работ, сколько этот искусный человек замыслил; ясно видно, что у него имеется великое желание сделать; и это будет причиной того, что ваше величество разом утратите и его, и работы». Из-за этих и многих других подобных слов король, оказавшись в расположении, соизволил все то, о чем они его просили; а между тем он еще не посмотрел ни рисунков, ни моделей чего бы то ни было руки сказанного Болоньи.

XXVII

   В это самое время в Париже выступил против меня этот второй жилец, которого я прогнал из моего замка, и затеял со мною тяжбу, говоря, что я у него похитил великое множество его пожитков, когда его выселял. Эта тяжба причиняла мне превеликое мучение и отнимала у меня столько времени, что я много раз хотел уже прийти в отчаяние, чтобы уехать себе с Богом. Есть у них обычай во Франции возлагать величайшие надежды на тяжбу, которую они начинают с иностранцем или с другим лицом, которое они видят, что сколько-нибудь оплошно тягается; и как только они начинают видеть для себя какое-нибудь преимущество в сказанной тяжбе, они находят, кому ее продать; а иные давали ее в приданое некоторым, которые только и заняты этим промыслом, что покупают тяжбы. Есть у них еще и другая дурная вещь, это то, что нормандцы, почти большинство, промышляют тем, что свидетельствуют ложно; так что те, кто покупает тяжбы, тотчас же подучивают четверых таких свидетелей, или шестерых, смотря по надобности, и, благодаря им, тот, кто не подумал выставить стольких же в противность, раз он не знает про этот обычай, тотчас же получает приговор против себя. И со мной случились эти сказанные происшествия; и так как я считал, что это вещь весьма бесчестная, я явился в большой парижский зал, чтобы защищать свою правоту, где я увидел судью, королевского наместника по гражданской части, возвышавшегося на большом помосте. Этот человек был рослый, толстый и жирный, и вида суровейшего; возле него, с одного боку и с другого было множество стряпчих и поверенных, все выстроенные в ряд справа и слева; другие подходили, по одному зараз, и излагали сказанному судье какое-нибудь дело. Те поверенные, что были с краю, я видел иной раз, как они говорили все разом; так что я был изумлен, как этот удивительный человек, истинный облик Плутона, с явной видимостью склонял ухо то к одному, то к другому и преискусно всем отвечал. А так как я всегда любил видеть и вкушать всякого рода искусства, то это вот показалось мне таким удивительным, что я ни за что не согласился бы его не повидать. Случилось, что так как этот зал был превелик и полон великого множества людей, то они прилагали еще старание, чтобы туда не входили те, кому там нечего было делать, и держали дверь запертой и стража у сказанной двери; каковой страж иной раз, чиня сопротивление тем, которые он не хотел, чтобы входили, мешал этим великим шумом этому изумительному судье, который гневно говорил брань сказанному стражу. И я много раз замечал и наблюдал такое происшествие; и доподлинные слова, которые я слышал, были эти, каковые сказал сам судья, который заметил двух господ, что пришли посмотреть; и так как этот привратник чинил превеликое сопротивление, то сказанный судья сказал, крича громким голосом: «Тише, тише, сатана, уходи отсюда, и тише!» Эти слова на французском языке звучат таким образом: «Phe phe Satan phe phe Satan ale phe». ^[339]Я, который отлично научился французскому языку, услышав это выражение, мне пришло на память то, что Данте хотел сказать, ^[340]когда он вошел с Виргилием, своим учителем, в ворота Ада. Потому что Данте в одно время с Джотто, Живописцем, были вместе во Франции ^[341]и преимущественно в Париже, где, по сказанным причинам, то место, где судятся, может быть названо Адом; поэтому также Данте, хорошо зная французский язык, воспользовался этим выражением; и мне показалось удивительным делом, что оно никогда не было понято как таковое; так что я говорю и полагаю, что эти толкователи заставляют его говорить такое, чего он никогда и не думал.

XXVIII

   Возвращаясь к моим делам, когда я увидел, что мне вручают некои приговоры через этих поверенных, то, не видя никакого способа помочь себе, я прибег для помощи себе к большому кортику, который у меня имелся, потому что я всегда любил держать хорошее оружие; и первый, с кого я начал нападение, был тот главный, который затеял со мной неправую тяжбу; и однажды вечером я нанес ему столько ударов, остерегаясь все же, чтобы его не убить, в ноги и в руки, что обеих ног я его лишил. Затем я разыскал того другого, который купил тяжбу, и также и его тронул так, что эта тяжба прекратилась. Возблагодарив за это и за все другое всегда Бога, думая тогда пожить немного без того, чтобы меня беспокоили, я сказал у себя дома моим юношам, особенно итальянцам, чтобы, ради Бога, каждый занимался своим делом и помог мне некоторое время, так чтобы я мог кончить эти начатые работы, потому что я скоро их кончу; затем я хочу вернуться в Италию, не в силах будучи ужиться со злодействами этих французов; и что если этот добрый король на меня когда-нибудь разгневается, то мне от него придется плохо, потому что я для своей защиты учинил много этих самых дел. Эти сказанные итальянцы были, первый и самый дорогой, Асканио, из Неаполитанского королевства, из места, называемого Тальякоцце; другой был Паголо, римлянин, человек рождения весьма низкого, и отец его был неизвестен; эти двое были те, которых я привез из Рима, каковые в сказанном Риме жили у меня. Другой римлянин, который приехал, также и он, ко мне из Рима нарочно, также и этот звался по имени Паголо и был сын бедного римского дворянина из рода Макарони; этот юноша не много знал в искусстве, но преотменно владел оружием. Один у меня был, который был феррарец и по имени Бартоломмео Кьочча. И еще один у меня был; этот был флорентинец, и имя ему было Паголо Миччери. И так как его брат, который звался по прозвищу «il Gatta», ^[342]этот был искусен в счетоводстве, но слишком много потратил, управляя имуществом Томмазо Гуаданьи, богатейшего купца; этот Гатта привел мне в порядок некие книги, где я вел счета великого христианнейшего короля и других; этот Паголо Миччери, переняв способ от своего брата, с этими моими книгами, он мне их продолжал, и я ему платил отличнейшее жалованье. И так как он мне казался очень хорошим юношей, потому что я видел его набожным, слыша его постоянно то бормочущим псалмы, то с четками в руках, то я многого ожидал от его притворной доброты. Отозвав его одного в сторону, я ему сказал: «Паголо, дражайший брат, ты видишь, как тебе хорошо жить у меня, и знаешь, что у тебя не было никакой поддержки, и к тому же еще ты флорентинец; поэтому я особенно полагаюсь на тебя, потому что вижу тебя весьма преданным делам веры, а это такое, что очень мне нравится. Я тебя прошу, чтобы ты мне помог, потому что я не слишком полагаюсь ни на кого из этих остальных; поэтому я тебя прошу, чтобы ты у меня позаботился об этих двух первейших вещах, которые очень были бы мне досадны; одна это то, чтобы ты отлично берег мое добро, чтобы его у меня не брали, и ты сам у меня его не трогай; затем ты видишь эту бедную девушку, Катерину, каковую я держу главным образом для надобностей моего искусства, потому что без нее я бы не мог; кроме того, так как я человек, я ею пользовался для моих плотских утех, и может случиться, что она мне учинит ребенка; а так как я не желаю содержать чужих детей, я также не потерплю, чтобы мне было учинено такое оскорбление. Если бы кто-нибудь в этом доме был настолько смел, что сделал бы это, и я бы это заметил, мне, право, кажется, что я бы убил и ее, и его; поэтому прошу тебя, дорогой брат, чтобы ты мне помог; и если ты что-нибудь увидишь, сейчас же мне скажи, потому что я пошлю к бесу и ее, и мать, и того, кто бы этим занялся; поэтому ты сам первый берегись». Этот мошенник осенил себя крестным знамением, которое достигло от головы до ног, и сказал: «О Иисусе благословенный, боже меня избави, чтобы я когда-либо подумал о чем-нибудь таком, во-первых, потому что я не привержен к этим делишкам; а затем, разве вы думаете, что я не понимаю того великого блага, которое я от вас имею?» При этих словах, видя, что они мне сказаны с видом простым и сердечным по отношению ко мне, я поверил, что все обстоит именно так, как он говорит.

XXIX

   Затем, два дня спустя, когда наступил праздник, мессер Маттио дель Надзаро, также итальянец и слуга королю, того же самого ремесла, искуснейший человек, пригласил меня с этими моими юношами погулять в одном саду. Поэтому я собрался и сказал также и Паголо, что он должен бы съездить, потому что мне казалось, что я немного утихомирил слегка эту сказанную докучливую тяжбу. Этот юноша ответил мне, говоря: «Право, было бы большой ошибкой оставлять дом так один; посмотрите, сколько у вас тут золота, серебра и камней. Живя вот этаким образом в городе воров, необходимо остерегаться как ночью, так и днем; я займусь тем, что буду читать некие мои молитвы, охраняя тем временем дом; поезжайте со спокойною душой насладиться и развлечься; другой раз эту обязанность исполнит другой». Так как мне казалось, что можно ехать с покойной душой, то вместе с Паголо, Асканио и Кьоччей в сказанный сад мы поехали погулять, и этот день, большой его кусок, провели весело. Когда стало близиться больше к вечеру, после полудня, меня взяла тоска, и я начал думать о тех словах, которые с притворной простотой мне сказал этот несчастный; я сел на своего коня и с двумя моими слугами вернулся к себе в замок, где я застал Паголо и эту дрянь Катерину почти что в грехе; потому что, когда я прибыл, эта французская сводница-мать великим голосом сказала: «Паголо, Катерина, хозяин приехал!» Видя, как оба они явились испуганные, и когда они наткнулись на меня совсем переполошенные, сами не зная, ни что они говорят, ни, как ошалелые, куда они идут, явно узнался содеянный их грех. Поэтому, так как разум был осилен гневом, я взялся за шпагу, решившись на то, чтобы убить их обоих; один убежал, другая упала наземь на колени и вопила о небесном милосердии. Я, который хотел было сперва ударить мужчину, так как не мог таким образом настигнуть его сразу, то, когда я потом его нагнал, я тем временем рассудил, что самое лучшее будет прогнать их обоих прочь; потому что, вместе со стольким другим, случившимся рядом с этим, я с затруднением спас бы жизнь. Поэтому я сказал Паголо: «Если бы мои глаза видели то, что ты, негодяй, заставляешь меня думать, я бы десять раз проткнул тебе требуху этой шпагой; а теперь убирайся отсюда, и если тебе придется когда-нибудь читать «Отче наш», то знай, то это будет «Отче наш» святого Юлиана». ^[343]Затем я прогнал прочь мать и дочь в толчки, пинки и кулаки. Они задумали отомстить за эту обиду и, посоветовавшись с одним нормандским поверенным, он их научил, чтобы она сказала, что я имел с нею общение по итальянскому способу; каковой способ разумелся против естества, то есть содомский, говоря: «Во всяком случае, когда этот итальянец услышит про такое дело и зная, сколь много оно опасно, он тотчас же даст вам несколько сот дукатов, чтобы вы об этом не говорили, имея в виду великое наказание, какое учиняется во Франции за этот самый грех». Так они и порешили. На меня возвели обвинение, и я был вызван.

XXX

   Чем больше я искал покоя, тем больше мне являлось терзаний. Обижаемый судьбою каждый день на разные лады, я начал раздумывать, то ли мне сделать, или другое, уехать ли с Богом и бросить Францию на ее погибель, или же выдержать и эту битву и посмотреть, на какой конец создал меня Бог. Долгое время терзался я этим; потом, наконец, приняв решение уехать с Богом, не желая настолько пытать мою превратную судьбу, чтобы она сломала мне шею, когда я расположился совсем и окончательно и двинул шаги, чтобы быстро разместить то имущество, которое я не мог взять с собой, а прочее, помельче, приладил, как мог, на себе и на своих слугах, я все же с весьма тяжким моим огорчением совершал этот отъезд. Я остался один в одной моей горенке; потому что эти мои юноши, которые меня поддерживали, что я должен уезжать с Богом, я им сказал, что было бы хорошо, чтобы я посоветовался немного сам с собой, хотя, при всем том, я и знаю, что они говорят в большой доле правду; потому что, когда я буду вне тюрьмы и дам немного улечься этой буре, я гораздо лучше смогу извиниться перед королем, рассказав в письме это самое смертоубийство, учиненное надо мной единственно из зависти. И, как я сказал, я решил так и сделать; и лишь только я двинулся, я был взят за плечо и повернут, и некий голос, который сказал горячо: «Бенвенуто, поступи, как всегда, и не бойся». Тотчас же приняв обратное решение тому, которое у меня было, я сказал этим моим итальянским юношам: «Берите доброе оружие, и идите со мной, и повинуйтесь тому, что я вам говорю, и ни о чем другом не думайте, потому что я хочу явиться; если бы я уехал, вы бы все на другой же день пошли дымом; так что повинуйтесь и идите со мной». Все согласно эти юноши сказали: «Раз мы здесь и живем его добром, мы должны идти с ним и помогать ему, пока есть жизнь, в том, что он предположит; потому что он сказал вернее, чем думали мы; как только его не будет в этом месте, его враги нас всех погонят вон. Подумаем хорошенько о великих работах, которые тут начаты, и о том, сколь великой они важности; у нас не хватило бы умения кончить их без него, а его враги говорили бы, что он уехал потому, что у него не хватило умения кончить эти самые предприятия». Они сказали много других дельных слов, кроме этих. Этот римский юноша Макарони первый придал духу остальным. Также позвал он некоторых из этих немцев и французов, которые меня любили. Было нас всех десять; я двинулся в путь приготовившись, решив не дать себя заточить живым. Явясь перед уголовных судей, я нашел сказанную Катерину и ее мать; я застал их, что они смеялись с некоим своим поверенным; я вошел внутрь и смело спросил судью, который, раздутый, толстый и жирный, возвышался над остальными на некоем помосте. Увидев меня, этот человек, угрожая головой, сказал тихим голосом: «Хотя имя тебе Бенвенуто, на этот раз ты пришел плохо». Я расслышал и повторил еще раз, говоря: «Поскорей со мной кончайте; скажите мне, что я пришел тут делать». Тогда сказанный судья обернулся к Катерине и сказал ей: «Катерина, расскажи все, что у тебя было с Бенвенуто». Катерина сказала, что я имел с нею общение по итальянскому способу. Судья, обернувшись ко мне, сказал: «Ты слышишь, что Катерина говорит, Бенвенуто?» Тогда я сказал: «Если бы я имел с нею общение по итальянскому способу, я бы делал это единственно из желания Иметь ребенка, как делаете вы прочие». Тогда судья возразил, говоря: «Она хочет сказать, что ты имел с нею общение вне того сосуда, где делают детей». На это я сказал, что это не итальянский способ, а, должно быть, способ французский, раз она его знает, а я нет; и что я хочу, чтобы она рассказала точно, каким образом я с нею поступал. Эта негодная потаскуха подлым образом рассказала открыто и ясно гнусный способ, который она хотела сказать. Я велел ей это подтвердить три раза один за другим; и когда она это сказала, я сказал громким голосом: «Господин судья, наместник христианнейшего короля, я прошу у вас правосудия; потому что я знаю, что законы христианнейшего короля за подобный грех уготовляют костер и содеявшему, и претерпевшему; однако она сознается в грехе; я ее не знаю никоим образом; сводница-мать здесь, которая за то и другое преступление заслуживает костра; я прошу у вас правосудия». И эти слова я повторял весьма часто и громким голосом, все время требуя костра для нее и для матери; говоря судье, что если он не посадит ее в тюрьму в моем присутствии, то я побегу к королю и расскажу несправедливость, которую мне чинит его уголовный наместник. Те при этом моем великом шуме начали понижать голоса; тогда я подымал его еще больше; потаскушка — в слезы, вместе с матерью, а я судье кричал: «Костер, костер!» Этот трусище, видя, что дело прошло не так, как он замыслил, начал более мягкими словами извинять слабый женский пол. Тут я увидел, что я как будто все же выиграл великую битву, и, бормоча и грозя, охотно ушел себе с Богом; и я, конечно, заплатил бы пятьсот скудо, лишь бы никогда туда не являться. Выйдя из этой пучины, я от всего сердца возблагодарил Бога и, веселый, вернулся с моими юношами к себе в замок.

XXXI

   Когда превратная судьба, или, скажем, эта наша супротивная звезда, берется преследовать человека, у нее никогда не бывает недостатка в новых способах, чтобы выдвинуть их против него. Когда мне казалось, что я вышел из некоей неописуемой пучины, когда я уже думал, что хоть на малое время это мое превратное светило должно меня оставить в покое, не успел я перевести дух после этой неописуемой опасности, как оно выдвинуло мне их целых две сразу. На протяжении трех дней со мною приключилось два случая; и в каждом из них Жизнь моя была на стрелке весов. Дело в том, что, поехав в Фонтана Белио поговорить с королем, который написал мне письмо, в каковом он хотел, чтобы я сделал чеканы для монет всего его королевства, и с этим письмом прислал мне кое-какие рисуночки, чтобы показать мне часть своего намерения; но вполне давал мне волю, чтобы я делал все то, что мне нравится; я сделал новые рисунки, сообразно своему разумению и сообразно красоте искусства; итак, когда я прибыл в Фонтана Белио, один из этих казначеев, которые имели от короля распоряжение снабжать меня, его звали монсиньор делла Фа, каковой тотчас же мне сказал: «Бенвенуто, живописец Болонья ^[344]получил от короля распоряжение делать ваш большой колосс, и все распоряжения, которые наш король сделал нам относительно вас, он их все отменил и сделал их нам относительно него. Нам это представилось весьма дурным, и нам казалось, что этот ваш итальянец весьма дерзостно повел себя по отношению к вам; потому что вы уже получили эту работу благодаря вашим моделям и вашим трудам; он ее у вас отнимает, единственно по милости госпожи де Тамп; и вот уже много месяцев, как он получил этот заказ, а еще не видно, чтобы он что-либо готовил». Я, изумленный, сказал: «Как это возможно, чтобы я ничего об этом не знал?» Тогда он мне сказал, что тот держал его в величайшей тайне и что он получил его с превеликими трудностями, потому что король не хотел его ему давать; но старания госпожи де Тамп единственно помогли ему его получить. Я, почувствовав себя подобным образом обиженным и столь несправедливо, и увидев, что у меня отнимают работу, каковую я заслужил моими великими трудами, расположившись учинить что-нибудь немалое, с оружием отправился прямо к Болонье. Застал я его у себя в комнате и за своими занятиями; он велел позвать меня внутрь и с этими своими ломбардскими любезностями сказал мне, какое такое хорошее дело привело меня сюда. Тогда я сказал: «Дело отличнейшее и большое». Этот человек велел своим слугам, чтобы они принесли пить, и сказал: «Прежде чем нам о чем-нибудь беседовать, я хочу, чтобы мы выпили вместе, потому что таков французский обычай». Тогда я сказал: «Мессер Франческо, знайте, что те беседы, которые мы имеем с вами вести, не требуют того, чтобы мы сперва пили; может быть, потом можно будет выпить». Я начал беседовать с ним, говоря: «Все люди, которые желают слыть порядочными людьми, делают дела свои так, чтобы по ним узнавалось, что это порядочные люди; а поступая наоборот, они уже не носят имени порядочных людей. Я знаю, что вы знали, что король дал мне сделать этот большой колосс, о каковом говорилось полтора года, и ни вы, ни другие ни разу не выступили, чтобы сказать что-либо об этом; я же моими великими трудами объявился великому королю, каковой, так как ему понравились мои модели, эту большую работу дал делать мне; и вот уже сколько месяцев, что я ничего не слышал; только сегодня утром я узнал, что вы ее получили и отняли у меня; каковую работу я себе заслужил моими удивительными делами, а вы ее у меня отнимавте единственно вашими пустыми словами».

XXXII

   На это Болонья ответил и сказал: «О Бенвенуто, каждый старается делать свое дело всеми способами, какими можно; раз король желает так, то что же еще вы желаете возразить? Вы только зря потратили бы время, потому что мне ее поручили, и она моя. Теперь скажите то, что вы хотите, и я вас выслушаю». Я сказал так: «Знайте, мессер Франческо, что я мог бы вам сказать много слов, каковыми с удивительной и истинной справедливостью я бы заставил вас признать, что такие способы не приняты, как те, что вы учинили и сказали, среди разумных животных; однако я в кратких словах быстро приду к точке заключения, но откройте уши и слушайте меня хорошенько, потому что это важно». Он хотел было встать с места, потому что увидел, что я окрасился в лице и весьма изменился; я сказал, что еще не время вставать; чтобы он оставался сидеть и слушал меня. Тогда я начал, говоря так: «Мессер Франческо, вы знаете, что работа была сначала моей и что, по мирской справедливости, прошло то время, когда кто бы то ни было мог еще об этом говорить; теперь я вам говорю, что я согласен, чтобы вы сделали модель, а я, кроме той, которую я сделал, сделаю еще другую; затем мы, ни слова не говоря, снесем их нашему великому королю; и кто таким путем добьется чести, что сделал лучше, тот заслуженно будет достоин колосса; и если вам достанется его делать, я отложу всю эту великую обиду, которую вы мне учинили, и благословлю ваши руки, как более достойные, нежели мои, такой славы; так что остановимся на этом и будем друзьями, иначе мы будем врагами; и Бог, который всегда помогает правоте, и я, который открываю ей дорогу, я вам покажу, в каком вы были великом заблуждении». Мессер Франческо сказал: «Работа — моя, и раз она мне дана, я не хочу поступаться своим». Я ему отвечаю: «Мессер Франческо, раз вы не желаете избрать добрый способ, который справедлив и разумен, я вам покажу другой, который будет, как ваш, каковой дурен и неприятен. Я вам говорю так, что, если я когда-нибудь, каким-либо образом, услышу, что вы говорите об этой моей работе, я тотчас же вас убью, как собаку; и так как мы не в Риме, и не в Болонье, и не во Флоренции, здесь живут по-другому, то если я когда-нибудь узнаю, что вы говорите об этом с королем или с кем другим, я вас убью во что бы то ни стало; подумайте о том, какой путь вы хотите избрать, этот ли первый, добрый, который я сказал, или этот последний, плохой, который я говорю». Этот человек не знал, ни что сказать, ни что делать; а я был готов учинить это действие, охотнее тогда же, чем класть еще время промеж. Не сказал ничего другого, как эти слова, сказанный Болонья: «Если я буду делать то, что должен делать порядочный человек, я ничего на свете не убоюсь». На это я сказал: «Вы хорошо сказали; но, поступая наоборот, бойтесь, потому что для вас это важно». И я тотчас же ушел от него, и отправился к королю, и с его величеством долго обсуждал дело с монетами, в каковом мы были не очень согласны; потому что, так как тут же был его совет, они его убеждали, что монеты должны делаться на их французский лад, как они делались до тех пор. Каковым я отвечал, что его величество вызвал меня из Италии для того, чтобы я ему делал работы, которые были бы хороши; и если бы его величество велел мне наоборот, у меня бы никогда душа не потерпела их делать. На этом отложили, чтобы поговорить другой раз; я тотчас же вернулся в Париж.