Челяев Сергей. Ключ от Дерева

   Оборотень ничего не ответил, однако попытался подкопать землю у ног. Трава не поддалась, ее корни крепко вцепились в почву, а поросль полезла наружу и зазвенела на ветру, как металлическая. Через несколько минут чудовище успокоилось и мрачно уставилось на друида, глухо рыча и сверкая красными белками. Ян замер у ног Травника, не в силах оторвать взгляда от волчицы. Друид рывком поднял его и ободряюще похлопал по плечу.
   – Она вернет… Скоро рассветет, и она отдаст ключ, даже и не по своей воле.
   – Почему? – Ян по-прежнему опасливо поглядывал на оборотня, злобно рычащего в своей невидимой ловушке.
   – Ты не знаком с их обычаями, парень? – усмехнулся друид. – Разве в деревнях селяне не рассказывают о нравах этой беспокойной публики?
   Коростель молча покачал головой.
   – Ладно, просвещу, так уж и быть. Садись ближе к огню, она уже не вырвется.
   Они плотнее закутались в плащи и сели у костра, подбросив в него охапку дров. Вдали на горизонте мигнули первые зарницы, а над головами людей пролетел большой и мохнатый ночной мотылек с толстыми усами-веточками. Он шарахнулся от волчицы, и та проводила его долгим угрюмым взглядом.
   – Чует, козявка, иную сущность, – вздохнул Травник. – Эта нежить только по ночному времени страха не ведает, темнота им силы придает. Пуще всего боится оборотень света и солнца, поэтому утром норовит забиться в укромные места, щели да берлоги. Кровь у них синяя или зеленушная, стылая, как лед, поэтому на солнечном свету она закипает. Эта знает, что утро ей смерть несет, скоро пойдет на переговоры… Как Збышек, однако, разоспался! Ничто его не проймет! Видно, молодость не обманешь, все равно всегда возьмет свое.
   Тем не менее оборотень не откликнулся на уговоры Травника ни через час, ни через два. Друид даже хотел снять ловушку, чтобы доказать нежити, что ему не нужна ее бледная жизнь, а только ключ, подло украденный ею, но волчица не сказала в ответ ни слова и только сверлила врага яростным, ненавидящим взором. Когда заалели над верхушками дальних сосен первые лучи, волчица отчаянно заревела и вспыхнула, вся окутавшись серым дымным пламенем. Огненный столб рвался на волю и неистово бился о невидимые пределы, и Ян с ужасом смотрел, как он все уменьшается и уменьшается. Затем клубы дыма изменили цвет до черного и наконец истаяли, растворились в рассветном небе. Оставалось найти ключ. Травник заверил Яна, что это сделать будет легко – нужно только подождать, пока пепел остынет.

ГЛАВА 10
ПАТРИК КНИГОЧЕЙ, ЙОНАС МОЛЧУН И КАЗИМИР СНЕГИРЬ. ПРИЛИВ

   – Что-то я не могу взять в толк, Патрик, чего это Лис так заторопился отделиться? – посмеивался пухлый краснощекий Снегирь, тщательно укладываясь на ночлег под раскидистой елью. Его одеяло было скроено на манер мешка, и друид залезал в него, как в норку, и тихо сопел внутри, пока не наступала его очередь сторожить отряд. «Чистый барсук», – заметил как-то Збышек, и его сравнение как нельзя лучше подходило к Снегирю, ведь барсука все лесные обитатели считают довольно-таки неприятным зверем и всячески избегают держать его в соседях. За время пребывания Яна в отряде ему еще ни разу не удалось увидеть Снегиря в ярости, казалось, неудовольствие просто не было свойственно его натуре, однако Март как-то порассказал Коростелю пару историй, и тот некоторое время опасливо сторонился толстячка, неизменно любезного и обходительного и с собратьями-друидами, и со встречными селянами.
   – Любит Рыжик шастать по лесам! Хлебом не корми, только дай ему в какую-нибудь дремучесть забресть, – размышлял вслух Снегирь, лукаво поглядывая на товарища. Книгочей молча обламывал тонкие веточки с отсырелой валежины, которую он пристроил сушиться поближе к костру. Лицо его было хмурым – подходило время сторожить, а Книгочей любил всласть поспать. Друид заботливо укрыл одеялом похрапывающего Молчуна, разметавшегося во сне, и плотнее запахнулся в плащ.
   – Любит-то любит, да в постели ночевать все одно приятней. Бывает, знаешь, такой дождь, моросит осенью, занавешивает лес, под него еще грибы вылезают. Так вот я из него еще ни разу сухим не выходил, нет-нет да и ломотье в костях просыпается – эти грибные дождики дают о себе знать. Лис, кстати, больше всего на свете обожает горячее молоко с сотовым медом, чтобы воск поплевывать да глядеть, как от сырого плаща пар исходит над печью.
   – Он что, тебе душу открывал? – подмигнул Снегирь.
   – Было и такое, – серьезно сказал Патрик, – да ты о нем знаешь не меньше моего. Помнишь, два года назад, когда из Холмов выходили, Рыжик сказал, что мечтает вот о таком же дождике, чтоб до костей промачивал и сырым кленовым листом пах.
   – Помню, как не помнить, – задумчиво промолвил Снегирь. – Эти подземелья до сих пор перед глазами стоят. Знаешь, Патрик, я с тех пор всегда, когда пью чего, лишний глоток отпиваю, словно бы про запас.
   – Да, дружище, грязнее воды, чем тогда, я в жизни не пил. Первый встреченный нами селянин поведал тогда, что тот ручей Кабаньим прозвали, один торф да ил. А нам та водица показалась тогда хрустальными струями.
   – Не знаю, как ты, а я сразу почувствовал какой-то навозный привкус, – заметил Снегирь и поморщился от воспоминаний.
   – Тогда мы об этом не думали, – вздохнул Книгочей и подбросил пучок мелких веток в огонь. – Что до Лисовина, то он до сих пор не может забыть Камерона. Как и все мы. Но Лис – единственный из нас, кто был с ним на равных.
   – Травник знает это… – добавил Снегирь.
   – Именно поэтому он и не воспрепятствовал нашему разделению. Лис наконец-то увидел дичь, которую долго преследовал. Теперь он хочет все сделать сам и по возможности быстрее.
   – Пока мы живы… – эхом откликнулся Снегирь.
   – Ты тоже заметил? – оживился Книгочей. – Мне не понравилось, как он смотрел на этого Птицелова.
   – Почуял, что дичь опаснее, чем предполагал охотник?
   – Симеон знал об этом с самого начала, – покачал головой Книгочей. – Что-то другое было в его глазах. Это даже не страх. Я тоже ощутил силу неведомой мне природы, исходящую от Птицелова. Но это еще не самое страшное, ведь до всего можно докопаться, и есть множество книг, на худой конец.
   При этих словах толстяк иронически скосил глаз на друида.
   – Можешь не паясничать, неуч, – спокойно молвил Патрик. – Самое страшное, что я не ощутил пределов этой силы. У нее не было формы, это как вода из опрокинутого стакана – растекается по столу, во все трещинки. Я ломаю над этим голову все время с тех пор, как мы разошлись.
   – Смотри не сломай окончательно, – заботливо посоветовал Снегирь. – Когда у тебя день рождения? – осведомился он невинным тоном, его физиономия при этом выражала только кротость и смирение.
   – В июле, а что? – непонимающе уставился на него Книгочей.
   – Подарю тебе какую-нибудь книжку, а может, даже три.
   Снегирь расхохотался и, довольно урча, стал забираться в свой спальный мешок. Через пару минут он уже мирно сопел. Патрик покачал головой и встал над огнем. Пламя тихо гудело в ночи, и воздух над ним казался слоистым и стеклянным. Друид некоторое время смотрел в глубь лесной чащи, потом запахнулся в плащ и, наклонившись, легонько потряс спящего за плечо. Тот мгновенно раскрыл глаза и очумело уставился на Патрика.
   – Казимир! – мягко сказал друид.
   – Да… что такое? – отчаянно затряс головой Снегирь, силясь прогнать остатки сна.
   – Казимир! – повторил Книгочей. – Спокойной ночи!
   И он приятельски похлопал Снегиря по пухлой щеке.
   – Чтоб ты!.. – взорвался Снегирь, но Книгочей уже удалялся в ночной туман. Толстяк в отчаянии лягнул сапогом темноту, повернулся на бок и сокрушенно вздохнул, ерзая и устраиваясь поудобнее. Через минуту он уже снова спал.
   Книгочей никак не мог согреться и долго ходил вдоль высокого обрывистого берега, тонущего в белесом молоке испарений. Трава обильно впитывала туман, и у Книгочея, любящего размышлять на ходу, быстро отсырели носки его кожаных сапог, однако Патрик этого не замечал. У него было неспокойно на душе.
   Он не успел поговорить с Травником перед тем, как друиды разделились и разошлись, уговорившись о времени и месте встречи. Книгочей чувствовал, что он должен был о чем-то предупредить Травника, но мысль постоянно ускользала от него, и он, раздосадованный, шагал вдоль берега затянутой туманом реки. На комаров он не обращал внимания, где-то плакал бессонный козодой, и друид подсознательно раскладывал в своем мозгу грустные трели на буквы и слоги, не в силах отделаться от очевидной нелепицы этого навязчивого занятия. Он вспоминал Птицелова, лица его людей, особенно Лекаря, и неясное, смутное беспокойство все сильнее охватывало его. Друид хмурился, ковырял сапогом кротовые норки и прикидывал, где он может почерпнуть хоть какое-то знание об этих людях, мысленно перелистывая страницы древних манускриптов и рукописных копий с замысловатой вязью придворных каллиграфов. Ночью истекал срок перемирия, негласно заключенный, а вернее, предложенный самими зорзами до рассвета. К полудню друиды должны были обложить замок с трех сторон.
   Патрик тревожился, чувствуя, что здесь они могут столкнуться с совершенно особым противником – могучим, таинственным и абсолютно непредсказуемым. Непонятная логика зорзов сковывала ум, и Книгочей снова и снова вспоминал свой давний разговор с Травником, когда они еще только миновали городские заставы Аукмера.
 
   «Это что-то чуждое нам, эти зорзы, – говорил Травник. Он тогда только-только определился с направлением поисков, и в его кармане лежала записка Камерону, снятая с мертвого тела Шедува. – Один из них разговаривал со Стариком в ночь после Совета. Никто не знает, откуда он тогда взялся, как проник в крепость, минуя вышколенную стражу, лучшую в стране. Думаю, что это был Птицелов, однако я заходил к ним только один раз и при этом не видел его лица. Он в чем-то горячо убеждал Старика, был взволнован и многословен. Камерон же словно отгородился от него скрещенными на груди руками, наверное, он тогда уже все для себя решил…»
   Патрик расхаживал вдоль обрыва и недовольно жмурился. Память, напитанная сотнями тайных книг и сокрытых знаний, ничего не говорила ему об этих людях, ворвавшихся в его жизнь решительно и вместе с тем искусно, с изяществом все рассчитав на несколько ходов вперед. Книгочей не мог отказать врагу в тонкости ума, но здесь он чувствовал нутром нечеловеческую логику, упрямую и холодную. Понять – значит победить, всегда считал тщедушный черноволосый мальчик, когда-то привезенный на рабской галере из далекой студеной островной страны в края, где морские волны порой выбрасывают на берег куски окаменевшей первобытной солнечной смолы, запутавшиеся в пучках штормовой травы. Для себя Книгочей решил считать зорзов некой воинствующей кастой, странствующими жрецами, возможно, обладающими своеобразной магией, неизвестной в этих краях.
   Да, подумал он про себя, зябко кутаясь в плащ, это именно жрецы, адепты какого-то неизвестного учения или религии, корни которой где-то далеко. Нужно будет поговорить с Травником об этом при встрече.
   Книгочей быстро наклонился и сорвал еле приметную травинку наподобие клевера. Он слегка встряхнул ее и по особой, ему одному известной метаморфозе лепестка определил предутренний час. Книгочей внимательно оглядел окрестности темных дубрав и противоположный берег реки, затем повернул и пошел к догорающему костру. Пора было будить на смену Молчуна. Мысли о зорзах и Птицелове не шли из головы, и Патрик прибавил шаг, торопясь к спокойному, домашнему теплу огня. Он был недоволен собой.
   – Ну, что надумал, мудрец? – с простоватой ухмылкой поинтересовался Снегирь. За ночь румянец на его щеках поувял, да и заспанные глазки совсем превратились в щелочки. – Как нам супостатов воевать? Книжицы об этом что-нибудь говорят?
   – Говорят, да только не таким филинам, что дрыхнут всю ночь без задних ног, – парировал Книгочей. Вид у него был хмурый.
   – А там ничего не сказано насчет филинов, сколько у них ног и всего прочего? – весело подмигнул сам себе толстячок.
   – Сказано только про снегирей, – заговорщицким тоном прошептал Патрик, – да, впрочем, ты и сам все знаешь.
   – Грубый ты и невоспитанный, – заявил Снегирь, – а еще книжки всякие грызешь, ровно мышь. Лучше с Молчуном пойду поболтать, у него хоть чувство юмора есть.
   – Валяй-валяй, – откликнулся Книгочей, – а то он уже давно на берегу торчит, нахохлился, как сыч. Захвати ему одеяло, Казимир, он небось закоченел совсем.
   Облокотившись на локоть, он сгреб одеяло и бросил Снегирю. Тот неуклюже подхватил его и поспешно направился к берегу, где на обрыве неподвижно застыла маленькая черная фигурка. Молчун сидел на самом краю, бесстрашно свесив ноги. Метрах в шести под ним текла проснувшаяся река, с того берега из зарослей камыша перелетали смелые чернильные стрекозы-лютки, и неглубокими лужицами проступали следы стада, приходившего ночью на водопой. Одичавшие коровы из разоренных войной сел обходили человека стороной и успешно защищались от раздобревших по весне волков. Днем они отсыпались в чащах, а по ночам паслись у воды.
   – Ну что, Молчун, задрог небось поутру? – приятельски осведомился Снегирь, неожиданно и звучно хлопнув сторожа по спине. Тот не шелохнулся и даже не повернулся к друиду.
   – Йонас, ты спишь, что ли? – рассердился Снегирь и дал соне крепкий подзатыльник. Молчун пошатнулся и вдруг боком скользнул вниз, покатившись с обрыва в прибрежную тину. На отчаянное восклицание Снегиря Патрик вскочил – одеревеневшие за ночь ноги чуть не подогнулись – и большими шагами понесся к обрыву. Снегирь уже вытаскивал из тины и взбаламученного ила бесчувственного Молчуна, а над ним с сухим треском вились веселые стрелки и лютки, норовя усесться на голову. Ухнув вниз, Книгочей ухватил товарища за локоть, и они вдвоем выволокли перемазанного мокрым песком Молчуна наверх. Лицо его было бледное, но сердце отчетливо билось редкими ватными ударами в груди.
   – Он в беспамятстве, Казик, – проговорил Книгочей, пытаясь отдышаться после лазанья по песку. – Нужно что-то сделать.
   – Что сделать, что сделать… – сварливо проворчал Снегирь. – Сам небось знаешь, что надо теперь.
   Он рывком поставил бесчувственного друида на ноги. Голова Молчуна безвольно упала на грудь, и все тело обмякло. Книгочей закусил губу и приготовился помогать Снегирю, а тот уже тихо шептал что-то про себя, крепко прижимая Молчуна к своему необъятному животу.

ГЛАВА 11
ЛИСОВИН И ГВИНПИН. ПРИЛИВ

   Когда Лисовин натаскал хворост и нарезал сучьев для растопки, уже высыпали звезды и небо стало бархатно-черным, с бледной синей поволокой. Ветерок доносил дурманящие запахи ранней цветущей черемухи из лесных оврагов, где журчали невидимые ручейки. Друид долго и тщательно выбирал место для ночлега, руководствуясь одному ему понятными приметами потаенных уголков леса. Все время, пока он запасал дрова, разжигал костер и готовил нехитрую еду, Гвинпин с большим и неподдельным интересом наблюдал за ним. Кукла проявила немалую прыть, поспевая за друидом, чья мягкая и пружинистая походка съедала лигу за лигой, даже когда он пробирался зелеными болотистыми северными лесами. Только злобные чудины могли бы посостязаться с Лисовином в умении быстро передвигаться по снежной целине или пробираться моховыми болотами в стране балтов – любителей клюквы и моченых яблок. Теперь Гвинпин уселся на почтительном расстоянии от зарождающегося огня и не сводил с бородача маленьких внимательных глаз.
   Наконец Лисовин присел к костру поближе и, хмыкнув в бороду, уставил на Гвинпина корявый палец.
   – Теперь слушай меня внимательно, безмозглый дружище. Если ты увязался за мной, воспользовавшись коварством Симеона, это еще не значит, что я собираюсь терпеть твое драгоценное общество и завтра. Если ты боишься темноты или диких зверей, можешь сидеть тут, но утром я посоветовал бы тебе навострить свои лапы куда-нибудь подальше, туда, где меня нет. Мне предстоит одно довольно-таки серьезное дело, а оно не требует ни советчиков, ни тем более насмешников. Что на это скажешь?
   Прежде чем ответить, Гвинпин несколько минут из вредности молчал, тихо посапывая носом-клювом. Однако, когда Лисовин пришел к выводу, что проклятая кукла самым бессовестным образом дрыхнет, и потянулся отвесить ей изрядного щелчка, Гвинпин лениво открыл один глаз и иронически оглядел Лисовина с ног до головы. Затем он горестно вздохнул, явно разочарованный результатами осмотра, и мягко осведомился у закипающего, как чайник на костре, друида:
   – А что я тебе такого сделал, что ты гонишь меня в глухую ночь, на съедение диким зверям? Травник велел мне сопровождать тебя, а перед самым уходом он еще шепнул мне вдобавок, чтобы я приглядывал за тобой и предостерегал от разных глупостей, на которые ты, надо думать, горазд, судя по твоим последним словам.
   Тут даже флегматичный бородач не выдержал и расхохотался, в большой степени, однако, пораженный наглостью деревянной птицы.
   – Насчет зверей ты, приятель, явно заливаешь. Вряд ли в окрестных лесах найдется хоть один в шерсти, кому ты придешься по вкусу. И зубы о тебя пообломаешь, да еще и отравишься как пить дать, это уж всенепременно.
   – А почему это отравишься? – Озадаченная кукла подозрительно уставилась на друида.
   – Вот чудак человек… вернее, Гвинпин! – подмигнул кукле Лисовин. – В тебе ж яда столько, что так и сочится отовсюду. А в основном – из твоего дурацкого клюва, что ни слово – то язва!
   Гвинпин беспокойно заерзал, вскочил со своего тучного седалища и, не удержавшись, шмякнулся обратно, задрав перепончатые красные деревянные лапы.
   – Ладно, не переживай, а то лопнешь, – усмехнулся бородач. – Устраивайся тут на ночлег, а я сторожить буду. Утречком отправлю тебя к Травнику, пусть Збышек с Яном с тобою нянчатся, потому как любят меньших братьев. Даже не знаю, между прочим, холодно тебе будет ночью или все равно.
   – Ночью мне не холодно, – пробормотал Гвинпин. – А днем не жарко. Если хочешь, я могу ночью посторожить, мне не трудно.
   – Да что ты, в самом деле? – весело осведомился бородач. – А не врешь?
   В его голосе промелькнули заинтересованные нотки.
   – Конечно, я ведь кукла, из крепкого дерева притом. Куклам ведь не нужно спать, они сделанные! – заявил Гвинпин, вновь начинающий обретать уверенность в себе.
   – Ну-ну, не очень-то!.. – оборвал его Лисовин, от которого не укрылись покровительственные нотки, вновь появившиеся в интонациях куклы. – Ты это серьезно?
   – Конечно, – кротко промолвила кукла, скромно потупив глазки. – Я могу хоть всю ночь не сомкнуть глаз, дерево ведь не устает.
   – Дерево-то как раз устает, – заметил бородач, словно вспомнив о чем-то из прошлого, и, нахмурившись, почесал затылок. – И железо устает, и сталь кованая. Ты вот что… пока сиди тут, а я вокруг обойду, поосмотрюсь немного. От огня держись подальше, пламя березовое, жаркое изнутри, может краска пооблупиться, и всю свою красоту потеряешь. В случае чего – свиристи!
   Через минуту Лисовин уже растворился в темноте. Ни одна ветка не хрустнула под ногой следопыта. Наступила тишина – ночь вступила в свои права. Сколько Гвинпин ни таращил свои круглые глаза, ночной лес сливался вокруг него сплошной черной стеной, обступившей со всех сторон маленький дрожащий светлячок костра. Налетели откуда-то комары, и Гвин стал от нечего делать считать их над головой. В лесу становилось все тише, и лишь ночные птицы изредка подавали таинственные, утробные голоса, исполненные неведомых смыслов пернатой магии.
   Лисовин появился внезапно, помахивая сорванной веткой белой черемухи, пушистой от холодных влажных цветов. Аромат был настолько тонок и вместе с тем так всепроникающ, что Гвинпин поморщился и громко чихнул.
   – Прочистил свой клювище? – весело осведомился друид. – Уже весна к лету двинулась, через пару недель сирень проснется, нужно только хорошую звездную ночь. Давай-ка теперь договоримся, приятель, насчет стражи. Коли ты действительно во сне не нуждаешься, я сейчас залягу соснуть, а тебе оставлю вот эту кучку.
   Он указал на охапку дров, критическим взглядом окинул ее размеры и отбросил ногой в сторону пару крепких толстых полешек.
   – Вот так-то будет лучше. Подбрасывай почаще, корми огонь, а то застынешь ночью. Как только эти дрова кончатся, смело буди меня. Если что необычное увидишь или услышишь – тоже буди. Если кто из людей или наподобие появится – сразу буди. И отодвинься немножко от углей, не ровен час загоришься, ты же из доброго дерева сработан, дуб небось?
   И весьма довольный этим своеобразным и двусмысленным комплиментом, друид развернул скатку одеяла и улегся поближе к костру. Гвинпин покосился на него и подбросил в огонь первое полешко.
   Несмотря на то что спутник ему попался не из лучших, кукла была очень довольна своей новой жизнью. Из душного и пыльного мешка, набитого неразговорчивыми собратьями, попасть в настоящий дикий лес таинственной весенней ночью, охранять товарища и прислушиваться к далеким шелестам и потрескиваниям могучих деревьев – это было настоящее Приключение, а Гвинпин по природе своей был весьма любопытен и наделен жизнерадостной и общительной натурой, что, впрочем, тщательно скрывал под маской важности и внешней многозначительности, особенно с тех пор, как он неожиданно вырос в глазах всех окружающих. Себе-то он и раньше казался большим, тем более по сравнению с остальными куклами. Поэтому скоро Гвин пришел в самое приятное расположение духа и полностью предался своему излюбленному занятию – мечтам. Через некоторое время он полностью отключился от окружающего мира, не забывая, однако, регулярно подбрасывать в костер топливо. Делал он это, правда, только из присущего ему недюжинного эстетического чувства, так как холода он не ощущал, а огонь в лесу горел так красиво и романтично.
   Лисовин спал крепко, без снов. Несколько раз ему казалось, что кто-то наклоняется над ним и смотрит в лицо, но он отгонял эти видения, даже не просыпаясь, дотягивался до них одной силой воли из глубокого, беспробудного сна, и этот кто-то отступал, растворялся в темноте, вязкой и нездешней. Иногда ему слышался чей-то голос, он звал друида, но слова были на незнакомом ему языке и звучали издалека, словно из глубокого подземного колодца. Лисовин ворочался, бормотал про себя что-то несвязное, но цеплялся за сон, как скользящий по горному склону цепляется за каждый камешек и каждую выбоинку.
   Наконец кто-то сильно потряс его за плечо, и Лисовин мгновенно открыл глаза. Однако вместо носатой физиономии Гвинпина перед ним было худое, костлявое лицо с серыми глазами цвета стали. В ту же секунду, когда он вспомнил это лицо, в грудь ему уперлась тонкая неоперенная стрела. Этого звали Колдун, с запоздалой досадой вспомнил Лисовин, а того, низенького, что сидит у костра, кажется, Коротышка.
   – Доброго утра, – улыбнулся одними губами Колдун. – Правда, еще рановато, но кто рано встает – того бог бережет. Так, кажется, говорят в вашем народе, охотник?
   Друид усмехнулся при слове «охотник», но промолчал, выжидая, что будет дальше. Его руки были крепко притянуты к груди белой волокнистой веревкой. «Даже не услышал…» – с каким-то детским разочарованием упрекнул себя бородач и завертел головой, пытаясь разглядеть, где этот неусыпный страж Гвинпин.
   – Приятеля ищешь? – осклабился Коротышка, грызущий чью-то зажаренную косточку. Нос и щеки его были перепачканы золой, и он с аппетитом хрустел хрящиками. – Дрыхнет твой приятель, вот что я тебе скажу.
   Он шутовским жестом указал на Гвина, который сладко храпел, лежа на боку у костра в такой опасной близости от огня, что кое-где черная краска на его боку уже начала пузыриться. Из клюва куклы вырывались самые невероятные звуки, будто кто-то неумело дул во все мыслимые и немыслимые духовые инструменты, созданные каким-то глухим и безумным кузнецом. Лисовин отвернулся и скрипнул зубами. Коротышка расхохотался, а Колдун приподнялся и перехватил деревянные крылышки сони сыромятным ремешком. Затем он одним движением затянул ремень и откатил бесчувственный бочонок подальше от костра. Гвинпин перестал храпеть, но не проснулся.
   «Тут что-то не то… – смекнул Лисовин. – Не иначе костлявый черт морок сонный напустил. Взяли бы они меня иначе, фигу!» И несколько удовлетворенный этим соображением, друид спокойно прикрыл глаза и отдался на милость судьбы. Через некоторое время он услышал, как к костру подвели лошадь с обмотанными чем-то мягким копытами. Лисовина взвалили на лошадь и перекинули через седло. Друид расслышал еще легкий стук – это Гвинпина пристроили рядом. Конь стронулся с места, и Колдун повел его под уздцы.
   На друида вдруг накатила тошнота, на лбу выступила испарина, и его вырвало. Отплевываясь и тяжело дыша, он попытался пошевелить ногами, но после нескольких неудачных попыток затих. Последней его мыслью была тревога за Збышека и Травника. Сознание затуманилось, и под мерный лошадиный шаг Лисовин впал в беспамятство.

ГЛАВА 12
СИМЕОН ТРАВНИК И ЯН КОРОСТЕЛЬ. ПРИЛИВ

   Травник сидел на бревнышке и чистил лезвие кинжала, зачерненное окалиной. Над погасшим костром вился тонкий дымок, посеревшие угли тихо дышали жаром, а на лице Яна еще жил оттенок страха, страха животного, липкого, как паутина. Он опустил голову и тихо кусал губы, а мысли никак не могли собраться воедино. Травник сказал, что, видимо, дело было даже не в ключе. Скорее всего зорзы пытались их запугать, ослабить волю. Коростель вспоминал свой сон, который он видел перед тем, как Травник разбудил его сторожить. Что-то было не так или не совсем так, как предположил друид. В своем сне Ян не видел опасности, наоборот, казалось, кто-то стремился ему чем-то помочь, может быть, взять на себя часть тягот, которые ему предстояли, если верить в предсказанное сном. А может быть, это память принесла ему некие отрывки из прошлого, которые он в свое время не понял или не захотел должным образом осмыслить. Ян понимал, что он не сумел поведать друиду свой сон так, как он его почувствовал сам, но что-то в этом сне было адресовано именно ему, Яну. Травник сказал, что сны часто рассказывают о том, что могло или может случиться, но еще не произошло на самом деле. Глядя на кучку пепла – все, что осталось от волчицы, – Ян думал о том, как быстро успел он научиться не переживать долго те нелегкие испытания, что стали сваливаться на его голову все чаще с тех пор, как он присоединился к друидам.