Череватенко Алексей Тихонович
Небо Одессы, 1941-й
Череватенко Алексей Тихонович
Небо Одессы, 1941-й
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Аннотация издательства: Алексей Тихонович Череватенко - бывший летчик 69-го истребительного полка - за мужество, проявленное в дни обороны Одессы в суровом 1941 году, в числе двенадцати своих боевых товарищей был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Славные соколы знаменитого полка сражались под Харьковом и Сталинградом, освобождали Ростовскую область и Крым, воевали в Восточной Пруссии и дошли до Берлина. Многие из них удостоены правительственных наград. Еще 26 летчиков стали Героями Советского Союза, четверо были удостоены этого звания дважды. За оборону Одессы 69-й авиационный был преобразован в 94-й Гвардейский, награжден орденами Красного Знамени и Суворова второй степени и получил наименование Одесского. Ныне А. Т. Череватенко, полковник запаса, живет и трудится в Ростове-на-Дону.
Автор книги приносит глубокую благодарность бывшим однополчанам Н. А. Верховцу, В. С, Никитину, Б. Л. Главацкому, К. С. Пирогову, Ю. Б. Рыкачеву, И. Г. Королеву, Н. Я. Кобелькову, М. А. Бутову, Н. Ф. Юдину, З. А. Фитисову, П. Я. Романюку, В. Н, Вальцеферу и матери командира полка Л. Л. Шестакова Марии Ивановне Шестаковой за помощь в сборе материалов и подготовке этой книги.
Содержание
Глава I. Далекое детство
Глава II. Предгрозье
Глава III. Сирена
Глава IV. Первый экзамен
Глава V. Счет открыт
Глава VI. Виктория - значит победа
Глава VII. Пароходы идут на восток
Глава VIII. Что такое героизм
Глава IX. Пополнение
Глава X. Под акациями
Глава XI. Чрезвычайное происшествие
Глава XII. Нелетная погода
Глава XIII. Коммунисты
Глава XIV. Дни как годы
Глава XV. Задание выполнено
Глава XVI. Мы теряли друзей боевых
Глава XVII. Бой над морем
Глава XVIII. Передислокация
Глава XIX. Уклонение от курса .
Глава XX. Сухой Лиман
Глава XXI. Мы вернемся, Одесса!
Вместо эпилога
Примечания
Глава I.
Далекое детство
Хорошо помню, как я "заразился" авиацией, с которой потом накрепко связал свою жизнь. Было это давным-давно, в степной донской станице, где в весеннюю пору гуляют вольные ветры да разливается в небе звонкая песня жаворонка.
В то время места наши считались еще глухими. До железной дороги почитай сто верст. Попробуй, доберись в распутицу... Ни электричества, ни радио. Выйдешь на околицу - и только травы шумят да орел кружит в поднебесье, высматривая добычу,
И вдруг над крышами домов появляется самолет! Вы представляете себе, что это значит?
На всю жизнь запомнился мне тот апрельский день. Мы возвращались из школы, когда услышали какой-то особенный, незнакомый гул. Мальчишки как по команде бросились через плетни к речке, а я сообразил, что надо бы повыше взобраться. Вылез по шаткой деревянной лестнице на крышу своего дома. Бескрайняя ширь открылась моим глазам, захватило дух от необъятного простора. На миг показалось, что у меня за спиной выросли крылья. Стоит лишь взмахнуть рукой - и я, подобно степному орлу, стану свободно парить в небе...
Кубарем скатился вниз и помчался на выгон. По широкой улице, вздымая пыль, туда уже спешили и стар и млад. Каждому хотелось поглазеть на чудо. Впервые в нашу станицу Селивановскую прилетел самолет, вернее - "ероплан", как тогда называли.
Испытывая восхищение, мы на цыпочках ходили вокруг таинственной машины, осторожно притрагиваясь к фюзеляжу, хвостовому оперению. Человек в кожанке и огромных очках на лбу казался пришельцем из каких-то сказочных миров, и мы смотрели на него с обожанием.
Аэроплан вскоре - он, как стало потом известно, совершил вынужденную посадку в связи с какой-то неисправностью - взмыл в небо и скрылся за камышовыми зарослями речки Березовой, оставив в мальчишечьих сердцах чувство печали и растерянности.
Возвращались мы домой молчаливые, хмурые. Я снова взобрался на крышу и долго сидел в раздумье. Все вроде бы осталось прежним. Петляют желто-коричневые дороги, из гущи зарослей вспархивает и падает на воду стайка диких уток... Но меня уже ничто не радовало. Так внезапно прилетевшая и исчезнувшая крылатая птица нарушила привычную жизнь, поманила в неведомые дали.
Медленно, томительно тянулись дни. Мне хотелось скорее стать взрослым, самостоятельным. Вот, наконец, позади остались четыре класса, и я - ученик школы-семилетки. Находилась она в соседней станице Маньково-Березовской, в десяти километрах от Селивановской. Жили мы бедно, семейка немалая одиннадцать ртов. Какая уж там учеба, прокормиться бы! Школьника ведь надо и обуть, и одеть, да еще покупать учебники, тетради, чернила, а отдача от него какая? Поэтому многие дети уже с четвертого класса оставляли школу и шли в поле помогать старшим, пасли скот, нянчили младших.
К счастью, в нашей семье, несмотря на материальные трудности, складывались другие взгляды в отношении образования детей. И тут не обошлось без влияния старшего брата Леона. Будучи совсем молодым, он воевал солдатом в первую мировую войну. В гражданскую сражался в армиях Буденного, Ворошилова, стал коммунистом. Для станичников он был уважаемым человеком.
Помню, сидели мы как-то за ужином. Разговор зашел обо мне: куда определить Алексея после семилетки. У матери была заветная мечта: она спала и во сне видела меня учителем. Отцу же хотелось, чтобы я стал агрономом. Как раз к тому времени в станице Морозовской открылась школа, готовившая младших специалистов для сельского хозяйства. Там бесплатное питание и еще стипендию платят: пять рублей в месяц!
Я все еще пребывал в нерешительности, когда в разговор вмешался старший брат. Сказал не то в шутку, не то всерьез:
- А может, позволим ему на летчика учиться... Он ведь только об этом и мечтает. Парень он смекалистый, мускулы у него крепкие, дерется хорошо. Ну, что скажешь? - озорно улыбнувшись, толкнул меня под бок.
- Тоже мне, летчик... - хихикнула младшая сестренка, и я сразу покраснел до корней волос, догадавшись, что она намекает на мой маленький рост. Я тяжко переживал этот, как мне казалось, недостаток. Но в летном деле рост, наверное, можно не брать в расчет. Да и подрасту же я еще...
И мать, словно угадав мои мысли, сказала примирительно: - Мал, да удал, и нечего насмешничать. А кем ему быть, еще решим, время терпит. Пусть пока летом отцу подсобит по хозяйству.
Так ничем разговор и закончился. Но семейная дискуссия каким-то обрезом стала известна в школе, и мои однокашники вскоре стали называть меня не иначе как летчиком. Кличка у станичников Дона все равно что второе имя, и коль раз прилепили ее тебе, будешь носить до гроба. Тек и стал я "Алешкой-летчиком". Сначала обижался и огрызался, а потом привык и даже начал гордиться. Кстати сказать, это прозвище, много раз повторяемое, как бы напоминало мне, чтобы не забывал свою мечту.
Сокровенными мыслями о том, чтобы связать свою судьбу с авиацией, делился я тогда с Васей Мацыниным, серьезным, начитанным парнишкой. В школе он был лучшим учеником. Мы с ним жили по соседству, крепко дружили, вместе выступали против обидчиков, кулацких сынков. Василий часто давал мне почитать какую-нибудь интересную книгу. Именно благодаря ему я открывал для себя замечательных комсомольских поэтов.
Однажды Мацынин сунул мне книжонку, тоненькую, страниц на десять. Прочитай, говорит, не пожалеешь. Стал я читать на переменке, да и позабыл обо всем на свете.
Вскоре знал все стихи на память. Когда водили лошадей в ночное, нравилось под цоканье копыт и звяканье уздечек без устали повторять:
Восход подымался и падал опять,
И лошадь устала степями скакать...
Казалось, что это про нас сложены строки, что сами мы не станичные хлопцы, а бойцы, спешащие кому-то на помощь. Захватывала необычайная легкость слога, песенный строй стиха и его какая-то таинственная, волнующая сила. Гренада... Для меня тогда таинственная, загадочная, она увлекала, звала на простор.
А пока что, окончив семь классов, я помогал отцу по хозяйству. Помню, как осенью тридцатого года поехали мы с ним на мельницу в станицу Меньково-Березовскую. Устало ползла наша старая бричка, запряженная парой тощих лошаденок. Время было под вечер, солнце медленно опускалось за степные холмы. И тут неожиданно из-за косогора возник столб черного дыма. Я в беспокойстве тронул отца за плечо:
- Горит что-то!
- Ребята озоруют, стог подожгли, наверное... - сказал он, взглянув в ту сторону. Но в голосе его почудилась тревога. Да я и сам точно знал, что в том месте, откуда шел дым, никаких стогов не было.
А в полночь прискакал на мельницу работник сельсовета.
- Тихон Федорович, беда! Кулаки спалили твой дом...
- А дети, семья? - вскрикнул отец.
- Живы, живы! - поспешил успокоить гонец. Пострадали мы тогда сильно. Сгорело дотла все имущество, погибла живность - корова, две овцы, куры. Дома, к счастью, никого не было, кроме младшего братишки Петра, который чудом спасся, выбравшись через окно.
Это была месть кулаков одному из первых колхозников в станице и, конечно же, месть старшему брату, громившему кулацкие банды, принимавшему участие в раскулачивании. Мы с братишкой Павлом были комсомольцами, активно участвовали во всех делах ячейки, помогали изымать спрятанный мироедами хлеб. Стало быть, на всю нашу семью враги точили зубы и ждали случая, чтобы с нами расквитаться.
Впервые довелось тогда видеть, как плачут взрослые люди. Больно было смотреть на мать. Еще не старая, она после этого злодейского пожара вдруг как-то осунулась, поникла, сгорбилась. Сердце мое дрогнуло от жалости, и я сказал тогда себе: сколько буду жить, буду заботиться о ней, делить радость и печаль, оберегать от горестей. И еще дал себе клятву: быть беспощадным к врагам моей Родины, не жалеть себя в борьбе за правое дело.
Колхоз помог нам стать на ноги. Мы построили новый дом, обзавелись кое-каким хозяйством. Но голод по-прежнему оставался главной бедой, Колхоз только собирался с силами. Плуг и телега - вот и вся "техника", которой тогда располагали. Рабочих рук не хватало. Как-то само собой получилось, что мечта стать летчиком отодвинулась на задний план.
А вскоре колхоз командировал меня на учебу: хозяйству нужны были строители. Город Каменск, куда приехал учиться, в то время представлял собой заштатный городишко, затерянный в безбрежных донских степях. Мельница, маслобойня, кирпичный завод - вот, пожалуй, и вся его промышленность на ту пору. Но в глазах станичного парнишки городок выглядел внушительно. Здесь впервые довелось увидеть железную дорогу, автомобиль, услышать радио, о которых знал только по книгам да рассказам своего первого учителя Леонтия Матвеевича Тынянова.
В Каменске я сразу почувствовал себя повзрослевшим на несколько лет. Кормили в строительном училище не сытно, вся страна испытывала недостаток в продуктах, одевали и обували бедновато, но духом никто не падал, напротив, в коллективе царил необычайный подъем,
Будущих штукатуров, каменщиков, плотников не страшили никакие трудности. Мы были благодарны Советской власти за предоставленную возможность приобрести профессию.
Мне полюбилось строительное дело. Сердце наполнялось радостью и гордостью, когда видел, как под руками вырастает стена, и вместе с ней, и я подымаюсь все выше и выше. Школьная кличка "летчик" давно забыта, но тайная надежда овладеть летным делом не покидала меня.
Работали мы с азартом, всегда перевыполняя нормы. Еще бы! Ведь строили социализм, и каждое новое, добротное здание укрепляло его рубежи. Многие из молодых строителей вступили в комсомол.
Однажды, закончив смену, возвращались мы с другом, тоже каменщиком, Васей Аксеновым в общежитие.
- Послушай, Алешка... Надумал я идти учиться на рабфак при Новочеркасском сельскохозяйственном институте. На агронома... - эти слова он произнес мечтательно. - Если хочешь - присоединяйся. Люди мы с тобой сельские, от земли, кому ж, как не нам, учиться, как за ней ухаживать, урожаи повышать.
Мне сразу вспомнился отец. Видно, суждено сбыться его желаниям. Буду земледельцем, буду выращивать хлеб, как деды и прадеды...
И я, недолго думая, согласился. Занятия на рабфаке вечерние, устроюсь на работу каменщиком, смогу подрабатывать на жизнь и еще родителям помогать.
То был памятный нашему поколению тысяча девятьсот тридцать третий год. Жилось трудно: в магазинах пустые полки, хлебный паек выдавали на три дня вперед, и мы, студенты, съедали его в один присест, а потом глотали соевую похлебку. Были среди нас такие, что не выдерживали, бросали учебу, но большинство, и я в том числе, стойко перенесли лишения и были зачислены на первый курс агрономического факультета. Родители одобрили мое решение. Радовались они еще и потому, что время от времени я высылал им десятку-другую, заработанную на стройке. Соседи говорили матери:
- А что, Варвара Федоровна, Алешка твой таки стал большим человеком...
"Большой" человек в то время имел одни хлопчатобумажные штаны и ботинки на резиновой подошве - зимой и летом. В редкие дни он ел досыта, экономя каждую копейку.
Дни летели, как птицы, я уже заканчивал второй курс института, когда одно незначительное обстоятельство круто повернуло мою судьбу. Прохожу как-то по коридору и сталкиваюсь лицом к лицу с парнем в летной форме. Спрашивает, где находится сорок восьмой кабинет, там заседает отборочная комиссия.
- В летную школу набор? - голос мой срывается от волнения. Он утвердительно кивает головой и уходит, не дождавшись ответа. Какую-то минуту я стоял, стараясь привести в порядок мысли. Было над чем задуматься.,. Второй курс все-таки, и вообще я уже привык к мысли, что буду агрономом, может быть, даже в родном селе, где прошло мое детство.
И все-таки я решился. Собрал необходимые документы, взял рекомендацию от комитета комсомола, характеристику. Тут все было, как говорится, в ажуре: комсомолец, активно участвую в общественной работе, политически грамотный. А вот на медицинское обследование шел ни живой, ни мертвый. Врачи, рассказывали те, кто "сорвался", бракуют по малейшему поводу. Но мне и тут повезло. Рост во внимание не принимали (этого я опасался больше всего), зрение у меня было отличное, в строительном училище я лучше всех выполнял упражнения по стрельбе, был физически вынослив...
Пройдя комиссию, я уже считал себя летчиком.
Глава II.
Предгрозье
Приятно шагать по еще влажной от ночной росы тропе, вдыхая аромат степных трав. Над головой заливается жаворонок, где-то недалеко перекликаются перепела. Иду по земле, молодой, сильный и счастливый. Кажется, мне все по плечу, любые преграды одолею на своем пути.
Одинокий У-2 разворачивается на посадку. До чего же чистое небо! Раньше мне казалось, что только у нас на Дону оно такое прозрачное, ясное. Однако и здесь, у берегов Черного моря, хоть пей его, как родниковую воду. Город отсюда виден как на ладони. Прозрачная дымка медленно плывет над заводскими трубами, постепенно тает в воздухе и совсем исчезает. Утреннюю тишину нарушает гудок паровоза. Пассажирский поезд огибает дугу и скрывается за леском, выстукивая свою бодрую песню.
Таким мне остался в памяти день 21 июня. Было это под Одессой в далеком сорок первом году. Суббота - канун выходного, когда люди настраиваются на отдых. Но у летчиков всегда рабочий день.
Командир четвертой эскадрильи капитан Жидков, серьезный и немногословный, встречает меня насмешливой улыбкой:
- Видели, видели... Шел на аэродром, пританцовывая! С чего бы это?
Уралец Аггей Елохин, хитро прищурив глаза, "подключается" к разговору:
- Я вам доложу, товарищ капитан, почему лейтенант порхает бабочкой. У него в голове зреет гениальная думка: взять под ручку свою молодую жену и на пляж в Лузановку. Да и кому не хочется погреться сейчас на горячем песочке, особенно если запастись парой бутылок холодного пива...
Я смущенно улыбаюсь и отмалчиваюсь. В общем, мои командиры не ошибались: настроение у меня действительно приподнятое и тому есть причины. Но о них никому не признаюсь до поры до времени.
- Да-а-а, на пляж хорошо бы, - протягивает кто-то.
Желание справедливое, особенно если учесть, что вот уже два месяца у нас нет выходных. Капитан Жидков становится серьезным:
- Можно и надо отдыхать, хлопцы, да, видно, нам это пока противопоказано, - он умолк, постегивая по голенищу длинным прутиком. Обстановка, дорогие товарищи, сложная, в воздухе пахнет порохом...
Жидков был у нас, что называется, последний день. Мы все уже знали, что есть приказ о его переводе в другую часть. Четвертую эскадрилью принимал старший лейтенант Елохин.
Из здания штаба вышла и быстро направилась в нашу сторону группа офицеров. Летчики стали спешно приводить себя в порядок. И вот уже замкомандира полка майор Шестаков печатает шаг навстречу начальству.
- Товарищ командир полка, личный состав вверенной вам части по вашему приказанию построен!
Командир полка Марьинский, поздоровавшись, ставит учебную задачу: совершенствовать технику пилотирования, отрабатывать стрельбы по воздушным и наземным целям. Летать, летать! И сегодня, и завтра, и в воскресные дни! Отпуска временно отменены, увольнительные - в случае крайней необходимости.
Программа боевой подготовки в последние месяцы усложнилась. Большое внимание уделяется воздушному бою, полетам на перехват "противника", полетам над морем.
Участились проверки. В мае нас инспектировал командующий военно-воздушными силами округа генерал М. Г. Мичурин, а после этого приехала группа генералов и офицеров во главе с Маршалом Советского Союза Семеном Михайловичем Буденным.
Командир полка напоминал, что граница рядом, призывал не ослаблять бдительности.
Выступил и комиссар полка Николай Андреевич Верховец. Мы с большим уважением относились к этому человеку, вежливому, чуткому, не оставлявшему малейшей просьбы без внимания. Был он к тому же хорошим летчиком. Блестяще вел бой, метко поражал цель. Для авторитета комиссара это значило много. В эту последнюю мирную субботу речь шла далеко не о военных проблемах. Многие наметили на воскресенье решение каких-то своих, личных дел.
День начался обычно. Команда "по самолетам!", и мы спешим к машинам. Впереди, чуть наклонившись, бежит Шестаков, За ним Верховец, Елохин, Жидков, Полоз. Самолеты спрятаны в лесопосадке, обрамляющей летное поле. Поднять их в воздух надо в считанные минуты. Полк отлично справляется с этой задачей.
Когда я подбежал к стоянке, техник Филиппов доложил о готовности самолета. Помогая надевать парашют, он скороговоркой сообщал последние новости: газета "Красная Звезда" в статье, посвященной итогам проверки боеготовности полка, отмечает нас за отличную стрельбу по воздушным целям.
Запускаю мотор и выхожу на линию старта. "Ястребок" Шестакова уже пошел на взлет. Легко оторвавшись от земли, он уходит все дальше и дальше, затем ложится на левое крыло, делает разворот. А я думаю: вот бы мне так виртуозно летать... Добрая профессиональная зависть, она заставляет летчика совершенствовать боевое мастерство. Мы, конечно, не новички, за плечами суровая школа, опыт кое-какой приобрели. И все же завидуем мастерству ветеранов, таких как Шестаков, Асташкин, Капустин, Полоз, которые уже воевали в Испании, на Халхин-Голе. Майор Шестаков любил повторять:
- Летать - все равно, что на скрипке играть! Чем больше тренируешься, тем лучше владеешь машиной.
Майор повел группу в район Аккермана, капитан Капустин - на запад. За спиной осталась Одесса, под крылом проплывает Днестр. Вот Тирасполь, Бендеры, холмистые поля, сады и виноградники Молдавии. Наконец, Прут. Узенькая желтая полоска петляет меж крутых берегов. Это - государственная граница, дальше лететь нельзя, там чужая земля.
Полк принимал участие в авиационных учениях Одесского военного округа. Проводились они в условиях, максимально приближенных к боевым. Как писал позже в своих воспоминаниях Главный Маршал авиации К. А. Вершинин, авиаторы по существу находились на положении готовности номер один, и никто из них не подозревал, что с рассветом придется уже не "играть в войну", а вступить в бой с реальным противником. "Лишь руководящему составу было известно, рассказывает К. А. Вершинин, - о возможности нападения фашистов в ближайшие двое суток. В директиве Наркома обороны и Начальника генерального штаба, посланной в ночь на 22 июня в западные приграничные округа, предписывалось:
"...б) перед рассветом 22.6. 41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность..."{1}
Да, мы, рядовые летчики, командиры эскадрилий и звеньев, не подозревали, что там за рекой уже стоят заряженные орудия, заправленные самолеты, готовые рано утром нанести вероломный удар.
Полеты окончены. Несмотря на усталость, настроение у летчиков бодрое. А мне не терпится отпроситься в город. Мне просто необходимо там быть: дело в том, что жена должна вот-вот родить, я хотел Валентину отправить к ее родителям.
Капитан Рыкачев, к которому я обратился, посочувствовал мне, обещал упросить командира.
- Причина уважительная, - сказал он. В порядке исключения Марьинский разрешил мне отлучиться, но только после лекции комиссара Верховца о международном положении.
На поляне, окруженной молодыми вязами, негде яблоку упасть. Сквозь густую листву пробивались последние солнечные лучи, было душно и тихо, словно перед грозой. Комиссар начал речь, она была полна тревоги и настороженности. Гитлер покорил пол-Европы, перед ним падают на колени правительства, рушатся государства. Нужно быть настороже, кто знает, может, и нам придется вступить в бой. Вот почему необходимо удвоить, утроить бдительность, крепить дисциплину, повышать боевую готовность.
Пройдет много лет, прежде чем мы узнаем, что именно в этот час, когда, затаив дыхание, мы слушали взволнованные слова комиссара, Гитлер положил в свой сейф секретный документ, имевший прямое отношение и к нашему, 69-му полку. В нем, в частности, говорилось о том, что для Германии решающее значение имеет скорейшая ликвидация русских военно-воздушных баз на побережье Черного моря, прежде всего в районе Одессы и Крыма.
Военные тайны гитлеровского рейха находились пока еще за семью замками, зато нам хорошо было известно звериное лицо фашизма, его лютая ненависть к первому в мире государству рабочих и крестьян. И это заставляло нас зорко всматриваться на запад. Не мог ослабить нашей бдительности даже успокоительный тон некоторых официальных заявлений о том, что Германия, якобы, не имеет намерений развязывать войну против Советского Союза.
Лекция комиссара Верховца никого не оставила равнодушным. Он потом долго и обстоятельно отвечал на многочисленные вопросы и закончил свое выступление словами о том, что договор с фашистской Германией нe снимает с нас обязанности готовиться к обороне Отечества.
После лекции я получил разрешение отлучиться в город. Уже в сумерки добираюсь до дома, вбегаю на третий этаж. Моя Валентина давно ждет. Чувствую, настроение у нее подавленное, однако, старается держаться молодцом. Мы торопливо, насколько позволяет ее положение, спускаемся вниз, прихватив самые необходимые вещи. В моем распоряжении самое большее два часа. В трамвае сидим молча, изредка перебрасываясь незначительными фразами, но оба обеспокоены будущим. Миновали поселок Ульяновку, сворачиваем на Черноморскую дорогу.
- Чем все это кончится? - тихо вздыхает Валентина.
- О чем ты? - спрашиваю, хотя и понимаю, что тревожится она не о предстоящих родах. "Что значит жена военного, - думаю я. - Понимает мое состояние..." Пытаюсь отвлечь ее, успокоить. Рассказываю какой-то комический эпизод из наших будней. Валентина вежливо улыбается кончиками губ, но чувствуется, что она напряжена.
Новые испытания устраивают мне родители супруги - Лаврентий Георгиевич и Анастасия Григорьевна. Когда женщины уходят на кухню, мой тесть, старый одесский рабочий, учиняет настоящий допрос.
- Что говорят наши комиссары относительно войны? Почему вчера перелетали куда-то наши самолеты? Почему отменены отпуска? - так и сыплет, не давая опомниться.
"Нас не трогай, мы не тронем, а затронешь - спуску не дадим!" - отвечаю словами песни. И вообще, чего раньше времени печалиться...
- Так-то оно так, - кивает старик в знак согласия. Однако по лицу вижу: не по душе ему мое легкомыслие. Петров работает слесарем железнодорожных мастерских. Человек он простой, бесхитростный, уверток не терпит, в прятки играть не любит. Немного помолчав, Лаврентий Георгиевич сказал:
- Ты смотри, чтоб не вышло так в пословице! "Пока гром не грянет, мужик не перекрестится". Песней фашиста не прошибешь. Его надо оружием усмирять...
Мне нужно было уходить, и я стал торопливо прощаться.
В нашем городке еще светились огни, из раскрытых окон доносились звуки музыки. В скверике прогуливались парочки. Возле трамвайной остановки чей-то голос выводил под гитару песню
Любимый город может спать спокойно...
Глава III.
Сирена
На рассвете 22 июня внезапно завыла сирена. Звук ее, назойливый и тягучий, то подымался до невозможных высот, то вдруг совсем замирал, чтобы снова, набрав сил, взвиться ввысь.
Вмиг проснулся авиационный городок. Застегивая на ходу куртки, бежали к штабу летчики, инженеры, техники. В открытых окнах квартир появились встревоженные лица. Весь полк - от командира до повара - пришел в движение. Все куда-то мчались, задавали друг другу вопросы, на которые никто толком не мог ответить.
Небо Одессы, 1941-й
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Аннотация издательства: Алексей Тихонович Череватенко - бывший летчик 69-го истребительного полка - за мужество, проявленное в дни обороны Одессы в суровом 1941 году, в числе двенадцати своих боевых товарищей был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Славные соколы знаменитого полка сражались под Харьковом и Сталинградом, освобождали Ростовскую область и Крым, воевали в Восточной Пруссии и дошли до Берлина. Многие из них удостоены правительственных наград. Еще 26 летчиков стали Героями Советского Союза, четверо были удостоены этого звания дважды. За оборону Одессы 69-й авиационный был преобразован в 94-й Гвардейский, награжден орденами Красного Знамени и Суворова второй степени и получил наименование Одесского. Ныне А. Т. Череватенко, полковник запаса, живет и трудится в Ростове-на-Дону.
Автор книги приносит глубокую благодарность бывшим однополчанам Н. А. Верховцу, В. С, Никитину, Б. Л. Главацкому, К. С. Пирогову, Ю. Б. Рыкачеву, И. Г. Королеву, Н. Я. Кобелькову, М. А. Бутову, Н. Ф. Юдину, З. А. Фитисову, П. Я. Романюку, В. Н, Вальцеферу и матери командира полка Л. Л. Шестакова Марии Ивановне Шестаковой за помощь в сборе материалов и подготовке этой книги.
Содержание
Глава I. Далекое детство
Глава II. Предгрозье
Глава III. Сирена
Глава IV. Первый экзамен
Глава V. Счет открыт
Глава VI. Виктория - значит победа
Глава VII. Пароходы идут на восток
Глава VIII. Что такое героизм
Глава IX. Пополнение
Глава X. Под акациями
Глава XI. Чрезвычайное происшествие
Глава XII. Нелетная погода
Глава XIII. Коммунисты
Глава XIV. Дни как годы
Глава XV. Задание выполнено
Глава XVI. Мы теряли друзей боевых
Глава XVII. Бой над морем
Глава XVIII. Передислокация
Глава XIX. Уклонение от курса .
Глава XX. Сухой Лиман
Глава XXI. Мы вернемся, Одесса!
Вместо эпилога
Примечания
Глава I.
Далекое детство
Хорошо помню, как я "заразился" авиацией, с которой потом накрепко связал свою жизнь. Было это давным-давно, в степной донской станице, где в весеннюю пору гуляют вольные ветры да разливается в небе звонкая песня жаворонка.
В то время места наши считались еще глухими. До железной дороги почитай сто верст. Попробуй, доберись в распутицу... Ни электричества, ни радио. Выйдешь на околицу - и только травы шумят да орел кружит в поднебесье, высматривая добычу,
И вдруг над крышами домов появляется самолет! Вы представляете себе, что это значит?
На всю жизнь запомнился мне тот апрельский день. Мы возвращались из школы, когда услышали какой-то особенный, незнакомый гул. Мальчишки как по команде бросились через плетни к речке, а я сообразил, что надо бы повыше взобраться. Вылез по шаткой деревянной лестнице на крышу своего дома. Бескрайняя ширь открылась моим глазам, захватило дух от необъятного простора. На миг показалось, что у меня за спиной выросли крылья. Стоит лишь взмахнуть рукой - и я, подобно степному орлу, стану свободно парить в небе...
Кубарем скатился вниз и помчался на выгон. По широкой улице, вздымая пыль, туда уже спешили и стар и млад. Каждому хотелось поглазеть на чудо. Впервые в нашу станицу Селивановскую прилетел самолет, вернее - "ероплан", как тогда называли.
Испытывая восхищение, мы на цыпочках ходили вокруг таинственной машины, осторожно притрагиваясь к фюзеляжу, хвостовому оперению. Человек в кожанке и огромных очках на лбу казался пришельцем из каких-то сказочных миров, и мы смотрели на него с обожанием.
Аэроплан вскоре - он, как стало потом известно, совершил вынужденную посадку в связи с какой-то неисправностью - взмыл в небо и скрылся за камышовыми зарослями речки Березовой, оставив в мальчишечьих сердцах чувство печали и растерянности.
Возвращались мы домой молчаливые, хмурые. Я снова взобрался на крышу и долго сидел в раздумье. Все вроде бы осталось прежним. Петляют желто-коричневые дороги, из гущи зарослей вспархивает и падает на воду стайка диких уток... Но меня уже ничто не радовало. Так внезапно прилетевшая и исчезнувшая крылатая птица нарушила привычную жизнь, поманила в неведомые дали.
Медленно, томительно тянулись дни. Мне хотелось скорее стать взрослым, самостоятельным. Вот, наконец, позади остались четыре класса, и я - ученик школы-семилетки. Находилась она в соседней станице Маньково-Березовской, в десяти километрах от Селивановской. Жили мы бедно, семейка немалая одиннадцать ртов. Какая уж там учеба, прокормиться бы! Школьника ведь надо и обуть, и одеть, да еще покупать учебники, тетради, чернила, а отдача от него какая? Поэтому многие дети уже с четвертого класса оставляли школу и шли в поле помогать старшим, пасли скот, нянчили младших.
К счастью, в нашей семье, несмотря на материальные трудности, складывались другие взгляды в отношении образования детей. И тут не обошлось без влияния старшего брата Леона. Будучи совсем молодым, он воевал солдатом в первую мировую войну. В гражданскую сражался в армиях Буденного, Ворошилова, стал коммунистом. Для станичников он был уважаемым человеком.
Помню, сидели мы как-то за ужином. Разговор зашел обо мне: куда определить Алексея после семилетки. У матери была заветная мечта: она спала и во сне видела меня учителем. Отцу же хотелось, чтобы я стал агрономом. Как раз к тому времени в станице Морозовской открылась школа, готовившая младших специалистов для сельского хозяйства. Там бесплатное питание и еще стипендию платят: пять рублей в месяц!
Я все еще пребывал в нерешительности, когда в разговор вмешался старший брат. Сказал не то в шутку, не то всерьез:
- А может, позволим ему на летчика учиться... Он ведь только об этом и мечтает. Парень он смекалистый, мускулы у него крепкие, дерется хорошо. Ну, что скажешь? - озорно улыбнувшись, толкнул меня под бок.
- Тоже мне, летчик... - хихикнула младшая сестренка, и я сразу покраснел до корней волос, догадавшись, что она намекает на мой маленький рост. Я тяжко переживал этот, как мне казалось, недостаток. Но в летном деле рост, наверное, можно не брать в расчет. Да и подрасту же я еще...
И мать, словно угадав мои мысли, сказала примирительно: - Мал, да удал, и нечего насмешничать. А кем ему быть, еще решим, время терпит. Пусть пока летом отцу подсобит по хозяйству.
Так ничем разговор и закончился. Но семейная дискуссия каким-то обрезом стала известна в школе, и мои однокашники вскоре стали называть меня не иначе как летчиком. Кличка у станичников Дона все равно что второе имя, и коль раз прилепили ее тебе, будешь носить до гроба. Тек и стал я "Алешкой-летчиком". Сначала обижался и огрызался, а потом привык и даже начал гордиться. Кстати сказать, это прозвище, много раз повторяемое, как бы напоминало мне, чтобы не забывал свою мечту.
Сокровенными мыслями о том, чтобы связать свою судьбу с авиацией, делился я тогда с Васей Мацыниным, серьезным, начитанным парнишкой. В школе он был лучшим учеником. Мы с ним жили по соседству, крепко дружили, вместе выступали против обидчиков, кулацких сынков. Василий часто давал мне почитать какую-нибудь интересную книгу. Именно благодаря ему я открывал для себя замечательных комсомольских поэтов.
Однажды Мацынин сунул мне книжонку, тоненькую, страниц на десять. Прочитай, говорит, не пожалеешь. Стал я читать на переменке, да и позабыл обо всем на свете.
Вскоре знал все стихи на память. Когда водили лошадей в ночное, нравилось под цоканье копыт и звяканье уздечек без устали повторять:
Восход подымался и падал опять,
И лошадь устала степями скакать...
Казалось, что это про нас сложены строки, что сами мы не станичные хлопцы, а бойцы, спешащие кому-то на помощь. Захватывала необычайная легкость слога, песенный строй стиха и его какая-то таинственная, волнующая сила. Гренада... Для меня тогда таинственная, загадочная, она увлекала, звала на простор.
А пока что, окончив семь классов, я помогал отцу по хозяйству. Помню, как осенью тридцатого года поехали мы с ним на мельницу в станицу Меньково-Березовскую. Устало ползла наша старая бричка, запряженная парой тощих лошаденок. Время было под вечер, солнце медленно опускалось за степные холмы. И тут неожиданно из-за косогора возник столб черного дыма. Я в беспокойстве тронул отца за плечо:
- Горит что-то!
- Ребята озоруют, стог подожгли, наверное... - сказал он, взглянув в ту сторону. Но в голосе его почудилась тревога. Да я и сам точно знал, что в том месте, откуда шел дым, никаких стогов не было.
А в полночь прискакал на мельницу работник сельсовета.
- Тихон Федорович, беда! Кулаки спалили твой дом...
- А дети, семья? - вскрикнул отец.
- Живы, живы! - поспешил успокоить гонец. Пострадали мы тогда сильно. Сгорело дотла все имущество, погибла живность - корова, две овцы, куры. Дома, к счастью, никого не было, кроме младшего братишки Петра, который чудом спасся, выбравшись через окно.
Это была месть кулаков одному из первых колхозников в станице и, конечно же, месть старшему брату, громившему кулацкие банды, принимавшему участие в раскулачивании. Мы с братишкой Павлом были комсомольцами, активно участвовали во всех делах ячейки, помогали изымать спрятанный мироедами хлеб. Стало быть, на всю нашу семью враги точили зубы и ждали случая, чтобы с нами расквитаться.
Впервые довелось тогда видеть, как плачут взрослые люди. Больно было смотреть на мать. Еще не старая, она после этого злодейского пожара вдруг как-то осунулась, поникла, сгорбилась. Сердце мое дрогнуло от жалости, и я сказал тогда себе: сколько буду жить, буду заботиться о ней, делить радость и печаль, оберегать от горестей. И еще дал себе клятву: быть беспощадным к врагам моей Родины, не жалеть себя в борьбе за правое дело.
Колхоз помог нам стать на ноги. Мы построили новый дом, обзавелись кое-каким хозяйством. Но голод по-прежнему оставался главной бедой, Колхоз только собирался с силами. Плуг и телега - вот и вся "техника", которой тогда располагали. Рабочих рук не хватало. Как-то само собой получилось, что мечта стать летчиком отодвинулась на задний план.
А вскоре колхоз командировал меня на учебу: хозяйству нужны были строители. Город Каменск, куда приехал учиться, в то время представлял собой заштатный городишко, затерянный в безбрежных донских степях. Мельница, маслобойня, кирпичный завод - вот, пожалуй, и вся его промышленность на ту пору. Но в глазах станичного парнишки городок выглядел внушительно. Здесь впервые довелось увидеть железную дорогу, автомобиль, услышать радио, о которых знал только по книгам да рассказам своего первого учителя Леонтия Матвеевича Тынянова.
В Каменске я сразу почувствовал себя повзрослевшим на несколько лет. Кормили в строительном училище не сытно, вся страна испытывала недостаток в продуктах, одевали и обували бедновато, но духом никто не падал, напротив, в коллективе царил необычайный подъем,
Будущих штукатуров, каменщиков, плотников не страшили никакие трудности. Мы были благодарны Советской власти за предоставленную возможность приобрести профессию.
Мне полюбилось строительное дело. Сердце наполнялось радостью и гордостью, когда видел, как под руками вырастает стена, и вместе с ней, и я подымаюсь все выше и выше. Школьная кличка "летчик" давно забыта, но тайная надежда овладеть летным делом не покидала меня.
Работали мы с азартом, всегда перевыполняя нормы. Еще бы! Ведь строили социализм, и каждое новое, добротное здание укрепляло его рубежи. Многие из молодых строителей вступили в комсомол.
Однажды, закончив смену, возвращались мы с другом, тоже каменщиком, Васей Аксеновым в общежитие.
- Послушай, Алешка... Надумал я идти учиться на рабфак при Новочеркасском сельскохозяйственном институте. На агронома... - эти слова он произнес мечтательно. - Если хочешь - присоединяйся. Люди мы с тобой сельские, от земли, кому ж, как не нам, учиться, как за ней ухаживать, урожаи повышать.
Мне сразу вспомнился отец. Видно, суждено сбыться его желаниям. Буду земледельцем, буду выращивать хлеб, как деды и прадеды...
И я, недолго думая, согласился. Занятия на рабфаке вечерние, устроюсь на работу каменщиком, смогу подрабатывать на жизнь и еще родителям помогать.
То был памятный нашему поколению тысяча девятьсот тридцать третий год. Жилось трудно: в магазинах пустые полки, хлебный паек выдавали на три дня вперед, и мы, студенты, съедали его в один присест, а потом глотали соевую похлебку. Были среди нас такие, что не выдерживали, бросали учебу, но большинство, и я в том числе, стойко перенесли лишения и были зачислены на первый курс агрономического факультета. Родители одобрили мое решение. Радовались они еще и потому, что время от времени я высылал им десятку-другую, заработанную на стройке. Соседи говорили матери:
- А что, Варвара Федоровна, Алешка твой таки стал большим человеком...
"Большой" человек в то время имел одни хлопчатобумажные штаны и ботинки на резиновой подошве - зимой и летом. В редкие дни он ел досыта, экономя каждую копейку.
Дни летели, как птицы, я уже заканчивал второй курс института, когда одно незначительное обстоятельство круто повернуло мою судьбу. Прохожу как-то по коридору и сталкиваюсь лицом к лицу с парнем в летной форме. Спрашивает, где находится сорок восьмой кабинет, там заседает отборочная комиссия.
- В летную школу набор? - голос мой срывается от волнения. Он утвердительно кивает головой и уходит, не дождавшись ответа. Какую-то минуту я стоял, стараясь привести в порядок мысли. Было над чем задуматься.,. Второй курс все-таки, и вообще я уже привык к мысли, что буду агрономом, может быть, даже в родном селе, где прошло мое детство.
И все-таки я решился. Собрал необходимые документы, взял рекомендацию от комитета комсомола, характеристику. Тут все было, как говорится, в ажуре: комсомолец, активно участвую в общественной работе, политически грамотный. А вот на медицинское обследование шел ни живой, ни мертвый. Врачи, рассказывали те, кто "сорвался", бракуют по малейшему поводу. Но мне и тут повезло. Рост во внимание не принимали (этого я опасался больше всего), зрение у меня было отличное, в строительном училище я лучше всех выполнял упражнения по стрельбе, был физически вынослив...
Пройдя комиссию, я уже считал себя летчиком.
Глава II.
Предгрозье
Приятно шагать по еще влажной от ночной росы тропе, вдыхая аромат степных трав. Над головой заливается жаворонок, где-то недалеко перекликаются перепела. Иду по земле, молодой, сильный и счастливый. Кажется, мне все по плечу, любые преграды одолею на своем пути.
Одинокий У-2 разворачивается на посадку. До чего же чистое небо! Раньше мне казалось, что только у нас на Дону оно такое прозрачное, ясное. Однако и здесь, у берегов Черного моря, хоть пей его, как родниковую воду. Город отсюда виден как на ладони. Прозрачная дымка медленно плывет над заводскими трубами, постепенно тает в воздухе и совсем исчезает. Утреннюю тишину нарушает гудок паровоза. Пассажирский поезд огибает дугу и скрывается за леском, выстукивая свою бодрую песню.
Таким мне остался в памяти день 21 июня. Было это под Одессой в далеком сорок первом году. Суббота - канун выходного, когда люди настраиваются на отдых. Но у летчиков всегда рабочий день.
Командир четвертой эскадрильи капитан Жидков, серьезный и немногословный, встречает меня насмешливой улыбкой:
- Видели, видели... Шел на аэродром, пританцовывая! С чего бы это?
Уралец Аггей Елохин, хитро прищурив глаза, "подключается" к разговору:
- Я вам доложу, товарищ капитан, почему лейтенант порхает бабочкой. У него в голове зреет гениальная думка: взять под ручку свою молодую жену и на пляж в Лузановку. Да и кому не хочется погреться сейчас на горячем песочке, особенно если запастись парой бутылок холодного пива...
Я смущенно улыбаюсь и отмалчиваюсь. В общем, мои командиры не ошибались: настроение у меня действительно приподнятое и тому есть причины. Но о них никому не признаюсь до поры до времени.
- Да-а-а, на пляж хорошо бы, - протягивает кто-то.
Желание справедливое, особенно если учесть, что вот уже два месяца у нас нет выходных. Капитан Жидков становится серьезным:
- Можно и надо отдыхать, хлопцы, да, видно, нам это пока противопоказано, - он умолк, постегивая по голенищу длинным прутиком. Обстановка, дорогие товарищи, сложная, в воздухе пахнет порохом...
Жидков был у нас, что называется, последний день. Мы все уже знали, что есть приказ о его переводе в другую часть. Четвертую эскадрилью принимал старший лейтенант Елохин.
Из здания штаба вышла и быстро направилась в нашу сторону группа офицеров. Летчики стали спешно приводить себя в порядок. И вот уже замкомандира полка майор Шестаков печатает шаг навстречу начальству.
- Товарищ командир полка, личный состав вверенной вам части по вашему приказанию построен!
Командир полка Марьинский, поздоровавшись, ставит учебную задачу: совершенствовать технику пилотирования, отрабатывать стрельбы по воздушным и наземным целям. Летать, летать! И сегодня, и завтра, и в воскресные дни! Отпуска временно отменены, увольнительные - в случае крайней необходимости.
Программа боевой подготовки в последние месяцы усложнилась. Большое внимание уделяется воздушному бою, полетам на перехват "противника", полетам над морем.
Участились проверки. В мае нас инспектировал командующий военно-воздушными силами округа генерал М. Г. Мичурин, а после этого приехала группа генералов и офицеров во главе с Маршалом Советского Союза Семеном Михайловичем Буденным.
Командир полка напоминал, что граница рядом, призывал не ослаблять бдительности.
Выступил и комиссар полка Николай Андреевич Верховец. Мы с большим уважением относились к этому человеку, вежливому, чуткому, не оставлявшему малейшей просьбы без внимания. Был он к тому же хорошим летчиком. Блестяще вел бой, метко поражал цель. Для авторитета комиссара это значило много. В эту последнюю мирную субботу речь шла далеко не о военных проблемах. Многие наметили на воскресенье решение каких-то своих, личных дел.
День начался обычно. Команда "по самолетам!", и мы спешим к машинам. Впереди, чуть наклонившись, бежит Шестаков, За ним Верховец, Елохин, Жидков, Полоз. Самолеты спрятаны в лесопосадке, обрамляющей летное поле. Поднять их в воздух надо в считанные минуты. Полк отлично справляется с этой задачей.
Когда я подбежал к стоянке, техник Филиппов доложил о готовности самолета. Помогая надевать парашют, он скороговоркой сообщал последние новости: газета "Красная Звезда" в статье, посвященной итогам проверки боеготовности полка, отмечает нас за отличную стрельбу по воздушным целям.
Запускаю мотор и выхожу на линию старта. "Ястребок" Шестакова уже пошел на взлет. Легко оторвавшись от земли, он уходит все дальше и дальше, затем ложится на левое крыло, делает разворот. А я думаю: вот бы мне так виртуозно летать... Добрая профессиональная зависть, она заставляет летчика совершенствовать боевое мастерство. Мы, конечно, не новички, за плечами суровая школа, опыт кое-какой приобрели. И все же завидуем мастерству ветеранов, таких как Шестаков, Асташкин, Капустин, Полоз, которые уже воевали в Испании, на Халхин-Голе. Майор Шестаков любил повторять:
- Летать - все равно, что на скрипке играть! Чем больше тренируешься, тем лучше владеешь машиной.
Майор повел группу в район Аккермана, капитан Капустин - на запад. За спиной осталась Одесса, под крылом проплывает Днестр. Вот Тирасполь, Бендеры, холмистые поля, сады и виноградники Молдавии. Наконец, Прут. Узенькая желтая полоска петляет меж крутых берегов. Это - государственная граница, дальше лететь нельзя, там чужая земля.
Полк принимал участие в авиационных учениях Одесского военного округа. Проводились они в условиях, максимально приближенных к боевым. Как писал позже в своих воспоминаниях Главный Маршал авиации К. А. Вершинин, авиаторы по существу находились на положении готовности номер один, и никто из них не подозревал, что с рассветом придется уже не "играть в войну", а вступить в бой с реальным противником. "Лишь руководящему составу было известно, рассказывает К. А. Вершинин, - о возможности нападения фашистов в ближайшие двое суток. В директиве Наркома обороны и Начальника генерального штаба, посланной в ночь на 22 июня в западные приграничные округа, предписывалось:
"...б) перед рассветом 22.6. 41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность..."{1}
Да, мы, рядовые летчики, командиры эскадрилий и звеньев, не подозревали, что там за рекой уже стоят заряженные орудия, заправленные самолеты, готовые рано утром нанести вероломный удар.
Полеты окончены. Несмотря на усталость, настроение у летчиков бодрое. А мне не терпится отпроситься в город. Мне просто необходимо там быть: дело в том, что жена должна вот-вот родить, я хотел Валентину отправить к ее родителям.
Капитан Рыкачев, к которому я обратился, посочувствовал мне, обещал упросить командира.
- Причина уважительная, - сказал он. В порядке исключения Марьинский разрешил мне отлучиться, но только после лекции комиссара Верховца о международном положении.
На поляне, окруженной молодыми вязами, негде яблоку упасть. Сквозь густую листву пробивались последние солнечные лучи, было душно и тихо, словно перед грозой. Комиссар начал речь, она была полна тревоги и настороженности. Гитлер покорил пол-Европы, перед ним падают на колени правительства, рушатся государства. Нужно быть настороже, кто знает, может, и нам придется вступить в бой. Вот почему необходимо удвоить, утроить бдительность, крепить дисциплину, повышать боевую готовность.
Пройдет много лет, прежде чем мы узнаем, что именно в этот час, когда, затаив дыхание, мы слушали взволнованные слова комиссара, Гитлер положил в свой сейф секретный документ, имевший прямое отношение и к нашему, 69-му полку. В нем, в частности, говорилось о том, что для Германии решающее значение имеет скорейшая ликвидация русских военно-воздушных баз на побережье Черного моря, прежде всего в районе Одессы и Крыма.
Военные тайны гитлеровского рейха находились пока еще за семью замками, зато нам хорошо было известно звериное лицо фашизма, его лютая ненависть к первому в мире государству рабочих и крестьян. И это заставляло нас зорко всматриваться на запад. Не мог ослабить нашей бдительности даже успокоительный тон некоторых официальных заявлений о том, что Германия, якобы, не имеет намерений развязывать войну против Советского Союза.
Лекция комиссара Верховца никого не оставила равнодушным. Он потом долго и обстоятельно отвечал на многочисленные вопросы и закончил свое выступление словами о том, что договор с фашистской Германией нe снимает с нас обязанности готовиться к обороне Отечества.
После лекции я получил разрешение отлучиться в город. Уже в сумерки добираюсь до дома, вбегаю на третий этаж. Моя Валентина давно ждет. Чувствую, настроение у нее подавленное, однако, старается держаться молодцом. Мы торопливо, насколько позволяет ее положение, спускаемся вниз, прихватив самые необходимые вещи. В моем распоряжении самое большее два часа. В трамвае сидим молча, изредка перебрасываясь незначительными фразами, но оба обеспокоены будущим. Миновали поселок Ульяновку, сворачиваем на Черноморскую дорогу.
- Чем все это кончится? - тихо вздыхает Валентина.
- О чем ты? - спрашиваю, хотя и понимаю, что тревожится она не о предстоящих родах. "Что значит жена военного, - думаю я. - Понимает мое состояние..." Пытаюсь отвлечь ее, успокоить. Рассказываю какой-то комический эпизод из наших будней. Валентина вежливо улыбается кончиками губ, но чувствуется, что она напряжена.
Новые испытания устраивают мне родители супруги - Лаврентий Георгиевич и Анастасия Григорьевна. Когда женщины уходят на кухню, мой тесть, старый одесский рабочий, учиняет настоящий допрос.
- Что говорят наши комиссары относительно войны? Почему вчера перелетали куда-то наши самолеты? Почему отменены отпуска? - так и сыплет, не давая опомниться.
"Нас не трогай, мы не тронем, а затронешь - спуску не дадим!" - отвечаю словами песни. И вообще, чего раньше времени печалиться...
- Так-то оно так, - кивает старик в знак согласия. Однако по лицу вижу: не по душе ему мое легкомыслие. Петров работает слесарем железнодорожных мастерских. Человек он простой, бесхитростный, уверток не терпит, в прятки играть не любит. Немного помолчав, Лаврентий Георгиевич сказал:
- Ты смотри, чтоб не вышло так в пословице! "Пока гром не грянет, мужик не перекрестится". Песней фашиста не прошибешь. Его надо оружием усмирять...
Мне нужно было уходить, и я стал торопливо прощаться.
В нашем городке еще светились огни, из раскрытых окон доносились звуки музыки. В скверике прогуливались парочки. Возле трамвайной остановки чей-то голос выводил под гитару песню
Любимый город может спать спокойно...
Глава III.
Сирена
На рассвете 22 июня внезапно завыла сирена. Звук ее, назойливый и тягучий, то подымался до невозможных высот, то вдруг совсем замирал, чтобы снова, набрав сил, взвиться ввысь.
Вмиг проснулся авиационный городок. Застегивая на ходу куртки, бежали к штабу летчики, инженеры, техники. В открытых окнах квартир появились встревоженные лица. Весь полк - от командира до повара - пришел в движение. Все куда-то мчались, задавали друг другу вопросы, на которые никто толком не мог ответить.