– Старпом, давай выпьем, – предложил он.
Пьян уже, иначе бы не перешел на ты. Делаю вид, что не заметил панибратства.
– Давай.
Ершов жадно глотает желтоватый самогон, кривится, будто выпил неразбавленной лимонной кислоты, и тыкается носом в локтевой сгиб. Замечаю, что лысина у Миши облезает. Розовые пятнышки похожи на цветы, проросшие через темно-коричневую, шелушащуюся кожу.
– За что я тебя уважаю, старпом...
Обычно за стадией опьянения, которую я называю «уважаемые люди», следует стадия обмена ударами между «уважаемыми». Надеюсь, что до второй стадии повару еще далеко.
– Каждый праздник отмечаете в капитанской каюте? – спрашиваю я.
– Да. У нас же экипаж – во! – Ершов тычет мне под нос пухлый большой палец, отогнутый от кулака. – Каждый праздник, каждый день рождения!
– Представляю, что здесь творилось на день рождения старпома. Наверное, наклюкались до посинения.
– Точно! – соглашается повар. – Я потом два дня отходил, Валька за меня готовила.
– Она ведь тоже тут была, – возражаю я.
– Была – куда же без нее?! Сидела до тех пор, пока второй помощник не сменился с вахты и не увел ее. Они еще поругались. Начальник рации заступился за нее, чуть не подрался со вторым.
– Она и с начальником?..
– Нет, Дмитрич – парень что надо. Просто они сидели в обнимку. Валька развалилась, говорит, пьяная, держи меня, Дмитрич. Он и держал. А тут...
– Так все время и лежала, никуда не выходила?
– Она на диване сидела, не могла выбраться.
– Так тебя же не было, ты же ушел, – вспомнил я.
– Нет, я уходил с капитаном, а потом вернулся с артельщиком. И больше – никуда. Я Вальку не пускал. Пусть, думаю, душа у нее поболит!
– Душа?
– Ну да! Знаешь же, что душа человека находится под мочевым пузырем: чем он полнее, тем на душе тяжелее? Ха-ха-ха!.. – смеялся он так весело, будто сам придумал эту хохму.
– Значит, и начальник рации никуда не выходил?
– Конечно! Куда же он без Вальки пойдет?! Он, наверное, рассчитывался с ней за очки.
– Какие очки?
– Свои, какие же еще?! Она в начале вечеринки толкнула его, очки упали на палубу, а начальник сослепу наступил на них. Плакался потом, что не видит без них ни черта... Скажу тебе по секрету, я и его душу помучил – здорово, да?!
– Здоровее не придумаешь, – мрачно ответил я. – Передай мой стакан, пусть нальют полный.
– Правильно, давай выпьем по полному за нашу дружбу!
– Да, – соглашаюсь я и уточняю: – За нашу «душевную» дружбу.
Буду сидеть за столом и не выпускать повара, пока не кончится самогон, – последую примеру древних, которые убивали гонца, принесшего черную весть.
21
22
Пьян уже, иначе бы не перешел на ты. Делаю вид, что не заметил панибратства.
– Давай.
Ершов жадно глотает желтоватый самогон, кривится, будто выпил неразбавленной лимонной кислоты, и тыкается носом в локтевой сгиб. Замечаю, что лысина у Миши облезает. Розовые пятнышки похожи на цветы, проросшие через темно-коричневую, шелушащуюся кожу.
– За что я тебя уважаю, старпом...
Обычно за стадией опьянения, которую я называю «уважаемые люди», следует стадия обмена ударами между «уважаемыми». Надеюсь, что до второй стадии повару еще далеко.
– Каждый праздник отмечаете в капитанской каюте? – спрашиваю я.
– Да. У нас же экипаж – во! – Ершов тычет мне под нос пухлый большой палец, отогнутый от кулака. – Каждый праздник, каждый день рождения!
– Представляю, что здесь творилось на день рождения старпома. Наверное, наклюкались до посинения.
– Точно! – соглашается повар. – Я потом два дня отходил, Валька за меня готовила.
– Она ведь тоже тут была, – возражаю я.
– Была – куда же без нее?! Сидела до тех пор, пока второй помощник не сменился с вахты и не увел ее. Они еще поругались. Начальник рации заступился за нее, чуть не подрался со вторым.
– Она и с начальником?..
– Нет, Дмитрич – парень что надо. Просто они сидели в обнимку. Валька развалилась, говорит, пьяная, держи меня, Дмитрич. Он и держал. А тут...
– Так все время и лежала, никуда не выходила?
– Она на диване сидела, не могла выбраться.
– Так тебя же не было, ты же ушел, – вспомнил я.
– Нет, я уходил с капитаном, а потом вернулся с артельщиком. И больше – никуда. Я Вальку не пускал. Пусть, думаю, душа у нее поболит!
– Душа?
– Ну да! Знаешь же, что душа человека находится под мочевым пузырем: чем он полнее, тем на душе тяжелее? Ха-ха-ха!.. – смеялся он так весело, будто сам придумал эту хохму.
– Значит, и начальник рации никуда не выходил?
– Конечно! Куда же он без Вальки пойдет?! Он, наверное, рассчитывался с ней за очки.
– Какие очки?
– Свои, какие же еще?! Она в начале вечеринки толкнула его, очки упали на палубу, а начальник сослепу наступил на них. Плакался потом, что не видит без них ни черта... Скажу тебе по секрету, я и его душу помучил – здорово, да?!
– Здоровее не придумаешь, – мрачно ответил я. – Передай мой стакан, пусть нальют полный.
– Правильно, давай выпьем по полному за нашу дружбу!
– Да, – соглашаюсь я и уточняю: – За нашу «душевную» дружбу.
Буду сидеть за столом и не выпускать повара, пока не кончится самогон, – последую примеру древних, которые убивали гонца, принесшего черную весть.
21
Пьяница из меня такой же паршивый, как и сыщик. И выпил-то чуть больше пол-литра, а мучаюсь похмельем третий день. Наверное, самогон был плохой, до сих пор, когда вспоминаю его вкус, из глубины живота к горлу подпрыгивает, как тугой мячик, тошнота. Тут еще жара проклятая. Лежишь в кровати, мокрый от пота, и чувствуешь себя сопливым ершом, законсервированным в собственном соку. Ничего неохота делать, лень шевелится, даже чтобы покушать. Съел бы, конечно, что-нибудь соленое и сочное, типа квашеной капусты, но ведь никакая гадина не додумается принести. Райка норов показывает: заглянула второго января утром в каюту, попросила, обращаясь на вы, чтобы вышел, мол, ей надо уборку сделать. Послал ее подальше вместе с уборкой.
Пойти, что ли, поругаться по рации с портовыми властями, потребовать постановки к причалу? Мероприятие, конечно, интересное. Самое главное, что они не скажут ни нет, ни да. Будут тараторить на паршивом, с примяукиванием, английском, сыпать через слово извинения, переводить разговор на другие темы – в общем, переливать воду с одного борта за противоположный и убеждать тебя, что Южно-Китайскому морю «осень-осень сколо тлуба». Повезло нашей стране с союзниками: имей таких – и противников не надо.
Нет, пора выбираться из консервной банки – каюты – и идти в спортзал. Истосковалась боксерская груша по моим кулакам, а они – по ней. Хорошая физическая встряска – лучшее лекарство от похмельной одури.
Не успел я размяться, как в спортзале появился старший матрос Дрожжин. Ко мне в каюту он почему-то стесняется приходить с докладом, который я называю «теплоходной сводкой Информбюро». Я обхожу грушу, чтобы она была на одной линии с Фантомасом и, нанеся серию коротких ударов, спрашиваю:
– Ну, что новенького?
– Второй помощник чуть не подрался с Гусевым – тот приставал к камбузнице – и пообещал, что оторвет ему яйца и повесит их на мачту вместо красных огней...
О-о, у второго помощника есть чувство юмора! Правда, довольно судоводительское. Как это я раньше не заметил за ним такого достоинства?! Встречаемся мы с ним обычно только в кают-компании, а там он настолько быстро работает ложкой или вилкой, напоминая землечерпалку, что не имеет возможности слово сказать.
– ...Бахтияр поссорился с поваром из-за того, что тот пошел к капитану на Новый год, а его не пригласили. Сегодня опять улыбаются друг другу.
Милые бранятся – только тешатся.
– ...Повар о вас говорил, что... – Фантомас замолкает. Ему не терпится выложить мнение повара обо мне, от волнения даже оторвал руку от швов и напоминает ныряльщика на краю вышки.
– Ну-ну, – разрешаю я.
– ...Повар, – повторяет, чтобы я на него не подумал, – говорил, что вы набивались к нему в...
– ...в любовники? – помогаю я и бью по груши от души, представив, что это Миша Ершов.
– Да.
– И как общественность отнеслась к этому заявлению?
– Весело: подначивают буфетчицу.
Мне показалось, что Дрожжин улыбнулся. А может, и не показалось, по крайней мере, оловянные глаза его стали похожи на ртутные и даже разок мигнули.
– Больше повар ничего не говорил?
– Нет.
Я опять бью, теперь уже представив, что это Фантомас. Что-то он еще хочет сообщить, наверное, следующую пакость обо мне.
– Дальше, – подталкиваю я.
– У меня одеколон и огуречный лосьон украли. Вчера днем.
– Кто?
– Не знаю, – обиженно отвечает Дрожжин.
– А кого подозреваешь?
– Разманина.
– Основание?
– Он вчера вечером чаморочный ходил.
– Мне кажется, он всегда такой.
– Нет, вчера был... – он никак не может найти подходящее слово.
– Чаморочнее? – подсказываю я.
– Да.
– Разберемся, – обещаю я. – Еще что?
– Все.
– Можете идти.
Фантомас разворачивается, как на строем смотре, через левое плечо и уходит, печатая шаг четко, но беззвучно, словно подошвы его сандалий подбиты ватой.
Минут десять я колочу грушу руками и ногами. Она постоянно меняет облик, превращаясь то в Ершова, то в Фантомаса, то в Размазню, то в Райку, то в Володьку. Последнему достается за то, что втянул меня в эту дурацкую историю. Чем глубже влажу в нее, тем большим кретином себя чувствую. Сидел бы сейчас на берегу, гулял по холодным улицам и вспоминал о тропической жаре только в бане, спал с женщинами, у которых животы и груди не покрыты сантиметровым слоем пота, и твой живот не присасывается к ним, как вантуз.
Злой, но взбодренный, выбритый и вымытый, я прихожу на ужин. Рая приносит второе и на секунду задерживается у стола. Я молча смотрю на нее снизу вверх, она – на меня, и тоже как бы снизу вверх, и очень внимательно и жалеючи. Наверное, пытается угадать, изменяю я ей с поваром или нет. Дура, пора бы понять, что голубого во мне – одни глаза, ну, может, иногда что-нибудь из одежды. Ничего не сказав, она уходит в буфетную.
После ужина у нас крутят в красном уголке фильмы. Хмара сообщил мне утром, что нашел детектив, который лежал в коробке с названием известной кинушки о современной деревне, где крестьяне, обедая, держат вилку в левой руке, а в правой – нож. Так как большая часть нашего экипажа – выходцы из деревни и до сих пор не умеют держать вилку в левой руке, то кинушку эту мы бы до конца рейса не побеспокоили, не будь токарь дотошным, как компьютер. Раиса обязательно будет смотреть фильм, значит, у меня есть часа полтора на разборы с Размазней.
Поужинав, я захожу в буфетную. Стою у порога, смотрю, как Раиса моет посуду. Покрасневшие, распаренные руки быстро скользят по белым тарелкам с красным ободком. Она делает вид, что не замечает меня, но на щеке под кожей подрагивает жилка, и кажется, что по щеке пробегает дрожь. Оправдываться или извиняться я не собираюсь: глупо. Женщины этого не прощают, считают проявлением слабости, хотя усиленно убеждают мужчин в обратном. Выяснить, кто виноват, – еще глупее, потому что не любят, чтобы напоминали им об их ошибках, пробуют свалить вину на тебя, а не получится, хлопают дверью.
– После фильма приду, – говорю я. Вроде бы я ничего не помню, и в то же время тем, что не она ко мне, а я к ней приду, как бы извиняюсь.
Рая молчит, трет уже чистую тарелку, а жилка на щеке перестала дергаться. Я больше ничего не говорю, ухожу из буфетной.
Электрика Разманина я застал сидящим за столом, на котором одна банка манго стояла, а вторая лежала на боку, из нее вытекал желтый сок, – все, как в первый мой визит, лишь глаза были в нормальном для Размазни положении – в кучку у переносицы.
– Кайфуешь? – поинтересовался я.
– Нет, – испуганно ответил он и поднял опрокинутую банку. Ладонью он попробовал вытереть желтую лужу на столе, развез ее еще больше, а потом высушил руку о замызганную иллюминаторную занавеску.
– Мечтаешь?
– Нет.
Если сейчас спрошу: «Сидишь?», то опять услышу «нет». Надо заставить сказать «да», иначе будет отрицать все подряд, видимо, перемкнуло от страха.
– Да? – спрашиваю я.
– Да, – соглашается электрик и пытается сообразить, с чем именно согласился.
– Поужинал? – помогаю я ему, сажусь напротив и предлагаю сигарету.
Разманин берет сигарету, а затем уже отвечает:
– Да.
Закуриваем, пару минут сидим молча.
– Надоело стоять на рейде, – жалуюсь я. – А тебе?
– Угу.
– Сейчас бы на берег, размагнититься, водочки полкило откушать, – мечтаю я.
Электрик молчит, пытаясь сообразить, куда я клоню. Подсказываю ему:
– Настроение паршивое, а выпить нечего. У тебя одеколона нет?
– Нет.
– А лосьона?.. Чем ты после бритья пользуешься?
– Кремом, – отвечает он. Видимо, справился со страхом.
– Тоже неплохо... Жаль, я надеялся, может, у тебя чем-нибудь заряжусь.
– Я бы угостил, – сказал он и развел сожалеюще руками. Глаза его, прицеленные на вторую сверху пуговицу моей рубашки, как бы одновременно и обнимают меня за плечи, успокаивая, и словно облепливают паутиной.
Я жду, когда он закончит паучью работу и, убедившись, что я обездвижен и обезврежен, осмелеет полностью. Не верю, что у него нет ничего, шибающего по мозгам. И когда на его лице проклевывается подобие заискивающей улыбки, жалуюсь:
– Жизнь, мать ее! Что угодно бы отдал, лишь бы на несколько часов забыться!
Улыбка прочно обосновалась на губах Размазни. Он посмотрел на дверь, на иллюминатор, качнулся к переборке, точно хотел приложиться к ней ухом и проверить, не подслушивают ли. Видимо, обстановка не внушала подозрения, и электрик резко и скрипуче, напоминая треск при коротком замыкании, бросил:
– Дам!
– Что? – не понял я.
– Забыться, – шепотом объяснил он.
– Одеколон?
– Нет! – ответил он радостно.
– Гашиш?
– Нет!
– А что?
– Колеса.
– Снотворное?
– Обычные таблетки, – произносит он и гордо вскидывает голову, ожидая восхищенной оценки.
– Обычные? – не понимаю я. – А какой от них толк?
– Когда много проглотишь – кайф!
Что-то я раньше не слышал о таком, хотя среди моих знакомых каких только кайфоловов не было.
– Это не опасно? – на всякий случай интересуюсь я. – На мачту не полезу?
– Нет, просто балдеешь – и все, – успокоил Размазня.
Он достает из рундука обувную коробку, наполненную медикаментами, берет из каждой упаковки по две таблетки и раскладывает на столе на две кучки. Таблетки обычные, такие в аптеках без рецепта дают. Когда в каждой кучке набралось десятка по полтора, электрик спрятал коробку в рундук.
– И что дальше? – поинтересовался я.
– Теперь выпить, все вместе.
– Ну-ка, продемонстрируй, – подстраховался я.
Разманин смел одну кучку со стола в ладонь и кинул в рот, напомнив этим жестом мою бабушку, которая, порезав хлеб, всегда таким же манером собирала и съедала крошки. Запив таблетки соком манго, электрик ожидающе посмотрел на меня.
– Ну и как? – спросил я, выигрывая время.
– Никак пока. Вставит минут через двадцать.
– А-а... – будто поняв что-то важное, тяну я и, так как отступать уже поздно, отправляю в рот свою долю таблеток.
Они дерут горло, лишь при помощи сока протискиваются в желудок. Там ведут себя смирно, и я успокаиваюсь. Выкурив с Размазней еще по сигарете, поговорив ни о чем и так и не дождавшись начала действий таблеток, ухожу смотреть фильм. Электрик не идет со мной, ему уже хорошо, судя по глазам, разбежавшимся в нормальное для других людей положение.
В красном уголке лучшие места были заняты. Мне уступил свое Остапенко, пересев к дружку Гусеву. Они пошушукались, поглядывая то на меня, то на повара, наверное, представили, как мы в паре смотримся в постели. Фантазия у них богатая: веселятся от души. Обещаю проявить не меньшую, когда подвернется случай наказать их.
Фильм был не шибко интересный, смотрел его в полглаза, удобно развалившись в кресле, и время от времени почесывал ладони. Обычно левая у меня чешется к деньгам, а правая – к потере. Сегодня зудело в обеих – к чему бы это? Вскоре зачесались стопы. Я потер их о ножки кресла. Пока трешь – хорошо. Когда зачесались спина и грудь, я понял, что к приметам зуд не имеет никакого отношения. Чуяло мое сердце, что кайф по-разманински вылезет мне боком!
С фильма пришлось уйти. Не мог же я, сидя в первом ряду, без перерыва на потеху всему экипажу чесаться, как блохастая обезьяна. В каюте я быстро разделся и забрался под душ. Тело мое зудело так, будто по нему ползали гусеницы, в мешок с которыми меня засунули. Вода с трудом смывала их. Я стоял под струями с понурой головой, напоминая самому себе лошадь под дождем. В комнате зазвонил телефон. Я подождал: не ошиблись ли номером? К сожалению, нет. Голяком пробежал к аппарату, поднял трубку:
– Старпом.
На том конце молчали. Наверное, кто-то решил поиграть в дурачки. Хватит мне размазнинских игр. Швырнув трубку, я побежал в туалетную комнату, где, встав под струи воды, вспомнил, что обещал прийти после фильма к Раисе, – наверное, она и звонила. Подождет. Мое здоровье мне дороже.
Сколько времени я простоял под душем – понятия не имею. Точнее, сначала стоял, потом сидел на корточках, а потом – голым задом на резиновом коврике. Иногда на пару минут выбирался из-под струй, отдыхал от них, но зуд снова загонял меня назад. Когда чесотка оставила тело, я уже успел продрогнуть, чего со мной не случалось с тех пор, как прошли Босфор. Еле передвигая затекшие ноги и еле шевеля отсиженными ягодицами, наверное, покрытыми красными вмятинами в форме квадратов, я добрался до кровати и рухнул в нее, как сломанная ураганом мачта.
Пойти, что ли, поругаться по рации с портовыми властями, потребовать постановки к причалу? Мероприятие, конечно, интересное. Самое главное, что они не скажут ни нет, ни да. Будут тараторить на паршивом, с примяукиванием, английском, сыпать через слово извинения, переводить разговор на другие темы – в общем, переливать воду с одного борта за противоположный и убеждать тебя, что Южно-Китайскому морю «осень-осень сколо тлуба». Повезло нашей стране с союзниками: имей таких – и противников не надо.
Нет, пора выбираться из консервной банки – каюты – и идти в спортзал. Истосковалась боксерская груша по моим кулакам, а они – по ней. Хорошая физическая встряска – лучшее лекарство от похмельной одури.
Не успел я размяться, как в спортзале появился старший матрос Дрожжин. Ко мне в каюту он почему-то стесняется приходить с докладом, который я называю «теплоходной сводкой Информбюро». Я обхожу грушу, чтобы она была на одной линии с Фантомасом и, нанеся серию коротких ударов, спрашиваю:
– Ну, что новенького?
– Второй помощник чуть не подрался с Гусевым – тот приставал к камбузнице – и пообещал, что оторвет ему яйца и повесит их на мачту вместо красных огней...
О-о, у второго помощника есть чувство юмора! Правда, довольно судоводительское. Как это я раньше не заметил за ним такого достоинства?! Встречаемся мы с ним обычно только в кают-компании, а там он настолько быстро работает ложкой или вилкой, напоминая землечерпалку, что не имеет возможности слово сказать.
– ...Бахтияр поссорился с поваром из-за того, что тот пошел к капитану на Новый год, а его не пригласили. Сегодня опять улыбаются друг другу.
Милые бранятся – только тешатся.
– ...Повар о вас говорил, что... – Фантомас замолкает. Ему не терпится выложить мнение повара обо мне, от волнения даже оторвал руку от швов и напоминает ныряльщика на краю вышки.
– Ну-ну, – разрешаю я.
– ...Повар, – повторяет, чтобы я на него не подумал, – говорил, что вы набивались к нему в...
– ...в любовники? – помогаю я и бью по груши от души, представив, что это Миша Ершов.
– Да.
– И как общественность отнеслась к этому заявлению?
– Весело: подначивают буфетчицу.
Мне показалось, что Дрожжин улыбнулся. А может, и не показалось, по крайней мере, оловянные глаза его стали похожи на ртутные и даже разок мигнули.
– Больше повар ничего не говорил?
– Нет.
Я опять бью, теперь уже представив, что это Фантомас. Что-то он еще хочет сообщить, наверное, следующую пакость обо мне.
– Дальше, – подталкиваю я.
– У меня одеколон и огуречный лосьон украли. Вчера днем.
– Кто?
– Не знаю, – обиженно отвечает Дрожжин.
– А кого подозреваешь?
– Разманина.
– Основание?
– Он вчера вечером чаморочный ходил.
– Мне кажется, он всегда такой.
– Нет, вчера был... – он никак не может найти подходящее слово.
– Чаморочнее? – подсказываю я.
– Да.
– Разберемся, – обещаю я. – Еще что?
– Все.
– Можете идти.
Фантомас разворачивается, как на строем смотре, через левое плечо и уходит, печатая шаг четко, но беззвучно, словно подошвы его сандалий подбиты ватой.
Минут десять я колочу грушу руками и ногами. Она постоянно меняет облик, превращаясь то в Ершова, то в Фантомаса, то в Размазню, то в Райку, то в Володьку. Последнему достается за то, что втянул меня в эту дурацкую историю. Чем глубже влажу в нее, тем большим кретином себя чувствую. Сидел бы сейчас на берегу, гулял по холодным улицам и вспоминал о тропической жаре только в бане, спал с женщинами, у которых животы и груди не покрыты сантиметровым слоем пота, и твой живот не присасывается к ним, как вантуз.
Злой, но взбодренный, выбритый и вымытый, я прихожу на ужин. Рая приносит второе и на секунду задерживается у стола. Я молча смотрю на нее снизу вверх, она – на меня, и тоже как бы снизу вверх, и очень внимательно и жалеючи. Наверное, пытается угадать, изменяю я ей с поваром или нет. Дура, пора бы понять, что голубого во мне – одни глаза, ну, может, иногда что-нибудь из одежды. Ничего не сказав, она уходит в буфетную.
После ужина у нас крутят в красном уголке фильмы. Хмара сообщил мне утром, что нашел детектив, который лежал в коробке с названием известной кинушки о современной деревне, где крестьяне, обедая, держат вилку в левой руке, а в правой – нож. Так как большая часть нашего экипажа – выходцы из деревни и до сих пор не умеют держать вилку в левой руке, то кинушку эту мы бы до конца рейса не побеспокоили, не будь токарь дотошным, как компьютер. Раиса обязательно будет смотреть фильм, значит, у меня есть часа полтора на разборы с Размазней.
Поужинав, я захожу в буфетную. Стою у порога, смотрю, как Раиса моет посуду. Покрасневшие, распаренные руки быстро скользят по белым тарелкам с красным ободком. Она делает вид, что не замечает меня, но на щеке под кожей подрагивает жилка, и кажется, что по щеке пробегает дрожь. Оправдываться или извиняться я не собираюсь: глупо. Женщины этого не прощают, считают проявлением слабости, хотя усиленно убеждают мужчин в обратном. Выяснить, кто виноват, – еще глупее, потому что не любят, чтобы напоминали им об их ошибках, пробуют свалить вину на тебя, а не получится, хлопают дверью.
– После фильма приду, – говорю я. Вроде бы я ничего не помню, и в то же время тем, что не она ко мне, а я к ней приду, как бы извиняюсь.
Рая молчит, трет уже чистую тарелку, а жилка на щеке перестала дергаться. Я больше ничего не говорю, ухожу из буфетной.
Электрика Разманина я застал сидящим за столом, на котором одна банка манго стояла, а вторая лежала на боку, из нее вытекал желтый сок, – все, как в первый мой визит, лишь глаза были в нормальном для Размазни положении – в кучку у переносицы.
– Кайфуешь? – поинтересовался я.
– Нет, – испуганно ответил он и поднял опрокинутую банку. Ладонью он попробовал вытереть желтую лужу на столе, развез ее еще больше, а потом высушил руку о замызганную иллюминаторную занавеску.
– Мечтаешь?
– Нет.
Если сейчас спрошу: «Сидишь?», то опять услышу «нет». Надо заставить сказать «да», иначе будет отрицать все подряд, видимо, перемкнуло от страха.
– Да? – спрашиваю я.
– Да, – соглашается электрик и пытается сообразить, с чем именно согласился.
– Поужинал? – помогаю я ему, сажусь напротив и предлагаю сигарету.
Разманин берет сигарету, а затем уже отвечает:
– Да.
Закуриваем, пару минут сидим молча.
– Надоело стоять на рейде, – жалуюсь я. – А тебе?
– Угу.
– Сейчас бы на берег, размагнититься, водочки полкило откушать, – мечтаю я.
Электрик молчит, пытаясь сообразить, куда я клоню. Подсказываю ему:
– Настроение паршивое, а выпить нечего. У тебя одеколона нет?
– Нет.
– А лосьона?.. Чем ты после бритья пользуешься?
– Кремом, – отвечает он. Видимо, справился со страхом.
– Тоже неплохо... Жаль, я надеялся, может, у тебя чем-нибудь заряжусь.
– Я бы угостил, – сказал он и развел сожалеюще руками. Глаза его, прицеленные на вторую сверху пуговицу моей рубашки, как бы одновременно и обнимают меня за плечи, успокаивая, и словно облепливают паутиной.
Я жду, когда он закончит паучью работу и, убедившись, что я обездвижен и обезврежен, осмелеет полностью. Не верю, что у него нет ничего, шибающего по мозгам. И когда на его лице проклевывается подобие заискивающей улыбки, жалуюсь:
– Жизнь, мать ее! Что угодно бы отдал, лишь бы на несколько часов забыться!
Улыбка прочно обосновалась на губах Размазни. Он посмотрел на дверь, на иллюминатор, качнулся к переборке, точно хотел приложиться к ней ухом и проверить, не подслушивают ли. Видимо, обстановка не внушала подозрения, и электрик резко и скрипуче, напоминая треск при коротком замыкании, бросил:
– Дам!
– Что? – не понял я.
– Забыться, – шепотом объяснил он.
– Одеколон?
– Нет! – ответил он радостно.
– Гашиш?
– Нет!
– А что?
– Колеса.
– Снотворное?
– Обычные таблетки, – произносит он и гордо вскидывает голову, ожидая восхищенной оценки.
– Обычные? – не понимаю я. – А какой от них толк?
– Когда много проглотишь – кайф!
Что-то я раньше не слышал о таком, хотя среди моих знакомых каких только кайфоловов не было.
– Это не опасно? – на всякий случай интересуюсь я. – На мачту не полезу?
– Нет, просто балдеешь – и все, – успокоил Размазня.
Он достает из рундука обувную коробку, наполненную медикаментами, берет из каждой упаковки по две таблетки и раскладывает на столе на две кучки. Таблетки обычные, такие в аптеках без рецепта дают. Когда в каждой кучке набралось десятка по полтора, электрик спрятал коробку в рундук.
– И что дальше? – поинтересовался я.
– Теперь выпить, все вместе.
– Ну-ка, продемонстрируй, – подстраховался я.
Разманин смел одну кучку со стола в ладонь и кинул в рот, напомнив этим жестом мою бабушку, которая, порезав хлеб, всегда таким же манером собирала и съедала крошки. Запив таблетки соком манго, электрик ожидающе посмотрел на меня.
– Ну и как? – спросил я, выигрывая время.
– Никак пока. Вставит минут через двадцать.
– А-а... – будто поняв что-то важное, тяну я и, так как отступать уже поздно, отправляю в рот свою долю таблеток.
Они дерут горло, лишь при помощи сока протискиваются в желудок. Там ведут себя смирно, и я успокаиваюсь. Выкурив с Размазней еще по сигарете, поговорив ни о чем и так и не дождавшись начала действий таблеток, ухожу смотреть фильм. Электрик не идет со мной, ему уже хорошо, судя по глазам, разбежавшимся в нормальное для других людей положение.
В красном уголке лучшие места были заняты. Мне уступил свое Остапенко, пересев к дружку Гусеву. Они пошушукались, поглядывая то на меня, то на повара, наверное, представили, как мы в паре смотримся в постели. Фантазия у них богатая: веселятся от души. Обещаю проявить не меньшую, когда подвернется случай наказать их.
Фильм был не шибко интересный, смотрел его в полглаза, удобно развалившись в кресле, и время от времени почесывал ладони. Обычно левая у меня чешется к деньгам, а правая – к потере. Сегодня зудело в обеих – к чему бы это? Вскоре зачесались стопы. Я потер их о ножки кресла. Пока трешь – хорошо. Когда зачесались спина и грудь, я понял, что к приметам зуд не имеет никакого отношения. Чуяло мое сердце, что кайф по-разманински вылезет мне боком!
С фильма пришлось уйти. Не мог же я, сидя в первом ряду, без перерыва на потеху всему экипажу чесаться, как блохастая обезьяна. В каюте я быстро разделся и забрался под душ. Тело мое зудело так, будто по нему ползали гусеницы, в мешок с которыми меня засунули. Вода с трудом смывала их. Я стоял под струями с понурой головой, напоминая самому себе лошадь под дождем. В комнате зазвонил телефон. Я подождал: не ошиблись ли номером? К сожалению, нет. Голяком пробежал к аппарату, поднял трубку:
– Старпом.
На том конце молчали. Наверное, кто-то решил поиграть в дурачки. Хватит мне размазнинских игр. Швырнув трубку, я побежал в туалетную комнату, где, встав под струи воды, вспомнил, что обещал прийти после фильма к Раисе, – наверное, она и звонила. Подождет. Мое здоровье мне дороже.
Сколько времени я простоял под душем – понятия не имею. Точнее, сначала стоял, потом сидел на корточках, а потом – голым задом на резиновом коврике. Иногда на пару минут выбирался из-под струй, отдыхал от них, но зуд снова загонял меня назад. Когда чесотка оставила тело, я уже успел продрогнуть, чего со мной не случалось с тех пор, как прошли Босфор. Еле передвигая затекшие ноги и еле шевеля отсиженными ягодицами, наверное, покрытыми красными вмятинами в форме квадратов, я добрался до кровати и рухнул в нее, как сломанная ураганом мачта.
22
Наконец-то нас поставили к причалу. Случилось это рано утром, на моей вахте, и после швартовки я завалился спать и прокемарил глубоко, без кошмаров, до полудня. Когда проснулся, за иллюминатором гудел портовый кран, а в коридоре слышался пьяный хохот. Валюту никто из наших во Вьетнаме не берет, на перепродажу покупать здесь нечего, а на рисовую водку – ламойку, как наши ее называют, раздобывают, продав что-нибудь. У меня на этот случай припасены пара утюгов, зонтик и кое-что по мелочи – хватит, чтобы пьянствовать здесь целый год, потому что водка дешева, а наши товары дороги: цена блока сигарет равна месячной зарплате местного грузчика. Через грузчиков чаще всего и сбывают товар.
Я быстро нашел нужного мне вьетнамца. Маклаки всех стран похожи, носят на лице маску бесстрастности, довольно дырявую, а из дыр так и лезут наглость, жадность и трусость. Короткий разговор на «боди ленгвидж» – языке жестов, разбавленном небольшим количеством английских и русских слов, и взамен утюга у меня появилась толстая пачка донгов, которой хватит на несколько довольно веселых деньков. Не все на судне имеют склонность к подобного рода операциям, уверен, что Дед, прошедший идейно-политическую закалку на кораблях военно-морского флота, не сумеет фарцануть даже по приказу. Поэтому, переодевшись, иду к нему.
В каюте у старшего механика полумрак – несмотря на ошвартовку к причалу, «подводная лодка» все еще в боевом походе. Хозяин сидел за столом, курил, глядя на документы, разложенные веером. Что он мог увидеть в полумраке – понятия не имею. И вообще, удивительно было, что стармех занимается бумагами. Мне казалось, что он только пьет, спит, ест и изредка раздалбывает механиков и мотористов, обращаясь к ним на вы и не употребляя сокровенных богатств русского языка.
– По случае возвращения на землю имею честь пригласить вас в местный ресторан, – объявляю я официальным тоном. – Отказы не принимаются ни в какой форме.
– Видите ли... – начинает стармех, растягивая слова.
Хочет поставить меня в известность о наличии отсутствия наличных. Как будто я не знаю!
– Я угощаю, – перебиваю его, – долг платежом красен. Десять минут на сборы хватит?.. Жду вас у трапа.
Я заметил, что на берегу моряки ходят очень быстро, и чем дольше ходят, тем быстрее. Наверное, привыкают к сильному электромагнитному судовому полю, и на берегу им начинает чего-то не хватать, а нехватка этого чего-то вызывает чувство беззащитности. Еще сильнее это чувство проявляется, когда попадаешь в многолюдный, шумный город. Похожие друг на друга, низкорослые, черноволосые, смуглолицые людишки, переполнив улицы, куда-то идут и едут на велосипедах. Интересно было бы узнать, куда они идут или едут? На работу, что ли? Или это у них работа такая – шляться по улицам?
Припортовой ресторан, в который мы с Дедом зашли, явно знал лучшие времена. Он и сейчас ничего, но это уже хорошо сохраненное старое. Согнувшийся в поклоне пожилой, с морщинистым лицом официант, похожий на одетую обезьянку, скорее всего, тоже из лучших времен. Он проводил нас к столику, помог сесть. Столик стоит на открытой террасе, окруженной нешироким рвом, в котором медленно плавают большие рыбины, а дальше – клетками со зверьем и птицами. Прямо напротив нас резвятся обезьяны, похожие на раздетого нашего официанта, а в соседней с ними клетке сидит, просунув нос между прутьями, черный медведь с белой «манишкой». Медведь пристально смотрим на нас, принюхивается, шумно втягивая воздух, а потом издает звук, одновременно похожий и на рычание, и на скуление. Наверное, у него аллергия на бледнолицых. Заметив мой недовольный взгляд в сторону хищника, официант подобострастно улыбается и объясняет на приличном английском – капиталистическая выучка, – что зверь неопасен, клетка надежна. Потом он показывает на ров и предлагает выбрать рыбину. Я тыкаю пальцем в самую большую. Тут же второй официант, по моему мнению, мальчишка лет пятнадцати, ловит ее сачком и несет на кухню. Рыбина не помещается в сачке, хвост ее молотит мальчишку по рукам и груди. Пока ее готовят, первый официант приносит ламойку и закуски к ней: салат из недозрелой папайи и проросшего горошка, жареное мясо и креветки.
– Будем здоровы! – произношу я тост, наполнив рюмки тягучей мутноватой водкой.
– Будем, – мрачно соглашается Дед, а выпив, вытирает носовым платком лицо и шею. Рубец белого воротничка его рубашки посерел от пота. Ему жарко в костюме и галстуке, но я знаю, что мой совет снять пиджак и галстук останется без внимания.
Кроме нас в ресторане сидит компания из восьми человек, не белые, но и не вьетнамцы, наверное, с либерийского судна, которое разгружается неподалеку от нашего. Они пьют пиво из банок и о чем-то спорят, размахивая руками. А может, и не спорят, может, у них такая манера разговаривать на обыденные темы. Один из них жестом подзывает официанта, дает ему банку пива и показывает на медведя. Вьетнамец несколько раз кланяется и идет к клетке.
Зверь берет банку лапой и, запрокинув голову, совсем по-человечески, выпивает пиво. Пустая банка летит в ров, откуда ее вылавливает официант, а медведь отступает вглубь клетки и ложится на брюхо, мордой к обезьянам. Тем не понравилось, что угостили не их, визжат и швыряют в хищника банановой кожурой. Но мишка не сердится на завистливых соседок, рычит благодушно, словно его поглаживают за ухом.
Я подзываю официанта, интересуюсь, употребляет ли хищник водку.
– Да.
– А обезьяны? – спрашивает старший механик, и трудно понять, шутит или всерьез.
– Нет, – извиняющимся тоном отвечает официант. – Они глупые.
Дед заинтересованно смотрит на официанта, а затем кивает головой, то ли соглашаясь с ним, то ли оценив ответ.
Я наливаю полный фужер водки, грамм сто пятьдесят, и приказываю отнести зверю. Прибегает официанта-мальчик с подносом, ставит на него фужер и церемонно, будто местному князьку, несет медведю. Тот встречает официанта стоя, с протянутой между прутьями лапой. Водку выпивает залпом и возвращает фужер на поднос. Зверь, а знает разницу между фужером и банкой.
«Либерийцы» захлопали в ладошки и закричали все разом: один – медведю, остальные – мне. Наверное, что-то дружественное, потому что улыбались. Я помахал им рукой и налил Деду и себе еще по рюмке:
– За пьющих медведей!
Вскоре нам принесли зажаренную рыбину, порезанную на тонкие ломтики и обложенную овощами и травами. И на вид, и на вкус она была великолепна. Мы лакомились ею под водочку и наблюдали за медведем, которого здорово развезло. С настырностью русского пьянчуги он лез брататься с обезьянами. Соседки не верили в доброжелательность его намерений, скакали по клетке, визжа и швыряясь банановой кожурой. Вдруг, как по команде, две, подобравшись к медведю слева и справа, схватили его за уши и притянули морду вплотную к решетке, отчего нос просунулся между прутьями, а третья, с разгону, в прыжке, заехала пяткой по черному поблескивающему шнобелю. В момент удара первые отпустили уши, и медведь, отлетев на метр, шлепнулся на задницу. Обезьяны победно завизжали в одну глотку и так шустро запрыгали по клетке, что казалось, будто состоят из одних красных задов. Примерно так же вели себя за «либерийским» столом.
Я, желая утешить медведя, послал ему фужер водки. Вторая доза сшибла его с ног получше обезьян. Вскоре он валялся на спине посреди клетки, раскинув лапы, и напоминал перебравшего гуляку, который, встав из-за стола, позабыл снять с груди салфетку. И совсем по-человечески храпел. Храп жутко раздражал обезьян – они прыгали и визжали возмущенно, однако вскоре успокоились, видимо, поняли, что медведя теперь не достанешь ничем.
Мы со старшим механиком оказались покрепче медведя, не упали даже после второй бутылки. Правда, по неясным мне причинам очутились за «либерийским» столом. Ребята действительно были с либерийского судна, но родом из Панамы. А может, один был панамец, а остальные из более глухих дыр. У капиталистов часто так бывает: флаг либерийский, хозяин греческий, капитан итальянский, комсостав югославский, а рядовой состав африканский или латиноамериканский. Откуда бы они ни были, а хлопцы славные, пили наравне с нами. Впрочем, угощали-то не они, а на халяву даже трезвенники пьют как кони.
В порт мы возвращались все вместе, в обнимку, поддерживая друг дружку. Две ноги – хорошо, а двадцать – устойчивее. Панамцы приглашали зайти к ним, принять еще по рюмашке, но пограничник у трапа – маленький, худой, с автоматом Калашникова, похожий на мальчика, играющего в войну, не пустил нас с Дедом. Покрыв пограничника матом на трех языках – русском, испанском и английском, мы разошлись по своим судам.
Поднялись мы по трапу – ноги сами понесли меня к каюте буфетчицы. Хорошо, старший механик перехватил и завернул к себе. Понимаю, что беспокоился он не о моем моральном облике, а о бутылке водки, прихваченной по пути в порт. Все равно, правильно поступил. Ничего путного из моего визита к Раисе не получилось бы. Нельзя приходить к женщине пьяным вдрызг. Спьяну чего только не наговоришь, а она, дура, возомнит о себе слишком многое. Чтобы баба любила тебя, надо ее постоянно втаптывать в грязь, лишь иногда, делая одолжение, поднимать до себя. Точнее, под себя. А пьяным толком не сделаешь ни того, ни другого. И я пошел за старшим механиком, который помог мне справиться с искушением. Настоящий мужчина и отличается тем, что может наступить себе на конец: человека, не имеющего желаний, рабом не сделаешь.
В каюте старший механик первым делом отключил телефон.
– Зачем? – спросил я.
– Чтоб не мешали.
– А вдруг ЧП?
– Придут и позовут, – ответил он, доставая рюмки. – Четвертый механик имеет дурную привычку звонить сутки напролет, жаловаться на соседей.
– На третьего механика, что ли?
– Да. То музыка ему мешает, то голоса женские.
– Ну и списал бы четвертого, чтобы никому голоса не мешали.
– В прошлом рейсе не мне, помполиту звонил, – объяснил старший механик, наливая ламойку.
Видимо, он не умел болтать во время пития, на мой следующий вопрос не ответил, и я тоже замолчал. Да и о чем с ним говорить? О преимуществах хождения строем?
Я быстро нашел нужного мне вьетнамца. Маклаки всех стран похожи, носят на лице маску бесстрастности, довольно дырявую, а из дыр так и лезут наглость, жадность и трусость. Короткий разговор на «боди ленгвидж» – языке жестов, разбавленном небольшим количеством английских и русских слов, и взамен утюга у меня появилась толстая пачка донгов, которой хватит на несколько довольно веселых деньков. Не все на судне имеют склонность к подобного рода операциям, уверен, что Дед, прошедший идейно-политическую закалку на кораблях военно-морского флота, не сумеет фарцануть даже по приказу. Поэтому, переодевшись, иду к нему.
В каюте у старшего механика полумрак – несмотря на ошвартовку к причалу, «подводная лодка» все еще в боевом походе. Хозяин сидел за столом, курил, глядя на документы, разложенные веером. Что он мог увидеть в полумраке – понятия не имею. И вообще, удивительно было, что стармех занимается бумагами. Мне казалось, что он только пьет, спит, ест и изредка раздалбывает механиков и мотористов, обращаясь к ним на вы и не употребляя сокровенных богатств русского языка.
– По случае возвращения на землю имею честь пригласить вас в местный ресторан, – объявляю я официальным тоном. – Отказы не принимаются ни в какой форме.
– Видите ли... – начинает стармех, растягивая слова.
Хочет поставить меня в известность о наличии отсутствия наличных. Как будто я не знаю!
– Я угощаю, – перебиваю его, – долг платежом красен. Десять минут на сборы хватит?.. Жду вас у трапа.
Я заметил, что на берегу моряки ходят очень быстро, и чем дольше ходят, тем быстрее. Наверное, привыкают к сильному электромагнитному судовому полю, и на берегу им начинает чего-то не хватать, а нехватка этого чего-то вызывает чувство беззащитности. Еще сильнее это чувство проявляется, когда попадаешь в многолюдный, шумный город. Похожие друг на друга, низкорослые, черноволосые, смуглолицые людишки, переполнив улицы, куда-то идут и едут на велосипедах. Интересно было бы узнать, куда они идут или едут? На работу, что ли? Или это у них работа такая – шляться по улицам?
Припортовой ресторан, в который мы с Дедом зашли, явно знал лучшие времена. Он и сейчас ничего, но это уже хорошо сохраненное старое. Согнувшийся в поклоне пожилой, с морщинистым лицом официант, похожий на одетую обезьянку, скорее всего, тоже из лучших времен. Он проводил нас к столику, помог сесть. Столик стоит на открытой террасе, окруженной нешироким рвом, в котором медленно плавают большие рыбины, а дальше – клетками со зверьем и птицами. Прямо напротив нас резвятся обезьяны, похожие на раздетого нашего официанта, а в соседней с ними клетке сидит, просунув нос между прутьями, черный медведь с белой «манишкой». Медведь пристально смотрим на нас, принюхивается, шумно втягивая воздух, а потом издает звук, одновременно похожий и на рычание, и на скуление. Наверное, у него аллергия на бледнолицых. Заметив мой недовольный взгляд в сторону хищника, официант подобострастно улыбается и объясняет на приличном английском – капиталистическая выучка, – что зверь неопасен, клетка надежна. Потом он показывает на ров и предлагает выбрать рыбину. Я тыкаю пальцем в самую большую. Тут же второй официант, по моему мнению, мальчишка лет пятнадцати, ловит ее сачком и несет на кухню. Рыбина не помещается в сачке, хвост ее молотит мальчишку по рукам и груди. Пока ее готовят, первый официант приносит ламойку и закуски к ней: салат из недозрелой папайи и проросшего горошка, жареное мясо и креветки.
– Будем здоровы! – произношу я тост, наполнив рюмки тягучей мутноватой водкой.
– Будем, – мрачно соглашается Дед, а выпив, вытирает носовым платком лицо и шею. Рубец белого воротничка его рубашки посерел от пота. Ему жарко в костюме и галстуке, но я знаю, что мой совет снять пиджак и галстук останется без внимания.
Кроме нас в ресторане сидит компания из восьми человек, не белые, но и не вьетнамцы, наверное, с либерийского судна, которое разгружается неподалеку от нашего. Они пьют пиво из банок и о чем-то спорят, размахивая руками. А может, и не спорят, может, у них такая манера разговаривать на обыденные темы. Один из них жестом подзывает официанта, дает ему банку пива и показывает на медведя. Вьетнамец несколько раз кланяется и идет к клетке.
Зверь берет банку лапой и, запрокинув голову, совсем по-человечески, выпивает пиво. Пустая банка летит в ров, откуда ее вылавливает официант, а медведь отступает вглубь клетки и ложится на брюхо, мордой к обезьянам. Тем не понравилось, что угостили не их, визжат и швыряют в хищника банановой кожурой. Но мишка не сердится на завистливых соседок, рычит благодушно, словно его поглаживают за ухом.
Я подзываю официанта, интересуюсь, употребляет ли хищник водку.
– Да.
– А обезьяны? – спрашивает старший механик, и трудно понять, шутит или всерьез.
– Нет, – извиняющимся тоном отвечает официант. – Они глупые.
Дед заинтересованно смотрит на официанта, а затем кивает головой, то ли соглашаясь с ним, то ли оценив ответ.
Я наливаю полный фужер водки, грамм сто пятьдесят, и приказываю отнести зверю. Прибегает официанта-мальчик с подносом, ставит на него фужер и церемонно, будто местному князьку, несет медведю. Тот встречает официанта стоя, с протянутой между прутьями лапой. Водку выпивает залпом и возвращает фужер на поднос. Зверь, а знает разницу между фужером и банкой.
«Либерийцы» захлопали в ладошки и закричали все разом: один – медведю, остальные – мне. Наверное, что-то дружественное, потому что улыбались. Я помахал им рукой и налил Деду и себе еще по рюмке:
– За пьющих медведей!
Вскоре нам принесли зажаренную рыбину, порезанную на тонкие ломтики и обложенную овощами и травами. И на вид, и на вкус она была великолепна. Мы лакомились ею под водочку и наблюдали за медведем, которого здорово развезло. С настырностью русского пьянчуги он лез брататься с обезьянами. Соседки не верили в доброжелательность его намерений, скакали по клетке, визжа и швыряясь банановой кожурой. Вдруг, как по команде, две, подобравшись к медведю слева и справа, схватили его за уши и притянули морду вплотную к решетке, отчего нос просунулся между прутьями, а третья, с разгону, в прыжке, заехала пяткой по черному поблескивающему шнобелю. В момент удара первые отпустили уши, и медведь, отлетев на метр, шлепнулся на задницу. Обезьяны победно завизжали в одну глотку и так шустро запрыгали по клетке, что казалось, будто состоят из одних красных задов. Примерно так же вели себя за «либерийским» столом.
Я, желая утешить медведя, послал ему фужер водки. Вторая доза сшибла его с ног получше обезьян. Вскоре он валялся на спине посреди клетки, раскинув лапы, и напоминал перебравшего гуляку, который, встав из-за стола, позабыл снять с груди салфетку. И совсем по-человечески храпел. Храп жутко раздражал обезьян – они прыгали и визжали возмущенно, однако вскоре успокоились, видимо, поняли, что медведя теперь не достанешь ничем.
Мы со старшим механиком оказались покрепче медведя, не упали даже после второй бутылки. Правда, по неясным мне причинам очутились за «либерийским» столом. Ребята действительно были с либерийского судна, но родом из Панамы. А может, один был панамец, а остальные из более глухих дыр. У капиталистов часто так бывает: флаг либерийский, хозяин греческий, капитан итальянский, комсостав югославский, а рядовой состав африканский или латиноамериканский. Откуда бы они ни были, а хлопцы славные, пили наравне с нами. Впрочем, угощали-то не они, а на халяву даже трезвенники пьют как кони.
В порт мы возвращались все вместе, в обнимку, поддерживая друг дружку. Две ноги – хорошо, а двадцать – устойчивее. Панамцы приглашали зайти к ним, принять еще по рюмашке, но пограничник у трапа – маленький, худой, с автоматом Калашникова, похожий на мальчика, играющего в войну, не пустил нас с Дедом. Покрыв пограничника матом на трех языках – русском, испанском и английском, мы разошлись по своим судам.
Поднялись мы по трапу – ноги сами понесли меня к каюте буфетчицы. Хорошо, старший механик перехватил и завернул к себе. Понимаю, что беспокоился он не о моем моральном облике, а о бутылке водки, прихваченной по пути в порт. Все равно, правильно поступил. Ничего путного из моего визита к Раисе не получилось бы. Нельзя приходить к женщине пьяным вдрызг. Спьяну чего только не наговоришь, а она, дура, возомнит о себе слишком многое. Чтобы баба любила тебя, надо ее постоянно втаптывать в грязь, лишь иногда, делая одолжение, поднимать до себя. Точнее, под себя. А пьяным толком не сделаешь ни того, ни другого. И я пошел за старшим механиком, который помог мне справиться с искушением. Настоящий мужчина и отличается тем, что может наступить себе на конец: человека, не имеющего желаний, рабом не сделаешь.
В каюте старший механик первым делом отключил телефон.
– Зачем? – спросил я.
– Чтоб не мешали.
– А вдруг ЧП?
– Придут и позовут, – ответил он, доставая рюмки. – Четвертый механик имеет дурную привычку звонить сутки напролет, жаловаться на соседей.
– На третьего механика, что ли?
– Да. То музыка ему мешает, то голоса женские.
– Ну и списал бы четвертого, чтобы никому голоса не мешали.
– В прошлом рейсе не мне, помполиту звонил, – объяснил старший механик, наливая ламойку.
Видимо, он не умел болтать во время пития, на мой следующий вопрос не ответил, и я тоже замолчал. Да и о чем с ним говорить? О преимуществах хождения строем?