…Такое ему еще в голову не приходило!
Найджел набрал номер и сразу, будто врач только и ждал звонка, услыхал его голос.
Сэйерс ненавидел эти беседы, будто на ощупь продвигался в темноте, обшаривая стены ладонями и с каждым шагом ожидая непоправимого. Врач увиливал: недомолвки, уклончивые фразы, намеренно растянутые паузы, ответы невпопад, переспрашивания без конца и все это вперемежку с частыми извинениями. Еще бы! Сэйерс платил не скупясь и имел право знать – за что, каков исход? Предстоящее не вызывало у Сэйерса сомнений, хотя принято говорить, что и в таких случаях каждый раздувает в себе искру надежды; Сэйерс не особенно успешно обманывался, и все же, выискивая несуществующий шанс, он позволял врачу неловкие пассажи, не замечал нелепости и непоследовательности при описании состояния дочери; в глубине души отвергая неминуемое, Сэйерс хотел надеяться и помогал врачу водить себя за нос.
После разговора он долго приходил в себя – ничего не помогало, только одно чуть умеряло страдания Найджела: мелкими глотками, размеренно, не торопясь, будто исполняя дело чрезвычайной важности, он выпивал по три-четыре стакана воды. Сэйерс уже не мог работать, и секретарь мисс Дебу знала, что вскоре патрон покинет служебный кабинет.
Найджел Сэйерс спустился грузовым лифтом и ступил на улицу чуть в стороне от главного входа.
У афишной тумбы через дорогу стоял красный «бронко-II», нарушая все правила парковки. Сэйерс знал, что если к лобовому стеклу не приклеена квитанция штрафа, а полицейский безмятежно вертит головой неподалеку, значит, его смазали. Найджел удивился, что так часто видит машину одной и той же марки, попытался разглядеть человека за рулем, но, кроме густой копны вызывающе медных волос, ничего не высмотрел.
Сэйерс подъехал к парку со скалами Золотые Зубы, три раза в зеркале заднего вида мелькал красный «бронко». Найджел давно не удостаивался такого внимания, стало не по себе: «Даже в скверном расположении духа хочется жить», – усмехнулся Сэйерс, вылез из машины и зашагал по парку.
Он добрел до деревянного прогулочного мостика, дугой вознесенного над липовой аллеей, поднялся, оперся об ограждение; крупные листья почти стофутового дерева касались лица, липы отцвели, веточки с плодами, напоминающими булавки с круглыми головками, источали сладковатый запах; посыпанная желтым песком дорога убегала вперед, к игровым павильонам; по желтой полосе аллеи в одиночестве медленно шла женщина под лиловым зонтом. Лиловое пятнышко неспешно перемещалось по желтизне песка, и Сэйерс неотступно следил за ним, пока лиловый зонт не скрылся из виду.
Лиловый – любимый цвет Эвелин, и даже любовь к цвету передалась дочери; каждый раз, когда Сэйерс навещал больную, среди прочих вещей непременно находились лиловый шелковый шарф, или блузка, или юбка, или пиджак, которые дочь перебирала, улыбаясь робко, как богомольная старушка, улыбалась, стараясь избегать взгляда отца, и вела себя так, будто вскоре все эти вещи ей пригодятся.
В день, когда на остров налетел ураган, Эвелин вышла из своего вагончика в лиловом купальнике. Найджел по-прежнему жил в вагоне с напарником, хотя все знали об их отношениях с Эвелин. Остров лежал неподалеку от экватора, и считалось, что ураганы здесь редкие гости. Кончилось лето, никто не подозревал, что массы сумасшедшего воздуха уже устремились с востока на запад, чтобы потом, отвернув от экватора на юг, пронестись над их островом.
Как назло Сидней побывал у них всего за день до урагана: дела на станции шли полным ходом, он забрал с собой кипу бумаг, в которых мало что смыслил, прозагорал под белой панамой положенное время и улетел, не сомневаясь, что вверенные ему люди в полной безопасности.
Первый же порыв ветра перевернул стойку с приемопередатчиком и расплющил аппаратуру о камни, не пощадив и резервные блоки, потом началось остальное. Сэйерс сразу сообразил, что, если пробирки разобьются, каждый из них всю жизнь проживет в страхе. Он первым бросился к боксам, но ураган уже вышвыривал из воды волны, сметающие все на своем пути. Найджел видел троих мужчин, устремившихся к центру острова, Эвелин застыла на полпути между Сэйерсом и мужчинами, не решаясь на выбор; ураган забавлялся, переворачивая вагоны вверх колесами, перетирая в труху все, чем они так гордились на станции. Сэйерс жалел, что не успел выпустить птиц из клеток, на воле они спаслись бы, пусть не все: заключенные же, они бились о деревяшки, о проволоку, а бешеные порывы ветра колотили клетки о камни.
Сэйерс не успел добежать до пробирок, его швырнуло, перебросило через кусты, и боль в голове сразу отключила грохот вокруг, окунув Сэйерса в теплую и влажную тишину; когда он очнулся, худшее миновало; Эвелин в изодранном в клочья лиловом купальнике, с такими же лиловыми подтеками на плечах и лице сидела на корточках и в ужасе рассматривала кровавое месиво в перьях, растекающееся по стенкам разбитых клеток.
Тихоокеанская программа включала несколько проектов, в том числе операцию «Старбрайт». Операция представляла ежемесячные пятнадцатидневные плавания военных кораблей на площади более пятидесяти тысяч квадратных миль; наблюдая океан и атоллы, регистрируя всех замеченных животных с восхода до заката, лерсонал института должен был следить за поведением птиц, их видами, числом, за каждым их перемещением. Один из таких кораблей через семь дней после урагана подобрал пострадавших и эвакуировал станцию Сэйерса…
На палубе Сэйерс увидел стойку для охотничьих ружей двенадцатого калибра. Зачем? Для отстрела птиц. Их уничтожали с вертолетов или из шлюпок, непременно сохраняя паразитов и все, что находилось в птичьих желудках.
Капитан корабля, расспрашивая Сэйерса, съязвил, что их станция пострадала, если можно так выразиться, понапрасну, да и вообще не слишком себя оправдала. Почему? На острове Санд и атолле Джонстон, которые естественно облюбованы множеством птиц, где они размножаются и отдыхают в семистах милях от Гавайев, биологические исследования продвинулись дальше.
Сэйерс молчал. Эвелин лежала в корабельном лазарете. Мужчины станции – Чуди, скрипач и третий – не слишком пострадали.
Капитан как бы между прочим спросил Сэйерса: «Все стекло побилось?» – «Все». – «А что там у вас водилось?» – «Разное», – ответил Сэйерс не потому, что Сидней не раз предлагал ему не трепать лишнего, а от усталости и тревоги за Эвелин.
На корабле было скучно, раздражала болтанка, слишком громко переговаривались моряки; Сэйерс обошел все помещения, облазил все закоулки, поднимаясь по крутым трапам и опускаясь в глубокие трюмы; привычнее всего он чувствовал себя в лаборатории – здесь не позже чем через двадцать минут после поимки, у птиц брали кровь, которую помещали в пробирки, замораживали и отправляли в бактериологический центр. Сэйерс ощупывал пробирки, стоящие рядами в штативах, и думал о том, что точно такие же погребены на острове в песке, под корнями мангровых зарослей, в туманных лесах и центре острова – повсюду.
Непоправимое произошло.
Сэйерс знал это, знали и другие. Но на корабле, да и потом, когда Сэйерс попал на континент, непосвященное большинство ничего не подозревало, а сведущее меньшинство умело держать язык за зубами.
Сиднея на корабль доставил вертолет. Сэйерс стоял на палубе и наблюдал, как винтокрылая машина зависла над жирным оранжевым кругом – оранжевый цвет менее всего искажает истинные размеры – и опустилась точно в его середине. Сидней выпрыгнул легко, сразу отыскал глазами Сэйерса, отвел его в сторону и, обмахиваясь по привычке белой панамой – не жарко, и мелькание панамы свидетельствовало лишь о том, что Сидней нервничает, – принялся увещевать Сэйерса, пытаясь внушить, что не произошло ничего особенного.
Сэйерс слушал, не перебивая, а в конце заметил:
– Зачем вы всегда таскаете панаму?
– Не понял! – раздражение в голосе Сиднею не удалось скрыть.
– Я сильно ударился головой во время урагана, – Найджел смотрел в глаза Сиднею.
– И что? – вначале не сообразил тот, через мгновение его губы зазмеились пониманием: – Вы хотите сказать, что повредили голову и теперь от вас можно ожидать чего угодно?
– Именно! – Сэйерс развернулся и побрел с кормы. Сидней нагнал его, до боли сжал предплечье и прямо в ухо взбунтовавшемуся, загоняя теплый воздух с частичками слюны, тихо, успев бросить опасливый взгляд по сторонам, выдавил:
– Не дурите, Сэйерс. Это не игрушки.
Найджел не ответил и тогда, боясь, что пора безраздельного влияния на Сэйерса подходит к концу, Сидней прибег к запрещенному:
– Сэйерс, Эвелин до сих пор в лазарете… там военные врачи… это наши люди… Вы поняли?
Сэйерс понял это еще до того, как Сидней успел договорить. Стало дурно от беспомощности и злобы, голова закружилась от ненависти. Сидней читал в глазах Сэйерса, Сидней, умел терпеливо ждать. Через минуту, поняв, что кризис миновал, он примирительно тронул руку Сэйерса и заметил буднично, даже дружески:
– Вот так-то лучше. Я понимаю, Найджел, вы здорово потрепали нервы во время урагана… опасность… я все понимаю…
Сэйерс хотел повернуться и уйти. «Эвелин, что с тобой?» – впервые в жизни Сэйерс пережил страх не за себя, а за другого, оказывается, еще более сильный, чем все страхи, которые он знавал до этого.
– Я устал немножко, – покорность Сэйерса доставила Сиднею наслаждение, – извините Сид, – намеренно избегая смотреть ему в глаза, Сэйерс направился в свою каюту.
У капитана, получившего инструкции еще до его прилета, Сидней выяснил: «Спросили?» Капитан кивнул. «Что-нибудь сказал?» – «Ничего лишнего», – выдавил капитан. Ему стало неловко оттого, что он участвует в недостойных играх. «Так я и думал, – подытожил Сидней, – яйцеголовые любят пошуметь – тонкие души! – обожают говорить про совесть и раскаяние, но трусы, как и все, хотят жить, да еще лучше других, заметнее, чтобы все изумленно восхищались их тонкостью и необычной внутренней организацией». Капитан лениво улыбнулся, показывая, что он не из таковских. Сидней улыбнулся в ответ.
Через час Сэйерс спустился в лазарет. Эвелин лежала на зеленоватых простынях. Даже сквозь загар пробивалась бледность, руки были вытянуты по краям кровати, губы пересохли. Сэйерс улыбнулся, поцеловал ее. Энелин попыталась погладить его волосы, но сил не хватило, рука упала на простыню; в вазе на столике у изголовья Эвелин лиловели цветы.
– Откуда это?
– Привез Сидней, – Эвелин слабо улыбнулась. – Сид всегда внимателен.
«Сидней привез любимые лиловые цветы Эвелин, и Сидней же, не раздумывая, ясно намекнул, что Эвелин в его или их руках. Непостижимо! – Найджел не сомневался, что между Сиднеем и Эвелин ничего не было, она сказала бы ему, будь иначе. – Значит, Сидней помнил о ее пристрастии к лиловому как добрый друг».
Сэйерс гладил руку Эвелин, а видел Сиднея. «Отчего люди, работающие на государство, будто по волшебству, начинают выглядеть могущественными и загадочными и, похоже, всегда знают нечто, возвышающее их над другими?»
«Если с ней что-нибудь случится, я убью его», – Сэйерс дотронулся до волос Эвелин.
– У тебя глаза странные, вспыхивают и угасают, – узкая ладонь накрыла его руку.
Сэйерс не ответил, ему показалось, что Эвелин устала, он нехотя поднялся, поправил сбившиеся к одной стороне вазы цветы и, как всегда, в растерянности потеребил светлую холеную бородку.
– Знаешь… – Эвелин подумала, продолжить или нет, – знаешь, я думаю, ничего страшного, что разбились пробирки, опасения всегда преувеличены…
– Я тоже так думаю, – с поддельной беззаботностью подтвердил Найджел, хотя думал вовсе не так, да и Эвелин при ее опыте не могла благодушествовать; она пыталась утешить его, а он ее, и это очевидное стремление солгать во имя сохранения покоя другого человека придало их близости такой оттенок, которого еще минуту назад не было.
Через день случилось непредвиденное с Сиднеем. На промежуточной базе, куда зашел корабль, Сидней привычно жарился в панаме на узкой полосе пляжа и несколько раз нырял; после последнего погружения он, кривясь, подошел к Сэйерсу и, хрипло выдыхая, обтирая лоб то ли от капель воды, то ли от пота, выступившего от испуга, проговорил:
– Кажется, меня цапнула… рыба…
Найджел наклонился, увидел следы зубов чуть выше щиколотки Сиднея.
– Сид, опишите эту рыбу.
Сидней комкал панаму и переживал чувство благодарности и неприязни к светловолосому человеку, склонившемуся к его ногам и заинтересованно рассматривающему кровоточащие ранки. Сидней не знал, отчего он обратился к Найджелу, подумаешь, царапнулся в море, но нюх на дурное никогда не подводил Сиднея, поэтому он выдавил неопределенно:
– Длинная… узкая, сероватая, с темными поперечными полосами… кажется, так… я не заметил точно, она метнулась из-под камня, взбаламутила песок и скрылась, вихляя… не по-рыбьи, – добавил Сидней и испугался своих слов.
Сэйерс покачал головой: он хотел убить этого человека, но сейчас ему надо немедленно помочь. Найджел припал к ноге Сиднея, методично отсасывая кровь и сплевывая на песок.
– Что вы делаете? – в глазах Сиднея недоумение мешалось со страхом.
Прибежали врачи. Сэйерс шепнул одному из них, что Сиднея укусила морская змея. Врач уточнил:
– Энгидрина шистоза или двуцветная пеламида? Шистозы здесь редкость.
Сэйерс предположил, что шистоза. Врач поджал губы: яд такой превосходит токсичностью яд кобры.
Через час по телу Сиднея распространилась боль неопределенного характера, появился незначительный отек на месте укуса, его рвало, к вечеру Сидней заявил в полубреду, что теряет зрение, конечности его подергивались. Всю ночь врачи не отходили от его кровати. Найджел помогал удалять тампонами рвотные массы, отсасывал слизь из глотки и трахеи. Сиднея кололи не переставая. К утру кризис миновал. Врач сказал Сиднею, что, если бы Сэйерс своевременно не отсосал яд, шансов у Сиднея не осталось бы. После полудня Сидней, чуть приподнявшись на подушках, перехватил взгляд Найджела и впрямую спросил:
– Вы же ненавидите меня, зачем же тогда?..
Сэйерс замер у окна – логика принятия решений человеком иногда причудлива.
Сид добавил:
– Про Эвелин… вот что – я никогда бы не сделал… вы понимаете. Не допустил бы ее гибели… Сэйерс, можете думать обо мне все что угодно, можете даже гадить мне, все равно я не забуду того, что вы сделали. – Сидней устало откинул голову и, уже не обращаясь к Сэйерсу, глядя в потолок и будто самому господу сообщая, добавил: – У меня же четверо.
Сэйерс подумал, что все эти годы ничего не знал о Сиднее. Женат тот или нет? Есть ли у него дети или нет? Где он живет, с кем, как? Ничего о человеке, которого видел не реже чем раз в месяц. Только насмешливые глаза и белая панама.
Эвелин умерла без помощи Сиднея и его врачей через пять лет после урагана на острове, оставив Найджелу маленькую дочь; Сидней знал, что Сэйерс вышел из игры не с пустыми руками – семнадцать квадратных футов сверхсекретных документов! Сидней, похоже, сдержал слово и прикрыл Сэйерса, когда пропали бумаги и потом вновь нашлись, но Сэйерс понимал, что возможности Сиднея не беспредельны и к Сэйерсу еще вернутся заинтересованные лица, его не оставят в покое, хотя бы потому, что из пятерых, работавших с ним на станции, в живых остался только он.
…Такое ему еще в голову не приходило!
Рори поставил жирную точку на листе бумаги, покоящемся на колене, и снова посмотрел на Сэйерса, спускающегося с прогулочного деревянного мостика, переброшенного над аллеей. Сэйерс не мог не обратить внимания на «бронко-II» Рори Инча, слишком ярка машина, будто кровь на снегу.
Как раз то, что Сэйерс почувствует слежку, входило в планы Рори; Инч намеревался потихоньку прогревать ситуацию, калить Сэйерса постепенно, стараясь довести до податливости плавящегося металла.
Рори опустил глаза, провел от черной точки на бумаге прямые линии в разные стороны, получилось солнце, примитивное, по-детски корявое, над каждым лучом Рори намеревался написать фамилии тех, кто связан с Сэйерсом. Сэйерс слишком многого достиг, покинув Тихоокеанский проект, слишком разрослась его фирма, слишком споро шли дела и пухли счета, чтобы не оказалось ущемленных неподалеку от Сэйерса.
Мало ли кто? Оболганные компаньоны, обманутые друзья, брошенные подруги… Инч твердо усвоил: дорога к успеху плотно забита бредущими по ней, и, если хочешь бежать по осевой, невольно научишься распихивать других в разные стороны, а тех, кто сильно упирается, сбрасывать в кювет. Люди не забывают, когда их отпихнули, не забывают, что сию минуту чувствовали твое дыхание на затылке, миг – и спина конкурента впереди, а теперь и вовсе скрылась из виду. Сэйерс оказался хорошим бегуном, и по обе стороны его дороги должны таиться тс, кому Сэйерс здорово насолил…
Завтра у Рори окажутся данные связей Сэйерса – специалисты подключатся к компьютеру Найджела, чтобы изъять номера телефонов, – после чего люди Барри Субона сделают для Рори сетку контактов; Рори собственноручно процедит все, объясняя это Экклзу необходимостью узнать, не заминирован ли Сэйерс, нет ли в его окружении особенно доверенных – тех, кто должен взорвать мину, случись что, с Найджелом.
Экклз ничего не заподозрит, Рори сработает чисто и па этот раз целиком на себя, потом они с Сандрой умотают далеко-далеко – не найдешь – и станут жить долго и счастливо и умрут в один день. Болтовня Экклза! Вот Тревор над столом, под мышкой костыли. И голос вещает: «Работай, Рори, в поте лица своего, сколотишь деньгу, найдешь себе пару, проживешь долго и счастливо и умрешь в один с ней день. Главное, Рори, в один день! Я читал ребенком, или мне читали, или кто-то сказанул в школе в первый год учебы или второй – это точно, – третьего уже не было, я делал деньги и крутил дела… Жили долго и счастливо и умерли в один день…»
Рори припомнил, как ездил в первые годы после смерти отца на его могилу, подумывая, что тем самым будто запасается гарантией, что и к нему станут также ездить после истечения его сроков земных, а однажды не поехал – пропустил год, потом два, а потом и вовсе перестал ездить, думая, что, когда его не станет, какая разница, приедут к нему или нет.
Его родители жили долго и несчастливо и умерли в разные дни, и… лучше не думать о скорбном, припечатал же создатель человека страхом смерти.
Сэйерс покинул парк, забрался на сиденье и поехал, медленно, почти останавливая машину на перекрестках, как человек, который не решил, куда и зачем направлялся, а ведет машину безотчетно, не думая о следующем ярде пути.
«Бронко-II» Рори следовал за машиной Сэйерса впритык, светлые волосы на затылке Найджела вились, успел заметить Рори, приблизившись так, что едва не царапнул бампер впереди идущей машины. В давние годы за Рори тоже увязывались костоломы из лихих кварталов – было что делить, мотались один за другим часами, чаще, чтобы крепко пугнуть, реже – приберегая в запасе для драчливого ирландца нешуточную трепку, грозившую увечьями, а если не повезет, то и… Рори не раз испытывал сам, что смятение преследуемого, особенно если он не догадывается о причинах чужого внимания к нему, возрастает с каждой минутой. Однако Сэйерс, похоже, не нервничал: не тормозил резко, не вихлял, не разгонял машину, пытаясь оторваться, ехал ровно, ни разу не оглянувшись, будто алого «бронко-II» и в помине не было.
Выехали за город. Дорога прорезала плоский изумрудный луг, утыканный трехлопастными ветряками, меж дюралевых стоек тупо бродили коровы, не удостаивая проезжающие машины даже взглядом исподлобья.
«Сэйерс живет один, – Рори приглушил музыку, ослабил ремень, врезающийся в мощный живот, – Ничего странного – одиноких все больше, и везде люди разучились ладить друг с другом, отлично уразумев, что тяготы совместного бытия никак не окупаются или окупаются вовсе не так щедро, как принято говорить и как рассчитываешь». Рори, похоже, повезло с Сандрой. Дур-р-рак! Не влюбился, но позволил себе зайти далеко в привязанности к этой женщине, да еще в столь короткий срок.
Когда Рори думал о Сандре Петере, то не сомневался: думы его богоугодны. Бабушка в детстве всегда уверяла внука: «Думай о хорошем, и господь даст тебе понять, что ему нравятся твои помыслы». – «Как же это? Погладит по голове, что ли?» Рори корчил гримасы. «Как? Поймешь! Вырастешь – поймешь».
Бабка оказалась права. Мысли о Сандре умеряли тревогу, прочно поселившуюся в душе Рори, уводили от дурных предчувствий – это ли не знак божьего благоволения! Рори думал о Сандре, и особенно сильная неприязнь к Экклзу одолевала его: жирные редкие волосы Тревора, косо свисающие на лоб, умение одним движением губ, легким искривлением их вогнать в страх и подчеркнуть ничтожество сидящего перед ним. Оторваться от Экклза непросто, даже решиться думать о таком не каждый рискнет.
«Человек Сиднея? Скорее всего…» – Сэйерс ощутил горьковатый привкус страха, напомнивший времена давно ушедшие: растерянный Сидней с неизменной панамой, просушенное яростным солнцем полотно мнут длинные, расплющенные на концах пальцы с овальными, тщательно подпиленными ногтями, и он – Сэйерс – опускается к ногам Сиднея и высасывает ядоносную кровь из ранок, косо сбегающих от щиколотки к ступне. Сэйерс рисковал – ему ли не знать; сплевывая кровь Сиднея на песок, спаситель ощущал затравленный взгляд на собственном затылке так явственно, будто в вихры на макушке Найджела воткнули стальной прут.
Сидней обещал, что Найджела оставят в покое, но Сидней мог переоценить свои возможности, мог быть изгнан из системы, мог, в конце концов, лгать в ту самую минуту, когда давал Сэйерсу обещания, о которых его никто не просил. Сидней приехал на похороны Эвелин: откуда узнал – загадка, появился на кладбище не со стороны ворот, а из глубины, будто прибыл загодя, и вышел навстречу Найджелу с букетом лиловых цветов, в длинном пальто с поднятым воротником и кремовым шарфом, свободно спадающим на спину. Он молча положил цветы не на гроб, а на край разверстой могилы, и ушел, не сказав Найджелу ни слова. Эти люди – Сидней и ему подобные – любили театральность и нарочитость, а может, Сэйерс несправедлив к Сиднею, принял обычное смущение и незнание нужных слов за позу.
Сейчас Сэйереа уже ничто не волновало в жизни, он поймал себя на мысли, что если бы человек в алом «бронко» рванулся вперед, притер машину Сэйереа и выстрелил, то Сэйерс вряд ли попытался бы увернуться; только девочка, его дочка, – там, в палате больничного пансионата, – связывала Сэйереа с жизнью, и более ничего; то, что Найджел еще мог смутно бояться расправы, замечать горечь страха во рту, невольно сглатывать слюну, свидетельствовало лишь о привязанности к дочери, а вовсе не о жажде жизни.
* * *
Найджел Сэйерс хотел бы звонить в больницу дочери ежедневно, ежечасно, но звонил два раза в неделю – боялся услышать страшное, испытывая к тому же неловкость перед врачом, который вел его дочь. Сэйерс выбрал вторник и пятницу, вторую половину дня, и каждый раз, когда приближалось время звонка, угнетенность отца достигала предела. Сэйерс поднимал трубку и мрачно взирал на ждущие прикосновения пальцев кнопки, будто квадратики с цифрами были виноваты в его несчастьях… Картина острова, которую он видел теперь так часто, начинала дрожать, расплываться и рваться на части, как действительность в тот обычный поначалу день от внезапно налетевшего урагана… Штативы с вирусными препаратами вывернуло из держателей, разметало повсюду, осколки пробирок еще долго находили в песке. После обеззараживания станцию перевели на другой остров, но Эвелин заболела: тогда еще никто не знал этого, и Сэйерс, постоянно бывая с ней, не подозревал, что и сам подвергается опасности. Только потом выяснилось, что особенности его организма спасли Сэйерса. Когда родилась девочка и позже, когда Эвелин умирала, Найджел так и не мог ответить себе, почему спасен именно он? Как не может ответить на такой же вопрос каждый, с кем случается беда. Почему он?Найджел набрал номер и сразу, будто врач только и ждал звонка, услыхал его голос.
Сэйерс ненавидел эти беседы, будто на ощупь продвигался в темноте, обшаривая стены ладонями и с каждым шагом ожидая непоправимого. Врач увиливал: недомолвки, уклончивые фразы, намеренно растянутые паузы, ответы невпопад, переспрашивания без конца и все это вперемежку с частыми извинениями. Еще бы! Сэйерс платил не скупясь и имел право знать – за что, каков исход? Предстоящее не вызывало у Сэйерса сомнений, хотя принято говорить, что и в таких случаях каждый раздувает в себе искру надежды; Сэйерс не особенно успешно обманывался, и все же, выискивая несуществующий шанс, он позволял врачу неловкие пассажи, не замечал нелепости и непоследовательности при описании состояния дочери; в глубине души отвергая неминуемое, Сэйерс хотел надеяться и помогал врачу водить себя за нос.
После разговора он долго приходил в себя – ничего не помогало, только одно чуть умеряло страдания Найджела: мелкими глотками, размеренно, не торопясь, будто исполняя дело чрезвычайной важности, он выпивал по три-четыре стакана воды. Сэйерс уже не мог работать, и секретарь мисс Дебу знала, что вскоре патрон покинет служебный кабинет.
Найджел Сэйерс спустился грузовым лифтом и ступил на улицу чуть в стороне от главного входа.
У афишной тумбы через дорогу стоял красный «бронко-II», нарушая все правила парковки. Сэйерс знал, что если к лобовому стеклу не приклеена квитанция штрафа, а полицейский безмятежно вертит головой неподалеку, значит, его смазали. Найджел удивился, что так часто видит машину одной и той же марки, попытался разглядеть человека за рулем, но, кроме густой копны вызывающе медных волос, ничего не высмотрел.
Сэйерс подъехал к парку со скалами Золотые Зубы, три раза в зеркале заднего вида мелькал красный «бронко». Найджел давно не удостаивался такого внимания, стало не по себе: «Даже в скверном расположении духа хочется жить», – усмехнулся Сэйерс, вылез из машины и зашагал по парку.
Он добрел до деревянного прогулочного мостика, дугой вознесенного над липовой аллеей, поднялся, оперся об ограждение; крупные листья почти стофутового дерева касались лица, липы отцвели, веточки с плодами, напоминающими булавки с круглыми головками, источали сладковатый запах; посыпанная желтым песком дорога убегала вперед, к игровым павильонам; по желтой полосе аллеи в одиночестве медленно шла женщина под лиловым зонтом. Лиловое пятнышко неспешно перемещалось по желтизне песка, и Сэйерс неотступно следил за ним, пока лиловый зонт не скрылся из виду.
Лиловый – любимый цвет Эвелин, и даже любовь к цвету передалась дочери; каждый раз, когда Сэйерс навещал больную, среди прочих вещей непременно находились лиловый шелковый шарф, или блузка, или юбка, или пиджак, которые дочь перебирала, улыбаясь робко, как богомольная старушка, улыбалась, стараясь избегать взгляда отца, и вела себя так, будто вскоре все эти вещи ей пригодятся.
В день, когда на остров налетел ураган, Эвелин вышла из своего вагончика в лиловом купальнике. Найджел по-прежнему жил в вагоне с напарником, хотя все знали об их отношениях с Эвелин. Остров лежал неподалеку от экватора, и считалось, что ураганы здесь редкие гости. Кончилось лето, никто не подозревал, что массы сумасшедшего воздуха уже устремились с востока на запад, чтобы потом, отвернув от экватора на юг, пронестись над их островом.
Как назло Сидней побывал у них всего за день до урагана: дела на станции шли полным ходом, он забрал с собой кипу бумаг, в которых мало что смыслил, прозагорал под белой панамой положенное время и улетел, не сомневаясь, что вверенные ему люди в полной безопасности.
Первый же порыв ветра перевернул стойку с приемопередатчиком и расплющил аппаратуру о камни, не пощадив и резервные блоки, потом началось остальное. Сэйерс сразу сообразил, что, если пробирки разобьются, каждый из них всю жизнь проживет в страхе. Он первым бросился к боксам, но ураган уже вышвыривал из воды волны, сметающие все на своем пути. Найджел видел троих мужчин, устремившихся к центру острова, Эвелин застыла на полпути между Сэйерсом и мужчинами, не решаясь на выбор; ураган забавлялся, переворачивая вагоны вверх колесами, перетирая в труху все, чем они так гордились на станции. Сэйерс жалел, что не успел выпустить птиц из клеток, на воле они спаслись бы, пусть не все: заключенные же, они бились о деревяшки, о проволоку, а бешеные порывы ветра колотили клетки о камни.
Сэйерс не успел добежать до пробирок, его швырнуло, перебросило через кусты, и боль в голове сразу отключила грохот вокруг, окунув Сэйерса в теплую и влажную тишину; когда он очнулся, худшее миновало; Эвелин в изодранном в клочья лиловом купальнике, с такими же лиловыми подтеками на плечах и лице сидела на корточках и в ужасе рассматривала кровавое месиво в перьях, растекающееся по стенкам разбитых клеток.
* * *
В октябре 1962 года подписали контракт с институтом. Военная экзотика расцветала пышным цветом: влияние на интеллект с помощью наркотиков, дельфины в роли живых торпед, биологическое оружие, борьба с одними видами жизни при помощи других… Сумрачное время маниакальных фантазий, когда даже чайке готовили роковое применение…Тихоокеанская программа включала несколько проектов, в том числе операцию «Старбрайт». Операция представляла ежемесячные пятнадцатидневные плавания военных кораблей на площади более пятидесяти тысяч квадратных миль; наблюдая океан и атоллы, регистрируя всех замеченных животных с восхода до заката, лерсонал института должен был следить за поведением птиц, их видами, числом, за каждым их перемещением. Один из таких кораблей через семь дней после урагана подобрал пострадавших и эвакуировал станцию Сэйерса…
На палубе Сэйерс увидел стойку для охотничьих ружей двенадцатого калибра. Зачем? Для отстрела птиц. Их уничтожали с вертолетов или из шлюпок, непременно сохраняя паразитов и все, что находилось в птичьих желудках.
Капитан корабля, расспрашивая Сэйерса, съязвил, что их станция пострадала, если можно так выразиться, понапрасну, да и вообще не слишком себя оправдала. Почему? На острове Санд и атолле Джонстон, которые естественно облюбованы множеством птиц, где они размножаются и отдыхают в семистах милях от Гавайев, биологические исследования продвинулись дальше.
Сэйерс молчал. Эвелин лежала в корабельном лазарете. Мужчины станции – Чуди, скрипач и третий – не слишком пострадали.
Капитан как бы между прочим спросил Сэйерса: «Все стекло побилось?» – «Все». – «А что там у вас водилось?» – «Разное», – ответил Сэйерс не потому, что Сидней не раз предлагал ему не трепать лишнего, а от усталости и тревоги за Эвелин.
На корабле было скучно, раздражала болтанка, слишком громко переговаривались моряки; Сэйерс обошел все помещения, облазил все закоулки, поднимаясь по крутым трапам и опускаясь в глубокие трюмы; привычнее всего он чувствовал себя в лаборатории – здесь не позже чем через двадцать минут после поимки, у птиц брали кровь, которую помещали в пробирки, замораживали и отправляли в бактериологический центр. Сэйерс ощупывал пробирки, стоящие рядами в штативах, и думал о том, что точно такие же погребены на острове в песке, под корнями мангровых зарослей, в туманных лесах и центре острова – повсюду.
Непоправимое произошло.
Сэйерс знал это, знали и другие. Но на корабле, да и потом, когда Сэйерс попал на континент, непосвященное большинство ничего не подозревало, а сведущее меньшинство умело держать язык за зубами.
Сиднея на корабль доставил вертолет. Сэйерс стоял на палубе и наблюдал, как винтокрылая машина зависла над жирным оранжевым кругом – оранжевый цвет менее всего искажает истинные размеры – и опустилась точно в его середине. Сидней выпрыгнул легко, сразу отыскал глазами Сэйерса, отвел его в сторону и, обмахиваясь по привычке белой панамой – не жарко, и мелькание панамы свидетельствовало лишь о том, что Сидней нервничает, – принялся увещевать Сэйерса, пытаясь внушить, что не произошло ничего особенного.
Сэйерс слушал, не перебивая, а в конце заметил:
– Зачем вы всегда таскаете панаму?
– Не понял! – раздражение в голосе Сиднею не удалось скрыть.
– Я сильно ударился головой во время урагана, – Найджел смотрел в глаза Сиднею.
– И что? – вначале не сообразил тот, через мгновение его губы зазмеились пониманием: – Вы хотите сказать, что повредили голову и теперь от вас можно ожидать чего угодно?
– Именно! – Сэйерс развернулся и побрел с кормы. Сидней нагнал его, до боли сжал предплечье и прямо в ухо взбунтовавшемуся, загоняя теплый воздух с частичками слюны, тихо, успев бросить опасливый взгляд по сторонам, выдавил:
– Не дурите, Сэйерс. Это не игрушки.
Найджел не ответил и тогда, боясь, что пора безраздельного влияния на Сэйерса подходит к концу, Сидней прибег к запрещенному:
– Сэйерс, Эвелин до сих пор в лазарете… там военные врачи… это наши люди… Вы поняли?
Сэйерс понял это еще до того, как Сидней успел договорить. Стало дурно от беспомощности и злобы, голова закружилась от ненависти. Сидней читал в глазах Сэйерса, Сидней, умел терпеливо ждать. Через минуту, поняв, что кризис миновал, он примирительно тронул руку Сэйерса и заметил буднично, даже дружески:
– Вот так-то лучше. Я понимаю, Найджел, вы здорово потрепали нервы во время урагана… опасность… я все понимаю…
Сэйерс хотел повернуться и уйти. «Эвелин, что с тобой?» – впервые в жизни Сэйерс пережил страх не за себя, а за другого, оказывается, еще более сильный, чем все страхи, которые он знавал до этого.
– Я устал немножко, – покорность Сэйерса доставила Сиднею наслаждение, – извините Сид, – намеренно избегая смотреть ему в глаза, Сэйерс направился в свою каюту.
У капитана, получившего инструкции еще до его прилета, Сидней выяснил: «Спросили?» Капитан кивнул. «Что-нибудь сказал?» – «Ничего лишнего», – выдавил капитан. Ему стало неловко оттого, что он участвует в недостойных играх. «Так я и думал, – подытожил Сидней, – яйцеголовые любят пошуметь – тонкие души! – обожают говорить про совесть и раскаяние, но трусы, как и все, хотят жить, да еще лучше других, заметнее, чтобы все изумленно восхищались их тонкостью и необычной внутренней организацией». Капитан лениво улыбнулся, показывая, что он не из таковских. Сидней улыбнулся в ответ.
Через час Сэйерс спустился в лазарет. Эвелин лежала на зеленоватых простынях. Даже сквозь загар пробивалась бледность, руки были вытянуты по краям кровати, губы пересохли. Сэйерс улыбнулся, поцеловал ее. Энелин попыталась погладить его волосы, но сил не хватило, рука упала на простыню; в вазе на столике у изголовья Эвелин лиловели цветы.
– Откуда это?
– Привез Сидней, – Эвелин слабо улыбнулась. – Сид всегда внимателен.
«Сидней привез любимые лиловые цветы Эвелин, и Сидней же, не раздумывая, ясно намекнул, что Эвелин в его или их руках. Непостижимо! – Найджел не сомневался, что между Сиднеем и Эвелин ничего не было, она сказала бы ему, будь иначе. – Значит, Сидней помнил о ее пристрастии к лиловому как добрый друг».
* * *
Сэйерс скрючился у кровати, поглаживая руку Эвелин и накачивая себя: «Если с ней что-нибудь случится, за все ответит Сидней». Сэйерс понимал, что Сидней всего лишь исполнитель и не его вина в гибели станции и в опасности, грозящей всем, кто работал на станции, и все же ненавидел он не тех, кто с заоблачных высот власти спустил решения, а конкретного человека – носителя беды, человека, который пытается согнуть тебя, вытряхнуть волю к сопротивлению, подавить даже невинное желание задавать вопросы.Сэйерс гладил руку Эвелин, а видел Сиднея. «Отчего люди, работающие на государство, будто по волшебству, начинают выглядеть могущественными и загадочными и, похоже, всегда знают нечто, возвышающее их над другими?»
«Если с ней что-нибудь случится, я убью его», – Сэйерс дотронулся до волос Эвелин.
– У тебя глаза странные, вспыхивают и угасают, – узкая ладонь накрыла его руку.
Сэйерс не ответил, ему показалось, что Эвелин устала, он нехотя поднялся, поправил сбившиеся к одной стороне вазы цветы и, как всегда, в растерянности потеребил светлую холеную бородку.
– Знаешь… – Эвелин подумала, продолжить или нет, – знаешь, я думаю, ничего страшного, что разбились пробирки, опасения всегда преувеличены…
– Я тоже так думаю, – с поддельной беззаботностью подтвердил Найджел, хотя думал вовсе не так, да и Эвелин при ее опыте не могла благодушествовать; она пыталась утешить его, а он ее, и это очевидное стремление солгать во имя сохранения покоя другого человека придало их близости такой оттенок, которого еще минуту назад не было.
Через день случилось непредвиденное с Сиднеем. На промежуточной базе, куда зашел корабль, Сидней привычно жарился в панаме на узкой полосе пляжа и несколько раз нырял; после последнего погружения он, кривясь, подошел к Сэйерсу и, хрипло выдыхая, обтирая лоб то ли от капель воды, то ли от пота, выступившего от испуга, проговорил:
– Кажется, меня цапнула… рыба…
Найджел наклонился, увидел следы зубов чуть выше щиколотки Сиднея.
– Сид, опишите эту рыбу.
Сидней комкал панаму и переживал чувство благодарности и неприязни к светловолосому человеку, склонившемуся к его ногам и заинтересованно рассматривающему кровоточащие ранки. Сидней не знал, отчего он обратился к Найджелу, подумаешь, царапнулся в море, но нюх на дурное никогда не подводил Сиднея, поэтому он выдавил неопределенно:
– Длинная… узкая, сероватая, с темными поперечными полосами… кажется, так… я не заметил точно, она метнулась из-под камня, взбаламутила песок и скрылась, вихляя… не по-рыбьи, – добавил Сидней и испугался своих слов.
Сэйерс покачал головой: он хотел убить этого человека, но сейчас ему надо немедленно помочь. Найджел припал к ноге Сиднея, методично отсасывая кровь и сплевывая на песок.
– Что вы делаете? – в глазах Сиднея недоумение мешалось со страхом.
Прибежали врачи. Сэйерс шепнул одному из них, что Сиднея укусила морская змея. Врач уточнил:
– Энгидрина шистоза или двуцветная пеламида? Шистозы здесь редкость.
Сэйерс предположил, что шистоза. Врач поджал губы: яд такой превосходит токсичностью яд кобры.
Через час по телу Сиднея распространилась боль неопределенного характера, появился незначительный отек на месте укуса, его рвало, к вечеру Сидней заявил в полубреду, что теряет зрение, конечности его подергивались. Всю ночь врачи не отходили от его кровати. Найджел помогал удалять тампонами рвотные массы, отсасывал слизь из глотки и трахеи. Сиднея кололи не переставая. К утру кризис миновал. Врач сказал Сиднею, что, если бы Сэйерс своевременно не отсосал яд, шансов у Сиднея не осталось бы. После полудня Сидней, чуть приподнявшись на подушках, перехватил взгляд Найджела и впрямую спросил:
– Вы же ненавидите меня, зачем же тогда?..
Сэйерс замер у окна – логика принятия решений человеком иногда причудлива.
Сид добавил:
– Про Эвелин… вот что – я никогда бы не сделал… вы понимаете. Не допустил бы ее гибели… Сэйерс, можете думать обо мне все что угодно, можете даже гадить мне, все равно я не забуду того, что вы сделали. – Сидней устало откинул голову и, уже не обращаясь к Сэйерсу, глядя в потолок и будто самому господу сообщая, добавил: – У меня же четверо.
Сэйерс подумал, что все эти годы ничего не знал о Сиднее. Женат тот или нет? Есть ли у него дети или нет? Где он живет, с кем, как? Ничего о человеке, которого видел не реже чем раз в месяц. Только насмешливые глаза и белая панама.
Эвелин умерла без помощи Сиднея и его врачей через пять лет после урагана на острове, оставив Найджелу маленькую дочь; Сидней знал, что Сэйерс вышел из игры не с пустыми руками – семнадцать квадратных футов сверхсекретных документов! Сидней, похоже, сдержал слово и прикрыл Сэйерса, когда пропали бумаги и потом вновь нашлись, но Сэйерс понимал, что возможности Сиднея не беспредельны и к Сэйерсу еще вернутся заинтересованные лица, его не оставят в покое, хотя бы потому, что из пятерых, работавших с ним на станции, в живых остался только он.
* * *
На работу Экклз отпустил Рори Инчу год – таковы сроки заказчика. Рори не привык торопиться, только кажется, что расправиться с человеком проще простого, – вовсе нет, надо рассчитать все, ухватить тот миг, может единственный, когда после исполнения и следов не останется; Рори слышал мнение, будто следов не оставляют только духи, и все же давно уверился, что следы – всегда плата за беспечность. Инч расчищал площадку для работы, тщательно предугадывая любые мелочи, именно предварительная стадия была его коньком, за это ему и платил Экклз: не жестокость, не владение оружием – таких пруд пруди, – а именно способность возникнуть бесплотно и также бесплотно исчезнуть составляла суть умения Рори Инча. Но сейчас ему думалось плохо, не отпускала мысль, пришедшая в голову вчера перед тем как он ночью уничтожил три банки сыра.…Такое ему еще в голову не приходило!
Рори поставил жирную точку на листе бумаги, покоящемся на колене, и снова посмотрел на Сэйерса, спускающегося с прогулочного деревянного мостика, переброшенного над аллеей. Сэйерс не мог не обратить внимания на «бронко-II» Рори Инча, слишком ярка машина, будто кровь на снегу.
Как раз то, что Сэйерс почувствует слежку, входило в планы Рори; Инч намеревался потихоньку прогревать ситуацию, калить Сэйерса постепенно, стараясь довести до податливости плавящегося металла.
Рори опустил глаза, провел от черной точки на бумаге прямые линии в разные стороны, получилось солнце, примитивное, по-детски корявое, над каждым лучом Рори намеревался написать фамилии тех, кто связан с Сэйерсом. Сэйерс слишком многого достиг, покинув Тихоокеанский проект, слишком разрослась его фирма, слишком споро шли дела и пухли счета, чтобы не оказалось ущемленных неподалеку от Сэйерса.
Мало ли кто? Оболганные компаньоны, обманутые друзья, брошенные подруги… Инч твердо усвоил: дорога к успеху плотно забита бредущими по ней, и, если хочешь бежать по осевой, невольно научишься распихивать других в разные стороны, а тех, кто сильно упирается, сбрасывать в кювет. Люди не забывают, когда их отпихнули, не забывают, что сию минуту чувствовали твое дыхание на затылке, миг – и спина конкурента впереди, а теперь и вовсе скрылась из виду. Сэйерс оказался хорошим бегуном, и по обе стороны его дороги должны таиться тс, кому Сэйерс здорово насолил…
Завтра у Рори окажутся данные связей Сэйерса – специалисты подключатся к компьютеру Найджела, чтобы изъять номера телефонов, – после чего люди Барри Субона сделают для Рори сетку контактов; Рори собственноручно процедит все, объясняя это Экклзу необходимостью узнать, не заминирован ли Сэйерс, нет ли в его окружении особенно доверенных – тех, кто должен взорвать мину, случись что, с Найджелом.
Экклз ничего не заподозрит, Рори сработает чисто и па этот раз целиком на себя, потом они с Сандрой умотают далеко-далеко – не найдешь – и станут жить долго и счастливо и умрут в один день. Болтовня Экклза! Вот Тревор над столом, под мышкой костыли. И голос вещает: «Работай, Рори, в поте лица своего, сколотишь деньгу, найдешь себе пару, проживешь долго и счастливо и умрешь в один с ней день. Главное, Рори, в один день! Я читал ребенком, или мне читали, или кто-то сказанул в школе в первый год учебы или второй – это точно, – третьего уже не было, я делал деньги и крутил дела… Жили долго и счастливо и умерли в один день…»
Рори припомнил, как ездил в первые годы после смерти отца на его могилу, подумывая, что тем самым будто запасается гарантией, что и к нему станут также ездить после истечения его сроков земных, а однажды не поехал – пропустил год, потом два, а потом и вовсе перестал ездить, думая, что, когда его не станет, какая разница, приедут к нему или нет.
Его родители жили долго и несчастливо и умерли в разные дни, и… лучше не думать о скорбном, припечатал же создатель человека страхом смерти.
Сэйерс покинул парк, забрался на сиденье и поехал, медленно, почти останавливая машину на перекрестках, как человек, который не решил, куда и зачем направлялся, а ведет машину безотчетно, не думая о следующем ярде пути.
«Бронко-II» Рори следовал за машиной Сэйерса впритык, светлые волосы на затылке Найджела вились, успел заметить Рори, приблизившись так, что едва не царапнул бампер впереди идущей машины. В давние годы за Рори тоже увязывались костоломы из лихих кварталов – было что делить, мотались один за другим часами, чаще, чтобы крепко пугнуть, реже – приберегая в запасе для драчливого ирландца нешуточную трепку, грозившую увечьями, а если не повезет, то и… Рори не раз испытывал сам, что смятение преследуемого, особенно если он не догадывается о причинах чужого внимания к нему, возрастает с каждой минутой. Однако Сэйерс, похоже, не нервничал: не тормозил резко, не вихлял, не разгонял машину, пытаясь оторваться, ехал ровно, ни разу не оглянувшись, будто алого «бронко-II» и в помине не было.
Выехали за город. Дорога прорезала плоский изумрудный луг, утыканный трехлопастными ветряками, меж дюралевых стоек тупо бродили коровы, не удостаивая проезжающие машины даже взглядом исподлобья.
«Сэйерс живет один, – Рори приглушил музыку, ослабил ремень, врезающийся в мощный живот, – Ничего странного – одиноких все больше, и везде люди разучились ладить друг с другом, отлично уразумев, что тяготы совместного бытия никак не окупаются или окупаются вовсе не так щедро, как принято говорить и как рассчитываешь». Рори, похоже, повезло с Сандрой. Дур-р-рак! Не влюбился, но позволил себе зайти далеко в привязанности к этой женщине, да еще в столь короткий срок.
Когда Рори думал о Сандре Петере, то не сомневался: думы его богоугодны. Бабушка в детстве всегда уверяла внука: «Думай о хорошем, и господь даст тебе понять, что ему нравятся твои помыслы». – «Как же это? Погладит по голове, что ли?» Рори корчил гримасы. «Как? Поймешь! Вырастешь – поймешь».
Бабка оказалась права. Мысли о Сандре умеряли тревогу, прочно поселившуюся в душе Рори, уводили от дурных предчувствий – это ли не знак божьего благоволения! Рори думал о Сандре, и особенно сильная неприязнь к Экклзу одолевала его: жирные редкие волосы Тревора, косо свисающие на лоб, умение одним движением губ, легким искривлением их вогнать в страх и подчеркнуть ничтожество сидящего перед ним. Оторваться от Экклза непросто, даже решиться думать о таком не каждый рискнет.
«Человек Сиднея? Скорее всего…» – Сэйерс ощутил горьковатый привкус страха, напомнивший времена давно ушедшие: растерянный Сидней с неизменной панамой, просушенное яростным солнцем полотно мнут длинные, расплющенные на концах пальцы с овальными, тщательно подпиленными ногтями, и он – Сэйерс – опускается к ногам Сиднея и высасывает ядоносную кровь из ранок, косо сбегающих от щиколотки к ступне. Сэйерс рисковал – ему ли не знать; сплевывая кровь Сиднея на песок, спаситель ощущал затравленный взгляд на собственном затылке так явственно, будто в вихры на макушке Найджела воткнули стальной прут.
Сидней обещал, что Найджела оставят в покое, но Сидней мог переоценить свои возможности, мог быть изгнан из системы, мог, в конце концов, лгать в ту самую минуту, когда давал Сэйерсу обещания, о которых его никто не просил. Сидней приехал на похороны Эвелин: откуда узнал – загадка, появился на кладбище не со стороны ворот, а из глубины, будто прибыл загодя, и вышел навстречу Найджелу с букетом лиловых цветов, в длинном пальто с поднятым воротником и кремовым шарфом, свободно спадающим на спину. Он молча положил цветы не на гроб, а на край разверстой могилы, и ушел, не сказав Найджелу ни слова. Эти люди – Сидней и ему подобные – любили театральность и нарочитость, а может, Сэйерс несправедлив к Сиднею, принял обычное смущение и незнание нужных слов за позу.
Сейчас Сэйереа уже ничто не волновало в жизни, он поймал себя на мысли, что если бы человек в алом «бронко» рванулся вперед, притер машину Сэйереа и выстрелил, то Сэйерс вряд ли попытался бы увернуться; только девочка, его дочка, – там, в палате больничного пансионата, – связывала Сэйереа с жизнью, и более ничего; то, что Найджел еще мог смутно бояться расправы, замечать горечь страха во рту, невольно сглатывать слюну, свидетельствовало лишь о привязанности к дочери, а вовсе не о жажде жизни.