Черняк Виктор. Жульё

   - За мной тоже кое-кто стоит.
   - Поздравляю! - мужчина играл пустой рюмкой. - Зачем же я тебе тогда нужен? Слабины северян за так не преподнесу, ходов-выходов на бумажке за здорово-живешь не нарисую.
   Наверное, тошнота лишает ясности мысли, иначе разговор клеился бы по-иному. Не хочет подвинуться, не идет навстречу, хотя у Фердуевой есть кое-что на Чорка, и он знает, но ей и в голову не придет пугать, наживешь сильного врага и вся выгода.
   - Меня топтать не дадут, - попробовала еще раз повернуть беседу в нужное русло.
   - Знаю. - Чорк согнал улыбку, избавился от снисходительности во взоре, смотрел на женщину как на равную с пониманием и уважением. - Не дадут? - похоже советовался сам с собой. - Не дадут?.. Видно сомневаешься в поддержке, в крепости дружков, иначе о чем говорим?
   Фердуева смолчала: достал! Спрятала платок в сумку, перехватила взгляд, чиркнувший по тонкому батистовому прямоугольнику. В сумке в упаковке лежали еще четыре платка. Достала прозрачную коробочку, протянула Чорку.
   - Нравятся? Возьми! Бабе своей.
   - Которой?
   - Твое дело.
   Чорк спрятал дар в карман пиджака.
   - Сколько я тебе должен?
   Фердуева смотрела в окно на проносившиеся автомобили, на беременную бабу с коляской, шлепающую по чавкотне мостовой; на водителя троллейбуса, пытающегося подцепить к проводам сорвавшуюся штангу; на согбенных старух с авоськами, наполненными чахлой, будто опаленной огнем зеленью.
   Чорк достал бумажник.
   Фердуева оторвалась от окна.
   - Спрячь лопатник. С тебя рюмка ликера.
   Чорк подал таинственный знак официантке: снова две рюмки, снова две чашки кофе, разговор, будто и не начинался. Фердуева ощутила усталость и злость. Все кругами да кругами, без толку заявилась, только выказала опасения, подставилась зря, переиграл ее Чорк.
   Сегодня же вечером соберет военный совет, надо перетереть подробности обороны, надо, чтобы с ней на привязи всегда ходили двое, не меньше, хватит славиться бесстрашием и тем, что редко балуется охраной. Пора кончать с дурью, не девочка, козыри в рукаве тоже припрятаны.
   Чорк достал коробку с платками, провел по золотым буквам и такой же золотой орхидее.
   - Мелочь, а приятно в руки взять. - Замолчал. - Милая, я ж зубы стер в этих проказах. Жаль, не хочешь откровенно, рассчитываешь, сболтну лишнее, пусть и не существенное, а уже кое-что от других вызнала, приплюсуешь мое, случайно оброненное словцо, глядишь ясность какая-никакая возникнет. Шалишь. Не обмолвлюсь, каждое слово цену имеет, каждый совет тем паче.
   Если б не тошнота, если б не дрожь, и обручами сжатая голова, она б попробовала. Мужики дают трещину, не выдерживают ее напора. Пригласила бы к себе, прямо сейчас, вроде блажь нашла, вроде внезапно прозрела: никогда раньше не видела в Чорке мужчину, деловой и только, а вот сейчас, будто пелена спала с глаз, ток прошел по обмоткам. Она б его тряхнула, выложилась бы, но чтоб треснул, чтоб завелся, чтоб захрипел по-звериному, а уж тогда, после, и обсудили бы. Тошнота то отступала, то накатывала. Не в форме, как назло. А он бы клюнул - факт, она всегда видит свой размер, свою жертву. И не такие ломались, встречала всяких-разных, гоняющих желваки по скулам, с квадратными подбородками, мура! Еще, как слюни распускают, дрожат студнем, как все - люди есть люди.
   Чорк расправился с ликером, неожиданно предложил:
   - Может отужинаем как-нибудь в укромном месте? А?
   Улыбнулась. Надо же, еще и не начала бомбить, только подумала, а уже привычка добиться, настоять, сделать по-своему сработала, расцветила щеки лихорадочным румянцем, безвольно приоткрыла губы, высветила глаза шальными искрами.
   - А что?.. Мыслишка. А то все бабки роем... все в делах. Никакой личной жизни.
   - Истинный Бог, никакой, - подтвердил Чорк.
   Фердуева ушла в молчание, спасалась бессловесностью в тяжелые минуты. Безмолвию обучалась в зоне, водились там истинные мастера молчанки, только глянут и душа отрывается... молчания, ведомые гостье Чорка, носили множество оттенков, сиюминутное походило на глубокие раздумья уставшего человека, которого вынуждают на жесткость - не хотел, видит Бог! - лиходеи толкнули, не оставили путей к отступлению, загнали в угол.
   Чорк всегда поражался красоте Фердуевой - мощной, многоголосой, краскам лица, повадкам, подкупающим звериной вкрадчивостью, уверенностью, не напускной, истинной. В глазах женщины Чорк читал: цену себе знаю. Хозяин заведения еще и сейчас не решил, поддержать просительницу - а то, что пришла с поклоном сомнений не вызывало - или нацепить личину непонимания: не ухватил, не хочет лезть в чужие дела, своих по горло. Вечером приезжали люди из Днепропетровска, встреча требовалась нешуточная, приготовления отвлекали, не давали сосредоточиться. На долю Фердуевских прибылей Чорк не претендовал, хватало, но желал, чтобы в кругах определенных, в столице и за ее пределами знали: группа Фердуевой - его вотчина. Чорка деньги уже не интересовали давно, бумажки - мешки ими, что ли набивать? Цену имели только влияние и власть - дорогой товар, и доставался тому, кто мог подмять под себя, как можно больше групп и группок; без расширения дело умирает, усвоил накрепко и, расширяя владения, шел на все.
   Прикрытие Фердуева лепила по крохам, годами, когда после заключения выбралась в стольный град, гордыню замкнула на висячий замок, до упаду веселила мужиков: седовласых бобров, годящихся в деды, некоторые пользовали и уходили в тень, других одолевали отцовские чувства - желание помочь, выказывая всесилие или бескорыстие - кому не приятно протянуть руку красивой женщине, переживающей трудности? Прикрывающие чаще не знали друг друга, но попадались и старинные дружки, время шло, силы защитников незаметно иссякли; сердечные хвори до срока, уходы на пенсион, ранние смерти вырывали кирпичики из стены, коей опоясала себя Фердуева, приходилось обновлять кладку, арканить новых доброхотов, взамен выкрошившихся, пришедших в негодность. Намерение Чорка взять ее под крыло разглядела сразу: независимость терялась, зато обретался покой. Искус не малый... натура протестовала, не терпела запасных ролей, только верховодить, иначе сущее вокруг тускнело, будто замирал за окном слякотный поздненоябрьский день, останавливался, заклинивал, бесконечный, никогда не сменяемый другими днями.
   - Я подумаю. - Фердуева поднялась.
   Чорк тоже поднялся, не спросил, о чем подумает собеседница, оба поняли друг друга. Чорк позаботился, и не успела заметить когда: перед входной дверью желтела машина в шашечку. Чорк распахнул дверцу, помог сесть, мечтательно оглядел разноцветье витража и скрылся в глубинах заведения.
   Шофер терпеливо ждал команды. Пассажирка не спешила, стрекотанье счетчика успокаивало, навевало сон, как много лет назад, когда ее отправляли домой - в съемную комнатенку в коммуналке - в поздний час: раз стрекочет неутомимый регистратор километражных копеек, значит несешься домой, скоро своя постель, чистая и пустая, и сон. Заметила ткнувшийся в бровку тротуара сааб-турбо, вылезли двое, знала обоих: Штырь - развозил девяностолетних нищенок по подземным переходам утром и подбирал вечером, доставляя в старушечий барак в Косино, бабок кормили и поили; каждая приносила до сотни в день серебром; прозвище второго запамятовала, только помнила, что под ним куст мастерских электроприборов. Усмехнулась, всплыла лошадиная морда Васьки Помрежа объясняющего: "Откуда навар? Хе! Заявляется лох, мол, бритва барахлит. Мастеровой цап! Принюхается, поверит туда-сюда три секунды и докладывает, мол, шнур полетел, перетерся, надо заменить. Лох кивает. Замена состоялась. Всего-то двушник, но шнур-то сменил новехонький, а через минуту-другую страдалец сунется, и у него снимут шнур новехонький и заменят предшествующим, так вот, только шнуры меняя новый на новый, полтинник в день набегает".
   Всякая тварь своим пробавляется, Фердуева глянула на шофера, в профиль похож на мастера-дверщика, сразу затошнило.
   - Куда, начальница? - татуированная до сплошной синевы рука легла на рычаг переключения скоростей.
   Фердуева сообщила:
   - На Патриаршие, в кондитерскую.
   Люська-пирожница обещала достать гостевой пропуск на конкурс красоты, такие причитались исключительно членам дипкорпуса, иноземельным купцам и банкирам, и... Фердуевой.
   Дверь в кондитерскую чуть скрипнула, сквозь щель обдало запахами ванили и корицы. Первым среди любителей сладкого Фердуева приметила Апраксина - жильца из ее дома, кажется двумя этажами выше, поздоровалась и растерялась, когда сосед привстал и отодвинул свободный стул, приглашая разделить с ним компанию.
   Фердуева успела приметить, что свободных мест нет и, улыбаясь, села. Апраксин поинтересовался, что ей взять. Фердуева, прикинув с поправкой на возможную тошноту от слишком сладкого, высказала пожелания. Болтали, как старые знакомые, обменивались ничего не значащим. Редко доводилось сиживать с мужиками, так или иначе ничего от тебя не требующими - пусть скрыто, пусть явно, этот, похоже, ничего лишнего не таил, посмеивался, поведал пару забавных историй, разоткровенничался, признавшись, что поражен величием стальной двери, родившейся на его глазах. Фердуева помрачнела, суесловие вокруг ее двери походило на копание в тайниках души: кому понравится, когда чужой вторгается в сугубо личное, скорее интимное.
   Апраксин допивал морс, когда из подсобок выпорхнула Люська-пирожница, чмокнула Фердуеву в щеку, вынула из передника глянцевый пропуск. Апраксин тактично изучал присыпки на пирожном, загогулины крема, припухлости выпечки.
   Снаружи из машины пээмгэ люди Филиппа наблюдали, как Апраксин беседует с Фердуевой, наблюдатели знали, что объект копает под Пачкуна, знали, что Фердуева накоротке с Пачкуном; о чем переговаривались объект с черноволосой красавицей сквозь остекление витрин из машины не услышишь. Выстраивалась цепь: Апраксин выспрашивает Фердуеву о Пачкуне, так могли решить и так решили люди Филиппа. Случайное появление Фердуевой в кондитерской исключалось. Часом позже Филипп, вырванный из теплой постели по причине чэпэ местного значения, уладив неприятности, из-за которых тащить его от Речного вокзала иначе как грехом не назовешь, сообщил Дурасникову, что объект наглеет и затягивает петлю на дурасниковской глотке.
   Мишка Шурф принял приглашение Пачкуна - прибыть в субботу в загородную баню с дамой. Шурф отзвонил Акулетте: барственно цедящая слова проститутка благосклонно внимала уговорам. В субботу, обычно, Акулетта парилась в олимпийском спорткомплексе, отдавая свое тело на растерзание массажистов и в ласково снующие руки педикюрш. Возможность подышать свободным воздухом, побегать по сосновому бору, напомнила Акулетте пору детства, дачу в Удельной - снимали родители, как раз для дитя - кусты ежевики близ забора, пиявок в реке Пехорке, пробирающихся туда из пиявочного питомника огороженного зеленым штакетником. Маленькая Акулетта, напуганная мамой, всегда боялась, что пиявка незаметно присосется и выпьет всю кровь до капельки; может тот стародавний испуг и выбелил Акулетту на всю жизнь бледностью потомственной аристократки.
   Мишка возрадовался, что долго уговаривать Акулетту не пришлось. Звонил с Арбата, выскочив из "Риони", где мясники обедали; Володька Ремиз брезгливо взирал, как убого потчуют обычный люд; ни трав, ни достойных закусок, а сациви сплошь крахмал. Шашлык Шурфа и Ремиза отличался от шашлыков за соседними столами, как ущербный месяц от полной луны. Ремиз жил за Ботаническим садом, знал многих северян. Ключевые люди из "Космоса" отоваривались у Володьки, причем, сам мясник завозил королевские шматки вырезки по дороге; понятно, что в "Космосе" Ремиза обласкивали жарче, чем любого шейха в пустынных песках затерянных эмиратов. Пропуск на конкурс красоты, причислявший Ремиза, как и Фердуеву, к особам, передвигающимися на машинах с серией СМД на красном номере, у Володьки уже имелся, как и два других для друзей, счастливчиков Володька еще не определил, несколько раз оглядывал Шурфа, будто видел впервые, решая, оделить Мишку двумя пропусками или повременить.
   Шурф неожиданно проявил интерес сам:
   - Вов, у тебя хорошие концы в "Космосе"...
   Ремиз подивился проницательности Шурфа, будто подслушал мысли, именно теперь Ремиз, как раз усомнился, одарить ли Мишку или поощрить других. Отношения с Мишкой складывались непросто: Шурф не посвящал Ремиза в многообразные и тайные свои дела, вел себя дружески, но незаметно давая понять, что между ним и Ремизом пропасть, переступить которую Вовке не под силу; Ремиза корежило еще и от отчетливого понимания, что пропасть действительно существует и вовсе не выдумка глумливого подкольщика Мишки. Можно б выделить пропуска Пачкуну, пусть выгуляет Наташку, выведет в люди, а то девка, кроме выручки и побелки потолка в снятой доном Агильяром хате, ничегошеньки не видит; но Мишка тут же прознает, как же так, Ремиз предпочел начальника другу по разрубочной? И тогда пиши - пропало, съест Шурф с потрохами, как только он один умеет, изведет подколками и смешками - накалять отношения не хотелось.
   Шурф и впрямь, будто читал чужие мысли, пригнул Вовку к себе, шепнул на ухо:
   - Вов, тебе небось, обломился пропуск на конкурс красавиц, ты ж главный в "Космосе", оберкосмонавт.
   - Обломился, - сознался Ремиз.
   Мишка темпа не терял.
   - А мне, Вов, не обломился случаем?
   Ремиз вспотел: Мишка пройдоха, никогда не знаешь в курсе он или берет на понт, два лишних пропуска жгли, финтить с Мишкой опасно, Шурф при показной доброте парень мстительный, подставит, когда ты и думать забудешь, а бухнешься в ножки помощи просить, усмехнется, мол, выпутывайся сам, паря, раз ты такой умник.
   - Вов, заснул что-ли? - напирал Шурф, - мне, говорю, с дамой, не обломились пропуска?
   Ремиз треснул, упираться бессмысленно, Шурф все одно дожмет, а если утаить и потом вылезет наружу - лишняя морока, отдувайся, дрожи и прикидывай, когда Мишка засадит тебя в ж... или простит, или что еще взбредет ему в башку...
   - Обломились! - Ремиз тоже хотел продать товар, то бишь одолжение, подороже, извлек глянцевые пропуска. - Я о тебе, Миш, завсегда забочусь, а ты обо мне, ек!
   Мишка выхватил пропуска, повертел перед носом.
   - Разобиделся, дурачок! Я за тебя горой. Пачкуну талдычу по сто раз на дню: Ремиз наш мужик, не продаст, хоть на части режь и про скромность твою ему заправляю себе в ущерб, мол, я - ясное дело только налево и живу, а Вовка двух-трех левых клиентов кормит и больше ни-ни.
   Ремиз макнул кусок мяса в соус.
   - Так он и поверил.
   - Его хлопоты, верит не верит, а со мной считается. Факт. - Шурф упрятал приглашения, потер ладони. - А, Вов! На девок попялимся, все разнообразие. Отобедаем, ставлю стол. - На чело Мишки легла тенью озабоченности. - Вов, за пропуска отстегивал? Свои люди... я ж не халявщик, давай покрою неустойку. Ну-у... Не хочешь? Твое дело, а стол я ставлю, тут моя привилегия. - Шурф скатал листики кинзы в комок, разжевал, запил густым томатным соком, ткнул вилкой в заливные потрошки, таких в шашлычной миллион лет не видывали, но для почетных гостей...
   Ремиз досадовал, что выдал приглашения обыденно, не набив цену, а ведь билеты по двадцатнику пойдут, а хорошие места по четвертному, еще поди достань, вроде по организациям билеты раскидают, а когда Ремиз для смеха поинтересовался, по каким организациям, устроители только усмешками расцвели, ушляки.
   После обеда вернулись в "двадцатку", в магазине давали сосиски, только что завезли: бледнорозовые гирлянды громоздились на мраморной плите. Касса трещала без умолку, мрачные мужики понуро выстроились за пивом в противоположном от сосисочного прилавка углу, в конце торгового зала. Жадные глаза щупали ящики с янтарно отсвечивающими бутылками. Маруська Галоша заслоняла этажерки ящиков, раскинув руки, будто герой грудью вражеский дзот. Ремиз и Шурф спустились в разрубочную. Мишка вскрыл ящик чешского пива, по-простецки сорвал пробки о железные полосы по краям скамьи, протянул бутылку Ремизу.
   - Жалко людей, - Мишка отпил пиво, - они ж не виноваты...
   Ремиз жадно заливал обильный обед, опорожнив бутылку, спохватился, будто именно от него Шурф ждал непременного подтверждения невеселым размышлениям:
   - Жалко, - подумал и добавил. - Давай еще по одной.
   - А что? - оживился Мишка, - народец, конечно, жалко, но... себя любимого жальчее! А, Вов?
   Пачкун заглянул, как раз когда мясники прикончили по второй бутылке.
   Дон Агильяр пребывал в скверном расположении духа, только что потревожил лично Дурасников, предупредил, что Апраксин зашел далеко спрашивал прилюдно Фердуеву; интересовать ополоумевшего справедливца мог только Пачкун и только в связи с Дурасниковым, говорили сумбурно, Пачкун пытался свести все к шутке, зампред смешки отмел, перебрасывались словами нервно, не слушая один другого, как случается, когда в переплет попадают два труса, и каждый печется единственно о себе. Дурасников требовал от Пачкуна неведомое, страх затуманил и без того не хрустальной ясности мозг зампреда. Порешили, что настала пора ответных действий. Пачкун попытался распространиться про мщение. Дурасников прикрикнул на дона Агильяра, мол, не по телефону же об этом, и швырнул трубку.
   Начмаг, ворвавшись в разрубочную, как случалось часто, перемалывал прошедший разговор, удивляясь как же не ввернул то-то и то-то, настолько напрашивались пришедшие в голову только сейчас объяснения. Дурасникова вряд-ли удалось бы пронять продуманными ответами, но себя Пачкун корил за внезапную растерянность - утерял твердость, дрогнул, считай пропал, присутствие духа в их деле штука первостепенной важности.
   Мясники не привыкли к бессловесному Пачкуну, оба встали, Мишка отшвырнул ладонью бутылки в зев набитого обрывками бумаги картонного ящика, приготовился к отпору: молниеносно подобрал оправдания, припомнил свежий анекдот и телефон человека, обещавшего поменять Пачкуну его старый "розенлев" на новый с морозильником под бычью тушу.
   Пачкун ухватил ляжку новозеландского барана с синим штемпелем на беловатожелтом жире, повертел над головой, как палицей, будто уже сейчас намеревался столь странным оружием снести голову Апраксину, зло зыркнул на обалдевших мясников и, не проронив ни слова, исчез.
   Мишка Шурф с листа читал настроения начмага, выходило, в волнении Пачкун и немалом, выходило, сгустились тучи, пугала не опасность, грозившая Пачкуну, а очевидные последствия: прохудись зонт над седой головой Пачкуна, всех зальет, затопит по горлышко, а то и выше, глянь и захлебнешься вмиг.
   Ремиз тронул просительно кусок баранины, только что вооруживший Пачкуна, похоже рассчитывая, что бессловесная мясина подскажет, что же терзало начальника.
   Троллейбус подвез Апраксина к скверу, засыпанному снегом, из-под колодезных люков валил пар, по отогретому, сухому вокруг литых железяк асфальту, выгуливали вороны, обогреваясь в выбивающихся поверх земли тепловых потоках. Голые клумбы чернели, присыпанным летом ломким перегноем, уцелевшие клочья травы неожиданно сохранившейся зеленью напоминали о солнце и небесной сини. Девять вечера... в отдалении лай обезумевших от домашнего заточения, выведенных на прогулку псов.
   Навстречу Апраксину шли двое в черных дубленых тулупах, в валенках с галошами.
   Не сладкая работенка, Апраксин поднял воротник, холод обдал ноги, позавидовал милицейским валенкам.
   Вдали взвыла пожарная сирена, и красный автомобиль, рассыпая по сторонам отсверки мигалок, умчался в переулки, спускающиеся к реке. Милиционеры замерли. Апраксина от двоих в тулупах отделял метр-полтора, удивило, что оба шагали прямо, не собираясь уступать дорогу. Наверное, рассчитывают, что я уступлю. Власть. Апраксин сделал шаг в сторону и услышал: "Ваши документы!"
   Как назло документов у Апраксина не было, именно сейчас, обыкновенно таскал, а тут выложил на стол, перетряхивая пиджак, и забыл снова сунуть во внутренний карман.
   - Ищите особо опасного преступника? - попытался шутить.
   - Ваши документы. - Повторил без угрозы милиционер пониже, а другой, повыше, огляделся по сторонам; в центральной аллее и на ближайших дорожках пусто, фонари чернели разбитыми лампочками, лица милиционеров угадывались смутно.
   Чего верзила вертит головой? - Машинально отметил Апраксин, прежде чем милиционер пониже нанес отработанный, короткий и мощный удар. Били недолго, но слаженно. Два раза в руках высокого мелькнула резиновая дубинка, удары по шее и плечам твердой резиной отличались от кулачных ударов. Высокий швырнул Апраксина лицом в сугроб, коренастый предостерег прерывающимся от задышки голосом:
   - Оставь Пачкуна, сучий потрох!
   Апраксин впервые в жизни слышал эту фамилию. Его интересовала только Фердуева и ее дверь, но люди Филиппа перепутали - не зря же так трясется Дурасников - у наружников не вызывало сомнений, что сев на хвост Фердуевой, объект пасет Пачкуна. Апраксин не знал о связях владелицы квартиры за бронированной дверью с Пачкуном и компанией. Случайно попал в переплет, сунулся в перекрестие прицела, совпадение скверное, не в его пользу.
   Снег таял под разгоряченным побоями лицом, ледяными струйками стекал за ворот, обжигал кожу. Апраксин с трудом сел. Мимо пробежали три женщины, брезгливо сверкнув глазами при виде мужчины в крови.
   По аллее от троллейбусной остановки медленно, вырастая из темени, приближались двое в милицейских одеждах, на сей раз совершенно одного роста, подошли - Апраксин вытирал кровь платком, один милиционер наклонился, приблизил лицо и второй. Другие, пронеслось в голове. Помощь! Эти поддержат, протянут руку, охранят, парни издалека, сразу видно, с жарких южных окраин.
   - Меня избили, - попытался объяснить потерпевший, медленно поднимаясь.
   - Кто? - голос с акцентом, глаза черные, смешливые и жестокие.
   - Люди в милицейской форме, двое, тоже вроде шли, как вы, а потом...
   - Думай, что несешь, пьянь! - от возмущения акцент стал более резким.
   - Насосался, свинья, в дым. Плетет-завирается, здесь, кроме нас, никто не дежурит.
   Апраксин стянул перчатки, растер заледеневшие кисти:
   - В вытрезвитель его, что ль? - уточнил один у другого.
   - Я не пьян, - тихо, поражаясь слабости собственного голоса и сухости во рту, выдавил Апраксин.
   В глазах милиционеров плясали бешенные искры. Апраксин вмиг прозрел: конечно, не докажешь, никто не поверит, но он-то видел, готов был поклясться - двое первых и двое вторых знали друг-друга, и вторые явились не случайно, их навели, они же теперь все с передатчиками.
   Злоба всегда придавала Апраксину силу, сейчас мерзавцы его врасплох не застанут, отпрыгнул в сторону, успел ухватить обломок кирпича, замер, расставив ноги.
   - Камень брось, придурок! - властный голос вибрировал от негодования.
   Я? С камнем нападаю на представителей закона? В форме, при исполнении? Да они в порошок меня сотрут.
   Камень выскользнул из липкой ладони.
   Пробежали двое пэтэушников, офицер с портфелем, не оглядываясь, важно прошествовал к остановке, пугливо прошмыгнул старик с сивыми патлами: никто не замедлил шаг, не приостановился - обычное дело, милиция и пьяница выясняют отношения.
   Бежать к остановке, к свету, к людям не доставало сил. Ломило шею, на белом шарфе пятнами темнела кровь.
   - Что пил?
   Отвечать не стал, сжал кулаки, в правом ключи с длинными бородками, в случае нападения не спустит. Редкие прохожие не проявляли ни малейшего интереса. Убьют среди бела дня и... никто ничего. Страшно живем. Апраксин попытался всмотреться в лица обидчиков, запомнить, впитать черты: чуть раскосые глаза, выдающиеся скулы - у одного, кажется, жиденькие усики, прыщавые щеки с желтоватой кожей - у другого.
   Двое, как по команде, будто прознав намерения задиристого мужика, отступили в темноту.
   - Что пил? - вторично вопрос звучал примирительнее.
   - Я не пьян, - громко возразил Апраксин, успев испугаться, что едва не сорвался на крик.
   - Дойдете домой или проводить? - участие в его судьбе определенно нарастало с каждой уходящей секундой. Апраксин не знал и не мог знать, что долгие годы Филипп-правоохранитель пребывал в уверенности: действенны меры всегда дозированные и постепенно суровеющие. Подчиненных воспитывал согласно своим убеждениям и опыту.
   Апраксин повернулся и зашагал к дому, за страх себя ненавидел, ожидание удара по затылку прошло только у дома, дверь подъезда, облезшая, давно не знавшая ни шкурки, ни лака, пропустила в затхлое пространство перед лифтом, на панцирной сетке шахты добрый десяток табличек извещал, сколько важных людей несет ответственность за этот лифт, и как много правил надо вызубрить, чтобы подняться с низу вверх, не нарушая принятый порядок.
   Еще в коридоре, не успев раздеться, услышал звонок телефона, поднял трубку и сразу очутился в сквере с окровавленным лицом в снегу.
   - Оставь Пачкуна, сучий потрох!
   Ни тогда, ни сейчас фамилия эта ничего не говорила.
   Дурасников ссутулился в кабинете Филиппа-правоохранителя, выслушивая пугающие неопределенностью последствий подробности случившегося в сквере. Филипп, развалясь, не скрывая гордости за содеянное, смаковал детали. Дурасникова подмывало крикнуть: хватит травить, все понял, чего размазывать кашу по столу? Но чувство самосохранения подсказывало: перебивать Филиппа недальновидно, нельзя лишать человека редких минут осознания собственного всесилия.
   В кабинет заглянул сотрудник - владелец квартиры у Речного вокзала. Филипп поманил тощего майора с мордочкой хорька и, рассчитывая впечатлить Дурасникова, пусть знает, как он крут с мелюзгой, хлестнул обидным: