Черных Иван. Иду на перехват

   Но ни дыма, ни лодки, ни какой-либо подозрительной точки... Ничего! Мертвая пустыня. Даже рыбацких шхун не видно.
   Мы на вертолете шли по курсу "дельфина" с севера на юг, а другая группа на самолете - с юга на север. Летчики непрерывно держали между собой связь и информировали друг друга. Но пока ни тот ни другой никого и ничего не обнаружили.
   Потом мы вернулись на свой аэродром, заправили вертолет горючим и взлетели снова. И снова под нами могучий и суровый океан Теперь мы шли восточнее курса "дельфина" и чуть было не попали в циклон. Вначале встречались перистые облака, потом слоистые и слоисто-кучевые, опускающиеся ниже и ниже. Вертолет наш стало бросать как щепку, и летчики вынуждены были повернуть обратно.
   Солнце начинало опускаться к горизонту, скоро наступит темнота. Ночью поиски бесполезны. Хотя они были бессмысленны уже теперь. Это понимал каждый. Океан умеет хранить тайну.
   Но судьба распорядилась так, как мы и не предполагали.
   Наш вертолет держал курс к берегу, когда летчики с поискового самолета сообщили, что видят красную лодку и кружат над ней. Мы повернули к ним. Лица наши посветлели. И если до этого за несколько часов полета никто не обмолвился словом, то теперь заговорили все. Высказывали предположения, строили обнадеживающие догадки.
   Я мало верил, что Юрка жив, а лодку могло просто выбросить взрывом из самолета... Но взгляд мой уже шарил по океану.
   Показался наш поисковый самолет, и в ту же секунду техник Пчелинцев крикнул: "Вижу!"
   Да, это была лодка. Красная. Юркина. Другой здесь и не могло быть.
   Вертолет снизился и пошел над самой водой, поднимая клубы брызг. Лодка росла на глазах. Волны швыряли ее то вверх, то вниз, с гребня на гребень. Мы ждали, когда поднимется Юрка и станет махать руками, но в лодке никого не было видно. Страх за его судьбу снова овладел мною...
   Вертолет приподнялся над водой, замедлил скорость и повис над лодкой. Теперь я увидел Юрку. Он лежал на дне лодки, распластав руки. Неужели мертв?!
   Бортовой техник открыл люк и спустил трап. Юрка не пошевелился. Я подошел к технику.
   - Разреши?
   Он секунду подумал и, кивнув головой, обвязал меня для страховки веревкой.
   Упругие потоки воздуха, нагнетаемые лопастями винта, ударили сверху и закачали меня вместе с трапом. Пока я спускался, лодку отогнало в сторону, и вертолет пошел следом за ней, неся меня и обдавая солеными холодными брызгами. Наконец трап попал в лодку, и я опустился в нее.
   Лаптев лежал бледный и неподвижный, не подавая признаков жизни. Я положил руку ему на лоб; тогда он застонал и открыл глаза. Жив! Жив! Я обнял его и стал тормошить, стараясь привести в чувство. По он смотрел на меня бессмысленными глазами и что-то говорил непонятное, заглушаемое шумом мотора.
   Я отвязал от себя веревку и опоясал ею друга. Подал знак тянуть.
   Когда я поднялся в кабину, над Юркой уже хлопотал врач. Через несколько минут его привели в сознание, и он торопливо заговорил, будто боясь, что не успеет рассказать о случившемся.
   Лаптев шел на перехват учебной цели, когда невдалеке появился неизвестный самолет. Он держал курс к нашей границе. Юрке дали команду идти ему навстречу. Разведчик, обнаружив перехватчика, развернулся и пошел вдоль побережья.
   Юрке напомнили, чтобы близко к самолету не подходил. Но перед ним был враг, может быть, тот самый, который несколько дней назад нарушил нашу границу. К тому же вражеский летчик не думал удаляться от нашего берега, словно желая похвастаться своей безнаказанностью; радары на его борту работали на полную мощность. И Юрка решил убедиться, такая ли действительно сильная защита у "дельфина", что ничего нельзя было сделать при прошлом перехвате. Он пошел следом за разведчиком, медленно сближаясь, включил радиолокационный прицел, давая понять, что следит за шпионскими действиями экипажа. Лаптев был убежден, что летчики, чьи бы они ни были, не только не посмеют, но и мысли не держат, чтобы открыть огонь по советскому истребителю. Одно дело - шпионить, совсем другое - убивать в мирное время.
   Разведчик продолжал идти вдоль границы до тех пор, пока расстояние между ним и перехватчиком не сократилось до эффективного действия радиолокационного прицела. Тогда он круто повернул к востоку, увеличил скорость и перешел на снижение. Перехватчик не отставал. Экран прицела рябил от засветок, и Лаптев то менял положение относительно "дельфина", то переключал каналы, то увеличивал и уменьшал резкость изображения, проверяя все методы и способы борьбы с помехами.
   У Юрки от напряжения слезились глаза: надо было не только получать сведения о помехах, но и следить за пилотажными приборами. Высота небольшая, и малейшая оплошность в пилотировании грозила не меньшей опасностью, чем снаряды врага.
   Лаптев не выпускал разведчика из прицела. Оставалось загнать "птичку" - отметку цели - в малое кольцо и нажать кнопку фотопулемета. Но в это время истребитель вздрогнул, будто что-то попало в сопло и, переворачиваясь, стал падать. Все случилось так неожиданно и непонятно, что Юрка о дальнейшем не имеет представления. То ли он сам катапультировался, то ли его выбросило взрывом.
   Осознал происшедшее он уже в воде. Спасательный жилет, мгновенно наполненный газом, вытолкнул его на поверхность. Рядом плавала лодка, тоже наполненная газом. Лаптев отстегнул парашют, нащупал рукой шнур от лодки и потянул к себе. Ледяная вода стремительно проникала в унты, под куртку, обжигала тело. Юрка поспешил забраться в лодку и только тут почувствовал острую боль в правой ноге. Голова гудела и была тяжелой, гермошлем сдавливал ее, словно тисками. Летчик с трудом снял его и увидел на руке кровь: видно, ударился головой при катапультировании.
   Чтобы быстрее согреться, он достал из кармашка лодки ласты и стал усиленно грести, ориентируясь по наручному компасу. Попутный ветер обнадеживал его и вселял уверенность, что ему удастся достигнуть берега.
   По его расчетам выходило, что истребитель упал в нескольких милях от границы, поэтому он греб, не переводя дыхания. Холод легко проникал под мокрый меховой костюм, коченели руки. Летчик напрягался до предела, но и движения никак не могли его согреть. Вскоре он выбился из сил и снял ласты. Ныла нога и болела голова. Ломило руки и поясницу, а в маленькой лодчонке нельзя было повернуться. Тогда он засунул руки в карманы куртки. Отдохнув несколько минут, снова стал грести.
   Ветер повернул к югу. Летчик почувствовал в этом угрозу: против часовой стрелки ветер поворачивает при приближении шторма. Надо было встретить его полным сил, отдохнувшим. Лаптев поудобнее лег в лодке. В кармане у него была плитка шоколада (неприкосновенный бортовой паек он второпях отстегнул и бросил вместе с парашютом). Юрка отломил кусочек и положил в рот. Он понимал, что в океане придется быть, возможно, не одни сутки, и решил экономить. Шоколад разжег аппетит, и Юрка отломил еще кусочек и стал сосать. По всему телу разлилась слабость, и будто потеплело.
   По небу бежали лохматые облака, но они не страшили пилота. "Меня скоро найдут, - думал он. Уже вылетели самолет и вертолет, вышли пограничные корабли. Эту красную лодку далеко видно".
   Волны заметно росли и начали швырять лодку как мячик. Юрку укачало, стало тошнить. Он закрыл глаза - только на минутку, иначе поисковый корабль или самолет может пройти мимо, а он не увидит. И забылся... А когда открыл глаза, ужаснулся: черные пенистые волны вздымались над ним, как горы. Казалось, они вот-вот раздавят его. Но пока они только забавлялись, швыряли его в поднебесье и окатывали солеными колючими брызгами.
   Подкатила рвота, и он перегнулся через борт лодки. Коварная волна будто только и ждала этого, ударила в днище и вышвырнула его за борт. Он захлебнулся и чуть не потерял сознание. Выплевывая горечь, он все же попытался догнать лодку, но она, подхваченная ветром, уносилась от него, как перекати-поле, тащила за собой.
   Океан бушевал. Свинцовые волны, похожие на рушащиеся горы, с грохотом валились на человека и окатывали его с головой, швыряли, словно букашку. Он тянул лодку за шнур к себе, но она почти не поддавалась. Им овладел страх. В такой холодной воде долго не продержаться, уже сейчас немеют руки. Неужели смерть?.. Нет!
   Лаптев собрал все силы и стал наматывать шнур от лодки на руку. Лодка приближалась по сантиметру. Вот она уже рядом. Еще усилие - и он будет в ней. Юрка напрягся. А океан будто смеялся над ним. Руку свела судорога, и ветер рванул лодку, разматывая шнур.
   Сил больше не было. Ныло все тело, ломило кости, туманилось сознание, но надо было начинать все сначала.
   Ветер пролетел и стих так же внезапно, как и начался. Заходящее солнце просвечивалось сквозь пепельную дымку облаков, обливало волны кровавым отблеском. Скоро наступит ночь. Пилот понял, что смерть рядом. А как хотелось жить! Он еще раз собрал силы и настиг лодку. И тут сознание покинуло его...
   На аэродроме нас поджидала санитарная машина. Юрку сразу же увезли в госпиталь.
   - Как он? - подошел ко мне Геннадий. Их самолет приземлился раньше.
   - Ничего, терпимо.
   - Только летать ему больше не придется, - сказал Пчелинцев. - Перелом ноги, травма черепа.
   Лаптев не будет летать! Я мог представить себе что угодно, только не это. "Как ты будешь без истребителя?" - вспомнились его слова. Разве сможет он жить, не летая! Только теперь я стал сознавать, что для нас значит летное дело.
   Геннадий тоже стоял удрученный. Я взял его за руку.
   - Прости, я был не прав.
   - Да шо ты! Вот Юрка... - Голос его сорвался. Он помолчал, а потом поднял голову: - Ты бы сходил к Синицыну.
   - Да, иду.
   Я взглянул на часы и направился к штабу. Из летной столовой после ужина выходили летчики. Мне было не до еды: я раздумывал, захочет ли после всего случившегося разговаривать со мною Синицын? Но все-таки пойду к нему. Надо уметь отвечать за свои поступки и иметь смелость признаваться, когда не прав. Пусть даже выгонит меня из кабинета, все ж будет легче: буду знать, что исполнил все, что должен исполнить честный человек.
   Дежурный по штабу сказал, что Синицын в парткоме.
   Я подошел к кабинету с табличкой "Партком", дверь была приоткрыта, оттуда доносились голоса:
   - ...не стоит. Из него выйдет неплохой летчик.
   Я узнал бас Синицына. Видимо, говорили обо мне.
   - А вы как думаете, Николай Андреевич? - спросил незнакомый мне голос.
   - Может быть, товарищ генерал, - не определено ответил Мельников, как всегда, спокойно, но что-то в его голосе почудилось мне новое, непонятное. - Но наказать его стоит. Не ради моего принципа, ради самого Вегина, чтобы не случилось с ним, как с Лаптевым или, того хуже, с Кедровым.
   - А это еще кто?
   - Забыли, товарищ генерал? Тот самый лейтенант Кедров, из-за которого вы в академию меня не пустили.
   - Ого, кого вспомнил! Поди лет пятнадцать прошло!..
   - Может, пятнадцать, может, более, а мне кажется, будто это произошло вчера. - Мельников вздохнул, и я понял, что появилось в его голосе новое грусть и раскаяние. - Он стоит у меня перед глазами. Не хотел я тогда выпускать его в полет, словно предчувствовал. Нет, не предчувствовал, знал: у него и раньше ни один полет не проходил без фокусов. А я, по существу, попустительствовал: летчику-де свойственна дерзость.
   - Поэтому вы в другую крайность ударились, за ручку стали водить своих летчиков? Молодежь побоялись даже в летно-тактические учения включить? Генерал спрашивал насмешливо, но сурово.
   - Да, не хотел рисковать. Вы сами говорили, что погибнуть летчик имеет право только в бою.
   - Я и теперь это утверждаю. Но безаварийность достигается не путем упрощенчества, а высокой выучкой. У вас в полку самый малый налет по сложным видам боевой подготовки.
   - Считал, незачем торопиться. Помните, сколько мы ходили вокруг самолета, прежде чем подняться в небо?
   - Тогда другое время было. Если мы сегодня таким темпом будем продвигаться, нас растопчут. Вы поняли, почему ваши летчики упустили нарушителя?
   - Понял, товарищ генерал. Вот вам мой рапорт. - Зашелестела бумага. Я строго спрашивал за ошибки, - продолжил после паузы Мельников. - Себе тем более не могу их простить.
   Наступила тишина. Я повернулся и вышел из штаба. Откровение Мельникова словно сдернуло с глаз моих темную повязку, и я увидел командира совсем другим человеком. Теперь понятны были его задумчивость и суровость. Да, носить на своей совести вину за гибель человека - это, пожалуй, потяжелее, чем лишиться звездочки на погоне. И вместо прежней неприязни я испытывал теперь к Мельникову сочувствие и уважение. И на свои проступки смотрел по-иному. Было стыдно за них. Да, летчику, как и саперу, права ошибаться не дано, за каждую ошибку надо расплачиваться.
   Я сидел на скамейке возле курилки, мучаясь раскаянием, и не заметил, как ко мне подошел Синицын.
   - Вы меня дожидаетесь, товарищ Вегин? - спросил он.
   - Вас, товарищ майор, - поднялся я. - По личному вопросу.
   Синицын посмотрел на часы.
   - Вот что, идемте ко мне домой и там поговорим. А то у меня детишки одни, не знаю, как они там, поели или нет.
   Он жил в старом двухэтажном доме, без парового отопления и канализации. В таких домах жило большинство летчиков. Но в гарнизоне строили и новые дома с удобствами. Два дома уже были сданы под жилье. Квартиры получили командиры, начальники служб и инженеры. Синицын же, неизвестно почему, не пожелал переселяться из старой квартиры.
   Едва мы переступили порог, как нам навстречу из второй комнаты бросился черноволосый мальчик лет пяти, с большими черными глазами. Он был похож на мать как две капли воды. Ее я видел в Нижнереченском театре и в нашем клубе. Я не раз, глядя на них, думал, как могла полюбить этого некрасивого и сурового человека такая обаятельная женщина?
   - Папка пришел! - крикнул мальчик и в одно мгновение очутился на руках у отца.
   Следом за ним из той же комнаты вышла девочка лет девяти - такая же, как отец, рыжеволосая, с серо-зелеными глазами. Увидев меня, она остановилась, поднесла пальчик к пунцовым, будто накрашенным, губам и, потупив взгляд, тихонько поздоровалась.
   - А ты почему не здороваешься? - спросил Синицын сына.
   Тот недоверчиво сверкнул на меня глазами, но тут же улыбнулся, звонко крикнул "Здрасте!" и протянул мне руку.
   - Мне сразу как-то стало легко и весело. Я взял его ручонку и слегка потряс.
   - Здравствуй!
   - Э-э, а что ж у тебя такие грязные руки? - спросил вдруг отец.
   - Варенье ел, - коротко ответил мальчик.
   - Надо было помыть.
   - А воды нету, - развел мальчик ручонки и указал на кран.
   - Почему-то не течет, - все так же тихо пояснила девочка.
   - Опять эта водокачка! - Синицын опустил сына на пол. - Садитесь, Борис Андреевич. - Он пододвинул мне стул. - Посмотрите пока газеты, а я принесу воды. - Он взял ведро и вышел.
   Я развернул "Красную звезду", но читать не хотелось, да и вряд ли я смог бы сосредоточиться на чтении. Невольно стал рассматривать комнату. Здесь все было скромно, чисто и уютно, без намека на роскошь: диван-кровать в парусиновом чехле, круглый стол под льняной скатертью, полумягкие стулья, большой, во всю стену, книжный шкаф. Сквозь стекло виднелись корешки книг. Сочинения В. И. Ленина, К. Маркса, "Политэкономия", тома Горького, Гоголя, Чехова, военные журналы... На небольшом письменном столе у окна лежали общая тетрадь, учебник по самолетовождению и "Педагогическая поэма" А. Макаренко. Шелковая голубая тесемка, служившая закладкой, говорила о том, что книгу только начали читать. Мальчик, перехватив мой взгляд, подошел к письменному столу и, глядя на книгу, серьезно сказал:
   - Это папа читает. Для детей не интересно. - Как бы желая убедить меня, дополнил: - Про то, как надо воспитывать невоспитанных ребят. А я и Лена - воспитанные.
   - Я не мог сдержать улыбку:
   - А тебя как зовут?
   - Вова.
   - Молодец, Вова. Значит, слушаешься папу и маму?
   - Слушаюсь.
   - И любишь книжки читать?
   - Я еще не умею. Мне читает папа. Про Конька-горбунка, про ковер-самолет. - Мальчик вдруг сосредоточил взгляд на моем нагрудном знаке и подошел ко мне. - А ты летчик? - спросил он.
   - Да, летчик.
   - И папа мой летчик. - В его голосе было столько гордости. Истребитель! Ты видел его самолет?
   - Видел.
   - И я. Правда, папа здорово летает?
   - Правда.
   - Я тоже, когда вырасту, буду летчиком. Вначале солдатом, а потом летчиком.
   - А зачем же солдатом? - удивился я.
   Мальчик задумался.
   - Чтоб быть таким сильным, как папа, - наконец сказал он.
   - А кем ты будешь? - повернулся я к притихшей, но внимательно наблюдавшей за мной девочке.
   - Учительницей, - ответил за сестру Вова. - Она уже в школу ходит, во второй класс.
   - А учишься как? - Я хотел, чтобы она не смущалась.
   - Хорошо, - ответила Лена. В глазах ее загорелись маленькие огоньки: видно, ей нравилось говорить о школе.
   - На пятерки, - опять дополнил ответ сестры Вова. - А я, когда пойду в школу, буду учиться на шестерки, - вполне серьезно заверил он.
   - А шестерок совсем и нет, - рассмеялась довольная Лена.
   - Есть, - не сдавался Вова, - папа говорил. - Я понял, что отец для него - непререкаемый авторитет. - Это только вам, девчонкам, таких отметок не ставят.
   Папа пошутил.
   - А где же мама? - спросил я, желая выручить Вову из неудобного положения.
   - В больнице, - ответил Вова. - Поехала мне братика покупать.
   - А если братиков не будет?
   - Тогда сестричку. Мы все равно будем ее любить.
   В это время дверь открылась, вошел Синицын. Глянув на нас, он понял, что между нами идет оживленная беседа, и улыбнулся:
   - Познакомились?
   - Познакомились, - ответил я. - У вас сын прямо-таки герой. Летчиком, говорит, буду и учиться хочет на шестерки. Хороший мальчик. На мать очень похож.
   - И вовсе не на маму, - запротестовал Вова. - Это у Лены губы мамины, а я весь - вылитый папа.
   - Ладно, ладно. - Отец обнял его и похлопал по плечу, как взрослого. Ты почему все же не помыл руки? Ведь в умывальнике есть вода.
   - Так ее ж Ленка нагрела, - снова горячо возразил Вова, - посуду мыть.
   - Ну и что же?
   - Как что? Ты сам говорил, что горячей и теплой водой умываться нельзя: вредно для здоровья.
   - Ах да, я совсем забыл, - сделал Синицын серьезное лицо. - Ну хорошо, теперь я принес холодной воды. Леночка, иди ему помоги.
   Вова и Лена убежали на кухню.
   - Да, Леночка, - крикнул отец вслед, - включи, пожалуйста, плитку и поставь чайник, мы с дядей чайку попьем.
   - Хорошо, - ответила Лена.
   Из этих разговоров мне ясно представилась жизнь Синицына. Я бы хотел жить так, как Синицын, хотел, чтобы у меня были такие же смышленые и послушные дети, чтобы они любили меня...
   - Как Лаптев?
   Лицо Синицына стало серьезным.
   - Плохо. Доктор сказал, что не летать ему больше.
   - Да, - Синицын вздохнул, - так-то оно, брат. Летное дело не прощает ни малейшего отступления от требований "Наставления по производству полетов". Каждая фраза тут написана кровью. Вот почему с тобой разговаривали так строго.
   - Я это понял.
   - Вот и хорошо. А как насчет гражданки? Слыхал, демобилизоваться хочешь?
   - Нет. Я буду летать!
   - Правильно решил. Умел сорваться, умей и выкарабкаться. На ошибках учатся. Главное - не повторять их...
   В гостиницу я возвращался под вечер, думая о Мельникове и Синицыне. Оказывается, не всегда под суровой внешностью кроется злая душа.
   Я вошел в гостиницу и направился к дежурной за ключом. Открыл дверь и встал как вкопанный. Столько за эти дни было пережито, что, казалось, ничто меня не удивит. А тут новая неожиданность - в комнате дежурной сидела Инна.
   Она быстро встала и подошла ко мне.
   - Мне Дуся позвонила, - сказала она.
   Я понемногу пришел в себя. Взял ключ и пригласил ее в комнату. Кровать у меня была не убрана, книги разбросаны по столу, на тумбочке и на окне лежали газеты. Мне стало стыдно за беспорядок.
   - Ты извини, - невнятно пробормотал я и поспешил заправить кровать.
   Инна принялась складывать в стопку книги.
   - Не надо, я сам все сделаю.
   Она подошла ко мне, провела ладонями по моему лицу и улыбнулась. На сердце у меня сразу полегчало.
   - Хорошо, что ты приехала. - Я обнял ее. - Оставайся у меня.
   Она подняла на меня улыбающиеся глаза, теплые и ласковые. Покачала головой.
   - Послушай, Инна, я вполне серьезно. Мы должны быть вместе навсегда!
   Лукавые огоньки в ее глазах погасли. Инна задумчиво посмотрела на меня и доверчиво прижалась к моей груди.
   Глава четвертая.
   Туман
   Кругом, вверху и внизу, блещут звезды. Большие, как электрические лампочки. Истребитель будто застыл в каком-то громадном звездном шаре. Лишь стрелки приборов говорят о его стремительном полете.
   Внизу подо мной облака, плотные и черные, как океан, и звезды отражаются в них, словно в зеркале, Я возвращаюсь на свой аэродром после перехвата учебной цели. Изредка с командного пункта поступают команды штурмана наведения. Он отлично меня видит - радиолокационная станция на КП теперь новая, работает превосходно. Невольно приходит в голову пословица: "Гром не грянет, мужик не перекрестится". Гром прогремел.
   Командиром полка у нас теперь полковник Щипков - немолодой, высокий и сутулый. Глаза умные, проницательные. Он уже проводил предполетную подготовку, полеты и разбирал их. В вопросах тактики, аэродинамики и техники разбирается отлично. От него не ускользнет ни малейшая ошибка. При перехватах "противника" некоторые летчики из третьей эскадрильи действовали по старинке. Щипков, просматривая фотопленки, обнаружил, что они атаковали шаблонно, огонь вели с дальней дистанции.
   - Вы учитесь не фотографировать, а уничтожать противника, - отчитывал он провинившихся летчиков. - Почему вы атаковали только с задней полусферы, на попутных курсах? Легче так? А в бою тоже будете выбирать положение?.. Современное оружие позволяет бить врага под любым углом, и надо учиться этому...
   Синицын наш - заместитель командира полка, а командиром эскадрильи стал капитан Дятлов. Теперь все на своих местах. И учение пошло интереснее. Только нет с нами Юрки. Месяц назад он уехал в Москву. Провожали его почти все летчики третьей эскадрильи; разумеется, и мы с Геннадием. С нами были Инна и Дуся. Юрка шутил, смеялся, а в светло-серых глазах его была тоска, глубокая и неизгладимая. Он думает устроиться на завод и учиться в юридическом институте. Не представляю себе, каким Юрка будет судьей или прокурором...
   - Двадцать первый, увеличьте скорость и высоту полета, аэродром закрыт туманом.
   Такие явления здесь не редкость. Коварный океан часто устраивает нам испытания.
   - Двадцать первый, как у вас с топливом? - запрашивает через несколько минут Синицын. Сегодняон особенно озабочен.
   Я смотрю на топливомер. Стрелка недалеко от нуля. Поблизости есть аэродромы, но они восточнее нашего, и туман закрыл их раньше.
   - На пределе, - докладываю я.
   - Внимательно следите за высотой, - советует Синицын. Голос его спокоен и властен. - Строго выполняйте наши команды.
   Значит, туман опередил меня.
   - Займите эшелон шестьсот... Разворот на девяносто влево. Снижайтесь до четырехсот... Выполняйте третий...
   Третий разворот. Начинается самое трудное. Аэродрома не видно. Надо точно выйти в створ посадочных знаков, правильно рассчитать и выдержать линию снижения, не потерять преждевременно скорость и высоту. Кругом сопки. Туман окутал их и запрятал, как море подводные рифы. Малейшая ошибка - и поминай как звали. Но думать об этом некогда. Все внимание - приборам.
   Четвертый разворот. Отсюда обычно хорошо видны два ряда посадочных огней. А сегодня кругом чернота, будто земля залита тушью. В кабине тускло мерцают приборы. Высота триста метров. В последний раз мигнули звезды и исчезли в непроглядной пелене тумана. Я держу стрелки радиокомпаса и гиро-полукомпаса на нуле - точно по посадочной полосе. Высота уменьшается метр за метром.
   - Двадцать первый, идете левее, - сообщает руководитель посадки.
   "Что-то он ошибается, - смотрю я на стрелки. - Приборы не обманывают".
   В этот момент пелена оборвалась, внизу, в мощных лучах прожектора, я увидел полосу. Но доворачивать поздно. Энергично увеличиваю обороты двигателя, беру ручку на себя. Истребитель с ревом снова врезается в пелену.
   "В чем дело? - пытаюсь я понять свою ошибку, - Все сделано правильно, приборы показывали..."
   - Проверьте ГПК по компасу, - советует Синицы и.
   Точно! Перед третьим разворотом я не сличил показания ГПК с компасом, расхождение в пять граду, сов. Команды руководителя посадки были правильными.
   Повторяю заход. От напряжения по лицу льет пот.
   Зазвенел звонок ближайшей приводной радиостанции. И ни одного огонька!
   - Идете правильно, - как бы поняв мое беспокойство, подсказал руководитель посадки.
   Стрелка высотомера отсчитывает последние метры. Как они дороги в этот момент летчику!
   Расплывчатый свет врывается в кабину. Передо мной посадочная полоса. Убираю обороты двигателя. Колеса будто прилипают к бетонке и, шурша, катятся вдоль огней.
   Земля. Как она мила и как бывает порой беспощадна!