Страница:
— Пока что хорошего мало, — продолжал Петр, сдерживая дыханье от внезапной волны холодного воздуха. Он захромал вперед, приговаривая: — Ну, берегись, черти!
— Не шути, — сказал Саша. — Пожалуйста, не шути Петр Ильич. Разве ты не знаешь, что рассказывают? Леса очень опасны, если ты будешь совать нос в их дела.
— Я ничего не знаю об этом, и я не хочу беспокоиться из-за подобных сказок. Они приносят лишь один вред.
— Есть, например, лешие, у которых ноги вывернуты задом наперед, и мы не должны ступать по их следам, чтобы не заблудиться. А есть лесовики, которые будут привлекать тебя своим пением, а ты будешь идти и идти за ними…
— Мы будем придерживаться дороги, — сказал Петр, поглаживая свои скулы. — И ничего не будем трогать. Мы будем разговаривать очень вежливо и с чертями, и с лешими, будем продолжать идти вперед и не будем обращать никакого внимания на певчих, которые могут оказаться на деревьях, и которые должны явно походить на здешних птиц, если они только водятся в этом лесу.
— Олени, должно быть, съели здесь все зерно, — сказал Саша.
— Они наверняка не сделали этого, к моей радости.
— Если только всех оленей не переловили волки.
— Послушай, малый… — начал было Петр, но тут же попытался найти более подходящие слова. — Тогда эти волки должны быть сыты, и, следовательно, мы будем в безопасности. Постарайся быть повеселее, а то так ты накличешь на нас беду.
— Я-то нет, — воскликнул Саша с негодованием. — Я-то нет, Петр Ильич, а вот ты, накличешь.
— Ну, хорошо, хорошо. Но ведь все-таки я не колдун, и какое тогда значение имеют мои слова?
Саша с большой опаской взглянул на него, словно не доверяя этому, последнему доводу.
— Запомни, что нет ничего другого, кроме удачи, — продолжал Петр, излагая преимущество собственных взглядов на вещи, — которая бывает, например, в игре. И я сомневаюсь, что Отцу Небесному нужна твоя помощь в его собственных делах.
Саша застыл на мгновенье с открытым ртом, затем быстро закрыл его, и после этого долгое время путники шли молча.
Иногда человек может стесняться самого себя и поэтому может быть замкнутым, но этот мальчик был так чистосердечен… Он действительно относился к той породе людей, которые без оглядки могут пожертвовать собой ради себе подобных. Обычно он и сам во время игры или забавы радовался, найдя кого-нибудь, столь же легковерного, как и Саша. Но тот не терял своей благожелательности, сколько бы Петр ни наблюдал за ним. Возможно, что мальчик попросту был более твердым, чтобы так просто расстаться со своими представлениями об окружающем, чем кто-либо другой, с кем доводилось Петру сталкиваться в жизни. И это, может быть, и было главной причиной того, что Петр потратил много времени, раздумывая над тем, что всем качествам Саши Васильевича можно дать лишь самую высокую цену, если рассматривать его с точки зрения определенной пользы (поскольку в такой ценности была скрыта мораль подлеца, Петр очень точно постарался провести границы, до которых он был намерен использовать его). Кроме того, ему казалось, что мальчику нужен воспитатель и защитник, роль которого Петр благородно решил взять на себя, по крайней мере, чтобы при случае удержать его от самоубийства.
Но сегодняшним утром он пересмотрел все свои соображения. Мальчик определенно имел острый ум, он мог распознать негодяя, когда столкнулся бы с одним из них. И теперь, без всякого сомнения, даже если бы Саша и вернулся назад в «Петушок», он должен был бы знать, что его дорогие дядя и тетя были самыми настоящими подлецами. Но он отбросил все это в сторону и сделал, казалось, самый неожиданный выбор из целого клубка собственных перепутанных мыслей: решил определить себя покровителем, и Петр Ильич Кочевиков оказался как раз тем самым дураком, за которым был нужен присмотр.
Петр с большим трудом мог понять, как это случилось с ним, и у него возникла очень нерадостная мысль, что возможно ему придется испить полную чашу этой заботы, и кроме того, вполне могло быть, что мальчик имел в голове какой-то собственный гнусный план…
Если только исключить то обстоятельство, что он был очень чистосердечен.
Это и смущало и соблазняло одновременно… Обдумывая происходящее, Петр Ильич припомнил объяснения, которые делал на этот счет его отец. Он утверждал, что на земле есть лишь два сорта людей, одни из которых живут только умом, а другие всегда полагаются всего лишь на удачу. Следуя этим советам, он постепенно убедился, что удача хороша только при наличии явного обмана, например, как при игре в кости, залитые свинцом…
Тем временем, боль в боку не прекращалась, и, скорее всего, от воспоминаний, начала болеть еще и голова. Ведь надо же было вообразить в молодые годы, что верные друзья могут сделать его богатым и счастливым, а пока эта дурь закончилась, он оказался в самом худшем положении, какое можно было вообразить, и Саша был абсолютно прав, жалея его. А еще этот необычайный дурак вбил себе в голову, что он настолько неотразим, что ни одна женщина не может думать ни о чем больше, как только о нем.
В общем-то было видно, что Саша Васильевич не так сильно и нуждался в нем, но по-прежнему был очень чутким и внимательным, и упорство, с которым он проявлял свою заботу и которое можно было принять в равной мере и за глупость, и за злодейство, хотя ни то, ни другое никак не сочетались с его знанием определенных вещей, с одной стороны, и с мягкосердечностью, с другой.
В конце концов, он устал думать обо всем этом, утомленный тяжелыми ударами в голове и приступами острой боли в боку, едва ли не при каждом шаге. Возможно, что он случайно столкнулся с таким не по годам развитым малым, который каким-то внутренним чувством уловил, что он должен по мере сил защищать этого мерзавца и игрока (с чем он, может быть, и не достаточно хорошо справлялся, но это можно пока оставить в стороне), или, что еще более невероятно, с бедным парнем, который был так захвачен его нравом и образом жизни, что не нашел ничего лучше, как просто посчитать его за господина, которому он должен был помогать.
«Я думаю, что ты ошибаешься на мой счет», должен был бы сказать Петр, будучи полным дураком. «Ты должно быть ошибаешься во мне, принимая меня за порядочного человека, Саша Васильевич».
Это было бы так, если исключить то, что мальчик мог, на самом деле, видеть, что я из себя представляю. Ведь вряд ли бы мы встретились с ним при лучших обстоятельствах.
"… И почему, собственно говоря, нужно быть дураком?» Петр продолжал размышлять, пока они шли, нагибаясь под сухими бьющими по глазам ветками деревьев. «Обдумай свое поведение, Петр Кочевиков! Если мальчик хотя бы наполовину не в своем уме, так подари ему ощущение народного волшебства и не мучай его правдой жизни. Он лучше всяких нормальных людей знает, как ему поступить.
… И когда-то, как только мы минуем весь этот путь, и может быть, доберемся до Киева, где вокруг будут воспитанные и культурные люди, я, возможно, научу его защищаться.
… По крайней мере от других, менее щепетильных негодяев».
Утреннее солнце по-весеннему грело их, но к полудню дорога значительно углубилась в лес, где еще виднелись остатки зимних сугробов, а ветки густо нависали вдоль всего их пути, буквально смыкаясь между собой, и день постепенно превращался в сумерки.
— Поешь, — настаивал Саша, когда они остановились отдохнуть около поваленного дерева, где было небольшое пространство, освещенное солнцем, и где они набрали немного воды из маленького ручья, чтобы помыть принесенное с собой зерно. Мальчик отдал Петру большую часть всего, что собрал еще на лугу, и, после некоторых раздумий, оценив, насколько холодным был ветер, добавил: — Вот, одень мой кафтан…
Его, видимо, все больше и больше охватывала тревога за Петра, у которого стали еще сильнее дрожать руки, кожа посинела, а равнодушие к окружающему проявлялось все заметнее и заметнее. Тетка Иленка наверняка бы сказала в этом случае, что больному человеку для леченья нужна хорошая еда да теплая постель, а Саша ничем не мог ему помочь, ведь у него не было никакой силы произвести ни того, ни другого, да и не предвиделось. Он с внутренней тоской думал о том, что если вспомнить, как тетка Иленка по привычке обвиняла Сашу во всем, что происходило в «Петушке», то Петр действительно имел повод для подобных обвинений: если бы он не загадывал то несчастье, которое кончилось тем, что Михаил попал в лужу, возможно, и Петр покинул бы «Петушок» более отдохнувшим, теплее одетым и с хорошим запасом еды. Но Петр настойчиво отказывался принимать в расчет все Сашины промахи, и даже с силой потрепал его по щеке за предложенный кафтан.
Все это оставляло в душе мальчика странное ощущение, тем более, что Петр, как казалось, и сам отчетливо понимал, насколько опасен для него холод, но никогда не попросил бы у него кафтан, и потому Саша должен был еще острее ощущать свою ответственность за все теперешние обстоятельства, в которых пребывал Петр Ильич, если под этим подразумевать хотя бы забытые попоны, которые могли бы сейчас заменить им одеяла. Но он никогда не обвинял и не ругал Сашу за это. Все слова, что Петр сказал по этому поводу, заключали лишь одну или две насмешки, похожие на то, как он подшучивал над собственным везеньем. Это были почти дурацкие шутки, которые скорее беспокоили, чем обижали. И они беспокоили его именно из-за состояния Петра.
Разумеется, Саша думал, что если он, может быть, виноват в том, что Петр упустил свою удачу, он должен отвечать и за все то, что природа скрыла от ушей и глаз Петра Ильича, хотя возможно, что и полевик может слышать Петра Ильича не намного лучше, чем слышит его сам Петр Ильич, и не больше, чем Петр Ильич чувствует холод, поселившийся в этом лесу, и не больше Петра Ильича понимает те шушуканья, которые часто можно услышать на кухне «Петушка», и из которых следует, что дорога на восток — гиблое место для путников.
— Я слышал, — заговорил Саша, когда они отдыхали у подветренной стороны поваленного дерева, — я слышал, что на этой дороге часто попадаются хутора. А еще я слышал, что здесь были и путешественники, и города и многое другое, но потом в этих местах появились разбойники, и царь велел построить новую дорогу, которая шла прямо на юг, потому что ничего не мог поделать с ними…
— Чего только ты не наслушался, — сказал Петр хрипловатым голосом, затем опустил руки в холодную воду и чуть обмыл свое лицо, прежде чем гримасничая и покусывая губы все-таки натянул на себя кафтан. — Позволь, я лучше расскажу тебе про Киев, малый. Там есть дворцы высотой с гору, а крыши их отделаны золотом. Ты когда-нибудь слышал про такое? А ближайшая к городу река течет к Южному теплому морю, где водятся диковинные чудовища.
— Что это за чудовища?
— Они похожи на драконов, — сказал Петр. — На драконов, чьи зубы остры, как копья, и расположены по обе стороны рта. Когда они плачут, то из глаз катятся жемчужины.
— Жемчужины!
— Так рассказывают.
— А ты не веришь даже в банника! Как же может дракон плакать, чтобы вместо слез из глаз выпадал жемчуг?
Саша не должен был бы задавать этого вопроса. Петр некоторое время раздумывал над этим, и постепенно его веселое настроение пропало. Он выглядел измученным и бледным.
— Действительно, — сказал он, переводя дух после попыток одеть кафтан. — Насчет драконов и у меня есть сомненья, это так. Но в Киеве живет Великий Князь, и все, что я знаю об этом, истинная правда. Правитель Киева богат, богаты и его бояре, а богатый народ сорит золотом направо и налево, расставаясь с ним так же легко, как птицы с перьями. Вот что я слышал. И все золото, какое есть, рано или поздно, попадает в Киев. Поэтому наверняка там должно быть припасено немного для тебя и меня. Глаза у Петра даже заблестели, когда он говорил о золоте. И он еще сказал «тебя и меня», чего Саше ни разу в жизни не приходилось слышать, сколько бы он ни напрягал память. Услышать вот это «тебя и меня» было гораздо более удивительным и гораздо более желанным по сашиному счету, чем слушать о драконах, плачущих жемчужинами. Петр сомневался в существовании полевика, а Саша, в свою очередь, сомневался в существовании Киева и отделанных золотом дворцов, но это «тебя и меня» было для него самым дорогим и реальным, оно было здесь и сейчас.
Пока они отдыхали, Саша знал, что Петру было немного лучше, но постоянно наблюдая за ним, он видел, что настроение его падает…
— Да, — сказал он, чтобы доставить ему хоть какую-то радость. — Да, мне хотелось бы увидеть все это, и, разумеется, я верю, что Киев есть на самом деле.
Однако больше всего он верил в то, что они были пропащими людьми: ведь если они вернуться назад в Воджвод, то слуги закона повесят Петра, а, может быть, их обоих, но если они будут продолжать свой путь через лес и не найдут здесь никакой пищи, то надежда на жизнь и с этой стороны исчезнет.
— Когда мы доберемся до Киева… — начал Петр, как только они отправились в путь. И он рассказал ему о слонах с ногами, обвитыми змеями, и о сказочной птице Рух, которая несла огромные яйца при дворе индийского короля.
— Это более похоже на правду, чем говорящий банник, — сказал Петр, подмигивая ему, и тут же зацепился ногой за торчащий из земли корень и едва не упал, резко наклонившись в сторону мальчика.
— Со мной все хорошо, — сказал он, весь побледневший и дрожащий. Но, тем не менее, не разрешил Саше взглянуть на свою рану. — Оставь ее в покое, — сказал он, отмахиваясь от него. — Оставь ее.
Но бледность с его лица не исчезала, и теперь, пока они шли, Петр даже не пытался шутить или рассказывать свои обычные небылицы.
Постель, которую они приготовили на ночь, на этот раз состояла из кучи полусгнивших листьев, которую они сложили около старого бревна. Даже вечер был настолько холодным, что в сумеречном свете было заметно, как дыхание превращалось в иней. Поэтому Саша и пытался извлечь огонь, из всех сил натирая палкой кусок сухого дерева, которое использовал как трут. Но он преуспел лишь в том, что разогрелся сам да истер все руки, но не получил даже ни одного завитка дыма. Он подумал, что, возможно, ему попалось слишком влажное дерево, даже среди того, что здесь можно было считать сухим, а возможно, у него ничего не вышло и потому, что в глубине собственного сердца он знал, что огонь был тем единственным заклинанием, которого он боялся, что огонь убил его родителей, что огонь был его проклятьем и его бедой, и что он страшно боялся его, несмотря на безнадежное положение, в котором они сейчас находились.
— Жаль, но ничего не выходит, — сказал он, тяжело дыша, на что Петр заметил:
— Остановись, малый. Ведь ты уже в кровь стер себе руки. Так ты все равно ничего не получишь.
Но по крайней мере он разогрелся, и ему хотелось поделиться своим теплом. Они укрылись кафтаном, и Петр предположил, что сегодняшняя ночь не должна быть столь тяжелой, как предыдущая, а утром он будет чувствовать себя еще лучше. Возможно, он пробормотал что-то еще, вроде того, что им следует встать пораньше, когда кругом будет самый холод, и остаток ночи повести в дороге, а отдыхать позже, когда будет совсем тепло.
Но перед рассветом было то самое время, когда Петр наконец засыпал, а кроме того, дорога, по которой им предстояло идти, делала поворот, и Саше показалось, что будет слишком глупо сбиться с пути, потеряв таким образом последнюю надежду на спасенье.
Поэтому, на следующее утро, проснувшись с восходом солнца, они не сказали друг другу ничего о том, что хотели отправиться в путь еще до рассвета. Петр потратил еще долгое время в попытках подняться на ноги. Когда ему наконец удалось это, и он встал, весь покрытый потом, то отметил, что сегодняшнее утро было гораздо теплее, хотя Саша этого явно не ощущал, наблюдая, как дыханье по-прежнему схватывается морозом, теперь уже в отблесках рассвета, проникающих через толщу деревьев.
С возрастающей остротой Саша чувствовал, что их обстоятельства подчинены какому-то несчастному року, когда Петр вновь начал повторять свои несвязные рассказы о Киеве, о княжеском дворе, о слонах, сказочных птицах и золоченых крышах, о том, как его отец однажды видел Великого Князя, и как его дед водил караваны на Великий Восток. Но о матери Петр не упомянул ни разу, и поэтому Саша наконец спросил его:
— А у тебя была тетка или кто-нибудь еще?
— Нет, — очень быстро и легко ответил Петр, и Саша почувствовал, что он врет. — Они мне были просто не нужны: ведь отец выиграл меня в кости.
— Но такого не может быть.
— Ого, — рассмеялся Петр, но негромко, стараясь не дышать очень глубоко. — Ты, я вижу, уже кое-что знаешь. Может быть, у тебя есть и девица?
— Нет.
— Нет даже на примете?
— Нет. — Это приводило его в замешательство и заставляло говорить какую-то глупость. — Вокруг нас было не так много людей. — Но в это вообще нельзя было поверить, потому что вокруг «Петушка» было множество соседей. — Во всяком случае, очень мало моего возраста, — добавил он.
— И совсем не было девиц?
— Нет.
— А то вот есть Маша, дочка дубильщика…
Саша чувствовал, что его лицо начинает гореть, и подумал, что Петр Ильич и его друзья знают наперечет весь город.
— Или дочка пивовара, — сказал Петр, — Катя. Не знаешь ее? Та, что всегда в веснушках?
— Нет, — ответил он с тоской.
— Никого?
— Нет, Петр Ильич.
— И нет ни одной знакомой ведьмочки или колдуньи?
— Нет, — сказал Саша, на этот раз очень резко. — Какая девушка захочет разделить мою судьбу?
— А, — сказал Петр, неожиданно чуть хмурясь, словно все услышанное было явной новостью для него. Он слегка подтолкнул Сашу локтем. — Но если бы у тебя были бы деньги, ты мог бы иметь сколько угодно и проклятий, и бородавок, все равно, любой папаша в Воджводе прямо вытолкал бы за тебя свою дочь. И ни один из них не заметил бы ни одной бородавки.
Тепло от солнечных лучей начинало разогревать Сашино лицо, и в какой-то момент он был даже рад, что в лесу столько тени.
— Девицы же в Киеве, — начал было Петр и вдруг остановился, опершись рукой о ствол дерева, и некоторое время не говорил ни слова, а Саша беспомощно стоял рядом. — Черт возьми! — наконец сказал Петр, с трудом переводя дыхание.
— Петр, позволь мне взглянуть на твой бок. Дай мне посмотреть, что я могу сделать.
— Не надо! — ответил тот, сделав еще один вдох и добавил более спокойно: — Не надо, мне сейчас будет лучше. Это лишь минутная острая боль, она приходит и уходит…
Саша почувствовал, как к нему внезапно подступает холод, хотя сейчас была не ночь, когда все страхи непомерно возрастали, а ясный день, и все шутки Петра были бессильны, чтобы разогнать его.
— Разреши мне осмотреть повязку, — сказал он. — Петр, пожалуйста, прошу тебя.
— Нет.
— Ну не будь дураком, разреши мне помочь тебе.
— Уже все в порядке, черт возьми. Оставь меня в покое! — Петр оттолкнулся от дерева и вновь пошел по дороге, помогая себе мечом, как посохом. Это был уже не тот Петр, который досаждал тетке Иленке, разъезжая по двору и размахивая шапкой. Сейчас по дороге шел усталый измученный человек, сгорбившийся, с опущенными плечами, ступающий медленно и неуверенно.
Саша молил Бога, чтобы Петр Ильич вернул назад свою былую силу, и был полностью уверен в том, что это очень справедливое желание.
А может быть, Петр был прав, и он просто безобидный дурак, потому что, несмотря на все его старания, тот не стал чувствовать себя лучше ни сразу, ни какое-то время спустя после этого. Единственное, что можно было сказать, так это то, что Петр по-прежнему оставался на ногах, медленно, но передвигал их, и у него пока не было новых приступов острой боли, однако Саша не мог сказать, хорошо это было или плохо.
Он не смог развести огонь, он не смог найти ничего больше, чем застывшую мелкую рыбешку, вмерзшую в ледяную кромку ручья, и нашел несколько ягод, вместо того, чтобы отыскать пушную или пернатую дичь, которая наверняка водилась в этих лесах.
Все кругом будто вымерло. В такое время года, когда зима медленно умирает, но все еще не покидает землю, а весна еще не обретает жизнь, в таких заброшенных местах выжить могли только призраки, а больные и старые должны были умереть: вот так обычно говорили люди в городе. И в последнюю ночь, перед тем, как вся природа пробуждалась навстречу весне, городские женщины выходили на улицу с распущенными волосами и, развязав пояса, копали небольшой ров около городской стены. При этом они играли на волынках и зазывали Весну. Мужчины в это время прятались по домам. Исключение составляли лишь колдуны, которые тоже принимали участие в обряде и тоже играли на волынках, обращаясь с просьбами к богам и добрым духам, чтобы они отвели от них все несчастья в этом сезоне.
Так они и шли: Петр в одолженном на время кафтане, который трещал на его могучих плечах, и мальчик, прослывший неудачником. И если было на земле самое злополучное место, так оно было именно в этом лесу, в котором кроме двух скрывающихся от закона людей, и диких зверей, которых они смертельно боялись, были только мертвые деревья, мертвые кусты, бесплодная земля и безжизненные ручьи.
Может быть, здесь и был лесовик, но Саша пока не чувствовал его присутствия. Он даже прошлой ночью тайно выложил на старый сухой лист несколько засохших ягод и зерен, и, сдерживая дыханье, тихо приговаривал, чтобы не услышал Петр: «Пожалуйста, сделай так, чтобы мы не заблудились. Пожалуйста, сделай так, чтобы Петр не спотыкался, это причиняет ему боль. Пожалуйста, приведи нас в какое-нибудь благополучное место».
Казалось, что подобного умиротворения очень мало для неосязаемого и безмолвного духа, который к тому же, может быть, враждебно настроен к путникам, а может быть и сам нездоров от пребывания в таком лесу. Поэтому Саша взял колючку, проколол себе палец и выдавил из него несколько капель крови. Он слышал от кого-то, что так частенько делают колдуны. Он слышал страшные вещи про то, как иногда подношение в виде крови может только ухудшить дело, несмотря на то, что там же находились и другие подношения, хорошо известные духам.
— Ради Бога, скажи мне, что ты там делаешь? — спросил его Петр, когда они остановились на отдых в защищенном от ветра месте. Саша очень испугался, что Петр может сказать что-то, вызывающее раздражение у невидимых глазу обитателей леса, поэтому с чувством полной безнадежности сказал:
— Отыскиваю съедобные корешки.
— Не очень-то похоже, чтобы ты что-то искал, — сказал Петр без прежней бодрости в голосе, а, главное, в тот самый момент, когда Саша только что сообразил, что он врет в самый неподходящий момент. А что, если его услышат злые духи? Что будет тогда с ними в этом лесу?
«Человек с дурным глазом», подумал он, обвиняя себя во всех грехах. «Ах, Отец Небесный, отведи от нас все несчастья. Петр никогда не обидел никого, и он не заслужил таких страданий».
Но Небесный Отец был, видимо, не из той породы богов, которые позволяли часто беспокоить себя, особенно в тех случаях, когда в беду попадали негодяи и беглецы, и было бы слишком ожидать, что он будет спасать дурака от его собственной глупости, какую бы цену за это ни давали.
— Не шути, — сказал Саша. — Пожалуйста, не шути Петр Ильич. Разве ты не знаешь, что рассказывают? Леса очень опасны, если ты будешь совать нос в их дела.
— Я ничего не знаю об этом, и я не хочу беспокоиться из-за подобных сказок. Они приносят лишь один вред.
— Есть, например, лешие, у которых ноги вывернуты задом наперед, и мы не должны ступать по их следам, чтобы не заблудиться. А есть лесовики, которые будут привлекать тебя своим пением, а ты будешь идти и идти за ними…
— Мы будем придерживаться дороги, — сказал Петр, поглаживая свои скулы. — И ничего не будем трогать. Мы будем разговаривать очень вежливо и с чертями, и с лешими, будем продолжать идти вперед и не будем обращать никакого внимания на певчих, которые могут оказаться на деревьях, и которые должны явно походить на здешних птиц, если они только водятся в этом лесу.
— Олени, должно быть, съели здесь все зерно, — сказал Саша.
— Они наверняка не сделали этого, к моей радости.
— Если только всех оленей не переловили волки.
— Послушай, малый… — начал было Петр, но тут же попытался найти более подходящие слова. — Тогда эти волки должны быть сыты, и, следовательно, мы будем в безопасности. Постарайся быть повеселее, а то так ты накличешь на нас беду.
— Я-то нет, — воскликнул Саша с негодованием. — Я-то нет, Петр Ильич, а вот ты, накличешь.
— Ну, хорошо, хорошо. Но ведь все-таки я не колдун, и какое тогда значение имеют мои слова?
Саша с большой опаской взглянул на него, словно не доверяя этому, последнему доводу.
— Запомни, что нет ничего другого, кроме удачи, — продолжал Петр, излагая преимущество собственных взглядов на вещи, — которая бывает, например, в игре. И я сомневаюсь, что Отцу Небесному нужна твоя помощь в его собственных делах.
Саша застыл на мгновенье с открытым ртом, затем быстро закрыл его, и после этого долгое время путники шли молча.
Иногда человек может стесняться самого себя и поэтому может быть замкнутым, но этот мальчик был так чистосердечен… Он действительно относился к той породе людей, которые без оглядки могут пожертвовать собой ради себе подобных. Обычно он и сам во время игры или забавы радовался, найдя кого-нибудь, столь же легковерного, как и Саша. Но тот не терял своей благожелательности, сколько бы Петр ни наблюдал за ним. Возможно, что мальчик попросту был более твердым, чтобы так просто расстаться со своими представлениями об окружающем, чем кто-либо другой, с кем доводилось Петру сталкиваться в жизни. И это, может быть, и было главной причиной того, что Петр потратил много времени, раздумывая над тем, что всем качествам Саши Васильевича можно дать лишь самую высокую цену, если рассматривать его с точки зрения определенной пользы (поскольку в такой ценности была скрыта мораль подлеца, Петр очень точно постарался провести границы, до которых он был намерен использовать его). Кроме того, ему казалось, что мальчику нужен воспитатель и защитник, роль которого Петр благородно решил взять на себя, по крайней мере, чтобы при случае удержать его от самоубийства.
Но сегодняшним утром он пересмотрел все свои соображения. Мальчик определенно имел острый ум, он мог распознать негодяя, когда столкнулся бы с одним из них. И теперь, без всякого сомнения, даже если бы Саша и вернулся назад в «Петушок», он должен был бы знать, что его дорогие дядя и тетя были самыми настоящими подлецами. Но он отбросил все это в сторону и сделал, казалось, самый неожиданный выбор из целого клубка собственных перепутанных мыслей: решил определить себя покровителем, и Петр Ильич Кочевиков оказался как раз тем самым дураком, за которым был нужен присмотр.
Петр с большим трудом мог понять, как это случилось с ним, и у него возникла очень нерадостная мысль, что возможно ему придется испить полную чашу этой заботы, и кроме того, вполне могло быть, что мальчик имел в голове какой-то собственный гнусный план…
Если только исключить то обстоятельство, что он был очень чистосердечен.
Это и смущало и соблазняло одновременно… Обдумывая происходящее, Петр Ильич припомнил объяснения, которые делал на этот счет его отец. Он утверждал, что на земле есть лишь два сорта людей, одни из которых живут только умом, а другие всегда полагаются всего лишь на удачу. Следуя этим советам, он постепенно убедился, что удача хороша только при наличии явного обмана, например, как при игре в кости, залитые свинцом…
Тем временем, боль в боку не прекращалась, и, скорее всего, от воспоминаний, начала болеть еще и голова. Ведь надо же было вообразить в молодые годы, что верные друзья могут сделать его богатым и счастливым, а пока эта дурь закончилась, он оказался в самом худшем положении, какое можно было вообразить, и Саша был абсолютно прав, жалея его. А еще этот необычайный дурак вбил себе в голову, что он настолько неотразим, что ни одна женщина не может думать ни о чем больше, как только о нем.
В общем-то было видно, что Саша Васильевич не так сильно и нуждался в нем, но по-прежнему был очень чутким и внимательным, и упорство, с которым он проявлял свою заботу и которое можно было принять в равной мере и за глупость, и за злодейство, хотя ни то, ни другое никак не сочетались с его знанием определенных вещей, с одной стороны, и с мягкосердечностью, с другой.
В конце концов, он устал думать обо всем этом, утомленный тяжелыми ударами в голове и приступами острой боли в боку, едва ли не при каждом шаге. Возможно, что он случайно столкнулся с таким не по годам развитым малым, который каким-то внутренним чувством уловил, что он должен по мере сил защищать этого мерзавца и игрока (с чем он, может быть, и не достаточно хорошо справлялся, но это можно пока оставить в стороне), или, что еще более невероятно, с бедным парнем, который был так захвачен его нравом и образом жизни, что не нашел ничего лучше, как просто посчитать его за господина, которому он должен был помогать.
«Я думаю, что ты ошибаешься на мой счет», должен был бы сказать Петр, будучи полным дураком. «Ты должно быть ошибаешься во мне, принимая меня за порядочного человека, Саша Васильевич».
Это было бы так, если исключить то, что мальчик мог, на самом деле, видеть, что я из себя представляю. Ведь вряд ли бы мы встретились с ним при лучших обстоятельствах.
"… И почему, собственно говоря, нужно быть дураком?» Петр продолжал размышлять, пока они шли, нагибаясь под сухими бьющими по глазам ветками деревьев. «Обдумай свое поведение, Петр Кочевиков! Если мальчик хотя бы наполовину не в своем уме, так подари ему ощущение народного волшебства и не мучай его правдой жизни. Он лучше всяких нормальных людей знает, как ему поступить.
… И когда-то, как только мы минуем весь этот путь, и может быть, доберемся до Киева, где вокруг будут воспитанные и культурные люди, я, возможно, научу его защищаться.
… По крайней мере от других, менее щепетильных негодяев».
Утреннее солнце по-весеннему грело их, но к полудню дорога значительно углубилась в лес, где еще виднелись остатки зимних сугробов, а ветки густо нависали вдоль всего их пути, буквально смыкаясь между собой, и день постепенно превращался в сумерки.
— Поешь, — настаивал Саша, когда они остановились отдохнуть около поваленного дерева, где было небольшое пространство, освещенное солнцем, и где они набрали немного воды из маленького ручья, чтобы помыть принесенное с собой зерно. Мальчик отдал Петру большую часть всего, что собрал еще на лугу, и, после некоторых раздумий, оценив, насколько холодным был ветер, добавил: — Вот, одень мой кафтан…
Его, видимо, все больше и больше охватывала тревога за Петра, у которого стали еще сильнее дрожать руки, кожа посинела, а равнодушие к окружающему проявлялось все заметнее и заметнее. Тетка Иленка наверняка бы сказала в этом случае, что больному человеку для леченья нужна хорошая еда да теплая постель, а Саша ничем не мог ему помочь, ведь у него не было никакой силы произвести ни того, ни другого, да и не предвиделось. Он с внутренней тоской думал о том, что если вспомнить, как тетка Иленка по привычке обвиняла Сашу во всем, что происходило в «Петушке», то Петр действительно имел повод для подобных обвинений: если бы он не загадывал то несчастье, которое кончилось тем, что Михаил попал в лужу, возможно, и Петр покинул бы «Петушок» более отдохнувшим, теплее одетым и с хорошим запасом еды. Но Петр настойчиво отказывался принимать в расчет все Сашины промахи, и даже с силой потрепал его по щеке за предложенный кафтан.
Все это оставляло в душе мальчика странное ощущение, тем более, что Петр, как казалось, и сам отчетливо понимал, насколько опасен для него холод, но никогда не попросил бы у него кафтан, и потому Саша должен был еще острее ощущать свою ответственность за все теперешние обстоятельства, в которых пребывал Петр Ильич, если под этим подразумевать хотя бы забытые попоны, которые могли бы сейчас заменить им одеяла. Но он никогда не обвинял и не ругал Сашу за это. Все слова, что Петр сказал по этому поводу, заключали лишь одну или две насмешки, похожие на то, как он подшучивал над собственным везеньем. Это были почти дурацкие шутки, которые скорее беспокоили, чем обижали. И они беспокоили его именно из-за состояния Петра.
Разумеется, Саша думал, что если он, может быть, виноват в том, что Петр упустил свою удачу, он должен отвечать и за все то, что природа скрыла от ушей и глаз Петра Ильича, хотя возможно, что и полевик может слышать Петра Ильича не намного лучше, чем слышит его сам Петр Ильич, и не больше, чем Петр Ильич чувствует холод, поселившийся в этом лесу, и не больше Петра Ильича понимает те шушуканья, которые часто можно услышать на кухне «Петушка», и из которых следует, что дорога на восток — гиблое место для путников.
— Я слышал, — заговорил Саша, когда они отдыхали у подветренной стороны поваленного дерева, — я слышал, что на этой дороге часто попадаются хутора. А еще я слышал, что здесь были и путешественники, и города и многое другое, но потом в этих местах появились разбойники, и царь велел построить новую дорогу, которая шла прямо на юг, потому что ничего не мог поделать с ними…
— Чего только ты не наслушался, — сказал Петр хрипловатым голосом, затем опустил руки в холодную воду и чуть обмыл свое лицо, прежде чем гримасничая и покусывая губы все-таки натянул на себя кафтан. — Позволь, я лучше расскажу тебе про Киев, малый. Там есть дворцы высотой с гору, а крыши их отделаны золотом. Ты когда-нибудь слышал про такое? А ближайшая к городу река течет к Южному теплому морю, где водятся диковинные чудовища.
— Что это за чудовища?
— Они похожи на драконов, — сказал Петр. — На драконов, чьи зубы остры, как копья, и расположены по обе стороны рта. Когда они плачут, то из глаз катятся жемчужины.
— Жемчужины!
— Так рассказывают.
— А ты не веришь даже в банника! Как же может дракон плакать, чтобы вместо слез из глаз выпадал жемчуг?
Саша не должен был бы задавать этого вопроса. Петр некоторое время раздумывал над этим, и постепенно его веселое настроение пропало. Он выглядел измученным и бледным.
— Действительно, — сказал он, переводя дух после попыток одеть кафтан. — Насчет драконов и у меня есть сомненья, это так. Но в Киеве живет Великий Князь, и все, что я знаю об этом, истинная правда. Правитель Киева богат, богаты и его бояре, а богатый народ сорит золотом направо и налево, расставаясь с ним так же легко, как птицы с перьями. Вот что я слышал. И все золото, какое есть, рано или поздно, попадает в Киев. Поэтому наверняка там должно быть припасено немного для тебя и меня. Глаза у Петра даже заблестели, когда он говорил о золоте. И он еще сказал «тебя и меня», чего Саше ни разу в жизни не приходилось слышать, сколько бы он ни напрягал память. Услышать вот это «тебя и меня» было гораздо более удивительным и гораздо более желанным по сашиному счету, чем слушать о драконах, плачущих жемчужинами. Петр сомневался в существовании полевика, а Саша, в свою очередь, сомневался в существовании Киева и отделанных золотом дворцов, но это «тебя и меня» было для него самым дорогим и реальным, оно было здесь и сейчас.
Пока они отдыхали, Саша знал, что Петру было немного лучше, но постоянно наблюдая за ним, он видел, что настроение его падает…
— Да, — сказал он, чтобы доставить ему хоть какую-то радость. — Да, мне хотелось бы увидеть все это, и, разумеется, я верю, что Киев есть на самом деле.
Однако больше всего он верил в то, что они были пропащими людьми: ведь если они вернуться назад в Воджвод, то слуги закона повесят Петра, а, может быть, их обоих, но если они будут продолжать свой путь через лес и не найдут здесь никакой пищи, то надежда на жизнь и с этой стороны исчезнет.
— Когда мы доберемся до Киева… — начал Петр, как только они отправились в путь. И он рассказал ему о слонах с ногами, обвитыми змеями, и о сказочной птице Рух, которая несла огромные яйца при дворе индийского короля.
— Это более похоже на правду, чем говорящий банник, — сказал Петр, подмигивая ему, и тут же зацепился ногой за торчащий из земли корень и едва не упал, резко наклонившись в сторону мальчика.
— Со мной все хорошо, — сказал он, весь побледневший и дрожащий. Но, тем не менее, не разрешил Саше взглянуть на свою рану. — Оставь ее в покое, — сказал он, отмахиваясь от него. — Оставь ее.
Но бледность с его лица не исчезала, и теперь, пока они шли, Петр даже не пытался шутить или рассказывать свои обычные небылицы.
Постель, которую они приготовили на ночь, на этот раз состояла из кучи полусгнивших листьев, которую они сложили около старого бревна. Даже вечер был настолько холодным, что в сумеречном свете было заметно, как дыхание превращалось в иней. Поэтому Саша и пытался извлечь огонь, из всех сил натирая палкой кусок сухого дерева, которое использовал как трут. Но он преуспел лишь в том, что разогрелся сам да истер все руки, но не получил даже ни одного завитка дыма. Он подумал, что, возможно, ему попалось слишком влажное дерево, даже среди того, что здесь можно было считать сухим, а возможно, у него ничего не вышло и потому, что в глубине собственного сердца он знал, что огонь был тем единственным заклинанием, которого он боялся, что огонь убил его родителей, что огонь был его проклятьем и его бедой, и что он страшно боялся его, несмотря на безнадежное положение, в котором они сейчас находились.
— Жаль, но ничего не выходит, — сказал он, тяжело дыша, на что Петр заметил:
— Остановись, малый. Ведь ты уже в кровь стер себе руки. Так ты все равно ничего не получишь.
Но по крайней мере он разогрелся, и ему хотелось поделиться своим теплом. Они укрылись кафтаном, и Петр предположил, что сегодняшняя ночь не должна быть столь тяжелой, как предыдущая, а утром он будет чувствовать себя еще лучше. Возможно, он пробормотал что-то еще, вроде того, что им следует встать пораньше, когда кругом будет самый холод, и остаток ночи повести в дороге, а отдыхать позже, когда будет совсем тепло.
Но перед рассветом было то самое время, когда Петр наконец засыпал, а кроме того, дорога, по которой им предстояло идти, делала поворот, и Саше показалось, что будет слишком глупо сбиться с пути, потеряв таким образом последнюю надежду на спасенье.
Поэтому, на следующее утро, проснувшись с восходом солнца, они не сказали друг другу ничего о том, что хотели отправиться в путь еще до рассвета. Петр потратил еще долгое время в попытках подняться на ноги. Когда ему наконец удалось это, и он встал, весь покрытый потом, то отметил, что сегодняшнее утро было гораздо теплее, хотя Саша этого явно не ощущал, наблюдая, как дыханье по-прежнему схватывается морозом, теперь уже в отблесках рассвета, проникающих через толщу деревьев.
С возрастающей остротой Саша чувствовал, что их обстоятельства подчинены какому-то несчастному року, когда Петр вновь начал повторять свои несвязные рассказы о Киеве, о княжеском дворе, о слонах, сказочных птицах и золоченых крышах, о том, как его отец однажды видел Великого Князя, и как его дед водил караваны на Великий Восток. Но о матери Петр не упомянул ни разу, и поэтому Саша наконец спросил его:
— А у тебя была тетка или кто-нибудь еще?
— Нет, — очень быстро и легко ответил Петр, и Саша почувствовал, что он врет. — Они мне были просто не нужны: ведь отец выиграл меня в кости.
— Но такого не может быть.
— Ого, — рассмеялся Петр, но негромко, стараясь не дышать очень глубоко. — Ты, я вижу, уже кое-что знаешь. Может быть, у тебя есть и девица?
— Нет.
— Нет даже на примете?
— Нет. — Это приводило его в замешательство и заставляло говорить какую-то глупость. — Вокруг нас было не так много людей. — Но в это вообще нельзя было поверить, потому что вокруг «Петушка» было множество соседей. — Во всяком случае, очень мало моего возраста, — добавил он.
— И совсем не было девиц?
— Нет.
— А то вот есть Маша, дочка дубильщика…
Саша чувствовал, что его лицо начинает гореть, и подумал, что Петр Ильич и его друзья знают наперечет весь город.
— Или дочка пивовара, — сказал Петр, — Катя. Не знаешь ее? Та, что всегда в веснушках?
— Нет, — ответил он с тоской.
— Никого?
— Нет, Петр Ильич.
— И нет ни одной знакомой ведьмочки или колдуньи?
— Нет, — сказал Саша, на этот раз очень резко. — Какая девушка захочет разделить мою судьбу?
— А, — сказал Петр, неожиданно чуть хмурясь, словно все услышанное было явной новостью для него. Он слегка подтолкнул Сашу локтем. — Но если бы у тебя были бы деньги, ты мог бы иметь сколько угодно и проклятий, и бородавок, все равно, любой папаша в Воджводе прямо вытолкал бы за тебя свою дочь. И ни один из них не заметил бы ни одной бородавки.
Тепло от солнечных лучей начинало разогревать Сашино лицо, и в какой-то момент он был даже рад, что в лесу столько тени.
— Девицы же в Киеве, — начал было Петр и вдруг остановился, опершись рукой о ствол дерева, и некоторое время не говорил ни слова, а Саша беспомощно стоял рядом. — Черт возьми! — наконец сказал Петр, с трудом переводя дыхание.
— Петр, позволь мне взглянуть на твой бок. Дай мне посмотреть, что я могу сделать.
— Не надо! — ответил тот, сделав еще один вдох и добавил более спокойно: — Не надо, мне сейчас будет лучше. Это лишь минутная острая боль, она приходит и уходит…
Саша почувствовал, как к нему внезапно подступает холод, хотя сейчас была не ночь, когда все страхи непомерно возрастали, а ясный день, и все шутки Петра были бессильны, чтобы разогнать его.
— Разреши мне осмотреть повязку, — сказал он. — Петр, пожалуйста, прошу тебя.
— Нет.
— Ну не будь дураком, разреши мне помочь тебе.
— Уже все в порядке, черт возьми. Оставь меня в покое! — Петр оттолкнулся от дерева и вновь пошел по дороге, помогая себе мечом, как посохом. Это был уже не тот Петр, который досаждал тетке Иленке, разъезжая по двору и размахивая шапкой. Сейчас по дороге шел усталый измученный человек, сгорбившийся, с опущенными плечами, ступающий медленно и неуверенно.
Саша молил Бога, чтобы Петр Ильич вернул назад свою былую силу, и был полностью уверен в том, что это очень справедливое желание.
А может быть, Петр был прав, и он просто безобидный дурак, потому что, несмотря на все его старания, тот не стал чувствовать себя лучше ни сразу, ни какое-то время спустя после этого. Единственное, что можно было сказать, так это то, что Петр по-прежнему оставался на ногах, медленно, но передвигал их, и у него пока не было новых приступов острой боли, однако Саша не мог сказать, хорошо это было или плохо.
Он не смог развести огонь, он не смог найти ничего больше, чем застывшую мелкую рыбешку, вмерзшую в ледяную кромку ручья, и нашел несколько ягод, вместо того, чтобы отыскать пушную или пернатую дичь, которая наверняка водилась в этих лесах.
Все кругом будто вымерло. В такое время года, когда зима медленно умирает, но все еще не покидает землю, а весна еще не обретает жизнь, в таких заброшенных местах выжить могли только призраки, а больные и старые должны были умереть: вот так обычно говорили люди в городе. И в последнюю ночь, перед тем, как вся природа пробуждалась навстречу весне, городские женщины выходили на улицу с распущенными волосами и, развязав пояса, копали небольшой ров около городской стены. При этом они играли на волынках и зазывали Весну. Мужчины в это время прятались по домам. Исключение составляли лишь колдуны, которые тоже принимали участие в обряде и тоже играли на волынках, обращаясь с просьбами к богам и добрым духам, чтобы они отвели от них все несчастья в этом сезоне.
Так они и шли: Петр в одолженном на время кафтане, который трещал на его могучих плечах, и мальчик, прослывший неудачником. И если было на земле самое злополучное место, так оно было именно в этом лесу, в котором кроме двух скрывающихся от закона людей, и диких зверей, которых они смертельно боялись, были только мертвые деревья, мертвые кусты, бесплодная земля и безжизненные ручьи.
Может быть, здесь и был лесовик, но Саша пока не чувствовал его присутствия. Он даже прошлой ночью тайно выложил на старый сухой лист несколько засохших ягод и зерен, и, сдерживая дыханье, тихо приговаривал, чтобы не услышал Петр: «Пожалуйста, сделай так, чтобы мы не заблудились. Пожалуйста, сделай так, чтобы Петр не спотыкался, это причиняет ему боль. Пожалуйста, приведи нас в какое-нибудь благополучное место».
Казалось, что подобного умиротворения очень мало для неосязаемого и безмолвного духа, который к тому же, может быть, враждебно настроен к путникам, а может быть и сам нездоров от пребывания в таком лесу. Поэтому Саша взял колючку, проколол себе палец и выдавил из него несколько капель крови. Он слышал от кого-то, что так частенько делают колдуны. Он слышал страшные вещи про то, как иногда подношение в виде крови может только ухудшить дело, несмотря на то, что там же находились и другие подношения, хорошо известные духам.
— Ради Бога, скажи мне, что ты там делаешь? — спросил его Петр, когда они остановились на отдых в защищенном от ветра месте. Саша очень испугался, что Петр может сказать что-то, вызывающее раздражение у невидимых глазу обитателей леса, поэтому с чувством полной безнадежности сказал:
— Отыскиваю съедобные корешки.
— Не очень-то похоже, чтобы ты что-то искал, — сказал Петр без прежней бодрости в голосе, а, главное, в тот самый момент, когда Саша только что сообразил, что он врет в самый неподходящий момент. А что, если его услышат злые духи? Что будет тогда с ними в этом лесу?
«Человек с дурным глазом», подумал он, обвиняя себя во всех грехах. «Ах, Отец Небесный, отведи от нас все несчастья. Петр никогда не обидел никого, и он не заслужил таких страданий».
Но Небесный Отец был, видимо, не из той породы богов, которые позволяли часто беспокоить себя, особенно в тех случаях, когда в беду попадали негодяи и беглецы, и было бы слишком ожидать, что он будет спасать дурака от его собственной глупости, какую бы цену за это ни давали.
6
Петр в конце концов все-таки уснул, подложив под разболевшуюся голову руку, и проснулся уже утром, почувствовав, как падавший сквозь завесу деревьев солнечный свет неожиданно ослабел, и в лесу стало темнеть. Пробуждение от сна в какой-то момент чуть-чуть приободрило его, пока он не услышал раскаты грома и не увидел над собой угрожающе темное небо.
— Черт возьми, — сказал он, снова прикрывая глаза и чувствуя, как вновь возвращается утомление и подавленность: ему не хотелось двигаться, не было никакого желания предаваться надеждам и мечтам. Киев был всего лишь мечтой, сказочным сном, а такой сон мог стать реальностью только для очень удачливых людей. А вся удача Петра Кочевикова на сегодняшний день состояла из холодной постели на мерзлой земле посреди нескончаемого леса, да ожидавшая и его, и мальчика голодная смерть, к которой они неумолимо приближались после множества самых глупых ошибок.
Одной из таких ошибок было то, что они выбрали именно эту дорогу. Ошибочны были их надежды и ожидания неизвестного, как ошибочно было и то, что они не пошли полем, а углубились в этот лес. Уж лучше было бы повеситься, чем испытать такой конец. На самом деле, лучше.
Вот уже и капля дождя упала ему на лицо, а за ней другая.
— Небесный Отец, — в отчаянии произнес Саша, встав на колени, — прошу тебя, не делай этого.
— Небесный Отец, видать, выпил лишнего прошлой ночью, и теперь у него самое скверное расположение духа. — Слова Петра оказались еще более грубыми, чем породившие их мысли.
— Пожалуйста, не говори такое.
Мальчик, как всегда бывало в таких случаях, сильно испугался.
Ведь он верил в банников и в лесовиков, и это вселяло дополнительный страх перед вероломством изрыгающего гром неба.
Но он все-таки подошел к Петру, помог ему встать на ноги и поднял с земли меч, который тот по-прежнему использовал как опору в пути.
Неожиданно, когда они шли под мелким моросящим дождем, Саша заметил кустарник, на котором было много оставшихся на зиму засохших ягод. Он даже разодрал о колючки руки, пока снимал этот сохранившийся с прошлого года урожай, и кровь бежала по его пальцам, смешиваясь с каплями дождя.
— А вот и завтрак, — сказал Саша, и Петр взял протянутую ему пригоршню сухих ягод и попытался съесть их, но у него запершило в горле, когда он выдавил из них кислый терпкий сок: он явно не испытывал аппетита к такому угощению. Сегодняшнее утро ему показалось теплым, несмотря на мелкий дождь, который до блеска отмыл ветки деревьев и устроил под ногами кашу из размокших гнилых листьев.
— Черт возьми, — сказал он, снова прикрывая глаза и чувствуя, как вновь возвращается утомление и подавленность: ему не хотелось двигаться, не было никакого желания предаваться надеждам и мечтам. Киев был всего лишь мечтой, сказочным сном, а такой сон мог стать реальностью только для очень удачливых людей. А вся удача Петра Кочевикова на сегодняшний день состояла из холодной постели на мерзлой земле посреди нескончаемого леса, да ожидавшая и его, и мальчика голодная смерть, к которой они неумолимо приближались после множества самых глупых ошибок.
Одной из таких ошибок было то, что они выбрали именно эту дорогу. Ошибочны были их надежды и ожидания неизвестного, как ошибочно было и то, что они не пошли полем, а углубились в этот лес. Уж лучше было бы повеситься, чем испытать такой конец. На самом деле, лучше.
Вот уже и капля дождя упала ему на лицо, а за ней другая.
— Небесный Отец, — в отчаянии произнес Саша, встав на колени, — прошу тебя, не делай этого.
— Небесный Отец, видать, выпил лишнего прошлой ночью, и теперь у него самое скверное расположение духа. — Слова Петра оказались еще более грубыми, чем породившие их мысли.
— Пожалуйста, не говори такое.
Мальчик, как всегда бывало в таких случаях, сильно испугался.
Ведь он верил в банников и в лесовиков, и это вселяло дополнительный страх перед вероломством изрыгающего гром неба.
Но он все-таки подошел к Петру, помог ему встать на ноги и поднял с земли меч, который тот по-прежнему использовал как опору в пути.
Неожиданно, когда они шли под мелким моросящим дождем, Саша заметил кустарник, на котором было много оставшихся на зиму засохших ягод. Он даже разодрал о колючки руки, пока снимал этот сохранившийся с прошлого года урожай, и кровь бежала по его пальцам, смешиваясь с каплями дождя.
— А вот и завтрак, — сказал Саша, и Петр взял протянутую ему пригоршню сухих ягод и попытался съесть их, но у него запершило в горле, когда он выдавил из них кислый терпкий сок: он явно не испытывал аппетита к такому угощению. Сегодняшнее утро ему показалось теплым, несмотря на мелкий дождь, который до блеска отмыл ветки деревьев и устроил под ногами кашу из размокших гнилых листьев.