В кабинете «марсианской» Госкомиссии ведут мирные предпусковые разговоры старые знакомые: заместитель Глушко Виктор Радутный, заместитель Пилюгина по летным испытаниям Георгий Кирилюк, от министерства — Юрий Труфанов, начальник полигона Александр Курушин и председатель Госкомиссии Александр Максимов, которого за глаза все звали «Сан Саныч». Сергей Крюков, наш бывший главный ракетный проектант, — теперь первый заместитель Бабакина. (Не сработался он с Мишиным. И Бабакин, и сам Крюков очень довольны друг другом.)
   Мы вызвали Шабарова в другой кабинет и начали уговаривать. Он согласился на повтор комплексных испытаний, но надо было еще отыскать Керимова.
   Курушин нас не выпустил и до пуска всю честную компанию пригласил на «солдатский плов» по случаю своего дня рождения. Не знаю, был ли плов действительно солдатским, но мы его в тот вечер признали великолепным.
   С наблюдательного пункта полюбовались стартом УР-500К. Красный диск солнца только коснулся горизонта и эффектно подсвечивал взлетевшую с ревом ракету. Как цветная мультипликация на фоне потемневшего неба, прошло разделение ступеней. Не дождавшись доклада о ходе полета к Марсу, мы в погоне за Керимовым помчались на аэродром. Туда прилетали оба экипажа космонавтов, и по нашим предположениям Керимов должен был их встречать. По темному городу, ослепляя фарами гуляющих после дневной жары людей, домчались до КПП аэродрома и узнали, что космонавты уже проехали к себе на 17-ю площадку.
   Разворачиваемся и с резкими торможениями на перекрестках мчимся в погоне за Керимовым на базу космонавтов.
   Космонавты только что приехали и, весело переговариваясь, разгружали вместе с методистами и врачами многочисленный багаж. После взаимных приветствий нас пригласили на ужин, но мы вынуждены были отказаться. Обзвонив всех дежурных, удалось выяснить, что Керимов уехал к нам на «двойку». В служебном здании у МИКа есть комната связи, куда будут стекаться доклады с трассы о ходе полета. В полной темноте несемся на «двойку», замыкая маршрут в 170 километров. По дороге у КПП «третьего подъема» мы уткнулись в автоколонну и, воспользовавшись задержкой, вышли из машины. Надо же, какое совпадение! На черном небе вспыхнул огонек и, быстро двигаясь на фоне звезд к востоку, погас, не дойдя до горизонта.
   Посмотрев на часы, я предположил:
   — Так это же мы видели второй запуск блока «Д». Пока доедем, в Евпатории определят, с каким промахом блок «Д» разогнал «Марс-3».
   В комнате связи было полным-полно съехавшихся на связь «марсиан».
   Сюда из Евпатории и московских баллистических центров уже пришли первые доклады о начале семимесячного полета к Марсу. По предварительным данным промах вместо расчетного — не более 250 000 километров — получился 1 250 000 километров.
   — Дорога длинная, успеете скорректировать, — успокаивал я Крюкова.
   — На исправление такой ошибки мы должны потратить драгоценное топливо, — огорчился Крюков.
   С трудом завели расстроенного Керимова в кабинет Патрушева, начали объяснять ситуацию с «пшиком» и наше предложение повторить комплексные испытания с переносом на сутки пуска «Союза-11».
   — Я не могу единолично решить такой вопрос. Утром соберем Госкомиссию. Сегодня вечером, то есть уже вчера, — сказал, посмотрев на часы, Керимов, — я докладывал Смирнову, что мы подтверждаем пуск 6 июня. И вы хотите, чтобы сегодня утром, в субботу, я разыскал его дома или на даче, извинился и сказал, что меня обманули: пуск 6-го невозможен. Какое после этого может быть доверие нашей компетентности и надежности наших испытании?
   Наступила пауза. Мы приуныли, погрузившись в размышления о собственной неполноценности.
   И вдруг! Бывают же такие чудеса! Во время этой трагической паузы врывается в кабинет Борис Зеленщиков. Обычно очень спокойный, он докладывает срывающимся голосом:
   — «Пшик» повторился. Можем воспроизвести.
   Мы «посыпались» вниз, в зал испытаний. Несмотря на 4 часа утра у стенда вертикальных испытаний космического корабля толпилось много «болельщиков». Еще бы! «Пшик» грозил военным испытателям испортить воскресный день, о котором их жены и дети мечтали, может быть, больше, чем они сами.
   Олег Сургучев, один из главных разработчиков СТР, слегка заикаясь, объяснил:
   — «Пшик» — это звук срабатывающего компенсатора, если в него попадает избыточное давление. Этого быть не должно. Но наш оператор допускал ошибку. Мы эту ошибку можем повторить и воспроизвести «шпик». Можем дать гарантию, что все в порядке и никаких повторных испытаний не требуется.
   Ярополов скомандовал:
   — Комплексные испытания по случаю «шпика» отменить. Объект отправить на заправку. Желающие могут идти спать. Действия испытателей разберем на оперативке.
   Подошедший к нам Курушин пригласил меня, Семенова и Шабарова на симпозиум, который впервые проводился на полигоне.
   — В 11 часов в нулевом квартале. Очень прошу вас быть. Вы еще успеете поспать.
   Только в 5 утра удалось наконец добраться до постели. А уже в 10, быстро позавтракав, я, Шабаров, Феоктистов и Семенов выехали на симпозиум «О перспективах развития космической техники и задачах полигона».
   Хороший вводный доклад сделал заместитель начальника ЦУКОС Александр Максимов.
   Я рассказал о перспективах модульного построения орбитальных станций применительно к трем размерностям ракет-носителей: транспортные корабли типа 7К-С на Р-7, ДОСы на УР-500К и МКБС на H1. Сергей Крюков, оторвавшись от переговоров с Евпаторией по поводу «Марса-3», выступил с сообщением о планах исследований Луны, Венеры и Марса автоматическими аппаратами.
   Член Госкомиссии по пилотируемым пускам начальник 3-го Главного управления Минздрава Евгений Воробьев говорил о биологических проблемах человеческого организма при длительных полетах.
   Завязавшуюся дискуссию прервал Александр Курушин, который пригласил всех на обед по случаю присвоения ему звания генерал-лейтенанта. Вот тут-то между тостами и завязалась настоящая дискуссия о судьбе полигона.
   — Нас называют: воинские части номер такие-то, — говорил Курушин, — а мы на самом деле — центральный космодром страны, на котором не просто проводятся пуски, а идет большая научная работа. Создаются новейшие методы обработки информации, методики испытаний, концентрируется ценнейший опыт по обеспечению надежности и безопасности ракетно-космической техники.
   Александр Максимов, несколько возбужденный предыдущими тостами, впервые громко высказался по поводу исторических ошибок, допущенных при проектировании и строительстве полигона.
   — Чтобы именоваться космодромом, а не полигоном, надо иметь мощную централизованную базу. Сейчас много разбросанных технических позиций. Строился полигон по старым представлениям о неизбежности ядерного нападения, и поэтому объекты разносились друг от друга на расстояние 50 и более километров. Весь основной инженерно-технический состав живет с семьями в современном городе, а до работы надо ежедневно отмахивать до 100 километров. Это потеря драгоценного времени, расточительство теперь ничем не оправданное. Разносить из соображений безопасности надо только стартовые площадки. База для подготовки всех космических аппаратов и пилотируемых кораблей должна быть единая. «Зениты», «Союзы», ДОСы, «Алмазы», «Венеры», «Марсы» и «Молнии», может быть, и будущую МКБС испытывать и готовить к пуску надо на единой базе-заводе. Такой завод должен располагаться вблизи города. Это создаст условия для привлечения и сохранения рабочей силы. Город можно еще более облагородить, чтобы в нем хотелось жить. Создали же в пустыне настоящий город-сад, который называется Навои. А мы чем хуже?
   Никто не возражал Максимову, и мы подняли бокалы за строительство в Казахстане «космического Навои», который назывался Ленинском.
   Кто-то расчувствовался и в заключение предложил тост за «город Солнца», о котором мечтали утописты прошлого века.
   Я предложил товарищам по «двойке»:
   — Керимов улетел в Куйбышев раздавать награды заводу «Прогресс» и Козлову. Горящих дел нет. Нас никто искать не будет, давайте проведем вечер в городе, как будто мы в нем первый раз.
   — А мы действительно видим его только из автомобилей. Никогда не удавалось спокойно погулять, — сказал Правецкий.
   Предложение было принято. Семенов, Феоктистов, Правецкий и я вышли в город Ленинск — бывшую «десятку».
   Особых планов не было, и мы решили начать с кино. Новый кинотеатр «Сатурн» мог сделать честь любому в Москве. 1100 удобных мест при отличной видимости, большом экране и хорошей акустике.
   В зале кинотеатра мы оказались чуть ли не единственными взрослыми мужчинами. Основную массу зрителей составляли молодые женщины с детьми и подростками.
   Французский фильм «Большая прогулка» со знаменитым Бурвилем и Луи де Фюнесом, звездами французского кино, отнюдь не детский. Стоял шум, смех и даже детский рев.
   Соседка объяснила нам, что дома детей оставить не с кем. Мужья на выходной разъезжаются на рыбалку, охоту или на далекие садово-огородные участки. Семьи молодые, бабушек и дедушек в городе нет.
   В этом мы еще раз убедились, когда вышли на «большую прогулку» по городу. Среди нарядной воскресной публики встречались знакомые офицеры, переодевшиеся в гражданские костюмы. Многие были при женах с детскими колясками.
   — Такое скопление молодых загорелых красивых женщин можно встретить разве что на южных курортах, — заметил Правецкий.
   — Вчера на симпозиуме Воробьев сказал, что Ленинск вышел на первое место в стране по рождаемости на тысячу человек населения. Местные врачи сетуют, что прекрасный госпиталь надо перестраивать под родильный дом.
   Рядом с кинотеатром в молодой и яркой зелени располагался Дворец пионеров, а ближе к Сырдарье — большой спортивный стадион. В этом же зеленом районе выстроили закрытый бассейн с плавательными дорожками на 50 метров.
   Наслаждаясь редкой возможностью неспешной прогулки, мы вышли на берег Сырдарьи. Я пытался показать товарищам место, куда мы приезжали купаться жарким летом 1957 года. Сырдарья тогда еще местами была глубокой и коварной.
   — Вот там, где сейчас ребята стоят по пояс, был омут и водоворот, из которого я вытаскивал специалиста по системе прицеливания киевского завода «Арсенал».
   — А что, он плавать не умел?
   — Дело в том, что это был не он, а она. Спасенная была тогда старшим представителем «Арсенала». При подготовке первого пуска она рискнула появиться на площадке в брюках и невозмутимо возилась с наземными приборами прицеливания. Увидев такой непорядок, Королев приказал Воскресенскому:
   — Убрать бабу со старта!
   Воскресенский невозмутимо возразил:
   — Эта девушка — официальный представитель «Арсенала», без нее можно что-либо напутать с прицеливанием. Черток недавно, рискуя жизнью, вытащил ее из омута, а ты приказываешь выгнать ее с площадки. Неудобно получается.
   — Ах, вы тут еще находите время купаться с девушками! Ну хороши!
   Воскресенский воспользовался переменой настроения и, увидев меня, крикнул:
   — Черток! Ты спасал ее в Сырдарье, теперь спаси здесь, представь Главному.
   Королев совсем не прочь был познакомиться с симпатичной женщиной, и инцидент был улажен.
   Мой рассказ развеселил попутчиков. Теперь на месте исторического происшествия была пристань, а рядом растянулся благоустроенный пляж. Несмотря на то, что Сырдарья со времен героического 1957 года сильно обмелела, к пристани были приписаны 150 частных катеров.
   — А вот и гагаринская беседка, — показал я попутчикам. — Здесь мы обедали за два дня до старта Гагарина с космонавтами первого отряда. За гагаринской беседкой в тенистом парке виднелись отели и коттеджи для прилетающих маршалов, генералов и «прочих председателей Госкомиссий». В мае 1957 года трудно было предположить, что на месте пыльных, разбитых грузовиками дорог, землянок и бараков в голой степи вырастет такой «социалистический город Солнца». Стотысячное население закрытого города, в котором не было перебоев ни с электричеством, а в зимнюю стужу — с теплом, ни со снабжением всем необходимым, трудилось только ради ракетно-космической техники Советского Союза. В последующие годы город продолжал благоустраиваться, развиваться и хорошеть.
   Страшным ударом по моим светлым воспоминаниям об этом городе было то, что я увидел через 24 года, а потом не раз слышал от товарищей, регулярно его посещавших в последующие годы.
   Современные разрушители закрытых цветущих городов никого не убивали и ничего не жгли, подобно вандалам, разрушившим древний Рим. Некогда цветущий город Ленинск и огромное хозяйство полигона к концу XX века разрушились без применения какого-либо оружия.
   Чтобы разрушить современный город, достаточно лишить его электричества, топлива и городских властей. Радикальные реформы предали анафеме общество, в котором были созданы могучие производительные силы, передовая наука и культура, потому только, что оно называлось «социалистическим».
   Спустя многие годы в такой же по солнечной яркости день я вновь гуляю по «городу Солнца». Но теперь я — не обремененный служебными заботами участник подготовки очередного пуска, а почетный гость.
   Ил-18, полный московских гостей, прилетел в аэропорт Крайний по случаю 40-летнего юбилея НИИП-5, то есть ракетного полигона, известного всему миру как Байконур.
   С аэродрома нас доставили в гостиницу на некогда родную «двойку». Необременительная официально-торжественная часть проводилась в солдатском клубе тут же, на «двойке». Было много теплых встреч с ветеранами, слетевшимися из разных городов и еще живущими здесь, в «ближнем зарубежье». На следующий день мы получили в свое распоряжение микроавтобус для путешествия по памятным местам. «Мы» — это я и семья Натальи Сергеевны Королевой, дочери Сергея Павловича.
   Наталью Сергеевну сопровождали ее дети, уже взрослые, самостоятельные, внуки легендарного Королева: Маша, Андрей и Сергей. У Натальи Сергеевны Королевой уже появились внуки — правнуки Сергея Павловича.
   Доктора медицинских наук хирурга Наталью Сергеевну Королеву я по старой памяти продолжаю называть Наташей.
   В первой книге «Ракеты и люди» я рассказывал о деятельности советских специалистов, которые жили и работали в Германии в 1945-1946 годах, восстанавливая совместно с немцами ракетную технику времен второй мировой войны. Мы, победители — офицеры и солдаты Советской Армии, — немцами воспринимались как оккупанты. Поэтому прилетевшие к нам из Советского Союза весной 1946 года жены и дети составляли некий замкнутый клан. Это отделяло наши семьи от немецкого населения больше, чем языковый барьер. Местные жители при общении подчеркнуто присваивали нашим женам чины мужей. Катя возмущалась, что обслуживавшие нашу виллу немки, шофер и даже жены немецких специалистов обращались к ней не по имени или фамилии, а «фрау майор». Антонина Константиновна Пилюгина была «фрау оберет». Наши дети, не знавшие языка, этого не понимали, тем более что немецкие дети их сторонились.
   В конце мая 1946 года из Москвы в Бляйхероде приехала и первая жена Королева — Ксения Максимилиановна Винцентини с одиннаддатилетней дочерью Наташей. В то лето и состоялось близкое знакомство между нашими семьями. Жена Николая Пилюгина — Тоня обрадовалась, что у ее дочери Нади появилась русская подружка. Моя жена Катя надеялась, что серьезные девочки смогут приглядеть во время гуляний и плескания в городском бассейне за нашим семилетним Валентином и при случае защитят его от излишне близкого общения с немецкими ровесниками. С тех пор для нашей семьи дочери Королева и Пилюгина, даже став бабушками, оставались Наташей и Надей.
   Жена и дочь Королева вскоре покинули Германию. Ведущий хирург знаменитой московской больницы им. С.П. Боткина — Ксения Винцентини спешила к своим больным, а Наташе нельзя было опаздывать в школу.
   После нашего возвращения из Германии в личной жизни Королева произошли изменения. Это никак не отразилось на наших теплых отношениях с Ксенией Максимилиановной и повзрослевшей Наташей. После смерти великого отца, затем бабушки и матери Наташа проявила поистине королевский характер. Она вырастила сыновей Андрея, Сергея и дочь Машу, получила ученые степени, звания и Государственную премию. Кроме всего этого создала уникальный домашний мемориальный музей, посвященный памяти Сергея Павловича Королева.
   Самолет, в котором мы с Наташей летели из Москвы на празднование 40-летия НИИП-5 — современного Байконура, заменил нам фантастическую машину времени.
   «Машина времени» переносит меня и Наташу из немецкого городка Бляйхероде в зеленой лесной Тюрингии 1946 года в ракетный «город Солнца» — Ленинск 1995 года.
   Не только для коренных жителей 10-й площадки, но и для нас, прилетавших сюда ежегодно, начиная с 1956 года, в многомесячные командировки, по меткому выражению Воскресенского, эта земля была вторым домом. После окончания страшной войны мы все годы восстанавливали, строили, создавали. За годы, прошедшие после войны, мы привыкли думать, что разрушать города могут только замлетрясения. Больно и страшно было смотреть, как теперь погибает некогда цветущий «город Солнца» без единого выстрела, без землетрясений или каких-либо стихийных бедствий.
   В 1995 году французский журналист и предприниматель, изучавший историю космонавтики вообще и нашу в частности, посетил Байконур. После этого он брал различные интервью, в том числе и у меня. Он не скрывал своего восхищения и возмущения: «То, что я увидел на Байконуре, потрясло меня своим величием. Я побывал на всех стартовых сооружениях. Независимо от планов России и Казахстана это должно быть сохранено для потомков, как египетские пирамиды. Если так все бросить, пустыня со временем поглотит эти свидетельства достижений вашей космонавтики. Особенно тяжелое впечатление производит город. Как вы терпите, что идет процесс такого варварского разрушения? Вы капитулировали. Вам нужен свой генерал де Голль».
   В отношении де Голля я с ним согласился.
   На эту тему в последние годы столько говорено и писано, что я позволю себе не терзать читателей и возвратиться к воспоминаниям последних дней мая 1971 года.
   После «большой прогулки» пришла пора возвращаться в «провинцию», на «двойку». По дороге мы заехали в 17-й квартал — резиденцию космонавтов, чтобы поздравить Алексея Леонова с днем рождения. Ему исполнилось 37 лет. Он был горд тем, что его назначили командиром «Союза-11» в предстоящем полете к ДОСу. «Мы войдем в эту заколдованную станцию», — заверил нас Леонов.
   Поздравили Леонова нарзаном и пообещали выпить за его здоровье у себя дома что-либо покрепче: здесь, у космонавтов, был строгий сухой закон.
   Оставив автографы на выпущенной по случаю дня рождения Леонова шутливой стенгазете, мы вышли погулять по саду. Здесь была особенно густая и уже по-летнему темная зелень. Цвели, испуская тонкий аромат, заросли кустарников, напоминавшие нашу акацию.
   В тот вечер с особым наслаждением дышалось здешним воздухом, чем-то напоминавшим атмосферу среднерусских садов. У входа в гостиницу распустились настоящие розы. Розарий на месте верблюжьих колючек! Не только знаменитые апрельские тюльпаны росли в казахстанской степи.
   По дороге домой мы снова рассуждали о том, как разрастался и благоустраивался полигон. Справа на выезде из города красовалась стальными кружевами телевизионная вышка. Слева от бетонки раскинулась распределительная подстанция с теснящими друг друга мачтами, трансформаторными будками, кажущаяся со стороны запутанным клубком проводов. В разных направлениях разбегались высоковольтные линии электропередач.
   На холме третьего подъема перед традиционным КПП, учрежденным здесь еще в 1956 году, среди десятков малых антенных тарелок выросли две новые 32-метровые параболы. Это НИП-23 командно-измерительного комплекса.
   Отсюда 30 километров до стартовых позиций H1. Направление на них легко определить по самому яркому зареву на горизонте. Там круглые сутки не затихает работа.
   31 мая 1971 года, в понедельник, корабль «Союз-11» вернулся с заправочной станции и был установлен в вертикальный стенд. Ждали приезда космонавтов для примерочной «отсидки». Из гигиенических соображений вся конструкция стенда по требованию медиков была тщательно протерта спиртом.
   — Что вы делаете? — обратился я к медикам. — От одного запаха у космонавтов голова пойдет кругом, а нам нужны их трезвые замечания по кораблю.
   — Мы надеемся, что до их приезда вы и другие окружающие не упустят случая подышать парами медицинского спирта. Космонавтам уже не достанется, — отшучивались они.
   Основной экипаж «отсидел» в корабле больше положенного часа. Было много вопросов и споров, но никаких серьезных доработок не требовалось. Для порядка двадцать минут посидел в корабле и запасной экипаж.

Глава 17
ЖАРКОЕ ЛЕТО 1971 ГОДА

   В понедельник 31 мая 1971 года Бушуев позвонил мне на «двойку» по ВЧ-связи из Подлипок и рассказал, что Келдыш собирал у себя «узкий круг» членов экспертной комиссии по Н1-Л3. Келдыш заявил, что пора решать судьбу Н1-Л3.
   Далее он перечислил уже известные замечания, которые при объективном подходе нам было трудно оспаривать. Келдыш был настроен, по словам Бушуева, очень мирно. Однако твердо заявил, что в принятом варианте считает экспедицию на Луну в 1973 году нереальной и предложил Мишину без конфликта с экспертной комиссией найти взаимоприемлемые решения, с которыми вместе можно выходить на ВПК, а потом и выше.
   Мишин вел себя очень несдержанно и по каждому пункту возражал Келдышу: «Мы разложим все по полочкам и покажем, что все получается».
   «Я вынужден был слушать и молчать, — говорил Бушуев, — чтобы не ставить своего шефа в глупое положение. Тебе с Феоктистовым повезло, что вы оказались на полигоне и не участвовали в этом спектакле».
   Когда я рассказал Феоктистову о разговоре с Бушуевым, он так оценил ситуацию:
   — Трудно договориться, когда с одной стороны сверхрешительность при отсутствии всякой осмотрительности, а с другой — осторожность при отсутствии права принимать решения.
   — Ну, Константин Петрович, — возразил я, — насчет радикальных решений вы тоже мастер. С вашей подачи на «Восходе-2» отказались от скафандров, вы уговорили Королева на 200 миллиметров уменьшить диаметр спускаемого аппарата «Союза», так что теперь там надо сидеть скрючившись, как на «Восходе», а по весу мы не выиграли — пришлось класть свинец для балансировки. Вы же настолько зажали нас, управленцев, на Л3, что я потерял веру в надежность системы. В этом году мы отработаем агрегат стыковки «Союза» с ДОСом с внутренним переходом, а на Л3 до последнего времени в сводках по массе остается переход через открытый космос.
   — Не будем посыпать раны солью, — предложил Феоктистов. — Л3 уже морально устарел. Опыт, который получим на ДОСе, очень поможет, и, думаю, нам нетрудно будет убедить высокое начальство в необходимости реконструкции Л3.
   — Согласен. Сейчас главное — проникнуть в ДОС.
   Прилетевший через день Мишин не счел нужным рассказывать нам об итогах обсуждения Н1-Л3 на экспертной комиссии у Келдыша.
   Мишин выглядел бодро, хотя рассказал, что три дня провел в больнице, потом летал в Пермь по выборным делам как депутат Верховного Совета Российской Федерации.
   С Мишиным прилетел Елисеев. После полета на «Союзе-10» он был назначен заместителем Трегуба по управлению полетами. Елисеев настаивал на введении в бортовую инструкцию для космонавтов четких указаний для ограничения времени работы СКД в процессе сближения на случай выхода за пределы, обозначенные на графике так называемой фазовой плоскости. На этом графике был изображен коридор разрешенных скоростей сближения в зависимости от дальностей между объектами. СКД включался для разгона или торможения, когда зигзаги на графике упирались в одну из стенок этого коридора.
   График был рассчитан нашими теоретиками, и под него были отрегулированы приборы, управляющие сближением. Чтобы записать в инструкцию конкретную цифру, я вызвал по ВЧ-связи Раушенбаха и Легостаева. Они обещали подумать. Это было 2 июня. Утром 3 июня, видимо под давлением нашего главного теоретика по сближению Шмыглевского, они заявили, что «Игла» и блок управления сближением (БУС) разбираются лучше космонавта, сколько секунд надо работать двигателю в каждом конкретном случае.
   Мы с Феоктистовым попытались убедить Елисеева. Но он упорно доказывал:
   — Нельзя давать космонавту график с указанием предельных скоростей сближения и при этом не говорить, что он должен предпринимать при выходе параметров движения за эти пределы. Если он ничего не сделает, мы же будем потом обвинять экипаж в срыве сближения. Я хочу исключить обвинение экипажа в неправильных действиях на случай отказа БУСа на выключение двигателя.
   Вмешался Башкин, обидевшийся за БУС.
   — Но может быть отказ и на включение. На этот случай давать космонавту указания просто опасно. Башкина поддержал Феоктистов.
   — Я понимаю, что теоретики не хотят возлагать на космонавта ответственность за принятие решения, ибо алгоритм может быть очень сложным и нельзя предусмотреть сочетания всех вводных, с которыми надо считаться.