Страница:
Они не сразу сумели толком осознать, оценить увиденное. Лефу было худо. Живот ледяными пальцами тискала тошнота, в ушах грохотало, глаза то недоступным пониманию образом умудрялись различить каждую травинку даже на противоположном склоне, то захлебывались тягостной чернотой. Ларда чувствовала себя не лучше, но внезапная хворость не пугала ее. Торковой дочери уже приходилось почувствовать на себе, что вытворяет с человеком Туман Последней Межи, она знала: нужно терпеть да ждать, и вскорости все пройдет. Так и случилось.
Приходящий в себя Леф долго бы еще хлопал глазами, оглядываясь и привыкая к увиденному, но Ларда вдруг больно вцепилась в его плечо, мотнулась к кустам, волоча за собой упирающегося от неожиданности парнишку. Уже распластавшись за не слишком-то надежным прикрытием скудной листвы, втиснув Лефа в траву, она пояснила жарким, щекочущим ухо шепотом:
— Нехорошо вышли, ох как нехорошо! Прямо на заимку вышли, вот ведь беда-то! Нет бы, чтоб левее чуть, вон за тем валуном, там бы не углядеть им… А теперь что? И на открытое не высунешься — враз приметят, и тут до крепкой темноты не вылежать — тоже успеют приметить. Ну попали! Как древогрызы в кипящий горшок…
— Какая заимка? — пытаясь высвободиться, Леф неловко двинул раненой рукой и зашипел от боли. — Та каменная хижина высокая, что возле Мглы, — это заимка? Она ж бешеный знает где, из нее не увидеть. Ты, наверное, очень устала, да?
Ларда тоже зашипела, но, конечно же, не от боли — от раздражения:
— Сам ты устал! Прямо перед нами, у гребня, — не видишь, что ли?!
Наверное, Туман Последней Межи еще не перестал баловаться Лефовым зрением. Иначе трудно понять, как парнишка умудрился до сих пор не заметить выпятившийся из противоположного склона частокол заимочной ограды. И не так уж далеко была она, заимка эта. Даже острые концы бревен хорошо различались на фоне стремительно багровеющего неба. А над зубчатой верхушкой стены виднелись люди. Сперва их было двое, потом добавилось еще и еще… Суетятся, орут — слов, конечно, не разобрать, но галдеж там у них стоит отчаянный. Кажется, или действительно один из тех, на стене, машет рукой, указывая на что-то? Вот и еще один… А в какую это сторону они тычут, отсюда не разобрать… Только надо ли разбирать? И так ведь понятно…
— Ну, что теперь? — Леф облизал мгновенно пересохшие губы, судорожно сглотнул.
Ларда наконец выпустила его плечо, села, обхватив руками колени (если уже все равно заметили, то нечего вжиматься брюхом в колючки).
— Да мало ли что, — спокойно сказала она. — Мы сейчас разное можем сделать, и все может оказаться плохо. Проще всего податься туда, откуда пришли, только не получится ли это прямо к погоне в руки? Или плюнуть да идти к Лесистому Склону на виду у этих? А они пойдут за нами, да еще дымом предупредят прочих, и в Сырой Луговине нас перехватят тамошние послушники… Вот и выбирай, только недолго — мешкать здесь нам тоже нельзя. Того и гляди, отряженные Высшими поимщики сюда нагрянут, или носящие серое кончат галдеть да кинутся нападать…
Девчонка смолкла, впилась зубами в собственный кулак. Несколько мгновений она молча разглядывала волнующихся послушников, издали очень схожих с пакостной мошкарой, роящейся на каком-то объедке. Потом сказала раздумчиво:
— Можно еще вот что попробовать: сейчас на виду у них отправиться прямо к Бездонной Мгле, а потом повернуть назад. Видишь, тот склон обрывом заканчивается, и кусты там погуще, и трава… Если под самым обрывом прокрасться, то не заметят, решат, что мы и впрямь к Мгле ушли.
Леф растерянно дернул себя за волосы:
— Так послушники же вмиг догадаются, что мы им глаза конопатим! Нечего же нам возле Бездонной делать — это и круглорогу ясно… Да и не станут они только сверху глядеть, они наверняка ловить нас попробуют. Слезут и все увидят… Ты, Ларда, по-моему, глупое выдумала.
Ларда даже не обиделась почему-то; лицо ее вдруг просветлело, чуть ли не радостным стало. Смысла этой перемены Леф не уразумел. Он уразумел только, что спорить с ней, такой, дело вовсе пустое. А девчонка снова вцепилась ему в плечо, забормотала торопливо и неразборчиво:
— Ничего это не глупость, все хорошо получится. В каменной хижине сейчас нет никого: это Первая Заимка, там только Истовые жить могут, но они еще из Черных Земель не вернулись. А вон те, которые на гребне, — они все для Истовых делают… Ну, пищу там, ухаживают по-всякому… Они в отсутствие старших на Первую Заимку сунуться ни за что не посмеют. И они-то знают, что есть у нас интерес возле Бездонной Мглы! Важный интерес — Древняя Глина. Древняя Глина… Слушай, мы сейчас в Первую Заимку заберемся, понял? Ведь не будет больше такого случая добраться до Говорящих Досок!
— Но я еще не умею понимать все знаки древних! — У Лефа от волнения взмокли ладони. — Я пока даже тот осколок, что у Гуфы хранится, толком прочесть не могу!
Он понимал, что из Лардиной затеи ничего путного не получится, но остановить эту шалую девчонку… Ведунья сумела бы, Торк, а Лефу такое наверняка не под силу.
— Пошли! — Ларда вскочила. — Мы не станем пробовать читать сами. Мы просто наберем побольше и отнесем Гуфе.
С трудом поднимаясь на ноги, Леф подумал, что вряд ли Гуфа будет рада подобной помощи. Однако Ларда уже спускалась в ущелье.
— Ты не бойся, — она очень старалась казаться решительной и отважной, вот только голос ее подрагивал. — Нам главное Доски поскорее найти, чтоб успеть до нового солнца, чтоб в темноте. Уж в темноте-то мы сумеем как-нибудь вышмыгнуть из ущелья. Даже если послушники вздумают учинить засаду — все равно… Глупые они, послушники, а я — охотница, а ты — воин. Носящие серое все глупые, а эти из них самые горшкоголовые, потому как всю жизнь только у них и дел, что Истовым пятки вылизывать…
Леф эту болтовню не больно-то слушал. Ларде ведь собеседник нужен, как на языке ноздря, она страх свой старается заговорить. Ну, пусть… А что ему, Лефу-то, со СВОИМ страхом делать?
Торкова дочь шла нарочито неспешно, и не прямо вниз, а наискось по склону — это чтоб со стороны понятно было, куда она ладится (да и проще так: склон-то довольно крут). Леф, спотыкаясь, брел следом и все время озирался на воткнувшуюся в темнеющее небо заимочную ограду. Понимал, что не нужно, клял себя самыми жуткими из ведомых ему бранных словечек, пробовал даже рукой сдерживать упрямо выворачивающийся подбородок — не помогало.
Толпятся.
Смотрят.
Кричат, а что кричат — не разобрать, далеко.
Мерзнет левое плечо. Правое не мерзнет и живот, и лицо мокреет от пота, а левое плечо будто снегом облипло… Оно и понятно: если из заимки станут гирьки метать, то, наверное, именно в левое плечо попадут. Вот оно и мерзнет: ждет, стало быть. Дождется? Пусть. Только бы не в Ларду. Только бы не по ране. Остальное — пусть… Да нет же, глупости это! Не станут послушники метать: далеко. Или станут? Они же не клялись безвылазно в заимке своей сидеть, могут выйти, подобраться поближе… А ежели у них еще одна громыхающая труба имеется? Тогда и со стены достанут… Плохо, страшно… И зачем же они все время вопят? Похоже, будто одно и то же слово выкрикивают, а что это за слово такое, никак не удается расслышать…
Добравшись до дна ущелья, Леф снова зыркнул в сторону обители носящих серое, и вдруг вскрикнул, да так, что ушедшая вперед Ларда замерла, глянула испуганно сперва на него, потом на заимку.
А над заимкой вспучивалась невесомо-зыбкая громада сигнального дыма. Знакомый сигнал, простой. И сразу стало понятно, что за слово такое орали перепуганные послушники — им, им они это слово кричали, предостеречь пытались двух недоростков-глупцов. Ну, Леф-то понятно — рана, да и привычки нет… Но Ларда, Ларда-то как могла не заметить?! Видать, на заимку поглядывала внимательней, чем под ноги да вперед…
Конечно же, обитатели Второй Заимки переполошились вовсе не из-за того, что увидали Ларду и Лефа. Ведь неподалеку Бездонная, а она горазда на куда более серьезные поводы для переполоха, чем появление двух детей, пусть даже и оскорбивших обычай. И заметили их послушники только тогда, когда Торкова дочь потащила Лефа к Обители Истовых — в полный рост по голому склону.
А подлинная причина страха носящих серое, тихонько рыча, кружит по хрусткой гальке, словно тщится куцый свой хвост оттоптать. И прятаться негде, и бесполезно бежать, потому что слишком близко оно — Черное исчадие, так некстати именно теперь исторгнутое в Мир из Бездонной Мглы.
Ветер, раздраженно трепавший наверху Туман Последней Межи, здесь, в ущелье, совсем обессилел. Он вяло тянул со стороны Обители Истовых, и в чистую сырость его вплетался терпкий звериный смрад. Может, потому и не приметило еще исчадие людскую близость, что ветер от него дует? И шагов оно не слышало — ему, верно, теперь лишь грохот гальки под собственными лапами слыхать… Может, нездешняя тварь долго еще будет увлечена своим безмозглым кружением? Может, все-таки удастся спастись? Вот только спасаться, пожалуй, некуда. Нет вблизи никаких укрытий, кроме Второй Заимки, а там вряд ли окажется безопасней, чем у исчадия в пасти. Да и добежишь ли еще туда-то?
Не успел Леф подумать об этом, как исчадие вдруг замерло, вздернув тупую ощеренную морду, и в его крохотных глазках отразилось кровавое вечернее небо. Похоже было, что внимание чудища привлек гомон послушников. Вспухли, окаменели тяжкие мышцы, залитые тусклым мраком короткой щетинистой шерсти; сморщились отвислые губы, выпятились из их складок слюнявые желтые клыки… В то самое мгновение, когда Леф вообразил, будто исчадие собралось направиться к бревенчатым стенам заимки, порождение Мглы внезапно обернулось и с кратким сорванным ревом швырнуло черную молнию своего тела навстречу им с Лардой.
Он не успел схватиться за нож, не сумел заметить, куда подевалась стоявшая ближе к чудищу Торкова дочь. Страшный удар в грудь сшиб его с ног, и почему-то оказавшаяся невыносимо жесткой земля оборвала краткий миг падения таким же ударом. В следующий миг твердокаменная тьма с отвратительным хрустом сомкнулась на самовольно вскинувшейся левой руке Лефа, и солнце умерло, а вместе с ним и весь Мир.
Глухая непроглядная ночь.
Ни звезд, ни огней… Странно.
Почему так легко дышится? И тело тоже легкое-легкое, оно будто не лежит, а висит над землей, плывет, не чувствуя ничего под собой и вокруг. Что ж, так, наверное, и должен ощущать себя человек, который погиб, однако еще не отпущен погребальным обрядом на Вечную Дорогу. Погиб? Но почему же тогда так мозжит вновь пострадавшая левая рука? Ладонь словно придавлена чем-то твердым и тяжким, утратившие чувствительность пальцы наливаются неторопливым огнем в такт вялым толчкам в груди… Способна ли доставшаяся при жизни рана сохраниться и за смертным пределом? Может ли живой человек собственную боль ощущать, как валяющуюся рядом неинтересную безделушку? Обидно… До стонов, до горечи, до надрывного плача обидно оказаться неспособным разобраться в простейшем деле: жив ты или не жив?
«Это потому, что ты сейчас и не там, и не здесь, а между. Терпи. Скоро все закончится, ты вернешься».
Пустая черная ночь умеет жалеть? У нее есть голос? Знакомый голос, слышанный бессчетное число раз, вот только никак не получается вспомнить, чей он, потому что больно. Кисть левой руки медленно прожевывают огромные безразличные челюсти, боль перестала быть чем-то ненужным и скучным — настолько перестала, что Леф даже попытался поднять руку к глазам и посмотреть на нее. Поднять получилось, причем с небывалой легкостью, словно многострадальная его рука напрочь утратила вес. А вот посмотреть не удалось — ведь темно…
Ночь.
Глухая, беззвучная.
Даже послушники угомонились там, на заимке своей. И непонятный голос смолк, утопил себя в черноте… Но что-то все же есть поблизости, что-то движущееся, дышащее, потрескивающее вкрадчиво, но ощутимо… Что это? Увидеть бы, но ведь ночь, непроглядная тьма вокруг… А может быть, нужно просто открыть глаза?
Веки поднять оказалось куда труднее, чем руку. Наверное, потому, что веки у Лефа были, а от левой руки остался лишь туго стянутый заскорузлой повязкой огрызок, да еще боль в несуществующих пальцах. Парнишка не успел даже осознать, что обрел способность видеть, что явно жив. Зрелище собственного увечья было как внезапный удар по глазам. Леф страшно вскрикнул, но тут же захлебнулся, закашлялся, глотая хлынувшую в рот вязкую горечь. И Гуфа (ну конечно же, Гуфа, а не какая-то там говорящая тьма) ворчала, с силой прижимая к его губам край медной чаши:
— Ну зачем же ты кричишь, глупый маленький Леф? Ты зря кричишь, поздно уже кричать. Пей лучше. Больше выпьешь — скорее поправишься…
Леф пытался отпихнуть от себя горячую медь, мотал головой, отплевывался, но где уж ему, полуживому, было вывернуться из цепких старухиных рук… Пришлось подчиниться, глотать, захлебываясь и кашляя, — чтобы получить возможность дышать и спрашивать. Однако спрашивать не позволили. Едва лишь последние капли мерзостного питья влились в судорожно распахнутый рот парня, как ведунья крепко стиснула его губы костлявыми пальцами. Леф было затрепыхался, но старуха прикрикнула так сурово, что он замер, вжался в странно мягкое, почти неощутимое ложе; только всхлипывал тихонько и жалобно.
— Не стони, — Гуфа присела рядом, уткнулась подбородком в согнутые колени. — Или ты вообразил, что если руки лишился, так больше уже не мужик, не воин? Ты, Леф, зря такое вообразил.
Голос старой ведуньи был ворчлив и вместе с тем исполнен какой-то неуловимой ласковости; глаза Гуфины словно застыли под странно надломившимися бровями, упершись почти осязаемым взглядом в белое, мокрое от пота парнишкино лицо. И Леф вдруг сообразил, что властное, несуетное спокойствие вливается в него именно из этих глаз. Страх, отчаяние, боль сгинули и не возвратились даже после того, как Гуфа отвернулась с тягучим вздохом.
— Вот теперь можешь говорить, — устало прохрипела словно еще больше одряхлевшая ведунья. — Только ты все равно лучше помалкивай. Говорить стану я, а ты пока слушай.
Она дотянулась до стоящего поблизости глиняного горшочка, вытряхнула из него себе на ладонь комок слабо светящейся слизи. Просидев несколько мгновений в глубоком раздумье, старуха принялась тщательно натирать диковинным снадобьем свои провалившиеся морщинистые щеки, лоб, переносицу…
— Ларда успела увернуться от чудища, — заговорила вдруг Гуфа неожиданно звучно и гулко. — А когда исчадие руку твою стало глодать, девка его сзади ножом пырнула в самое болючее место — это чтобы тварь тебя покинула да за ней погналась. Она и погналась, тварь-то… Погналась и загнала Торкову девку во Мглу. И сама следом канула. Ты ведь прежде всего о Ларде узнать хотел? Вот, знай. Сама я того не видела, это так по следам догадались Нурд с Торком. Они же и тебя отыскали.
Старуха умолкла. Леф тоже молчал, грыз губы, дышал надрывно. Потом еле слышно спросил:
— Может, они чего недосмотрели? Может, Ларда живой осталась?
Гуфа пожала плечами:
— Витязь и Торк-охотник в следах путаться не умеют. А девка… Ты что же думаешь, будто ежели она в Бездонную сгинула, то и неживая уже? Ты, Леф, зря так думаешь. — Она глянула в несчастное Лефово лицо, снова вздохнула безрадостно. — Ну чего ты плачешь? Зачем до срока выборщицу свою хоронишь? Ты-то сам ведь прошел однажды сквозь Мглу и не умер от этого. Не плачь. Если и возможно как-нибудь Ларде помочь, так уж наверняка не слезами.
Да нет, Леф не плакал. Но лучше бы снова проснулась убитая Гуфиным зельем боль, что угодно лучше, чем знать о приключившемся. Муторно было на душе у парня, так муторно, как никогда прежде. Иначе непременно уловил бы он сказанную ведуньей невозможную, дикую нелепость, а уловив, принялся бы домогаться немедленных объяснений. Но теперь он лишь простонал с отчаянием:
— Ведь из-за них же все, из-за них! Ну почему эти, серые, прицепились ко мне, Гуфа, зачем я им?!
— Зачем? — старуха поднялась, бесшумно забродила взад-вперед перед Лефовым ложем.
Только теперь Леф обратил внимание на то, что вокруг укрепленные жердями стены, что шустрые огоньки резвятся в обширном очаге, что ведунья ступает не по земле, а по мягкому меху… Гуфина землянка, что ли?
А старуха ходила из угла в угол, трогала стоящую у стен утварь, подбирала с полу всяческий мусор и в сердцах швыряла его в очаг… Наконец она остановилась, заговорила:
— Зачем? Пожалуй, сейчас я тебе растолкую, зачем… Кто решил, что Бездонная — это что-то большее, чем обычный туман? Кто? Почему так решили? Молчишь? Ты не молчи, отвечай!
Леф настолько опешил от подобных ее вопросов, что даже забыл на миг о своих бедах.
— То есть как это: «почему»? Ведь понятно же…
— Ну и что тебе понятно, ты, маленький глупый Леф? Ничего тебе не понятно! Да, она проглотила каменное изваяние Пожирателя Солнц. Великое дело! Осенний туман способен глотать гораздо больше камня, он пожирает Серые Отроги от подножий до самых вершин. Так почему же мы бормочем свои моления Мгле, а не туману?
— Потому, что туман не сотворяет для нас исчадий и проклятых, — буркнул Леф.
— А уверен ли ты, что Мгла сотворяет их? Если разные твари выбираются в Мир из Бездонной, это еще не значит, что она имеет над ними власть. Взбесившаяся вода тоже иногда выбрасывает из себя рыб, но ведь рождает рыб не она, а такие же глупые мутноглазые рыбы, не способные даже додуматься до крика, когда их ловят за хвост!
— Но послушники…
— Да неужели же ты не уразумел еще, что носящим серое доверия нет и быть не может?! Ты зря этого не уразумел. Они врут всем и всегда! Они выдумывают всякие ужасы о Мгле, карающей нас за прегрешения пращуров, только затем, чтобы самим жить в сытом безделье — у древних такая жизнь называлась «власть». А сами они знаешь, как думают? Они вот как думают: ненаступившие дни отгородили наши горы от прочего Мира будто забором, но в заборе этом есть дырка, одна-единственая — Бездонная Мгла!
Старухин голос сорвался, она зашлась в свирепом трескучем кашле. Леф ждал. Когда к Гуфе вернулась способность говорить, спросил отрывисто:
— А я при чем?
— А при том, — ведунья судорожно утирала мокрые от слез щеки. — Боятся они тебя.
Углядев, как широко распахнулись при этих ее словах глаза парнишки, она рассмеялась, только в смехе этом не было ни капли веселья.
— Боятся, боятся! Исчадия, бешеные, Незнающие — все они рождены не Мглой, они проходят сквозь нее из Большого Мира — так думают послушники, так же думаю я. А еще послушники знают, и я тоже знаю: всякая тварь, проходя через Бездонную, теряет память. Не всю — память рук остается
(поэтому бешеные сохраняют умение убивать). Витязь думает, что человек, пробравшийся сквозь Мглу, помнит лишь то, что ему долго-долго вдалбливали в голову, что он годами повторял изо дня в день, что стало его истовой незрячею верой. Например, будто вокруг — злые враги, а на своих нападать нельзя. И поэтому бешеные здесь ведут себя как хищные безмозглые твари, и большего им не дано. А Незнающие лишены даже этого. В их памяти вовсе нет ничего такого, что могло бы устоять против Мглы. Я говорила со всеми, сколько их появлялось у нас. Руки некоторых смутно помнят ремесла, но такое бывает редко… Не знаю, зачем все они — проклятые, Незнающие — приходят сюда. Одно мне ведомо: нет среди них таких, чья память смогла бы ожить. А твоя — может! Вот почему послушники боятся тебя: ты способен вспомнить, какова на самом деле Бездонная Мгла! Ты способен вспомнить, что Мир все еще не имеет границ! Понимаешь? Нет, вряд ли ты понял мои слова, бедный маленький напуганный Леф. Пусть. Ты поймешь позже…
Она запнулась на миг, заговорила снова — иначе, вроде бы нехотя:
— Еще вот о чем надо тебе узнать… Родительница моя (а она таким ведовским могуществом обладала, что мне и в прыжке не дотянуться) предрекла перед гибелью: «Мир будет избавлен от проклятия Незнающим, который негаданно обнаружит в себе умения воина и певца». Я мыслю, что это она о тебе сказала. И послушники так же мыслят. А потому хотят тебя либо к себе заманить, либо вовсе извести как-нибудь. Разные Истовые по-разному хотят — среди них согласия нету. Одни говорят, будто судьбу переиначить не дано никому, и уж если суждено свершиться назначенному, то пускай хотя бы от них исходит. А другие… Ну, да ты, небось, и сам уже догадался, как полагают другие. И вот ведь как оно повернулось: больше, чем даже мы с Нурдом, замыслам послушническим Ларда мешала. Крепче всего удерживала она тебя в общине, среди людей, никак не мог ты от нее душой оторваться. Ни для заимки, ни чтобы со скалы головою вниз — ни для чего. Потому и старались они отпихнуть с пути своего ее, помеху досадную. По-всякому пытались. Вот, к примеру, с чего бы девка при всяком случае себя убить предлагала? Не знаешь? А тут и знать-то нечего. Не ее эти мысли, из чужой головы. Насланные то есть, вот как.
Старуха замолчала, уселась возле очага, мутно всматриваясь в умирание изголодавшегося огня. Леф откинулся на ложе, устало закрыл глаза — он думал. Куда более странной, чем даже малопонятные речи ведуньи, казалась ему собственная способность размышлять Мгла знает над чем после всех ужасных несчастий. Сперва он обозлился на себя, но потом сообразил, что это, должно быть, Гуфины снадобья да ведовские ее глаза виноваты. Видать, старуха способна не одну лишь боль прогонять из хворого тела. Спасибо ей, конечно, а только зря, нехорошо так, нечестно — Ларда либо мертва уже, либо и того хуже, а он… Словно не человек — бревно безразличное. А тут еще с рукой этакая беда случилась. Как же теперь жить?
Леф заворочался, пытаясь приподняться, рассмотреть наконец толком свое увечье, но Гуфа буркнула, не оборачиваясь:
— Не вертись, смирно лежи. Руку тебе исчадие почти оставило; только кисть отъело да еще малую чуточку… — Ведунья как-то по-особенному тряхнула головой, и огонь почему-то сразу окреп, затрещал жадно и весело, словно бы ему подбросили корма. — Ты Суфа-десятидворца видел небось? Он, малолеткой будучи, под камнепад угодил, изувечился — страх. Пришлось мне тогда по самое плечо руку его отнять. Так что ему куда хуже, чем тебе, опять же еще и оглох… А ведь ничего, живет никому не в тягость, сам себя кормит — Тасу помогает, гончару. Недостача пальцев беда не великая, ежели только себя жалеть постыдишься. И Ларде нынче не вздохи да тоска твоя надобны, надобно ей, чтоб ты окреп поскорее. Понял, что ли? Леф кивнул: понял.
— Вот и ладно, — вздохнула старуха, будто спиной кивок его разглядевши. — А сюда тебя Витязь с Торком приволокли. Как исчадие вслед за Лардой во Мглу сгинуло, послушники тебя к себе на заимку хотели — лечить, значит, — Гуфа злобно хихикнула. — Лекари выискались… Ежели они тебе лекари, то хищное круглорогам — охранитель и друг душевный… Спасибо, Нурд подоспел, отобрать исхитрился — это не без труда, между прочим.
— А погоня? — Леф снова попробовал приподняться. — Ведь гнались за нами, близко были совсем, Ларде песий брех слышался. Они Торку с Витязем мешать не пытались?
— Нет, не пытались. Нурд и родитель Лардин еще умом не прокисли, чтобы сами себе мешать. — Ведунья оскалилась. — Ну чего смотришь? Это же они за вами гнались. Предстоятель, как о бегстве вашем дознался, сразу велел оскорбителей обычая догнать да вернуть к суду. Пускай, говорит, Витязь Нурд возьмет с собою одного копейщика из положенных мне от общин, одного послушника, какого Истовые назовут, и еще кого сам захочет; собак пусть возьмет, да и отправляется вдогонку за беглыми. А все знают: Нурд — ревностный почитатель обычая. Разве мог он ослушаться? Не успели поимщики добраться до скал, как послушник — вот несчастье! — ногу зашиб (конечно же, сам по себе, безо всякой помощи), и Витязь отрядил копейщика, чтобы беднягу увечного обратно к жилью отвел. Думается мне, будто Предстоятель наперед догадывался, что так выйдет. Он ведь все видит, все понимает и тоже борется, как вот, к примеру, Нурд, Торк да родитель твой названый… Только они борются ради всех, а Предстоятель — ради себя да выгод своих. Его, старика, пожалеть бы надо: уж больно тяжких трудов стоит сразу на двух скамьях сидеть. И ведь даже не «на», а «между»…
Леф зажмурился, чтобы не видеть злобных огоньков, вспыхнувших в смутной тени под насупленными Гуфиными бровями. Ишь какой, оказывается, умеет быть ласковая старуха… Никогда прежде не замечал у нее Леф такого лица. Даже когда она с Фасо бранилась, даже когда Устре на суде грозила — не то, вовсе не то.
Ну, не вытерпел добрый человек, озлился на гнусных пакостников, но для прочих братьев-людей он же все равно остается добрым. А тут… Что уж о доброте, ежели само человеческое подобие съедено почти без остатка жуткой спокойной яростью! Будто в насмешку Гуфа взялась выворачивать негаданными сторонами знакомое, вроде бы уже понятное, а теперь и до самой себя добралась. Что же дальше-то будет? Может, и до отцова достоинства доберется злоязыкая старуха? Может, и Ларда ей нехороша окажется? Ларда, Ларда… Заплакать бы теперь, как давно, как прежде, когда еще не случалось проливать нелюдскую кровь, а потому можно было без оглядки жалеть себя и других… Но слез нет, их украло недоступное пониманию ведовство, и прежней поры не вернуть, и Ларду не вернуть тоже. Даже возможность молить о Лардином спасении Бездонную Мглу отняла ведунья. Какой прок от молений, ежели она (Мгла то есть) — всего-навсего дыра в каком-то невероятном плетне… Дыра в остальной Мир… Но ведь тогда панцирные люди-чудовища должны были бы забредать в здешние горы и прежде, чем случились ненаступившие дни. Исчадия, голубые клинки, знак креста — разве древним приходилось видеть все это? Может, Гуфа зря ругает Бездонную дыркой?
Приходящий в себя Леф долго бы еще хлопал глазами, оглядываясь и привыкая к увиденному, но Ларда вдруг больно вцепилась в его плечо, мотнулась к кустам, волоча за собой упирающегося от неожиданности парнишку. Уже распластавшись за не слишком-то надежным прикрытием скудной листвы, втиснув Лефа в траву, она пояснила жарким, щекочущим ухо шепотом:
— Нехорошо вышли, ох как нехорошо! Прямо на заимку вышли, вот ведь беда-то! Нет бы, чтоб левее чуть, вон за тем валуном, там бы не углядеть им… А теперь что? И на открытое не высунешься — враз приметят, и тут до крепкой темноты не вылежать — тоже успеют приметить. Ну попали! Как древогрызы в кипящий горшок…
— Какая заимка? — пытаясь высвободиться, Леф неловко двинул раненой рукой и зашипел от боли. — Та каменная хижина высокая, что возле Мглы, — это заимка? Она ж бешеный знает где, из нее не увидеть. Ты, наверное, очень устала, да?
Ларда тоже зашипела, но, конечно же, не от боли — от раздражения:
— Сам ты устал! Прямо перед нами, у гребня, — не видишь, что ли?!
Наверное, Туман Последней Межи еще не перестал баловаться Лефовым зрением. Иначе трудно понять, как парнишка умудрился до сих пор не заметить выпятившийся из противоположного склона частокол заимочной ограды. И не так уж далеко была она, заимка эта. Даже острые концы бревен хорошо различались на фоне стремительно багровеющего неба. А над зубчатой верхушкой стены виднелись люди. Сперва их было двое, потом добавилось еще и еще… Суетятся, орут — слов, конечно, не разобрать, но галдеж там у них стоит отчаянный. Кажется, или действительно один из тех, на стене, машет рукой, указывая на что-то? Вот и еще один… А в какую это сторону они тычут, отсюда не разобрать… Только надо ли разбирать? И так ведь понятно…
— Ну, что теперь? — Леф облизал мгновенно пересохшие губы, судорожно сглотнул.
Ларда наконец выпустила его плечо, села, обхватив руками колени (если уже все равно заметили, то нечего вжиматься брюхом в колючки).
— Да мало ли что, — спокойно сказала она. — Мы сейчас разное можем сделать, и все может оказаться плохо. Проще всего податься туда, откуда пришли, только не получится ли это прямо к погоне в руки? Или плюнуть да идти к Лесистому Склону на виду у этих? А они пойдут за нами, да еще дымом предупредят прочих, и в Сырой Луговине нас перехватят тамошние послушники… Вот и выбирай, только недолго — мешкать здесь нам тоже нельзя. Того и гляди, отряженные Высшими поимщики сюда нагрянут, или носящие серое кончат галдеть да кинутся нападать…
Девчонка смолкла, впилась зубами в собственный кулак. Несколько мгновений она молча разглядывала волнующихся послушников, издали очень схожих с пакостной мошкарой, роящейся на каком-то объедке. Потом сказала раздумчиво:
— Можно еще вот что попробовать: сейчас на виду у них отправиться прямо к Бездонной Мгле, а потом повернуть назад. Видишь, тот склон обрывом заканчивается, и кусты там погуще, и трава… Если под самым обрывом прокрасться, то не заметят, решат, что мы и впрямь к Мгле ушли.
Леф растерянно дернул себя за волосы:
— Так послушники же вмиг догадаются, что мы им глаза конопатим! Нечего же нам возле Бездонной делать — это и круглорогу ясно… Да и не станут они только сверху глядеть, они наверняка ловить нас попробуют. Слезут и все увидят… Ты, Ларда, по-моему, глупое выдумала.
Ларда даже не обиделась почему-то; лицо ее вдруг просветлело, чуть ли не радостным стало. Смысла этой перемены Леф не уразумел. Он уразумел только, что спорить с ней, такой, дело вовсе пустое. А девчонка снова вцепилась ему в плечо, забормотала торопливо и неразборчиво:
— Ничего это не глупость, все хорошо получится. В каменной хижине сейчас нет никого: это Первая Заимка, там только Истовые жить могут, но они еще из Черных Земель не вернулись. А вон те, которые на гребне, — они все для Истовых делают… Ну, пищу там, ухаживают по-всякому… Они в отсутствие старших на Первую Заимку сунуться ни за что не посмеют. И они-то знают, что есть у нас интерес возле Бездонной Мглы! Важный интерес — Древняя Глина. Древняя Глина… Слушай, мы сейчас в Первую Заимку заберемся, понял? Ведь не будет больше такого случая добраться до Говорящих Досок!
— Но я еще не умею понимать все знаки древних! — У Лефа от волнения взмокли ладони. — Я пока даже тот осколок, что у Гуфы хранится, толком прочесть не могу!
Он понимал, что из Лардиной затеи ничего путного не получится, но остановить эту шалую девчонку… Ведунья сумела бы, Торк, а Лефу такое наверняка не под силу.
— Пошли! — Ларда вскочила. — Мы не станем пробовать читать сами. Мы просто наберем побольше и отнесем Гуфе.
С трудом поднимаясь на ноги, Леф подумал, что вряд ли Гуфа будет рада подобной помощи. Однако Ларда уже спускалась в ущелье.
— Ты не бойся, — она очень старалась казаться решительной и отважной, вот только голос ее подрагивал. — Нам главное Доски поскорее найти, чтоб успеть до нового солнца, чтоб в темноте. Уж в темноте-то мы сумеем как-нибудь вышмыгнуть из ущелья. Даже если послушники вздумают учинить засаду — все равно… Глупые они, послушники, а я — охотница, а ты — воин. Носящие серое все глупые, а эти из них самые горшкоголовые, потому как всю жизнь только у них и дел, что Истовым пятки вылизывать…
Леф эту болтовню не больно-то слушал. Ларде ведь собеседник нужен, как на языке ноздря, она страх свой старается заговорить. Ну, пусть… А что ему, Лефу-то, со СВОИМ страхом делать?
Торкова дочь шла нарочито неспешно, и не прямо вниз, а наискось по склону — это чтоб со стороны понятно было, куда она ладится (да и проще так: склон-то довольно крут). Леф, спотыкаясь, брел следом и все время озирался на воткнувшуюся в темнеющее небо заимочную ограду. Понимал, что не нужно, клял себя самыми жуткими из ведомых ему бранных словечек, пробовал даже рукой сдерживать упрямо выворачивающийся подбородок — не помогало.
Толпятся.
Смотрят.
Кричат, а что кричат — не разобрать, далеко.
Мерзнет левое плечо. Правое не мерзнет и живот, и лицо мокреет от пота, а левое плечо будто снегом облипло… Оно и понятно: если из заимки станут гирьки метать, то, наверное, именно в левое плечо попадут. Вот оно и мерзнет: ждет, стало быть. Дождется? Пусть. Только бы не в Ларду. Только бы не по ране. Остальное — пусть… Да нет же, глупости это! Не станут послушники метать: далеко. Или станут? Они же не клялись безвылазно в заимке своей сидеть, могут выйти, подобраться поближе… А ежели у них еще одна громыхающая труба имеется? Тогда и со стены достанут… Плохо, страшно… И зачем же они все время вопят? Похоже, будто одно и то же слово выкрикивают, а что это за слово такое, никак не удается расслышать…
Добравшись до дна ущелья, Леф снова зыркнул в сторону обители носящих серое, и вдруг вскрикнул, да так, что ушедшая вперед Ларда замерла, глянула испуганно сперва на него, потом на заимку.
А над заимкой вспучивалась невесомо-зыбкая громада сигнального дыма. Знакомый сигнал, простой. И сразу стало понятно, что за слово такое орали перепуганные послушники — им, им они это слово кричали, предостеречь пытались двух недоростков-глупцов. Ну, Леф-то понятно — рана, да и привычки нет… Но Ларда, Ларда-то как могла не заметить?! Видать, на заимку поглядывала внимательней, чем под ноги да вперед…
Конечно же, обитатели Второй Заимки переполошились вовсе не из-за того, что увидали Ларду и Лефа. Ведь неподалеку Бездонная, а она горазда на куда более серьезные поводы для переполоха, чем появление двух детей, пусть даже и оскорбивших обычай. И заметили их послушники только тогда, когда Торкова дочь потащила Лефа к Обители Истовых — в полный рост по голому склону.
А подлинная причина страха носящих серое, тихонько рыча, кружит по хрусткой гальке, словно тщится куцый свой хвост оттоптать. И прятаться негде, и бесполезно бежать, потому что слишком близко оно — Черное исчадие, так некстати именно теперь исторгнутое в Мир из Бездонной Мглы.
Ветер, раздраженно трепавший наверху Туман Последней Межи, здесь, в ущелье, совсем обессилел. Он вяло тянул со стороны Обители Истовых, и в чистую сырость его вплетался терпкий звериный смрад. Может, потому и не приметило еще исчадие людскую близость, что ветер от него дует? И шагов оно не слышало — ему, верно, теперь лишь грохот гальки под собственными лапами слыхать… Может, нездешняя тварь долго еще будет увлечена своим безмозглым кружением? Может, все-таки удастся спастись? Вот только спасаться, пожалуй, некуда. Нет вблизи никаких укрытий, кроме Второй Заимки, а там вряд ли окажется безопасней, чем у исчадия в пасти. Да и добежишь ли еще туда-то?
Не успел Леф подумать об этом, как исчадие вдруг замерло, вздернув тупую ощеренную морду, и в его крохотных глазках отразилось кровавое вечернее небо. Похоже было, что внимание чудища привлек гомон послушников. Вспухли, окаменели тяжкие мышцы, залитые тусклым мраком короткой щетинистой шерсти; сморщились отвислые губы, выпятились из их складок слюнявые желтые клыки… В то самое мгновение, когда Леф вообразил, будто исчадие собралось направиться к бревенчатым стенам заимки, порождение Мглы внезапно обернулось и с кратким сорванным ревом швырнуло черную молнию своего тела навстречу им с Лардой.
Он не успел схватиться за нож, не сумел заметить, куда подевалась стоявшая ближе к чудищу Торкова дочь. Страшный удар в грудь сшиб его с ног, и почему-то оказавшаяся невыносимо жесткой земля оборвала краткий миг падения таким же ударом. В следующий миг твердокаменная тьма с отвратительным хрустом сомкнулась на самовольно вскинувшейся левой руке Лефа, и солнце умерло, а вместе с ним и весь Мир.
* * *
Ночь.Глухая непроглядная ночь.
Ни звезд, ни огней… Странно.
Почему так легко дышится? И тело тоже легкое-легкое, оно будто не лежит, а висит над землей, плывет, не чувствуя ничего под собой и вокруг. Что ж, так, наверное, и должен ощущать себя человек, который погиб, однако еще не отпущен погребальным обрядом на Вечную Дорогу. Погиб? Но почему же тогда так мозжит вновь пострадавшая левая рука? Ладонь словно придавлена чем-то твердым и тяжким, утратившие чувствительность пальцы наливаются неторопливым огнем в такт вялым толчкам в груди… Способна ли доставшаяся при жизни рана сохраниться и за смертным пределом? Может ли живой человек собственную боль ощущать, как валяющуюся рядом неинтересную безделушку? Обидно… До стонов, до горечи, до надрывного плача обидно оказаться неспособным разобраться в простейшем деле: жив ты или не жив?
«Это потому, что ты сейчас и не там, и не здесь, а между. Терпи. Скоро все закончится, ты вернешься».
Пустая черная ночь умеет жалеть? У нее есть голос? Знакомый голос, слышанный бессчетное число раз, вот только никак не получается вспомнить, чей он, потому что больно. Кисть левой руки медленно прожевывают огромные безразличные челюсти, боль перестала быть чем-то ненужным и скучным — настолько перестала, что Леф даже попытался поднять руку к глазам и посмотреть на нее. Поднять получилось, причем с небывалой легкостью, словно многострадальная его рука напрочь утратила вес. А вот посмотреть не удалось — ведь темно…
Ночь.
Глухая, беззвучная.
Даже послушники угомонились там, на заимке своей. И непонятный голос смолк, утопил себя в черноте… Но что-то все же есть поблизости, что-то движущееся, дышащее, потрескивающее вкрадчиво, но ощутимо… Что это? Увидеть бы, но ведь ночь, непроглядная тьма вокруг… А может быть, нужно просто открыть глаза?
Веки поднять оказалось куда труднее, чем руку. Наверное, потому, что веки у Лефа были, а от левой руки остался лишь туго стянутый заскорузлой повязкой огрызок, да еще боль в несуществующих пальцах. Парнишка не успел даже осознать, что обрел способность видеть, что явно жив. Зрелище собственного увечья было как внезапный удар по глазам. Леф страшно вскрикнул, но тут же захлебнулся, закашлялся, глотая хлынувшую в рот вязкую горечь. И Гуфа (ну конечно же, Гуфа, а не какая-то там говорящая тьма) ворчала, с силой прижимая к его губам край медной чаши:
— Ну зачем же ты кричишь, глупый маленький Леф? Ты зря кричишь, поздно уже кричать. Пей лучше. Больше выпьешь — скорее поправишься…
Леф пытался отпихнуть от себя горячую медь, мотал головой, отплевывался, но где уж ему, полуживому, было вывернуться из цепких старухиных рук… Пришлось подчиниться, глотать, захлебываясь и кашляя, — чтобы получить возможность дышать и спрашивать. Однако спрашивать не позволили. Едва лишь последние капли мерзостного питья влились в судорожно распахнутый рот парня, как ведунья крепко стиснула его губы костлявыми пальцами. Леф было затрепыхался, но старуха прикрикнула так сурово, что он замер, вжался в странно мягкое, почти неощутимое ложе; только всхлипывал тихонько и жалобно.
— Не стони, — Гуфа присела рядом, уткнулась подбородком в согнутые колени. — Или ты вообразил, что если руки лишился, так больше уже не мужик, не воин? Ты, Леф, зря такое вообразил.
Голос старой ведуньи был ворчлив и вместе с тем исполнен какой-то неуловимой ласковости; глаза Гуфины словно застыли под странно надломившимися бровями, упершись почти осязаемым взглядом в белое, мокрое от пота парнишкино лицо. И Леф вдруг сообразил, что властное, несуетное спокойствие вливается в него именно из этих глаз. Страх, отчаяние, боль сгинули и не возвратились даже после того, как Гуфа отвернулась с тягучим вздохом.
— Вот теперь можешь говорить, — устало прохрипела словно еще больше одряхлевшая ведунья. — Только ты все равно лучше помалкивай. Говорить стану я, а ты пока слушай.
Она дотянулась до стоящего поблизости глиняного горшочка, вытряхнула из него себе на ладонь комок слабо светящейся слизи. Просидев несколько мгновений в глубоком раздумье, старуха принялась тщательно натирать диковинным снадобьем свои провалившиеся морщинистые щеки, лоб, переносицу…
— Ларда успела увернуться от чудища, — заговорила вдруг Гуфа неожиданно звучно и гулко. — А когда исчадие руку твою стало глодать, девка его сзади ножом пырнула в самое болючее место — это чтобы тварь тебя покинула да за ней погналась. Она и погналась, тварь-то… Погналась и загнала Торкову девку во Мглу. И сама следом канула. Ты ведь прежде всего о Ларде узнать хотел? Вот, знай. Сама я того не видела, это так по следам догадались Нурд с Торком. Они же и тебя отыскали.
Старуха умолкла. Леф тоже молчал, грыз губы, дышал надрывно. Потом еле слышно спросил:
— Может, они чего недосмотрели? Может, Ларда живой осталась?
Гуфа пожала плечами:
— Витязь и Торк-охотник в следах путаться не умеют. А девка… Ты что же думаешь, будто ежели она в Бездонную сгинула, то и неживая уже? Ты, Леф, зря так думаешь. — Она глянула в несчастное Лефово лицо, снова вздохнула безрадостно. — Ну чего ты плачешь? Зачем до срока выборщицу свою хоронишь? Ты-то сам ведь прошел однажды сквозь Мглу и не умер от этого. Не плачь. Если и возможно как-нибудь Ларде помочь, так уж наверняка не слезами.
Да нет, Леф не плакал. Но лучше бы снова проснулась убитая Гуфиным зельем боль, что угодно лучше, чем знать о приключившемся. Муторно было на душе у парня, так муторно, как никогда прежде. Иначе непременно уловил бы он сказанную ведуньей невозможную, дикую нелепость, а уловив, принялся бы домогаться немедленных объяснений. Но теперь он лишь простонал с отчаянием:
— Ведь из-за них же все, из-за них! Ну почему эти, серые, прицепились ко мне, Гуфа, зачем я им?!
— Зачем? — старуха поднялась, бесшумно забродила взад-вперед перед Лефовым ложем.
Только теперь Леф обратил внимание на то, что вокруг укрепленные жердями стены, что шустрые огоньки резвятся в обширном очаге, что ведунья ступает не по земле, а по мягкому меху… Гуфина землянка, что ли?
А старуха ходила из угла в угол, трогала стоящую у стен утварь, подбирала с полу всяческий мусор и в сердцах швыряла его в очаг… Наконец она остановилась, заговорила:
— Зачем? Пожалуй, сейчас я тебе растолкую, зачем… Кто решил, что Бездонная — это что-то большее, чем обычный туман? Кто? Почему так решили? Молчишь? Ты не молчи, отвечай!
Леф настолько опешил от подобных ее вопросов, что даже забыл на миг о своих бедах.
— То есть как это: «почему»? Ведь понятно же…
— Ну и что тебе понятно, ты, маленький глупый Леф? Ничего тебе не понятно! Да, она проглотила каменное изваяние Пожирателя Солнц. Великое дело! Осенний туман способен глотать гораздо больше камня, он пожирает Серые Отроги от подножий до самых вершин. Так почему же мы бормочем свои моления Мгле, а не туману?
— Потому, что туман не сотворяет для нас исчадий и проклятых, — буркнул Леф.
— А уверен ли ты, что Мгла сотворяет их? Если разные твари выбираются в Мир из Бездонной, это еще не значит, что она имеет над ними власть. Взбесившаяся вода тоже иногда выбрасывает из себя рыб, но ведь рождает рыб не она, а такие же глупые мутноглазые рыбы, не способные даже додуматься до крика, когда их ловят за хвост!
— Но послушники…
— Да неужели же ты не уразумел еще, что носящим серое доверия нет и быть не может?! Ты зря этого не уразумел. Они врут всем и всегда! Они выдумывают всякие ужасы о Мгле, карающей нас за прегрешения пращуров, только затем, чтобы самим жить в сытом безделье — у древних такая жизнь называлась «власть». А сами они знаешь, как думают? Они вот как думают: ненаступившие дни отгородили наши горы от прочего Мира будто забором, но в заборе этом есть дырка, одна-единственая — Бездонная Мгла!
Старухин голос сорвался, она зашлась в свирепом трескучем кашле. Леф ждал. Когда к Гуфе вернулась способность говорить, спросил отрывисто:
— А я при чем?
— А при том, — ведунья судорожно утирала мокрые от слез щеки. — Боятся они тебя.
Углядев, как широко распахнулись при этих ее словах глаза парнишки, она рассмеялась, только в смехе этом не было ни капли веселья.
— Боятся, боятся! Исчадия, бешеные, Незнающие — все они рождены не Мглой, они проходят сквозь нее из Большого Мира — так думают послушники, так же думаю я. А еще послушники знают, и я тоже знаю: всякая тварь, проходя через Бездонную, теряет память. Не всю — память рук остается
(поэтому бешеные сохраняют умение убивать). Витязь думает, что человек, пробравшийся сквозь Мглу, помнит лишь то, что ему долго-долго вдалбливали в голову, что он годами повторял изо дня в день, что стало его истовой незрячею верой. Например, будто вокруг — злые враги, а на своих нападать нельзя. И поэтому бешеные здесь ведут себя как хищные безмозглые твари, и большего им не дано. А Незнающие лишены даже этого. В их памяти вовсе нет ничего такого, что могло бы устоять против Мглы. Я говорила со всеми, сколько их появлялось у нас. Руки некоторых смутно помнят ремесла, но такое бывает редко… Не знаю, зачем все они — проклятые, Незнающие — приходят сюда. Одно мне ведомо: нет среди них таких, чья память смогла бы ожить. А твоя — может! Вот почему послушники боятся тебя: ты способен вспомнить, какова на самом деле Бездонная Мгла! Ты способен вспомнить, что Мир все еще не имеет границ! Понимаешь? Нет, вряд ли ты понял мои слова, бедный маленький напуганный Леф. Пусть. Ты поймешь позже…
Она запнулась на миг, заговорила снова — иначе, вроде бы нехотя:
— Еще вот о чем надо тебе узнать… Родительница моя (а она таким ведовским могуществом обладала, что мне и в прыжке не дотянуться) предрекла перед гибелью: «Мир будет избавлен от проклятия Незнающим, который негаданно обнаружит в себе умения воина и певца». Я мыслю, что это она о тебе сказала. И послушники так же мыслят. А потому хотят тебя либо к себе заманить, либо вовсе извести как-нибудь. Разные Истовые по-разному хотят — среди них согласия нету. Одни говорят, будто судьбу переиначить не дано никому, и уж если суждено свершиться назначенному, то пускай хотя бы от них исходит. А другие… Ну, да ты, небось, и сам уже догадался, как полагают другие. И вот ведь как оно повернулось: больше, чем даже мы с Нурдом, замыслам послушническим Ларда мешала. Крепче всего удерживала она тебя в общине, среди людей, никак не мог ты от нее душой оторваться. Ни для заимки, ни чтобы со скалы головою вниз — ни для чего. Потому и старались они отпихнуть с пути своего ее, помеху досадную. По-всякому пытались. Вот, к примеру, с чего бы девка при всяком случае себя убить предлагала? Не знаешь? А тут и знать-то нечего. Не ее эти мысли, из чужой головы. Насланные то есть, вот как.
Старуха замолчала, уселась возле очага, мутно всматриваясь в умирание изголодавшегося огня. Леф откинулся на ложе, устало закрыл глаза — он думал. Куда более странной, чем даже малопонятные речи ведуньи, казалась ему собственная способность размышлять Мгла знает над чем после всех ужасных несчастий. Сперва он обозлился на себя, но потом сообразил, что это, должно быть, Гуфины снадобья да ведовские ее глаза виноваты. Видать, старуха способна не одну лишь боль прогонять из хворого тела. Спасибо ей, конечно, а только зря, нехорошо так, нечестно — Ларда либо мертва уже, либо и того хуже, а он… Словно не человек — бревно безразличное. А тут еще с рукой этакая беда случилась. Как же теперь жить?
Леф заворочался, пытаясь приподняться, рассмотреть наконец толком свое увечье, но Гуфа буркнула, не оборачиваясь:
— Не вертись, смирно лежи. Руку тебе исчадие почти оставило; только кисть отъело да еще малую чуточку… — Ведунья как-то по-особенному тряхнула головой, и огонь почему-то сразу окреп, затрещал жадно и весело, словно бы ему подбросили корма. — Ты Суфа-десятидворца видел небось? Он, малолеткой будучи, под камнепад угодил, изувечился — страх. Пришлось мне тогда по самое плечо руку его отнять. Так что ему куда хуже, чем тебе, опять же еще и оглох… А ведь ничего, живет никому не в тягость, сам себя кормит — Тасу помогает, гончару. Недостача пальцев беда не великая, ежели только себя жалеть постыдишься. И Ларде нынче не вздохи да тоска твоя надобны, надобно ей, чтоб ты окреп поскорее. Понял, что ли? Леф кивнул: понял.
— Вот и ладно, — вздохнула старуха, будто спиной кивок его разглядевши. — А сюда тебя Витязь с Торком приволокли. Как исчадие вслед за Лардой во Мглу сгинуло, послушники тебя к себе на заимку хотели — лечить, значит, — Гуфа злобно хихикнула. — Лекари выискались… Ежели они тебе лекари, то хищное круглорогам — охранитель и друг душевный… Спасибо, Нурд подоспел, отобрать исхитрился — это не без труда, между прочим.
— А погоня? — Леф снова попробовал приподняться. — Ведь гнались за нами, близко были совсем, Ларде песий брех слышался. Они Торку с Витязем мешать не пытались?
— Нет, не пытались. Нурд и родитель Лардин еще умом не прокисли, чтобы сами себе мешать. — Ведунья оскалилась. — Ну чего смотришь? Это же они за вами гнались. Предстоятель, как о бегстве вашем дознался, сразу велел оскорбителей обычая догнать да вернуть к суду. Пускай, говорит, Витязь Нурд возьмет с собою одного копейщика из положенных мне от общин, одного послушника, какого Истовые назовут, и еще кого сам захочет; собак пусть возьмет, да и отправляется вдогонку за беглыми. А все знают: Нурд — ревностный почитатель обычая. Разве мог он ослушаться? Не успели поимщики добраться до скал, как послушник — вот несчастье! — ногу зашиб (конечно же, сам по себе, безо всякой помощи), и Витязь отрядил копейщика, чтобы беднягу увечного обратно к жилью отвел. Думается мне, будто Предстоятель наперед догадывался, что так выйдет. Он ведь все видит, все понимает и тоже борется, как вот, к примеру, Нурд, Торк да родитель твой названый… Только они борются ради всех, а Предстоятель — ради себя да выгод своих. Его, старика, пожалеть бы надо: уж больно тяжких трудов стоит сразу на двух скамьях сидеть. И ведь даже не «на», а «между»…
Леф зажмурился, чтобы не видеть злобных огоньков, вспыхнувших в смутной тени под насупленными Гуфиными бровями. Ишь какой, оказывается, умеет быть ласковая старуха… Никогда прежде не замечал у нее Леф такого лица. Даже когда она с Фасо бранилась, даже когда Устре на суде грозила — не то, вовсе не то.
Ну, не вытерпел добрый человек, озлился на гнусных пакостников, но для прочих братьев-людей он же все равно остается добрым. А тут… Что уж о доброте, ежели само человеческое подобие съедено почти без остатка жуткой спокойной яростью! Будто в насмешку Гуфа взялась выворачивать негаданными сторонами знакомое, вроде бы уже понятное, а теперь и до самой себя добралась. Что же дальше-то будет? Может, и до отцова достоинства доберется злоязыкая старуха? Может, и Ларда ей нехороша окажется? Ларда, Ларда… Заплакать бы теперь, как давно, как прежде, когда еще не случалось проливать нелюдскую кровь, а потому можно было без оглядки жалеть себя и других… Но слез нет, их украло недоступное пониманию ведовство, и прежней поры не вернуть, и Ларду не вернуть тоже. Даже возможность молить о Лардином спасении Бездонную Мглу отняла ведунья. Какой прок от молений, ежели она (Мгла то есть) — всего-навсего дыра в каком-то невероятном плетне… Дыра в остальной Мир… Но ведь тогда панцирные люди-чудовища должны были бы забредать в здешние горы и прежде, чем случились ненаступившие дни. Исчадия, голубые клинки, знак креста — разве древним приходилось видеть все это? Может, Гуфа зря ругает Бездонную дыркой?