Чивилихин Владимир Алексеевич. Елки-моталки

   Вертолет косо пошел на посадку, чуток повисел над костром Бирюзова, примерился к площадке, расчищенной неподалеку, в мелколесье, подвинулся к ней, качнув своим зеленым брюхом, и медленно, ощупкой, сел. Стало тихо. Родион открыл дверцу кабины и свалился на руки Саньки Бирюзова.
   - Родя! - закричал Санька, стискивая его. - Ты? Черт! Не может быть!
   - Может. А смотри-ка, что еще может быть.
   Бирюзов дико вытаращил глаза, увидев Пину в дверцах вертолета, потом сильно заморгал. Ухватистый, расторопный Санька, каким его Пина помнила с осени, сейчас не походил на себя. Он потерялся совсем и даже вспотел курносое лицо его забисерилось капельками. Вот он беспомощно глянул на Родиона и опять уставился на девушку.
   - Сыч! - Пина засмеялась по-своему - хорошо, необидно.
   - Привет, Бирюзов! - крикнул из-за ее спины Гуцких. - Идите, мы разгрузим. Давайте, товарищи, сначала "сосиски" на место...
   - У нас есть сосиски? - послышался из вертолета голос Евксентьевского. - А пивка нет?
   - Нашими сосисками подавишься, - буркнул Бирюзов, с трудом отводя взгляд от Пины. - Верно, Родя?
   Санька в упор рассматривал Евксентьевского, который уже спрыгнул на землю и с видом курортника оглядывался вокруг, подымал голову к вершинам сосен, снисходительно улыбался солнцу.
   - Ишь ты, чистый турист! - восхитился Санька и добавил: - _На природе-лоне_. Пошли, Родя?
   - Идите, идите, - послышался голос Гуцких. - И вы, Чередовая, тоже...
   Они двинулись к стану меж кустов и деревьев. Родион тихо смеялся над Санькой, который шел впереди в ладном своем, хорошо подогнанном комбинезоне, придерживал ветки и говорил, говорил, стараясь сгладить неловкость:
   - Пожар ничего, Родя, задавим. А ты молоток! Ноги в порядке? А вы, Агриппина, на меня уж не того, я ведь сдуру тогда... Родя, а наши ребята не выбрались еще из тайги? А как там самоубийца-то мой? Не знаешь еще? Вы уж, Агриппина, чтоб сразу стало ясно, извините меня за прошлогоднее... Ты картошки привез, Родя? Молоток! А я тут начал уже просеку делать с утра. Земля задернелая, тяжелая... Скажи, какая встреча! Вы уж, Агриппина, меня...
   - Вы уж тоже меня, - весело перебила его Пина. - Не рассчитала я в тот раз, лопатой-то...
   Санька остановился и протянул Пине руку. Девушка пожала ее, и они пошли тем же чередом по тропе.
   - А я тебе этих "туников" привез, - сообщил Родион, когда они уселись у костра.
   - Догадываюсь, видел уже одного. - Санька постепенно обретал свой обычный вид: задиристый, ершистый парень, которому все на свете ясно. Сколько всего?
   - Троих. Двое из Москвы.
   - Попьют комарики московской кровушки, - отмахиваясь от комаров, зудящих над головой, сказал Бирюзов. - Как они?
   - Экземпляры! А что у тебя вышло с ними?
   - Какой-то чокнутый один попался, _не от мира всего_, - махнул рукой Бирюзов.
   - А что вышло-то?
   - Да что? День проработал ничего. Только все о чем-то думает про себя, ни с кем не говорит. А назавтра бросил лопату и пошел к стану: "Ты куда, в Москву?" - кричим. Молчит, только сгорбился, а тут огонь подползает к полосе, вот-вот подпекать начнет. Пролежал этот филон до ночи в холодке... А ну его, Родя! Давай о другом поговорим.
   - Нет, я должен знать.
   - Ну ладно. Пришли мы на стан перекусить. Я толкую ему, что у нас, на пожарах, _построение полного социализма_ - кто не работает, тому жрать не даем. Он молчит. Убежали мы в ночь фланги отаптывать. До утра огонь обшибали, нанюхались, приползли еле живые, а он лежит без памяти и слюни зеленые распустил. Хватились, оказывается, он аптечку съел! Мази от ожогов, ихтиолку, все таблетки сжевал - и антибиотики и от простуды. Йод выпил. А мы на ногах не стоим. Что делать? Посоветовались с Копытиным, перекинули его через коня да в деревню - молоком отпаивать...
   Родион оглядел стан. Умеет жить Бирюзов! К нижнему суку елки привалил плотно веток, и славный шалаш получился. Как в кармане, костерное тепло там собирается, а дым тянет мимо. Интересно, воду нашел он?
   Светлохвойный разнолес охорашивался, неслышно дыша, млея в весеннем тепле. Не зная, что скоро погибнет, он продолжал извечную эту работу ловил солнце в частые зеленые сети, всасывал, пил воздух, незримо гнал соки к ростовым точкам, жил изо всех своих первозданных сил. К нему медленно приближалась смерть, а он стремил всего себя в завязь, в цвет и семя и еще удерживал видимо-невидимо всякой живности, без которой он, должно быть, не мог. Только не успевшие пригнездиться птицы, видать, отлетели от этих мест, а бурундучишки в глубине леса еще турчали и свистели, и кроты сплошь понаделали свежих копанок на тропе, и всякая ползучая и летучая тварь совсем не чуяла беды - мурашата порошинками рассыпались вокруг костра, какие-то гусеницы качались на паутинках, комарье звенело, и Родион в этом живом, веселом лесу почувствовал себя покойно и просто.
   - Сань! - очнулся он. - Огонь-то шалый?
   - Метров тридцать в час.
   - А воду ты нашел?
   - Стоячую, в бочаге. Но ничего водица.
   - По какую сторону?
   Санька неопределенно махнул рукой.
   - Найдем. - Родион поднялся.
   - Походи, походи, - посочувствовал Бирюзов, видя, как Родион жадно оглядывает лес.
   Родион с Пиной ушли, а по тропе, что вела к посадочной площадке, начали таскать инструмент, продукты, ящики с аммонитом. Надо было сразу же взять темп - в огневой работе он может выручить, когда уже ничего не помогает. Санька заторопился под ель укладывать взрывчатку. Ступая, как слепец, принес на спине ящик Евксентьевский, остановился, и Бирюзов заметил, что лицо у него застыло.
   - Кидай! - крикнул Бирюзов, но Евксентьевский попятился, съежился весь под нетяжелым своим грузом. Потом попытался снять ящик, перехватил его осторожно, будто там был хрусталь, и замер.
   - Быстрей!
   Еще поднесли аммонит. Санька шагнул к Евксентьевскому, смахнул груз с его плеч и швырнул ящик под ель. Евксентьевский присел, челюсть у него отвисла. Вокруг засмеялись, и Евксентьевский тоже меленько захихикал, пряча глаза.
   Санька закурил, дожидаясь новой партии взрывчатки. Евксентьевский уже осмелел и, когда подошла цепочка рабочих, лихо взялся помогать Бирюзову, перехватывая груз у пожарников. Один ящик развалился от удара, "сосиска" прорвалась, и наружу потек ядовито-желтый порошок. Евксентьевский боязливо потрогал его пальцем, и тут же Бирюзов сунул в этот порошок недокуренную, дымящуюся сигарету. Евксентьевский отпрянул в ужасе. Рабочие, обступившие склад взрывчатки, рассматривали побелевшее лицо чужака и, будто его тут не было, тихо переговаривались:
   - Спектакль.
   - Зря, пожалуй, Санька так...
   - Не дай бог, разрыв сердца - отвечать придется.
   - Ничего, пусть привыкают!
   - А ты, видать, храбрец! - обратился Санька к Евксентьевскому. - А? Ведь эта штука удара не боится и вроде опилок - нарочно не подожгешь. Вот уж к захоронке воспламенительных трубок не подходи, я тебя умоляю. Гремучая ртуть!
   - А где она? - спросил Евксентьевский, озираясь. Он уже оправился от испуга, посматривал на Баптиста и улыбающегося Гришку так, будто бы насмехался над ними. - Залетели, соколики!
   - Иголку сунешь в капсюль, - продолжал свое Бирюзов. - И поделит тебя на молекулы, а может, и тоньше. Ясно?
   - А где они, эти капсюли-то? - робко подал голос Баптист.
   - Покажу, как разгрузимся, - ответил Санька. - А пока ходите по тропе и ни шагу в сторону, ясно?
   - Господи боже мой! - быстренько проговорил Баптист. - Куда уж ясней!
   - Если ясно, так давай! - Санька засмеялся, сморщив нос.
   Гуськом, след в след, затрусили Евксентьевский и Баптист, рабочие пошли за ними, осуждающе оглядываясь на Саньку, а он смеялся и кивал им головой, будто говоря: ничего, попугать этих дармоедов малость не мешает. Крикнул:
   - Главное, мужики, темпа не терять, а то протелишься тут неделю!
   На стан пришел Гуцких, и Родион с Пиной вернулись - воду принесли, а Бирюзов заспешил к вертолету, чтобы помочь с разгрузкой.
   - Тут сырьевая база двух леспромхозов. - Гуцких взглянул на толстые стволы сосен и елей, на поднебесные их вершины.
   - Чего же они сами не тушат? - спросил Родион.
   - Плачутся - людей нет. Может, все-таки подброшу оттуда.
   - Ты мне, Платоныч, моих ребят скорей.
   - Сегодня они должны подъехать. Как появятся - сразу. А если не отобьем эти леса, закрывать тут заготовки придется.
   - Отобьем, - успокоил Родион. - Еще не бывало, чтобы не отбили.
   - Ну, я поплетусь. - Гуцких протянул руку.
   - Чайку не попьешь, Платоныч?
   - Нет, полечу. До завтра!
   - Я провожу. А ты, Пина, давай обед налаживай. Картошку тебе сейчас доставим.
   - Есть обед! - козырнула Пина.
   Родион и Гуцких пошли к площадке, прислушиваясь, как кричит за кустами Бирюзов:
   - А ну, кто поздоровше, бери этот мешок! Палатку кинь - потом поставим. Лопаты, лопаты тащите, мужики! И топоры. Мы сейчас займемся с вами до обеда, чтоб аппетиту прибыло. Тут ведь минуты решают! А то ветер подгонит огонь, шашлыков из нас понаделает - и вся любовь! Быстрей, мужики!
   - Забегали! - обернулся Гуцких.
   - У него кто хочешь забегает, - отозвался Родион. - Агитатор!
   - Старшой из него получится, - сказал Гуцких. - Только б грамотешки еще ему да выдержки побольше... А ты что задумался, Родион?
   - Сгорит это все, - Родион широко повел рукой. - Какой лес! Жалко...
   - Конечно, жалко...
   - Читал я в книге, Платоныч, все товары на земле дешевеют. И руды, и само золото. Один только лес дорожает.
   - Верно.
   - Год от года! По всему миру!.. Один лес! А мы, значит, коренное это народное богатство - в дым?
   - Не говори...
   - Ну ладно, Платоныч, пока!
   Отбойной волной вертолет положил на площадке траву, нагнул молодняк, обеспокоил вершины деревьев, поднялся круто и ушел в сторону пожара; треск его скоро помягчел, затих в вышине и дали. Родион не стал дожидаться, когда он растает совсем, двинулся напрямик туда, где уже вступили топоры. Тайга была не молодая, но и в силу пока не вошла. Лес только начал смыкаться поверху, а уж кое-какие деревца теряли кору и хвою, прибаливали у земли, чахли, засоряли все под пологом, изготовившись уже гибелью своей помочь лесу набрать ту мощь, что определена ему природой.
   Как раз в этом-то замшелом подлеске и жил огонь, которым держался пожар. Беда еще, что долгими здешними зимами снежные подушки нагружали, калечили молодняк, и некоторые деревца, согнутые еще в раннем детстве, так и не распрямились - стволики вышли слабосильными и льнули к земле. Весь этот нижний ярус леса сжирало огнем. Хорошо хоть, трава уже зеленая пробила, упутала старую, сухую и ломкую, а то бы тут не прошуровать. Надо скорей чистить полосу для взрывчатки.
   - Куда? Куда ты швыряешь? - услышал Родион надсадный голос Бирюзова. Срубил - в сторону пожара кидай, понял? Да под корень ее руби, под корень, она у тебя пружинить не будет. Гляди - укоротишь руку! Эх, японский городовой, пропаду я тут с вами! Ты что, сроду топора в руках не держал? А как же ты жил?
   Родион вышел из-за кустов. Евксентьевский двумя руками, по-бабьи держал топор.
   - Ну-к, я разомнусь. - Родион скинул куртку. - Посторонись-ка!
   - Эй, сюда! - закричал Бирюзов на весь лес. - Все с топорами - сюда! Живо!
   Родион, не торопясь, отстегнул пряжку чехла, достал топор, и он у него заиграл на солнце. Ну! Шагнул вперед, занес топор высоко за голову, а левую руку, ту самую, на которой не было указательного, пустил вперед и в сторону, изготовился. Впереди рос мелкий ельник, редкие березки и осинки, какой-то кустарник плелся. Все это надо было убрать, просечь полосой. Родион пошел. Топор заблестел, зазвенел, описывая кривые круги и для своей секундной работы почти не задерживаясь у земли, где мелькала под лезвием беспалая Родионова рука, что жила будто бы своим отдельным движением, прибирая и отшвыривая в сторону все отсеченное от корней. Славно!
   - Комбайн, - проговорил кто-то из рабочих, а Гришка Колотилин, ступая, как на привязи, следом, молча ловил глазами топор Родиона и легонько отталкивал Саньку, который тоже ступал по просеке, любовно оглядывал бугристую спину друга, бритый его затылок, ноги в крепких сапогах и поборматывал: "Во так вот! Во так вот!" (Ах, славно! Санька-то понимает, а эти пусть поглядят, пусть. И, между прочим, интересно, что в разной работе находишь разное. Когда делал топорище, вроде тихой радости что-то было, а тут захмелел ровно, и сила идет, и руки друг с другом будто переговариваются, и ноги - словно бы на пружинах. Вот эту рябину еще убрать. Квелая, наподобие капустной кочерыжки...)
   - Так и руку недолго, - услышал он брюзгливый голос Евксентьевского.
   - Она у него дело знает, - возразил Бирюзов.
   - Палец-то он отхватил.
   - Это дело совсем другое. - Родион приостановился и тут же вскрикнул: Ты это чего, паря!
   Гришка Колотилин вырвал у Гуляева топор, завертел перед глазами и будто забыл про все. Он пробовал ногтем жало, примерял топорище к ноге и плечам, прицеливался им в солнце. Родион понял, но повторил на всякий случай:
   - Ты чего?
   - Кто делал? - спросил Гришка.
   - А что?
   - Кто этот "звонарик" делал?
   - Да зачем тебе? - улыбнулся Родион.
   - Признаю. Скрипочка!
   Санька уже скомандовал по местам, и рабочие пошли, но Гришка все оглядывался из-за плеча, а Родион смотрел на парня и смеялся.
   - А вам надо другое дело дать, - обернулся он к Евксентьевскому, когда рабочие ушли.
   - Я тоже хотел бы новую работу, - сникшим голосом попросил Евксентьевский.
   - Может, ямки копать?
   - Ро-дя! - предостерег Санька.
   - Ладно, ладно тебе, Саня, - примирительно сказал Родион.
   - Ну хорошо - я подчиняюсь... Давай-ка ты! - Бирюзов потянул Евксентьевского за рукав, и они пошли к вертолетной площадке. - Тебя как звать-то? Виталий? Слушай, Виталь, я б тебя заставил делать то, что сейчас надо. Из-за Гуляева согласился, он у нас шибко добрый. А копать, учти, тоже не мед, тут легких работ нет.
   Солнце еще подымалось и подходило, верно, к полуденной точке. Родион косил и косил мелколесье, дорубился до полянки, перешел ее медленно, враскачку, повел полосу дальше. Он рушил трухлявые пни, разбирал завалы из гнилых колод и все, что могло гореть, бросал и сдвигал с полосы туда, к огню, который медленно и неостановимо шел сюда. И правда, надо было спешить, - должно быть, километра полтора, не больше, осталось огню, и, чтоб за двое суток управиться, придется тут поворочать. Да не как-нибудь, а как надо. Славно, что колени совсем в порядке. Если бы им заболеть, то уже дали бы знать. А этот, ботало-то, совсем присмирел у Саньки...
   Родион распрямился, лизнул губы, закричал на весь лес:
   - Пин-а-а-а!
   - А-а-а-а! - донеслось будто из глубокого колодца.
   - Пи-и-ить! Принеси воды-ы!
   Когда Пина шла со жбаном по просеке, ее перехватил Евксентьевский. Он один копался на полосе и, увидев девушку, заулыбался любезно.
   - Можно? - спросил он, бросив лопату.
   - Пожалуйста. - Она отвела взгляд, потому что он не спускал с нее настойчивых глаз. И когда пил, тоже. Лил воду мимо рта, ловил струю губами, и видно было, что пить ему не особенно хочется, а хочется смотреть на нее вот так.
   - Будет лить-то! - не очень вежливо сказала Пина и потянула у него жбан.
   - Не надо со мной так строго, - попросил он и вроде бы смутился. - Вы, может быть, одна тут поймете меня...
   Пина пожала плечами, пошла по вырубке. Вот он. Рубит сильно, с большого кругового замаха. Спина у него вся мокрая. При такой работе и комару некуда подступиться. А рука шурует под быстрым топором, копошится там, в траве, и Пина даже ойкнула, когда блескучее лезвие чуть ли не меж пальцев Родиона мягко ушло в стволик молодой елочки.
   - А, это ты! - обернулся он. - Давай.
   Родион пил большими глотками, запрокинув голову. Крупное тело его дышало теплом.
   - Подходящая водица, хоть и бочажная, - сказал он, тряхнув пустым жбаном.
   - Не рассчитала, - виновато поправилась Пина. - По пути выдули...
   - Не важно, еще притащишь. - Он скапал остаток воды на лицо. Притащишь?
   - Ладно... Ну, я побегу, у меня там все кипит.
   Пина пошла прямиком через лес, по зеленому мху и брусничнику. Хорошо! На прогалинах теплом поддавало от земли и пахло смолой, а в тени стояла мягкая прохлада, будто только что стаял тут снег. Уже недалеко от стана, где начиналась полоса, услышала вдруг за кустами голос дяди Феди, бригадира. Он что-то втолковывал Баптисту, и Пина, чтобы не помешать им, остановилась.
   - Нет, милый человек, - негромко говорил Неелов. - Ты свою пропаганду тут забудь, мы народ тертый. Ну и что ж с того, что ты под командой коммуниста? Все мы подчиняемся без звука, потому что он дело наше знает во всяком его виде. И, кроме того, Гуляев - человек! А насчет бога... продолжал дядя Федя. - Я тебе прямо говорю - ты уж тут молчи! Ты вот толкуешь - бог, дескать, един и для всех один. А я тебе другое скажу. Помню, в сорок первом мы шли по горелым деревням к передовой. У голых печей бабы да ребятишки. Горю весь - иду. И скоро тут я своего первого немца убил. Нет, я его не жалел, а вроде не верю: вот сейчас только он живой был - и нет его. Оглядел я его близко и вижу - на пряжке что-то написано по-ихнему. Спрашиваю командира, а он мне говорит, что это вроде молитвы: с нами бог, мол, с немцами-то...
   - Так ведь бог... - робко начал Баптист, но Неелов перебил:
   - Нет, уж ты дослушай! Дальше я иду, гляжу. От других деревень званья не осталось, а в одной увидел - мужчина висит и рядом девчоночка, тоненькая такая былинка, на электрическом шнуре. Нет, милый ты человек, если б ты увидел, сколько я, у тебя б глаза омертвели. Сиди тихо, не перебивай!.. А в Берлине-то они своих же стариков и детей, что от бомб под землей прятались, водой затопили. А? И там, в Берлине, видал я эти пряжки - "бог с нами". А? Молчишь? Так что бога тут ты оставь...
   Пина ушла осторожно, и ей вдруг стало страшно почему-то в лесу. Она побежала к стану и только тут, у котелков, успокоилась. А перед обедом у костра появился Евксентьевский.
   - Извините, скоро?
   - Все готово.
   - Замечательно! - сказал он, прикурил, слабо помотал потухшей спичкой, с гримасой втянул дым. - Но вы! Вы-то как тут оказались?
   - А я тоже тунеядка, - ответила Пина. - Прожженная.
   - Не смейтесь! Каждый из нас человек.
   - Как же вы докатились до такого, человек?
   Он усмехнулся, глубоко затянулся дымом.
   - Сложный вопрос.
   - Семья-то хоть у вас есть?
   - Родители? Есть, но я с ними не жил.
   - Почему?
   - Воспитывали, - опять усмехнулся он.
   - И больше никого?
   - Было... Жена, можно считать.
   - Что же она не поехала с вами?
   - Она? Вы что? Это раньше в Сибирь ехали за своими...
   - Но раньше, простите меня, было за кем ехать!
   - Вот вы культурный человек, - сказал Евксентьевский и сощурил глаза на огонь. - Хотите, я расскажу вам про нее такие вещи...
   - Наверно, это любопытно, только надо уже обедать.
   - Давайте, - обрадовался он.
   - Нет уж, зовите остальных.
   Евксентьевский исчез, и скоро к стану сошлись все. Не было только Родиона - он решил просечь еще десяток метров, пока собираются. Начали есть без него - хлеб, консервы, картошку, хрупать редиской.
   - Проголодались? - спросил Бирюзов, схлебывая с ложки суп. - Это хорошо, мужики, только вот ты, Виталь, сколько ямок выкопал?
   - Плохо копается. - Евксентьевский торопливо сглотнул. - Корни.
   - Сколько ямок сделал?
   - Три.
   - Три?! А еще хочешь стать _полнокровным гражданином_! Знаешь, сколько надо?
   - Нет.
   - Пятьдесят.
   - Всего?
   - Да, каждому. И тебе тоже. Ты ведь тут стоять будешь, когда огонь подойдет. И еще одно. Любое дело тут надо начинать с Гуляева, понял?
   - Не понял я что-то, - сказал Евксентьевский. - Извините.
   - А что непонятного-то? Гуляев тут царь и бог, папа и мама, ясно? Он может, если надо, и обед отменить, и спать сутки не разрешит. А куда поставит - делай свое дело до конца. Это же пожар, мужики. Слово Родиона тут высший закон. Теперь ясно?
   Евксентьевский оглядывал пожарников, которые молча ели, всем своим видом показывая, что это все понятно, не впервой, а как же иначе может быть? Евксентьевский заулыбался:
   - А если он мне прикажет в огонь прыгнуть?
   - Ну так что? Прыгнешь! - сразу ответил Бирюзов. - За Гуляевым. Потому что, если надо, он первый туда. Как уже было не раз...
   - Да, всяко бывало, - сказал кто-то из рабочих.
   - Прыгали и в огонь...
   - Не самое страшное...
   Пришел Родион. Часто дыша, сполоснул из ведра руки, намазал кусок хлеба кабачковой икрой.
   - Саня! - Родион не садился. - Я, пожалуй, сбегаю к пожару.
   - Да я же был там с утра. Пожуй сначала.
   - Нет, надо глянуть.
   Родион ушел, легко ступая, скрылся за кустами.
   - Видали? - спросил Бирюзов и поднялся. - Кончай пировать, мужики, идем.
   - И я, - сказала Пина.
   - Ну что ж, - разрешил Санька. - Просеку надо сегодня добить, мужики. Дотемна работать будем.
   Пина тоже пошла с топором на просеку, которая далеко уже врезалась в лес. Бирюзов хорошо наметил трассу - она шла через еланьки, лиственные куртины и молодняк, сторонилась густых зарослей, а Родион, видать, ее еще выправлял, так что рубить и пилить пришлось мало. Пина добралась до чистой делянки Родиона, увидела его топор, глубоко всаженный в ствол сосны. Она дотянулась до него, однако он сидел мертво. "Медведь", - подумала Пина. Она повела полосу дальше, думая о нем, о том, как он рубит. Ноги стоят широко. Плавный круговой замах. Темная сырая спина вся живет и двигается, а быстрая левая рука мелькает, чистит просеку. Так, наверно, никто не работает. По крайней мере, Пина не видела, чтоб кто-нибудь в ее лесном краю так управлялся с топором. И еще она с удовольствием думала о том, в какое интересное положение попали эти дармоеды. Отлынивать от работы тут нельзя, потому что на каждого своя доля. И сбежать некуда, в тайге любой из них пропадет. У них один выход: скорей тушить. А для этого они должны во всем слушаться Родиона.
   Пина срубала мелкие деревца и кусты, собирала и откидывала их, снова бралась за топор.
   - Думаю, кто это тут тюкает? - Родион шел по просеке, улыбался.
   - Нечего подглядывать! - Пина опустила топор.
   - Выходит, только тебе можно?
   - Стой-ка! Стой! - крикнула она, быстро приблизилась к Родиону, подпрыгнула и звонко шлепнула его ладонью по лбу. - Комар, - пояснила Пина и расхохоталась, увидев, что Родион стоит столбом и оторопело глядит на нее. Она протянула ему руку. - Ну ладно, не обижайся! Ну на, откуси! Откуси!
   Родион, не отрывая взгляда от ее глаз, в которых прыгали веселые чертенята, схватил ее пальцы и прижал к губам. У Пины перехватило дыхание. Она вырвала руку, отвернулась, покраснев густо, будто ее обстрекало крапивой, а он одним движением выклинил свой топор из лесины и ушел по просеке в кусты. Скоро оттуда донеслись удары топора и треск сучьев.
   Пина глубоко, с наслаждением вздохнула, засмеялась счастливо и огляделась. В глубине леса шумели пожарники, слышались треск и удары, и Родион вблизи ворочал какие-то коряги. А лес уже остывал, готовился к ночи. Солнце склонилось за деревья, и сюда пробивались редкие его лучи, но уже ничего не могли согреть, только больше оттеняли густой лапник, что печально, обреченно вис к земле. Потянуло прохладой по земле. Пина задумчиво подобрала топор, взялась рубить.
   Комары к вечеру осатанели. Они гудели зыбким облаком над головой, лезли в уши, глаза. Пина отмахивалась от них, а они еще больше свирепели. Ничего, пускай едят, не съедят...
   Темнело, когда с дальнего конца просеки прибежал Бирюзов.
   - Шабаш! - кричал он. - Не видно уже, по ногам можно секануть. Бросайте! Родя, хватит!
   Когда собрались все у костра и Пина начала разогревать варево, Родион накинулся на еду. Он ел сосредоточенно и углубленно, жевал всухомятку что ни попадя, иногда оглядывал небо, уже проступившие меж крон звезды, рабочих, что вповалку лежали вокруг костра, и - мельком - Пину, хлопочущую с посудой. Уже в кромешной тьме Бирюзов принес ведро с водой, палатку с вертолетной площадки, поднял людей ее разбивать.
   - Давай, мужики, давай! - приговаривал он. - Шевелитесь, а то комарье вас высосет до костей.
   - На комаров-то нас хватит. Прокормим, Саня.
   - И ты нас зазря не погоняй!
   - Да он не нас, робя. Понимать надо...
   Санька и Евксентьевского заставил расстилать на траве палатку, и Гришку, и Баптиста. Все в одинаковых комбинезонах, они уже плохо различались в неверном свете костра, только Евксентьевский давал знать о себе - постанывал тихонько, озирался, вглядывался в темноту, прислушивался к лесным шорохам.
   - Помочь бы вам, - сказал Родион. - Однако я еще долго есть буду...
   В темноте сдержанно засмеялись:
   - Да мы уж сами! Рубай, старшой.
   Палатку натянули, уселись ужинать. Меж деревьев трепетал багровый свет. Там то вспыхивало, озаряя небо, то затихало, и огонь казался совсем близким. Евксентьевский ел неохотно, кидал тревожные взгляды в сторону пожара. Пина заходила к Родиону то с одной, то с другой стороны, подливая в его чашку супу. Он же, избегая глядеть на нее, долго хлебал, потом ел толченую картошку, а под конец соорудил свое фирменное блюдо - налил в кружку кипятку, темной заварки добавил, опустил кусок масла, насыпал сахару, соли. Привалившись к какому-то мешку, он пил эту смесь мелкими глотками.