Чуманов Александр. Ветер северо-южный, от слабого до уверенного

   Валентина сделала уколы, не обошла и старика. Что уж она ему там вкатила - осталось ее личной профессиональной тайной.
   И больные умиротворенно затихли. Как ни говори, а укольчики были самым главным компонентом всего процесса постановки больных на ноги. Поскольку все остальное, кроме уколов, то есть сон, питание и разговоры друг с дружкой можно было бы осуществлять, или, лучше сказать, производить без отрыва от домашних условий.
   Все затихли умиротворенно и вскоре заснули. Между прочим, такая способность дрыхнуть сутками почти без перерывов может развиваться только в больнице и больше нигде. Потому что если в больнице не спать, то куда же девать такую уйму дармового времени?
   Конечно, можно читать, писать письма полузабытым друзьям и родственникам, смотреть телевизор, играть в какие-нибудь настольные игры. Но что-то быстро наскучивает все это в условиях стационара, начинает от этих дел клонить человека в сон, едва он берется за них. Такова, видать, особенность больничной жизни. И по-моему, некоторые категории людей просто-таки нуждаются в том, чтобы примерно раз в год укладывали их в стационар, устраивали им принудительные госпитализации, вне зависимости от состояния здоровья. Чтобы могли они выспаться как следует, а главное, собраться с мыслями.
   Поскольку, некоторым, бывает, вообще ни разу в жизни не удается собраться с мыслями. А потом заболеют, попадут в больницу - а уже и помирать пора. Так и помирают без мыслей.
   По-настоящему Афоню звали вовсе и не Афоней, и не Афанасием, а Афанорелем. У него в паспорте так прямо и написано: "Афанорель Греков". Без всякого отчества, словно он нерусский.
   Да он и был нерусским. Греком был от рождения наш Афанорель, самым настоящим чистопородным греком. А может быть, даже и более чистопородным, чем все живущие ныне греки, не в обиду им будет сказано. Поскольку был он не простым, а древним греком.
   А случилось с ним в ранней молодости вот что. Жил наш Афанорель в славном Пелопоннесе, дом свой имел, рабов сколько-то, причем среди них и славяне имелись. Жил нормально, как и полагалось честному человеку, рабов своих бил редко и старался при этом не калечить, поклонялся богам олимпийским, и боги за это хранили Афанореля до поры до времени.
   Хранили-хранили, пока не прогневал он кого-то из них нечаянно. Даже и сам не понял, когда прогневал и как. Нам-то с нашим Иисусом Христом намного легче. Проштрафился, так хоть точно знаешь - перед кем. Знаешь, стало быть, и перед кем конкретно извиняться. А в Древней-то Греции - попробуй! Не вдруг еще и грех замолишь.
   Словом, шел однажды, шел Афанорель по своему Пелопоннесу, улыбался солнцу, радовался жизни, стучал древнегреческими сандалетами по булыжной мостовой. И поскользнулся на сухом ровном месте. И провалился черт-те куда!! Провалился в будущее на глубину примерно так двадцати пяти веков. То есть в наше с вами время.
   И вот стоял так бедняга Афанорель посреди бывшего теперь уже Пелопоннеса, вовсе не своего, а давно уж нашего, хлопал глазами на ничуть не постаревшее солнышко, озирался по сторонам и бормотал что-то религиозно-языческое. Вроде как "ё-ка-лэ-мэ-нэ..." или еще что-то в этом духе.
   И окружала его толпа наших граждан. Окружала, окружала, пока совсем не окружила, так что при всем желании не мог он уже вырваться из этого окружения, не мог затеряться в толпе отдыхающих.
   А вообще, интересно было, конечно, людям наблюдать, как прямо из воздуха, прямо посреди улицы материализовался этот древний грек.
   Время стояло тревожное. Только-только определились с одним простовато-нагловато-наивным пареньком, залетевшим к нам из-за кордона на маленьком самолетике, а тут еще один самовольный визитер. Нет, если б не самовольный, так никто бы и слова не сказал.
   Но Афанорель визы не имел, а к тому же принадлежал вообще к Бог знает какой мрачной общественно-экономической формации. Против этой формации капитализм - прямо-таки прогрессивнейшая и гуманнейшая форма правления.
   И прямо там, посреди бывшего Пелопоннеса, и сказал Афанорель свою, ставшую потом излюбленной, первую фразу. Он сказал ее, когда как следует осмотрелся вокруг, когда осмотрел достаточно пристально наших с вами рядовых сограждан, только загорелых и полуголых по причине нахождения под солнцем знойного юга.
   - У нас, в Древней Греции, все не так! - вот что сказал Афанорель.
   И сказал-то он эту фразу, по-видимому, на своем родном языке, то есть по-древнегречески, но люди как-то необъяснимо все поняли, климат, наверное, помог, очень схожий с древнегреческим. И в их действиях стала промелькивать какая-то пока еще не очень явственная агрессивность.
   Короче, трудно сказать, что сделала бы с бывшим рабовладельцем толпа, возможно, и ничего страшного не сделала бы, но быстро приехали вызванные кем-то люди, большие специалисты по древнегреческим и другим аналогичным делам, погрузили счастливого от новых переживаний путешественника по времени в надежный блестящий автомобиль и умчали вдаль, только их и видели.
   - Меня зовут Ваня, - сказал ему один из сопровождающих лиц, - мне приказано с тобой дружить.
   Сказал и улыбнулся. И Афанорель тоже улыбнулся ему в ответ. Знакомиться с нашими товарищами ему понравилось, потому что их, как оказалось, звали совершенно одинаково. Да и внешне они были неотличимы: все в черных костюмах, черных штиблетах, в белых рубашках и черных галстуках. И у всех были одинаковые проборы на голове, одинаковые улыбки на лицах, у всех что-то одинаковое топорщилось под мышкой, так что наблюдательный Афанорель сперва это что-то принял за особый орган, которым природа наделила людей будущего в процессе эволюции. Позже-то он все доподлинно узнал, во всем разобрался и посмеялся над своей типично древнегреческой наивностью.
   Ну, конечно, сопровождающим ваням было интересно узнать: как и с какой целью попал этот чужой гражданин на исконную нашу территорию. И они были очень усердны в попытках удовлетворить свое любопытство. Они собрали со всей страны целую толпу историков, специалистов по античности, специалисты задали бедному древнему греку около двадцати двух миллионов вопросов по его родной стране, и он ответил на все эти вопросы.
   И специалисты признали в нем коллегу, правда, многое путающего, точнее, многое с каким-то умыслом извращающего. Но увидеть в нем пришельца из бездны мрачных веков не смог никто. И незавидной была бы участь бедного нашего Афанореля, если бы у кого-то не мелькнула счастливая во всех смыслах догадка. Так бы и запомнился он тем, кто был с ним в те дни близок, элементарным шпионом иностранной разведки, не признавшимся ни в чем, или, в лучшем случае, сумасшедшим, подлежащим строгой изоляции, что никогда не являлось неразрешимой проблемой.
   Но содрали с парня последнюю тунику и отдали ее на радиоизотопный анализ. И анализ со всей неотвратимой очевидностью изобличил в нем самого настоящего древнего грека.
   И встал со всей неприглядностью вопрос, что же теперь делать с этим древним греком. И вообще, какая от него может получиться государственная польза.
   В общем, со всех, кто был в толпе, встретившей Афанореля в момент прибытия, была взята подписка о неразглашении. А так же и с тех, кому они успели рассказать о редчайшем природном явлении. Это была нелегкая, но совершенно необходимая работа. Нельзя же было, чтобы о событии узнали враги, они бы тогда опять стали насмехаться и ехидничать, как это уже не раз бывало в похожих ситуациях. И хотя мы не боимся насмешек, но незачем лишний раз нарываться на них.
   А что касается государственной пользы, то можно было бы, конечно, уточнить историческую науку. Воспользоваться, так сказать, удобным случаем. Но зачем? Чтобы продемонстрировать всем совершенную бесполезность многих деятелей науки и научных учреждений? Гуманно ли это? Не гуманно! А значит, - и не полезно! На том и порешили.
   И условились никого не волновать, все оставить, как было, сделать вид, что нет и не было среди нас никакого живого древнего грека. И Афанорель тоже дал соответствующую подписку. А ему за это - свободу, работу и, главное, нормальную биографию. Теперь он только изредка, забывшись, говорит, видя какие-нибудь непорядки: "А у нас, в Древней Греции, не так!"
   И дальше все было у Афанореля так, как бывает у всех нормальных современных людей. Он подтянул свое образование, для чего потребовалось не слишком много усилий.
   Для повседневной жизни, вопреки распространенному утверждению, и школьная программа сверхизбыточна. Так, например, из физики абсолютно необходимо иметь понятие о процессе растворения, о расширении тел при нагревании, а также о законах механики на уровне ощущений.
   Из химии достаточно знать некоторые особенности процесса горения, хотя и это тоже на уровне ощущений, на уровне повседневного житейского опыта.
   Из истории надежней всего правильно понимать последние события, а их, изредка читая газеты, только правильно и можно понимать, а неправильно и при всем желании не поймешь.
   Из области литературы - требуется любить Пушкина, Толстого и еще нескольких классиков, причем знать их произведения совсем необязательно.
   Из биологии надо выучить два слова: ген и хромосома. А что эти слова означают - это уже, пожалуй, излишняя углубленность, слабо граничащая с занудством.
   Скажете, что еще нужно знать, как получаются дети? Правильно, нужно. Но биология тут ни при чем. К тому же эта проблема во все времена решалась без всякой подготовки.
   Ну, и так далее. О высшем образовании вообще говорить не приходится. От него в повседневной жизни пользы никакой. От него, скорее, вред один в повседневной жизни.
   И только в области астрономии Афанорелю пришлось в корне пересмотреть свои воззрения. Чтобы не быть белой вороной. То есть практически ему пришлось запомнить и поверить, что Земля - шар. И все! И среднекультурный уровень ему был обеспечен. Язык-то он изучил быстро, поскольку без этого нельзя было ступить и шагу.
   Зато когда Афанорель в какой-нибудь компании начинал щеголять познаниями в античной области, начинал читать на память и на языке оригинала певучие древнегреческие стишки, в том числе и Гомера, называя при этом великого слепого рядовым и даже средним литературным деятелем своего времени, начинал излагать философские воззрения того романтично-загадочного периода, присутствующие буквально балдели от слышанного.
   Одни балдели, а другие откровенно злились, завидовали и раздраженно думали: "Нахватался верхушек, начитался популярных брошюрок, а теперь вешает лапшу на уши. Пойди, проверь, сколько процентов врет, а сколько не врет. Я бы тоже мог, но не хочу..."
   Ну, захотел бы, а что дальше? Да ничего! Потому что среднекультурный уровень он и есть среднекультурный. Он же предполагает знание многого понемногу, а всякая углубленность для него неорганична.
   То есть если кому-то в компании становилось завидно и хотелось как-то одернуть зарвавшегося, то что он мог противопоставить ему? Ну, мог бы попытаться поговорить о фильмах. Но как поговоришь, если актеров по фамилии знаешь лишь некоторых, а режиссеров не знаешь совсем?
   Можно было бы сделать попытку обсудить работу телевидения, уж оно-то у всех на виду. Но как при этом блеснуть и выделиться, и затмить человека, читающего на память Гомера? Да - никак!
   То есть выпущенный в жизнь Афанорель в окружении далеко ушедших, как могло казаться, потомков не затерялся, не пропал из-за дремучести и невежественности, а даже и совсем наоборот. В некоторых компаниях, в которых он очень скоро сделался своим человеком, некоторые товарищи его прямо-таки боготворили.
   А надо сказать, что прежде чем выпустить бывшего древнего грека в жизнь, о нем не только в смысле биографии позаботились, но и, соответственно, в смысле жилья, профессии. И на первоначальное обзаведение не поскупились. Мы ведь всегда отличались гостеприимностью и сердечностью по отношению к путешественникам, особенно - к путешественникам по времени.
   Учитывая явную склонность Афанореля к математике, свойственную, надо полагать, тому времени, а также безукоризненное знание им греческого алфавита, совершенно необходимое для формул, нашему хроноэмигранту- можно ведь называть его и так - был выдан диплом экономиста. Конечно, это не означало, что он сразу мог стать высококвалифицированным начальником в экономической области, но ведь известно немало примеров, когда экономистами у нас служат и учителя, и агрономы, и даже искусствоведы по образованию. И справляются. Главное - иметь диплом и стремление освоиться в коллективе.
   И все получилось нормально. Афанорель устроился по рекомендации на работу, начальство учло, конечно, кто именно рекомендовал молодого специалиста, прикрепило к нему толкового наставника. И через год Афанорель уже считался крепким и растущим середняком в своем теперь уже кровном экономическом деле. А еще через год он уже подумывал об аспирантуре. Правда, все так и осталось на уровне подумывания. Поскольку чем дальше он жил в прогрессивном, по сравнению с древнегреческим, обществе, тем больше у него образовывалось различных интересов в жизни и, конечно же, неслужебных интересов.
   Он даже по беззаботности своей, связанной не столько с воспитанием, сколько со специфическими особенностями молодого возраста, начал постоянно забывать вовремя отмечаться там, откуда, собственно говоря, и пошла его наполненная жизнь в нашем времени.
   Ему напомнили, он искренне раскаивался, а вскоре опять забывал. И это, между прочим, тоже означало, что акклиматизация проходит успешно.
   Афанорель определился на постоянное жительство в тихий, заштатный городок Кивакино. Возраст подходил критический, и Афанорель после недолгих колебаний и увиливаний женился на скромной тихой девушке, с которой его свела совместная экономическая работа, а также некоторые известные обоим государственные секреты.
   С годами наш Афанорель даже и думать научился исключительно по-русски, даже когда думал об утраченной родине. А когда Афанореля в очередной раз не вызвали для возобновления подписки о неразглашении, он этого даже и не заметил.
   Теперь Афанорель, в принципе, может хоть кому рассказать, кто он и откуда, да ведь засмеют. Ведь одно дело - читать по памяти Гомера на языке первоисточника, другое - отчебучить такую глупость, граничащую с психической ненормальностью. Надо же понимать разницу.
   В общем, это может показаться удивительным и невозможным, но прошло всего-то десять лет с тех пор, как поселился Афанорель в нашей стране на постоянное жительство. Всего каких-то десять лет, подумать только!..
   В предыдущую зиму довелось Афанорелю первый раз в жизни встать на лыжи, раньше как-то все не доводилось. Встал он на лыжи, но уж лучше бы он этого не делал. Покатился с горки, упал и сломал ногу.
   Нога срослась быстро, но, увы, неправильно. И пришлось ломать. Так Афоня и оказался в кивакинской райбольнице с аппаратом Илизарова на бедной ноге.
   Он целыми днями пялился на потолок, разглядывал на нем замысловатые трещины, читать уже совсем не хотелось и вообще ничего не хотелось. Разве что - есть. Уж больно отвратно здесь кормили. "На рубель в день", - как водится.
   И Афанорель с утра начинал ждать прихода жены, не столько ее, сколько объемистую хозяйственную сумку. Хотя немножко и скучал по жене, конечно.
   Лизавета, так, кстати, звали жену, была уже далеко не та, что раньше, когда они познакомились. Она была теперь совсем не та, и куда все девалось за недолгое, в сущности, время!
   Но Афанорель все равно любил свою Лизавету, не так, конечно, как вначале, по-другому, в полном соответствии со стажем совместной жизни, во всяком случае ему было с ней уютно и спокойно, так что даже и в голову не могло прийти желание как-то обновить, освежить свою личную жизнь.
   Афанорель угощал домашними пирожками и котлетками своих сопалатников, впрочем, так было заведено до него, и после него, дай Бог, не кончится. Тимофеев при этом вежливо отказывался, ссылаясь на сытость, что соответствовало действительности, поскольку родственники его тоже не забывали. А дядя Эраст не отказывался, потому что ему было нечего добавить к более чем скромным казенным яствам. Его никто не навещал, хотя, если верить словам старика, имелись у него на этом свете и дети, и другие родственники, обязанные быть у каждого нормального человека.
   Но дядя Эраст, конечно, не мог объесть Афанореля, у него и зубов не было, и вмещал-то организм старика мало. Да и кроме того, был старик, как ни странно, очень щепетилен и стеснителен в угощении за чужой счет. И невозможно было заставить его съесть больше тех крох, которые он сам себе позволял.
   Ну, а четвертый сопалатник, тот, временно неразговорчивый, и при всем желании не мог принять угощения. Он временно не мог широко открывать рот, поскольку лопалась на губах и лице еще не окрепшая молодая кожица. А посему весь его рацион ограничивался жидкой кашицей, которую вливали бедняге в рот навещавшие его по очереди угрюмые родственники, а также санитарки или сами сопалатники, когда было больше некому это сделать.
   Родственников и самого беднягу утешала медсестра Валентина.
   - У нас таких жареных каждую осень - не по одному, - сообщала Валентина натурально веселым голосом, - нынче как-то ненормально - всего один. Ну, ничего, еще осень впереди.
   Почти все обгоревшие погреба сушат. Зажгут паяльную лампу - и уходят. Потом приходят - лампа не горит. Весь кислород съела и потухла. Поджигают снова, а то, что в воздухе бензиновые пары, -не понимают. Вот тебе и пожалуйста.
   - Ладно, еще глаза целые, - с готовностью поддакивали родственники.
   - С глазами проще, - объясняла квалифицированная Валентина, - их рефлекс защищает. Они, как чуть что, автоматически захлопываются.
   Таким образом, всю передачу, принесенную Лизаветой, Афанорель постепенно, до следующего вечера съедал, в основном, сам, и не то что он был рабом живота, но в этой невеселой обстановке дополнительная домашняя еда имела не столько материальное, сколько духовное значение, она изрядно скрашивала традиционную скуку лечебного учреждения.
   И если Афанорелю дополнительные калории не могли, во всяком случае пока, нанести ощутимого вреда, поскольку в свои тридцать два он был еще вполне юн и поджар, то Тимофееву те же самые дополнительные калории угрожали серьезными последствиями.
   - Кончай жрать, Тимофеев, - говорил иной раз дядя Эраст, сочувствуя тому, четвертому, - не видишь, что ли, человек страдает от этих терзающих душу запахов. Ведь ему пока что чревоугодие недоступно. А если не можешь не жрать, так выйди в коридор.
   Против этих слов, конечно же, нечего было возразить Тимофееву.
   Вот так они все и жили в ожидании любых новостей, а также выписки домой, которая рано или поздно постигает всех без исключения больных. Правда, случается, некоторых выписывают на слишком постоянное место жительства...
   Так между разговорами, уколами, поеданием домашних приношений и постоянно одолевающей дремотой подошло время обеда. Время обеда подошло, но куда-то одновременно подевались все люди в белых халатах, исчезли из коридоров вечно спешащие куда-то специалисты, и столовая продолжала оставаться на замке, хотя около нее уже толпилось почти все переменное население стационара.
   Конечно, хотелось поскорее покончить с обедом, который все-таки ощущался определенным этапом в жизни каждого обитателя стационара, виделась безусловная медицинская польза от ежедневной тарелки горячего супчика, пусть неопределенного содержания и проблематичной калорийности.
   Поэтому уклоняющихся от обеда почти не случалось, и очень странным казался этот надежно запертый пищеблок в столь урочный час.
   Люди толпились у двери столовой вперемежку, мужчины в байковых пижамах, женщины в халатах той же расцветки, из-под которых чуть не на четверть высовывались застиранные бумазейные рубахи. По-видимому, и халаты, и рубахи когда-то были пошиты одного размера, но после первой же стирки сказалась неодинаковость усадок двух разных материй.
   Впрочем, это мало кого волновало, женщины были в большинстве своем и причесаны-то кое-как, наспех и небрежно, а о косметике и вовсе речи не шло. Да, а какое происхождение имеет слово "косметика"? Мне думается - то же, что и слово "космос". Иначе откуда получаются такие космические лики при интенсивном пользовании косметикой?.. Люди сердились и волновались перед вызывающе запертой дверью. Тут же находилась и наша троица.
   И вдруг в толпе разъяренных людей в больничном обмундировании прошелестело слово "укрепа". Оно прошелестело настолько внезапно, что люди даже и не поняли, кто первым произнес.
   - Укрепу привезли, укрепу им дают! - прозвучало уже более отчетливо и ясно, люди многократно повторили родившуюся меж них фразу и стали потихоньку успокаиваться, настраиваясь на более длительное, чем думалось поначалу, ожидание.
   - Вот оно что, укрепу им привезли, укрепу по заказу дают, - повторил для своих сопалатников понимающим голосом Тимофеев, - ну, что ж, им тоже, небось, хочется укрепы, они, небось, тоже люди.
   Тимофеев служил грузчиком в продмаге и эти всякие дела очень даже отлично понимал. Он был верным рядовым совторговли, хотя не имел на то ни особого образования, ни родовой традиции.
   А между тем ему было тяжелей многих. Афоня стоял на костылях, вернее, висел на них и мог так провисеть неопределенно долго, у дяди Эраста вообще ничего по-настоящему не болело.
   Тимофееву же приходилось обретаться в странно скрюченном положении, нежно придерживая рукой то место, через которое врачи совершили дерзкое проникновение в жирную тимофеевскую требуху. Он стоял так, держась одной рукой за стенку, а другой - за любимое свое место, стоял на одной ноге, оттопырив зад, вторая нога была полусогнута, потому что нагрузка на нее сразу отдавалась нарастающей и пугающей болью в паху.
   Интересно, мог Тимофеев, нестарый и вполне довольный собой мужчина, позволить себе такую позу в обществе дам в любом другом месте, ну, скажем, в том же продмаге? Да нипочем! А здесь запросто позволял, еще и поглядывал при этом по сторонам, готовый на всякий случай к чьему-нибудь искреннему сочувствию, к вопросам, которые тоже не задают в иных местах.
   - А что же такое "укрепа"? - недовольно спросит меня читатель, раздраженный пространными отступлениями то по одному, то по другому поводу, не отдавая себе отчета в том, что и все это повествование состоит из бесконечных отступлений, на отступлениях держится и ради отступлений затеяно.
   Да, черт его знает, укрепа и укрепа! Дефицит какой-то. Кивакинские руководители, заметив довольно давно, что список дефицитных вещей, сопровождающий всю нашу жизнь, вопреки логике не сокращается в асимптотическом стремлении к нулю, а напротив, год от года увеличивается, решили не искать причины плохого явления, поскольку это не их ума дело, а принять зависящие от них меры. То есть заняться справедливым распределением дефицита, в меру понимания справедливости.
   Так родилось в Кивакино интересное понятие "заказ". Заказ, который нельзя заказать, когда кому вздумается, который доставляют кивакинцу прямо на рабочее место, внушая ему таким образом повышенную любовь к родному предприятию, городу и начальству.
   При этом каждый кивакинец думал, что это только ему так повезло с рабочим местом, а в другом месте, думал кивакинец, фигу с маслом получишь! И не то чтобы люди не обменивались совсем друг с другом этой несекретной информацией, обменивались, конечно, а все равно думали, что им повезло больше всех.
   Очень все-таки мудрая была та затея насчет заказов, можно сказать, стратегическая!
   И действительно, так ли уж важно знать, что означает слово "укрепа"? Да совсем не важно, а важно хватать, пока дают, потому что, если ты не схватишь, схватят другие, и будешь потом всю жизнь рвать на себе волосы.
   Я так думаю: если кричит человек: "Укрепы мне, укрепы дайте!", - то он знает, чего хочет.
   Впрочем, мне лично кажется, что "укрепа" - это одно из двух: или какой-то зарубежный фрукт, выведенный из нашей отечественной репы, или нечто способствующее укреплению, закреплению чего-то. Во всяком случае, это едят, иначе откуда бы знал про укрепу наш Тимофеев, служитель славного продмага. Хотя он-то нам и не объяснит ничего, верный принципу профессиональной засекреченности, принятому среди жрецов нашего отечественного Меркурия.
   В общем, кивакинским медработникам в аккурат во время обеда подвезли по заказам укрепу. Чтобы они тоже прониклись повышенной любовью к своему местному предприятию и не разбежались из него куда глаза глядят.
   И толпа больных, осознав это, сразу успокоилась. И разбрелись по палатам, оставив своих представителей по-над дверью для сохранения очереди.
   От знакомого нам коллектива остался уполномоченный по очереди в столовую Афанасий, непринужденно висящий на костылях. Дядя Эраст и тихонько охающий Тимофеев вернулись в палату.
   - Слушай, дед, ты принеси мне супчика, - попросил Тимофеев, с кряхтением укладывая себя на койку, - а котлету можешь съесть. А то что-то у меня как-то тянет, как-то ноет нехорошо. Лады?
   - Лады, внучек, о чем вопрос, - с готовностью откликнулся дядя Эраст, - это - всегда пожалуйста. Должен же кто-то спасать тебя по мере сил от окончательного прирастания к лежанке!
   - Слушай, а может, тебе в область попроситься, на консультацию, может, они в тебе какую-нибудь свою железяку оставили, это бывает. А, Тимофеевич?! - уже совсем иным тоном, искренне озабоченным, спросил старик.