Чуманов Александр. Ветер северо-южный, от слабого до уверенного

   - Типун тебе на язык, старый! - отмахнулся тот, упорно веруя во всемогущество и безупречную порядочность кивакинских докторов. Словно он сам - Гиппократ, и страшную клятву они давали ему лично. Но еще знал Тимофеев наверняка, что в область надо было проситься раньше, а теперь поздно. Кто же захочет выставлять свой брак на всеобщее осмеяние и осуждение?
   В это время из больничного коридора донеслась какая-то негромкая музыка, она приближалась, приближалась, наконец широко распахнулась дверь, и на порог палаты вступил наш старый и почти забытый знакомый Владлен Сергеевич Самосейкин. С маленьким транзисторным приемничком через плечо.
   - Владлен Сергеевич Самосейкин, - представился он старожилам, - я только что поступил в отделение, меня направили в вашу палату, не возражаете?
   - Давай, располагайся, веселей будет! - радушно отозвался дядя Эраст. - Коек свободных много, выбирай, какая по душе.
   И Владлен Сергеевич мягко улыбнулся сопалатникам и начал устраиваться у самой двери, ему, как начинающему больному, было пока что все равно, где спать и где жить, он еще не почувствовал себя законной частью новой общности.
   Однако Самосейкин сразу отметил про себя, что его фамилия, имя и отчество не произвели на соседей особого впечатления. Во всяком случае по их реакции другого сказать было нельзя. И ведь не могли же они его не знать, забыть навовсе. Не могли. Неужели у них не сохранилось к нему капли уважения? И он видел, что только капля и сохранилась, но не более того. То есть ровно столько, сколько полагается иметь уважения к любому рядовому незнакомцу.
   - Вам радио не помешает? - осведомился Владлен Сергеевич у сопалатников.
   - Нет-нет! - ответили они дружно. И даже нечто такое в поддержку радио хрюкнул временно безмолвный член переменного больничного коллектива.
   И действительно, маленький приемничек вносил некий особый уют и некоторое разнообразие в больничный быт. К нему, в отличие от больничного "телевизора", изображающего нечто неоднозначно смутное, не требовалось идти на поклон черт-те куда, аж в "красный уголок", через всю бывшую казарму кавполка.
   В общем, все были рады приемнику, тем более что по нему в это время в аккурат передавали какую-то постановку. Даже, кажется, радиоспектакль. И кто-то очень строго как раз пел: "Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем".
   И естественно, дядя Эраст не мог не отреагировать на песню, мы ведь помним, каким редким специалистом он был.
   - Мы уже стали всем, и от перестановки слагаемых, как и предполагает закон арифметики, сумма выросла страшно, по сравнению с 1913 годом, пробурчал дядя Эраст, угрюмо и весьма неопределенно, против обыкновения.
   Пораженный сказанным, Владлен Сергеевич глянул в черные глубокие глаза старика, глянул и сразу отвернулся. И больше в этом направлении старался не смотреть.
   Что уж он там такое увидел, никто знать не может. Поскольку каждый в этих глазах усматривал свое, сугубо личное, сугубо специфическое.
   Узнали они друг друга, вспомнили какие-то совместные дела? Нет. Это нет. Дядя Эраст провел свою героическую юность, героическую молодость и героическую зрелость совсем в иных местах и на иных высотах, далеких от провинциального Кивакино. Он, конечно, тоже знавал вкус спецпровианта, запах спецбольницы, но не в том дело. А дело в том, что глаз дяди Эраста был, вне всякого сомнения, таким наметанным, таким наметанным, что просто ужас.
   Кончилась мобилизующая песня, и вместе с нею кончился радиоспектакль. Все радиовраги были успешно побеждены. А потом дикторша как ни в чем ни бывало зачитала прогноз погоды. По ее словам выходило, что в данный момент в окрестностях Кивакино должен дуть северо-южный ветер от слабого до уверенного и проверенного.
   Все автоматически глянули в окно.
   За окном было тихо-тихо. Огромный желтый лист, совершая в воздухе колебания большой амплитуды, медленно опускался вниз.
   Этот лист был настолько велик, что на нем свободно разместились бы Бельгия, Голландия, Дания и Люксембург, вместе взятые. Впрочем, они и так на нем размещались, недовольные бесконечной качкой из стороны в сторону и все укорачивающимся световым днем. А мы и ведать о том не ведали. Это случается с нами вообще довольно частенько.
   Короче, никакого северо-южного ветра в данный момент в окрестностях Кивакино не наблюдалось. Глядя в широкое больничное окно, этого невозможно было не заметить при всем уважении к прогнозам.
   Сопалатники приняли радиосообщение к сведению и молча улеглись на койки. Тимофеев попытался было сказать что-нибудь избитое насчет бедных синоптиков, но его никто не поддержал, подобравшийся коллектив, видимо, склонялся к более утонченному юмору и потому молчал.
   Тут из коридора донеслись типично обеденные звуки, это были бодрые неразборчивые голоса, шорох и топот ног, хлопанье дверей, шелест вольных байковых одежд о воздух и тела, в них содержащиеся.
   Правда, ни звона посуды, ни отчетливых слов о еде, тем более чавканья, не слышалось. Но было абсолютно ясно, что никуда, кроме обеда, люди по коридору так идти не могут.
   Это сразу поняли в палате все, кроме вновь прибывшего Самосейкина. Для выработки обостренной больничной интуиции нужно было провести в данном учреждении чуть больше времени. На обед отправились вдвоем, Владлен Сергеевич и дядя Эраст.
   - Вас с чем госпитализировали? - мягко поинтересовался старик по дороге.
   - Так, колики какие-то в животе второй день донимают. Мне спецбольницу предлагали, да я отказался, - зачем-то соврал Владлен Сергеевич, но соврал, как всегда, очень убедительно, - пока, стало быть, на обследование... М-м-да... А я знаю - рак у меня. Потому и лег в эту казарму. Все равно уж...
   Владлен Сергеевич обреченно махнул рукой.
   - А вы?
   - У меня водянка правого яичка, резать будут, - очень внятно и раздельно произнес дядя Эраст.
   Произнес, а сам испытующе-строго заглянул в лицо собеседника. Тот отвел глаза, но и тени усмешки не мелькнуло в них. И это определенно понравилось старику.
   Когда они пришли в столовую, у Афанореля как раз подходила очередь. За обедом Владлен Сергеевич и Афанорель познакомились, разговорились, хотя вроде бы и не принято разговаривать во время приема пищи. У интеллигентных людей, по крайней мере.
   А на них многие поглядывали с интересом, было ясно, что люди узнают бывшего видного общественного деятеля, что сбивало Владлена Сергеевича с правильного, несуетливого настроя на обед. Поэтому отобедал Владлен Сергеевич торопливо и без удовольствия. Он, конечно, вряд ли испытал бы удовольствие и в том случае, если бы на него совсем не обращали внимания. Еда на такое положительное чувство и не претендовала.
   - М-м-да... У нас, в Древней Греции, кормили лучше, - произнес свою дежурную остроту Афанорель, отодвигая тарелки с едва тронутыми яствами.
   - А по мне так ничего, вполне пролетарская пища, - промямлил с набитым ртом дядя Эраст, - в иные времена вы бы и этому радехоньки были.
   - Да хватит уж кивать на иные времена, - не поддержал его бывший общественный деятель, у которого с выходом на пенсию на многое уже переменились взгляды, причем радикально. С такими новыми взглядами, учитывая, что времена пошли тоже новые, впору было отзывать его с пенсии обратно, но, во-первых, о перемене взглядов никто из принимающих решения знать не мог, а во-вторых, и это главное, не практикуются у нас столь романтические отзывы с пенсии.
   Пока дядя Эраст торопливо заканчивал трапезу, его сопалатники продолжали оставаться на местах, что было очень трогательно наблюдать со стороны. А после все трое не спеша двинулись восвояси. Впереди, держа на вытянутых руках тарелку с похлебкой для Тимофеева, прикрытую бумажкой, шагал маленький сухонький старичок, очень бодрый на вид, дальше скакал на своих костылях короткотелый древний грек, правда, бывший. Замыкал колонну по одному все еще важный, седовласо-породистый общественный деятель, тоже бывший. Он словно прикрывал своей широкой надежной спиной отход более слабых телом и духом товарищей. Так, во всяком случае, казалось со стороны.
   Никто ведь не знал, какую страшную болезнь нес в себе крепчайший с виду Владлен Сергеевич Самосейкин. Вернее, не столько нес, сколько мучил сам себя этой страшной болезнью, не боясь, что называется, накаркать и даже, наоборот, надеясь таким способом отпугнуть ее от себя.
   А в палате все еще играла музыка, только не та, революционная, а совсем другая, аполитичная и без слов, просто такая невинная музычка в палате играла, которую даже сам великий дядя Эраст, явственно напрягшись на пороге, не смог никак прокомментировать. Наверное, подобные музычки и появлялись в природе только в результате длительного естественно-искусственного отбора в борьбе за выживаемость.
   Тимофеев заметно обрадовался возвращению своих сопалатников, не супу, конечно, обрадовался, но суп выхлебал моментально и до капельки. Теперь ведь, с прибытием в палату Владлена Сергеевича, вполне можно было, наконец, организовать внутрипалатный чемпионат по любимой тимофеевской настольной игре.
   Вы думаете, домино имел в виду Тимофеев, радостно доедая свой супчик? А вот и нет! Он имел в виду "подкидного дурака", игру, категорически запрещенную Минздравом во всех подведомственных учреждениях без исключения, а оттого еще более заманчивую и привлекательную.
   Но преждевременной оказалась радость больного Тимофеева, ибо никто из его сожителей не поддержал тимофеевского энтузиазма. Увы, не тот контингент оказался.
   И почему это вдруг? Ведь раньше-то Афанорель, к примеру, очень усердно тренировал свое терпение и настойчивость "потолочным" аттракционом, изобретенным именно Тимофеевым, и не считал это развлечение зазорным, недостойным своего древнего и уже тем самым благородного происхождения. Он даже, напротив, щеголял благоприобретенной в нашем времени простотой, заходя в столовую, позволял себе громкую шуточку, перенятую у кого-то, взятую, если можно так выразиться, явно "с чужого плеча".
   - Собирайтесь, девки, в кучу, я вам чучу отчебучу! - говорил иногда Афоня вместо приветствия и сам же над этим хохотал.
   Так что главная его острота, несмотря на известный политический оттенок, в сравнении с этой казалась почти детской.
   Да и дядя Эраст всегда был предельно прост, и простота в нем жила еще более органично, чем в пришельце из прошлого.
   С чего это они с таким отчетливым презрением отказались от карточной игры?
   А с того, думается, что им, вероятно, даже и не вполне осознанно хотелось в присутствии бывшего видного общественного деятеля пребывать на определенном интеллектуальном уровне. С одной стороны, им было решительно наплевать, а с другой - хотелось пребывать на уровне. Вот так. А простоватый Тимофеев этого-то и не понял. А то бы тоже захотел.
   Сам же Владлен Сергеевич был совсем не прочь убить ненавистное время, он не отказался бы перекинуться в картишки, а что, вполне невинное занятие для четверых вынужденных бездельников. Но ему пришлось не без некоторой, незаметной для постороннего глаза грусти соответствовать. Что может быть более обременительным в этой жизни? Ладно, что умение никогда не быть самим собой считалось всю жизнь главным профессиональным качеством, а то тяжело б ему было...
   Ну, а больше никакого посильного развлечения после обеда не нашлось. И начали они все, не сговариваясь, дремать. Начали дремать, а тут и загрохотало все на свете.
   Первым подоспел к окну Афанорель, хотя и на костылях.
   - Братцы, а ведь мы, кажется, летим! - хрипло и тихо сказал он, делая помимо желания круглыми глаза.
   Он произнес эти слова очень тихо, в сравнении с доносившимся с улицы грохотом, но сопалатники все расслышали и тоже прильнули к окну.
   Главврач Кивакинской райбольницы Фаддей Абдуразякович Мукрулло был местным уроженцем, то есть коренным кивакинцем. И в этом нет ничего удивительного, большинство населения города было коренным, поскольку Кивакино не входило в число тех мировых центров, где стоило приобретать вид на жительство всеми правдами и неправдами.
   Различные приезжие специалисты почти не оседали в Кивакине и окрестностях, они приезжали и уезжали, а специалисты местного происхождения, не хватавшие никогда звезд с неба, оставались в родных местах и достигали здесь ответственного положения. Наверное, главным образом потому, что им некуда было уехать, их никто не ждал ни в одном из мировых центров.
   И так со временем сложилось, что на всех ключевых постах города Кивакино закрепились люди, которых народ помнил еще несмышлеными детьми, и, вероятно, это было во всех отношениях правильно, разумно и справедливо. Исключение составлял разве что начальник Кивакинского райотдела внутренних дел товарищ майор Мурзагулов Зуар, поскольку у них, в милиции, практикуются перемещения перспективных своих служителей на большие расстояния.
   Но и в этом имелось свое преимущество, ведь начальнику милиции, выросшему здесь, было бы, наверное, очень грустно сажать за решетку друзей детства и родственников, в число которых у коренных жителей зачастую попадает население целой деревни.
   А других исключений больше не было ни одного.
   Очень часто выходцы из Кивакино оседали и в иных местах, чаще всего в областном центре, а считанные единицы и дальше, один, это было широко известно, обретался аж в самой столице. По слухам, он двигал вперед какую-то секретную науку, и этим самородком, почти легендарным, гордилось не только все население Кивакина, но также и окрестностей. А остальными отщепенцами не гордился никто, поскольку жили они в чужих местах обыкновенно. Скромно и тихо жили, а ради скромной и тихой жизни не стоило бросать родные места, этого добра, в смысле скромности и тишины, хватало вполне и на родине.
   И если бы все уехавшие разом захворали ностальгией и вернулись по домам, Кивакино сразу сделалось бы настоящим городом. Во всяком случае, по численности населения. И это повлекло бы за собой серьезные позитивные последствия. Для вновь прибывших пришлось бы создавать дополнительные рабочие места, то есть возводить фабрики и заводы, а также и учреждения. Больницу прежде всего. Пришлось бы строить жилье. И со временем Кивакино сделалось бы настоящим городом не только по численности населения. А так что ж...
   А так уже лет десять, а то и больше, население Кивакина совсем не росло, держалось на одном уровне, несмотря на то, что постоянно кто-то приезжал, кто-то уезжал из него в поисках лучшей жизни. И почему исторически установился именно такой уровень, а не какой-нибудь другой, могли бы знать демографы, но ни одного демографа в городе не присутствовало даже временно. А все остальные этим не интересовались. У остальных были дела поважнее.
   В том числе и у Фаддея Абдуразяковича Мукрулло, главного врача Кивакинского лечебного центра. Он сидел в своем кабинете за массивным канцелярским столом, перед ним лежала раскрытая на чистой странице "Записная книжка руководящего работника", в руке он держал авторучку, заправленную черными руководящими чернилами.
   Ох и нелегко ему в свое время достались эти дефицитные чернила! За них пришлось уступить заведующей магазином "Канцтовары" детскую путевку в южный санаторий для ее совершенно здорового пацана. Бог с ним, дело прошлое. А в руководящей жизни нельзя не учитывать мелочей, в том числе и цвета чернил.
   Конечно, Фаддей Абдуразякович заполучил тогда не один пузырек, а целую упаковку, и вышло, что пожадничал. Чернила оказались скоропортящимся продуктом, они со временем заметно снизили свою черноту, очень часто во время заправки в авторучку стали закачиваться противные черные сопли, которыми невозможно было писать. И Мукрулло раздавал теперь эти злополучные чернила направо и налево, все записи в больнице велись исключительно черными чернилами. Но все равно, дефицитного товара оставалось еще порядочно, поскольку чернильные авторучки уже не пользовались прежней популярностью, популярность давно перехватили удобные, легкие, тонкие и не пачкающие шариковые ручки.
   В общем, сидел Фаддей Абдуразякович в своем кабинете, он собирался что-то записать для памяти в объемистой записной книжке, да задумался, обнажив перо, но не успев донести его до бумаги. Застыл, словно изображал перед объективом творческую позу для бездонной истории цивилизации.
   А задумался главный специалист Кивакинской райбольницы о том о сем, а больше - о себе.
   Когда-то давным-давно без блеска закончил Фаддей мединститут, после этого долго подвизался на "скорой" и на "скорой"-то как раз немало всякого повидал, многому научился.
   Потом работал хирургом, делал немало операций, даже довольно много операций делал, набивал руку. Не очень сложных, но, бывало - и сложноватых, на пределе технических возможностей убогой провинциальной больнички, а пару раз - и за пределами.
   Случалось, его больные умирали во время операции, случалось, не вполне заслуженно умирали, в том смысле, что при мастерском лечении их можно было спасти.
   Бывали у Фаддея из-за этого неприятности малых и средних размеров, обычные профессиональные неприятности, совершенно необходимые для данной профессии, не позволяющие слишком быстро очерстветь, не позволяющие слишком обыденно и равнодушно воспринимать чужие муки и смерти.
   Молодой хирург учился на ошибках, учился у коллег, когда только представлялась такая возможность, выписывал кучу журналов. Он стремился туда, на вершину знания и умения. И честолюбие подстегивало, и желание осчастливливать страждущих, не будем выяснять, что подстегивало сильнее.
   Но однажды на некоем неотмеченном рубеже вдруг сделалось скучно нашему Мукрулле. По-видимому, вошел он в соответствующий возраст. Вошел и понял с внезапной отчетливостью, что все его операции - это топтанье на месте, а не путь к беспредельному самосовершенствованию. Потому что уже достигнут потолок для себя и для провинциальной оснащенности, а все предстоящее лишь бесконечное повторение пройденного.
   Его сверстники уже делали чудеса в настоящих клиниках, но если бы они очутились в Кивакинской райбольнице, их возможности были бы даже более скромными, чем у Фаддея.
   Впрочем, и в этом у него не могло быть горделивой уверенности, и этим он не мог согреть самолюбивую душу, поскольку его сверстники обретались не только в более оборудованных для медицинских чудес учреждениях, но и практические свои умения приобретали, учась у истинных мастеров, в отличие от Мукруллы, перенимавшего прогрессивные методы у кого попало, у кого только удавалось подглядеть.
   Фаддея ведь очень долго пленяли лавры того безвестного великого хирурга, может быть, самого первого на Земле, истинного основоположника профессии, который проживал в каменном веке, и, не имея нержавеющего инструмента, рентгена, анестезии и многого другого, имеющегося даже и в Кивакинской райбольнице, делал трепанацию черепа, что является научно доказанным фактом.
   Лавры этого гениального хирурга волновали-волновали нашего Мукруллу и однажды перестали волновать, он понял, что в наш технологический век не надо к ним стремиться, а стремиться надо к тому, чтобы обстоятельства никогда больше не ставили врачевателя в отчаянное положение основоположника.
   И стал потихоньку Фаддей Абдуразякович отходить с переднего края местной хирургии. Нет, он еще некоторое время продолжал помаленьку оперировать, каждое такое событие стал изображать как эпохальное, много стал рассуждать об этом, но, беря в руку скальпель, уже не чувствовал себя на пороге чего-то великого, а чувствовал нарастающее отвращение к этим не первой свежести человеческим потрохам, а больше - ничего.
   Но вида не подавал, маскировал истинное чувство, изображая на лице искреннюю озабоченность, тревогу, сострадание и, само собой, решительность и уверенность, высшее для данного лечебного учреждения мастерство.
   И он пользовался значительной популярностью среди местного населения, которому были недоступны кудесники скальпеля более высокого - областного, республиканского, союзного - масштаба. И некоторые кивакинские деятели, бывало, в простых случаях доверяли Мукрулле свое номенклатурное тело. И это прибавляло авторитета, точнее, политического капитала обоим.
   С течением времени Фаддей Абдуразякович все чаще доверял больных молодым специалистам, ведь надо же было ребятам профессионально расти, покорять местные сияющие вершины мастерства. И незаметно для стороннего наблюдателя он совсем самоустранился от этого кровавого, между прочим, занятия, сохранив за собой славу лучшего кивакинского хирурга без всякого усилия со своей стороны.
   Бывали случаи, что местные хулиганы, попав в трудное положение в чужих краях, вопили, холодея от животного ужаса: "Не дамся, не трогайте меня, везите мне нашего кивакинского Мукруллу! Везите Фаддея Абдуразяковича!"
   И везли его зашивать распоротые в драке животы, укладывать на место выпущенные на волю кишки, везли, бывало, за сотню-другую километров от Кивакина. Дальше - просто не имело смысла.
   Эти вызовы тешили самолюбие Фаддея Абдуразяковича, иначе он бы на них не ездил. А он ездил даже и тогда, когда совсем уж перестал оперировать. Он брал с собой кого-нибудь из новых специалистов, коих всех без исключения полагал своими учениками, и они убывали в ночь спасать человека. Сам Фаддей выступал во время таких выездов в качестве мощнейшего морально-психологического фактора, что тоже нельзя сбрасывать со счетов, вернее, обязательно нужно учитывать как первичное и эффективнейшее лечащее действие. То есть можно считать, что Мукрулло сам, не заметив как, переквалифицировался, а вовсе не забросил практическую медицину. Можно ведь так считать?
   А еще он вдруг увлекся административной деятельностью, общественными делами, а эти два занятия, как известно, на определенном уровне смыкаются друг с другом, становятся неотделимыми.
   Он вел прием, читал лекции, руководил отделением, а потом и всей райбольницей, всегда держался на людях, любил поговорить с больными, утешить их, ободрить умел, часто не имея понятия о состоянии здоровья ободряемых.
   То есть, перестав своими руками ковыряться в человеческих потрохах, Фаддей не стал менее полезным для кивакинцев человеком, он сделался даже более полезным и необходимым для них. Ведь раньше его знали единицы, которым он помог или не помог, вторых было не меньше, чем первых, а теперь его знали все, и всем он, в меру расширившихся возможностей, а они именно расширились, неустанно помогал.
   Так, став со временем главврачом Кивакинской райбольницы, Фаддей Абдуразякович уже в принципе не мог вернуться к практической хирургии, а потому он старался максимально влезать во всякую иную полезную деятельность.
   А бывшая казарма, всем своим внутренним видом, всем убранством вселявшая в больных уныние и смертную тоску, в то же время была еще так крепка, что для ее разрушения наверняка потребовалось бы хорошее стенобитное орудие. Так добротно смотрелись стены здания, что любая приезжавшая сюда комиссия, а комиссий случалось немало, у нас ведь никогда не наблюдалось дефицита комиссий, так вот, любая из них видела, что с Кивакинской райбольницей еще маленько можно повременить. И действительно, всегда находились куда более аварийные объекты.
   Комиссии уезжали, а вслед им летели жалобы, коллективные, подписанные сотнями горожан, а также и единоличные, стихийные. Жалобы были аргументированными и аналитическими, но случались и просто эмоциональные, а все они в совокупности приводили к неизбежной мысли, что нужно направлять еще одну комиссию.
   Немало сил положил в борьбе за новую райбольницу Фаддей Абдуразякович, немало адресованных в верха жалоб он сам же и организовал, поскольку больше, чем кто-либо другой, разбирался в существе вопроса. Он представлялся, сам себе во всяком случае, общественным деятелем нового типа, охотно блокирующимся с общественным мнением, искренне любящим человеческий фактор, не боящимся открыто признавать себя организатором этой общественной кампании за обновление основных фондов местного здравоохранения.
   И он действительно был смел, даже в печати выступал со статейками, приятными общественному мнению, хотя, конечно, затрачивал долгие личные часы на эти малюсенькие заметульки, он выверял каждое слово, каждый оборот, чтобы не навлечь на себя гнев тех, кто еще не перестроился, но продолжает занимать ключевой пост.
   И наверное, правильно проявлял разумную осторожность Мукрулло, ведь если бы он навлек на себя чей-нибудь решающий гнев, то какая бы вышла из этого польза родному городу? Да решительно никакой!
   То есть в известном смысле Фаддей Абдуразякович Мукрулло являлся бывшим соратником Владлена Сергеевича Самосейкина, поскольку они когда-то вместе бились за "включение в титул" Кивакинской райбольницы. В "известном смысле" потому, что все-таки Владлена Сергеевича принудительно выключили из борьбы как руководителя старого типа, а следовательно, не могло же быть с ним абсолютно по пути руководителю нового типа Фаддею Абдуразяковичу.
   Совсем недавно Фаддею Абдуразяковичу доложили, что с коликами в области живота в хирургическое отделение поступил Самосейкин, что завотделением заподозрил невроз, а сам больной настаивает на злокачественной опухоли. "Ишь ты, "настаивает" еще! - усмехнулся, услышав это слово, главврач, - как будто больному этот диагноз больше по душе".
   По заведенной традиции Мукрулло должен был пойти и лично осмотреть бывшего общественного деятеля, ободрить и успокоить его, пусть даже и нет пока никаких анализов. Просто ободрить, и все, это у него мастерски выходило. И именно так он бы поступил, если бы Владлен Сергеевич был рядовым гражданином или не бывшим, а действительным общественным деятелем. Но поскольку он являлся именно бывшим, то главврач решил пока с ним не встречаться.