Чуманов Александр. Ветер северо-южный, от слабого до уверенного

   Конечно, он сознавал, что такая необычная его реакция на сообщение о мнительном больном обязательно вызовет в коллективе всякие нежелательные кривотолки, но еще более нежелательным представлялся ему душевный разговор с бывшим Самосейкиным. Его ведь тоже можно было по-всякому истолковать.
   Фаддей Абдуразякович сидел в своем мягком служебном кресле, голова его была заполнена текущими и перспективными мыслями, а авторучку он держал в непосредственной близости от чистой бумаги. Он хотел, по-видимому, отметить на ней нечто, связанное с новым пациентом, да забыл, что именно. Забыл и начал рисовать в записной книжке что-то абстрактное, напоминающее пришельца из глубин космоса и многократно увеличенную платяную вошь в профиль. Мысли в голове промелькивали какие-то дискретные.
   "Молодец, Михаил Жванецкий, не в бровь бьет, а в глаз! - так думалось Мукрулле, смотревшему накануне по телевизору выступление популярной личности, - и некому приструнить-то щелкопера, туды-т его! А еще есть писатель Жуховицкий... И он, наверное, думает: "Навязался на мою голову этот одессит!.." Да-а-а, небось, Жуховицкому здорово обидно, что его путают со Жванецким... А ведь все равно путают!.. Нет, что-то надо делать с зубоскалами- и очернителями, а этими вытряхивателями пыли, с этими выносителями мусора из избы. Нет, надо, конечно, перестраиваться, но ведь не до такой же степени!"
   Вот так дискретно размышлялось Фаддею Абдуразяковичу в его уютном кабинете. Ему вспомнился вдруг вопрос, который задал ему его маленький сынишка-пятиклассник накануне.
   - Папа, - поинтересовался юный Мукрулленок, и было видно, что этот интерес не праздный, а придуманный, скорее всего, подражающей новаторам учительницей, - а ты работник физического или умственного труда?
   - Конечно, умственного, - не колеблясь, ответил отец накануне. И пацан удовлетворенно записал ответ в тетрадку.
   Фаддей Абдуразякович ответил и тотчас забыл. И вот на службе вспомнил и глубоко задумался над простейшим на первый взгляд вопросом.
   "А действительно, - засомневался он мысленно, - что такое умственный труд в наше время? Им ли я занимаюсь?"
   Встали в памяти школьные, а потом и институтские годы. Школьные труды были, вне всякого сомнения, трудами умственными. Одни задачки про бассейн чего стоили. В институте тоже приходилось шурупить иной раз, но реже. Гораздо реже. А потом?
   И тут-то Фаддей Абдуразякович сделал ошеломляющее открытие. Он осознал вдруг, что после института ему больше ни разу не пришлось пользоваться тем, что называется человеческим разумом. Памятью, опытом, хитростью - сколько угодно. А разумом - ни разу! Вот какая штука.
   "Кто вообще занимается в наше время умственным трудом? -раздумывал Фаддей Абдуразякович, - ученые, инженеры, бухгалтера? Ученые, об этом пишут все газеты, плетут интриги. Инженеры пользуются справочниками, готовыми формулами, даже все интегралы для них уже подсчитаны. Бухгалтеры живут готовыми инструкциями и меряют ими собственный интеллект. Мы, врачи, занимаемся выписыванием заученных рецептов, работаем по разработанным кем-то до мелочей методикам. Какая тут, к черту, умственность!.."
   От всех этих мыслей страшно устал Фаддей Абдуразякович, а это означало, что мыслить, в полном понимании этого слова, он еще в силу среднего возраста не совсем разучился, но уже стало это занятие для него почти непосильным.
   И он переключил свой мысленный орган на другое, любимое дело, на просчет стандартных вариантов, что очень походило на умственную работу внешне, но было, пожалуй, ее зеркальным антиподом. То есть орган был загружен, пусть и не самой сбалансированной пищей, но достаточной, чтобы не заболеть смертельно. И в этот момент за окном кабинета что-то угрожающе загрохотало.
   Потом в газетах напишут, что гигантский смерч, каких никогда не было в этих местах, сформировался за сто километров от Кивакина в результате целой серии невероятнейших и непредусмотренных погодных совпадений, в результате причудливого взаимодействия нескольких циклонов и антициклонов.
   Смерч сформировался и двинулся в сторону Кивакина со скоростью порядка пятидесяти километров в час, постепенно набирая силу. В одном месте он перевернул притулившуюся у обочины легковушку, в другом - вырвал прямо из мирно пасущегося стада годовалого бычка и унес его в неизвестном направлении, так что и потом, спустя много времени, нигде не удалось обнаружить ни самого бычка, ни его останков.
   То есть можно было бы, наверное, принять какие-то меры, можно было как-то попытаться встретить приближающееся грозное явление природы, провести хотя бы эвакуацию больных из райбольницы. Но, как не трудно догадаться, ничего предпринято не было. С нашей-то беззаботностью да бояться смерча!
   А смерч за два часа набрал полную силу и вплотную приблизился к зданию райбольницы. И тотчас после полной тишины и безветрия все кругом угрожающе загрохотало, сделалось сумрачно от поднявшейся до неба пыли, мусора и множества мелких и средних предметов.
   Скорость смерча была уже намного больше пятидесяти километров в час, и двигался он не прямолинейно, а описывал некую непредсказуемую траекторию. Так, например, он двинулся к зданию больницы, словно нарочно обходя избушку "катаверной", гараж для фургончиков "неотложки", и можно было подумать, глядя на происходящее со стороны, что разрушительное явление имеет глаза и разум, а не просто слепо крушит все попадающееся на пути. Казалось, сам Господь управляет явлением, несмотря на его явное отсутствие где бы то ни было.
   Никогда такого ветра не отмечалось в данной местности и наверняка никогда не будет отмечаться в будущем. Смерч только краем зацепил старые деревья в больничном парке, но и то повалил несколько штук и со всех без исключения сорвал листву, которая хоть и пожелтела, но еще должна была держаться на ветвях не один день.
   Но самая главная сила стихии обрушилась на здание бывшей казармы кавалерийского полка. Здание задрожало, послышался страшный треск, небо скрылось вовсе. Смерч, словно в его нижней части был гигантский лазер, аккуратно отделил бывшую казарму от фундамента, какие-то мгновения она так и висела в нескольких сантиметрах от своего основания, а потом стала медленно и строго вертикально подниматься вверх, постепенно приобретая вращательное движение против часовой стрелки.
   И сразу, словно его целью была бывшая казарма, двинулся на выход с огороженной территории, повторяя все изгибы дороги, накатанной автомобилями. Нет, все-таки нужно было иметь зрение, чтобы передвигаться с такой дьявольской точностью, не калеча людей и близлежащие строения! Все, поголовно все наблюдатели были убеждены, что смерчем управлял некто безусловно разумный. Ну, если не Бог и не черт, если не инопланетяне, так ушлые враги-империалисты - обязательно.
   Впрочем, у страха, как известно, глаза велики. Многое может померещиться в экстремальных условиях. А поэтому доверие ко всякого рода очевидцам никогда не бывает абсолютным. И зачастую вовсе не очевидцы создают наиболее убедительные и аналитические документы различных явлений, документы, удовлетворяющие самые взаимоисключающие требования. Короче, чтобы стать великим очевидцем, тоже требуется определенный дар, а более того -авторитет в кругах.
   Смерч покинул территорию Кивакинской райбольницы, ничего не разрушив и не повредив, не считая нескольких старых деревьев. И все очевидцы - шоферы фургончиков, разный вспомогательный персонал, случайные свидетели вздохнули облегченно. Им было радостно ощущать себя живыми и невредимыми, они чувствовали себя счастливыми от того, что сделались очевидцами редчайшего явления природы и ничем за это не поплатились.
   - Братцы, а ведь мы, кажется, летим! - изумленно-испуганным шепотом выдохнул Афоня. И все сопалатники кинулись к окну. Только временно немой остался на своем месте. Ему как раз нужно было особенно беречь нарастающую новую кожу на лице и руках, Впрочем, не только беречь, но и потихоньку разрабатывать ее, потому что после ожогов кожа почему-то появляется на два размера меньше прежней. И если ее не растянуть сразу, то так и останешься навеки скрюченным в обожженных местах.
   Афоня, дядя Эраст, Тимофеев и Владлен Сергеевич жадно глядели в окно и молчали. И что можно было сказать, когда на их глазах отлетала куда-то вниз родная планета, где-то далеко-далеко маячила белая шиферная крыша "катаверной", игрушечные автомобильные фургончики, едва различимые фигурки людей. У наших друзей, конечно, не было альтиметра, а то бы они увидели, как стремительно мелькают на его циферблате четырехзначные числа. Впрочем, зрелище было достаточно впечатляющим и без всякого альтиметра.
   Белый солнечный круг, едва проглядывавший сквозь пыль в момент отрыва от фундамента, становился по мере набора высоты все более ослепительным. Если в начале полета на него можно было запросто смотреть, то после эта возможность исчезла. Панорама открывающихся внизу пространств все расширялась, стали видны ближайшие населенные пункты, не говоря уж о самом Кивакине, круглые стекляшки озер, секретики прудов, другие окрестные красивости. Жаль, что нашим невольным путешественникам было вовсе не до красивостей. Они ведь ожидали, что вот-вот, с минуты на минуту, кончится эта противоестественная гармония, стихия проявит свой истинный нрав и если не развалит больницу на бесформенные куски прямо в вышине, то просто хряпнет ее о землю так, что некого будет после этого хоронить. Останется лишь закопать в братскую могилу неопознанные человеческие части.
   Однако стихия была спокойна, если, конечно, можно называть стихию спокойной.
   - А ведь мы еще и вращательное движение производим! - заметил примерно через час дядя Эраст.
   - Ну, с чего эта баня-то пала... - неуверенно возразил ему Тимофеев, неуверенно, поскольку и сам уже замечал определенный поворот окна, а возразил по инерции...
   Эти две реплики были первыми словами, произнесенными в палате за столь длительное, наполненное драматизмом время. И только теперь все поняли, что первоначальный грохот, треск и вой давно прекратились, и наступила обычная больничная тишина. Правда, откуда-то снизу, где просматривалось густо-серое облако пыли, еще слегка доносился низкий ровный гул, но он уже был как назойливый звуковой фон и в общем-то не замечался.
   - Естественно, - отозвался после паузы Афанорель, совершенно игнорируя реплику Тимофеева как несостоятельную, - мы ведь внутри смерча, погодите, еще так раскрутит, что по стенкам размажемся.
   И люди, начавшие потихоньку выходить из оцепенения, снова испуганно замерли. И еще час прошел в полном молчании. Но мгновенная очистительная смерть все не наступала, а потому начинал явственно ощущаться голод, ведь время уже вплотную подходило к полднику.
   Вращение, к счастью, не ускорилось, по-видимому, большая инертная масса не позволила раскрутить себя до больших оборотов за короткое время подъема на максимальную высоту, а здесь вращательные потоки сошли на нет, остался только равномерный подпор снизу, и постепенно больница совсем перестала вращаться, остановленная трением о воздух.
   Человек, как известно, ко всему привыкает. И как бы удивительно это ни выглядело со стороны, но примерно к тому времени, когда на Земле обычно бывает полдник, когда обычно кончается "мертвый час", люди окончательно вышли из столбняка и больше в него не возвращались. И пускай не обрели они веселого и счастливого расположения духа, это было попросту невозможно, но достаточно того, что они вновь смогли разумно мыслить и ощущать себя пока еще членами мира живых. А живые, как известно, думают о жизни, даже думая о смерти.
   Многие больные, причем не только женщины, придя в себя, плакали, закатывали от отчаяния шумные истерики, легко ли ощущать себя ежеминутно на волосок от гибели, фактическим смертником с отсрочкой исполнения приговора на неопределенное время, но и слезы эти, и истерики были уже, что ни говори, проявлениями человека разумного.
   А среди наших сопалатников слабонервных не оказалось. Все понимали отчаяние своего положения, но старались держать себя в руках. Владлен Сергеевич уже успел произнести в уме самодельную молитву, все-таки необычный сон ему крепко запомнился, и был спокоен насчет загробного будущего, если оно состоится. Другие, наверное, нашли какие-то иные утешения, кто знает.
   И все вдруг начали смотреть на Самосейкина, вспомнив в трудную минуту о его прошлом ответственном положении. Вот ведь понимали, что здесь, на высоте нескольких тысяч метров, никакой социальный статус не может иметь практического значения, но такова уж сила человеческой инерции, тоже, кстати, одно из проявлений разума.
   А Владлен Сергеевич, не зная, что сказать людям, пошел к своей койке, крутнул до конца колесико громкости всеми забытого приемника. Может, чисто автоматически и крутнул, а там как раз передавали чрезвычайное сообщение. Текст сообщения все прослушали стоя. Он был суров и краток:
   "Смерч, получивший имя "Маруся Кивакина", сформировавшийся в окрестностях маленького городка Кивакино, стремительно, со скоростью сто пятьдесят километров в час, движется по шестьдесят шестой параллели с востока на запад. Смерчем поднята в воздух Кивакинская райбольница, находившаяся на ремонте и в этой связи пустовавшая. Так что жертв и разрушений, не считая подлежащей сносу больницы, нет.
   По данным, полученным с орбитальной станции, больница цела и находится на вершине смерча, движется вместе с ним. Создан специальный Центр управления полетом больницы, а также Штаб по спасению людей, захваченных стихией. Члены Штаба настроены оптимистично и конструктивно". Сообщение завершилось списком лиц, введенных в Штаб, в нем, кроме фамилий различных деятелей, назначенных ради статистики, были фамилии действительно крупнейших специалистов различных областей.
   А по окончании чрезвычайного сообщения начался концерт классической музыки. Жаль, что не легкой. Любопытно было бы посмотреть, как прокомментирует еще какие-нибудь песенки дядя Эраст, оказавшийся в такой непривычной обстановке.
   Но через пять минут концерт прервался, чтобы повторить чрезвычайное сообщение, так что наши друзья не успели ничего сказать по поводу некоторых искажений и противоречий, содержащихся в тексте. Так и простояли все пять минут с разинутыми от удивления ртами.
   А в повторном сообщении уже ни про какой ремонт не было сказано ни слова, а было сказано, что в больнице находится незначительное количество больных и медицинского персонала, а, стало быть, фраза насчет Штаба па спасению звучала уже вполне логично.
   Бывают у нас такие вот накладки, особенно в чрезвычайных сообщениях, что вы хотите, публицистика - дело очень творческое.
   А еще в повторном сообщении было сказано, что видный общественный деятель города Кивакина товарищ Б. всю вину за непредусмотрительность возложил на своего предшественника Самосейкина, неисправимого волюнтариста, поскольку сам он еще не до конца вошел в курс дела, и выходит, ни в чем серьезном виноват быть не может.
   И снова наши друзья, то есть Афанорель, дядя Эраст, Тимофеев и тот, молчаливый, обратили свои взгляды на Владлена Сергеевича.
   Владлен Сергеевич ругнулся матом и почувствовал себя намного бодрее, общая моральная подавленность сменилась злостью.
   - Во дают, - неожиданно высказался по поводу радиосообщения временно немой. Услышав собственный голос, бедняга так обрадовался, что сел на постели. Скоро выяснилось, что его зовут Веней.
   А в больничном коридоре уже слышался людской гул. Наступление всеобщей погибели откладывалось на неопределенное время, и людям хотелось есть, не столько есть, сколько общаться с себе подобными на краю беспросветной вечности.
   Наши друзья тоже вышли в коридор, даже и Веня вышел, хотя был он страшен и омерзителен лицом, так что с непривычки можно было не только испугаться, увидев его гноящиеся коросты, но и надолго потерять аппетит.
   А в коридоре, оказывается, уже намечалось нечто вроде общего собрания, там уже командовал главный врач больницы Фаддей Абдуразякович Мукрулло. По-видимому, он тоже пережил тяжкий шок и еще не вполне оправился от него. Лицо его было все еще растерянным, и казалось, что он проявляет эту повышенную активность не столько затем, чтобы утешить народ, сколько затем, чтобы утешить себя. Все-таки в неизбежность надвигающейся погибели не верится до самого конца, и это хорошо.
   Но ничего бы он, конечно, не смог сделать один, если бы наши люди сами во всяких чрезвычайных обстоятельствах не стремились к единству, не пытались отвлечься и зарядиться моральной энергией на каком-нибудь массовом мероприятии.
   А что мог сказать Фаддей Абдуразякович людям кроме того, что они и сами знали, видели в окне? Ничего не мог. В его кабинете стоял лишь неисправный цветной телевизор, все некогда было его отремонтировать, а радио, в сравнении с телевизором прибора устаревшего, не имелось совсем. Если не считать рации для связи с каретами "скорой помощи", возможности которой были строго ограниченными.
   Вот Мукрулло и изложил то, что ни для кого не содержало секрета, хотя его выслушали внимательно, а потом предложил собравшимся высказывать свои соображения.
   И тут наш Владлен Сергеевич завладел вниманием благодарной аудитории, может быть, последний раз в жизни. Он мог бы, пользуясь монополией на владение информацией из большого мира, вообще захватить инициативу, но он не сделал этого, вовремя остановился, вспомнив, что ему эта запоздалая популярность в любом случае ни к чему. А прямо-таки руки чесались и язык.
   Он изложил чрезвычайное сообщение, не упустив ничего, в том числе и того, что относилось к нему лично, решив, что люди сами разберутся, кто повинен в случившемся.
   Возможно, Самосейкин ошибался. Возможно, в приступе отчаяния люди поверили бы словам товарища Б. и тогда... Кто знает, на что способен отчаявшийся человек!
   Но главными словами в сообщении были все-таки слова про "Штаб по спасению". Весть о том, что создан самый необходимый Штаб, что в него вошли лучшие умы прогрессивного человечества (а непрогрессивного - не вошли), внушила нашим невольным путешественникам сплошной оптимизм, который, как известно, бывает тем сильней, чем сильнее опасность.
   Очень многие вообще сразу перестали думать о смерти, стали относиться к случившемуся как к великой удаче, к приключению, которое выпадает раз в тысячу лет одному из тысячи. Хотя никто, понятно, не представлял, как это можно сделать технически, то есть как провести спасательную операцию в столь необычных условиях. Никто не представлял, а потому и думать об этом решительно не хотелось. Ведь какие имена были названы в чрезвычайном сообщении, какие имена!
   А Владлен Сергеевич, пересказав услышанный по радио текст, торжественно передал приемник Фаддею Абдуразяковичу, давая понять всем, кого он лично считает тут главным и кого советует слушаться всем. Вот как здорово изменился Самосейкин на краю жизни! Так ведь и события в последнее время случились немалые! Уход на пенсию. Страшный сон. Госпитализация. И наконец, полет на таком небывалом воздушном лайнере. Хоть кто изменится неузнаваемо.
   Думается, главврач оценил благородство бывшего общественного деятеля. Недаром, когда стали на этом летучем в буквальном смысле собрании выбирать свой местный штаб по содействию тому, главному спасательному Штабу, Мукрулло высказал настоятельное пожелание, просьбу к избирателям, чтобы они избрали товарища Самосейкина его первым заместителем, "главным мудрецом", как он выразился, "ведущим комиссаром" перелетной райбольницы.
   И, конечно, просьба была бы с энтузиазмом выполнена, если бы "главный мудрец" не заявил решительный самоотвод, ссылаясь на преклонный возраст и расшатанное здоровье.
   В этой атмосфере абсолютной демократии даже самые недоверчивые поверили, что все у них обойдется наилучшим образом. Только дядя Эраст продолжал молча обижаться на судьбу. Он ведь был вообще ни в чем не виноват, поскольку, в отличие от всех остальных, ничем не болел и попал в больницу исключительно из-за своей дурацкой старческой причуды. Теперь он это сознавал, и было ему очень-очень обидно. Он давал сам себе страшную клятву, что, если удастся уцелеть, никогда, до самой смерти не обращаться больше к докторам. "Бог с ними!" - думал покаянно наш бедный дядя Эраст. Но молча, повторяю, и с достоинством.
   Потом собрание решило и другие неотложные вопросы. Никто не мог знать заранее, сколько продлится этот полет, никто не мог быть уверенным в каком бы то ни было снабжении необходимыми вещами извне, поэтому сразу же приняли решение об обобществлении оказавшейся в частных руках провизии, что, конечно, не всех привело в восторг, но у всех до одного нашло понимание, как необходимая мера.
   Специальная комиссия сразу же и занялась этим обобществлением, сразу пошла делать досмотр тумбочек и холодильников, конфискацию излишков.
   Еще провели строгую ревизию столовской кладовой, установили нормы потребления, оказалось, что при скромных пайках можно будет продержаться недели две. И эти две недели были признаны достаточным для спасения сроком, потому что если бы их признать недостаточными, то пришлось бы еще ужесточить нормы, а делать это не хотелось.
   Еще одна комиссия занялась ревизией кладовки сестры-хозяйки на предмет учета теплых вещей. Высота полета, по некоторым наблюдениям, продолжала нарастать, кроме того, все коммуникации, естественно, не действовали. А на дворе стояла осень, так что предстояло пережить если и не стужу, то просто пониженную температуру воздуха. Хорошо, что байковых одеял, а также халатов и пижам оказалось в наличии довольно много, на каждого участника полета приходилось по три-четыре комплекта.
   Само собой, не забыли строго учесть весь имеющийся в наличии кислород в баллонах, спирт в сейфе у Фаддея Абдуразяковича, лекарства, особенно наркотики.
   И третья комиссия, составившаяся из наиболее крепких, а также нравственно и политически зрелых больных занялась наведением и поддержанием на должном уровне общественного порядка. Даже не просто порядка, но дисциплины.
   Комиссия назначила командиров в палатах, их заместителей по политчасти.
   А еще за наиболее тяжелыми больными закрепили общественных попечителей, за слабыми духом - тоже. Особо тяжелых-то, понятно, в Кивакинской райбольнице не держали, но слабые духом могли появиться в любое время. Причем слабость духа совсем не обязательно должна была сочетаться со слабостью тела.
   И наконец, был избран, точнее, выделен из состава штаба оперативный орган для текущего руководства, такой как бы небольшой постоянный президиум из семи человек во главе с самим Фаддеем Абдуразяковичем. Несмотря на самоотвод, пусть и не первым заместителем, а рядовым членом, но был введен в президиум и Самосейкин, введен из чистого уважения, совсем без определенных обязанностей, в качестве советника какого-то, что ли. И это растрогало бывшего общественного деятеля.
   Только пусть не думает читатель, что всеми этими демократическими мероприятиями кто-то персонально и единолично руководил, что чья-то невидимая рука направляла их в нужное русло. Нет! Совсем нет! Разве каждый из нас не знаком с пеленок с этим ритуалом, разве не впитал его с молоком матери, разве не способен каждый из нас вполне квалифицированно провести любое мыслимое мероприятие в духе традиций и демократического этикета?!
   Таким образом, никто не остался в стороне от нужной общественно полезной жизни. Даже обгорелый до неузнаваемости Веня. Его определили караулить собранные со всех палат домашние продукты. Почему именно его? А потому, во-первых, что его внешность очень хорошо отбивала аппетит. Во-вторых, он сам все еще мог питаться только чем-нибудь жиденьким.
   И Веня отнесся к порученному делу с предельной ответственностью, он к тому моменту как раз начал тихонько отковыривать с лица и рук подсыхающие коросты, а потому постоянно выглядел предельно ужасным.
   В общем, за всевозможными выборами никто не заметил, что время полдника давно прошло и наступило время ужина, то есть продукты, предназначенные для полдника, сэкономились как бы сами собой, и это радовало.
   Отужинали дружно, и больные, и медперсонал, - все сидели за столиками вперемешку, как братья по судьбе, которым нечего чиниться друг перед дружкой. Впрочем, как станешь чиниться, если все кругом при должностях.
   Потом так же дружно прослушали вечернее сообщение о дальнейшем перемещении смерча "Маруся Кивакина". Из сообщения узнали, что подлетают к великой русской реке Волге, но самой реки не увидали, потому что уже начало по-осеннему быстро смеркаться. Высыпали яркие звезды, незамутненные на этой высоте никакой земной грязью и пылью. Весь пылевой столб был ниже, а на уровне необычного воздушного лайнера лишь плавало несколько обрывков газет.
   Спать легли рано, выставив часовых у всех входов и выходов. Этого не требовала, может быть, обстановка, но требовала дисциплина, потому никто против стояния на часах не возражал. Даже получился небольшой спор из-за того, что кое-кому здоровье не позволяло нести службу, а он хотел. Сознательный подобрался в райбольнице контингент.