Чванов Владимир. Тихая сатана

   – Знаю! И то, что ты, Мамонов, полстакана водки выпил, – тоже знаю, – сказал Муратов уверенно, потому что слышал, что Мамонов пить перестал и лишь изредка принимал за раз такую дозу. Больше не притрагивался, как бы его ни уговаривали. Муратов смотрел как ни в чем не бывало. – Зря Валет с работой не торопится. Когда придет на прописку, поговорю с ним капитально.
   – Он не придет. В Новомосковске решил осесть.
   – Это его дело. Как говорится, баба с возу… – Муратов старался убедить Мамонова, что Валет его мало интересует. Конечно, ему хотелось узнать, кто был вместе с ним в кафе «Кавказ». Но как? Решил, что выяснит другим путем. Для приличия поинтересовался у Мамонова работой на заводе, зарплатой, жизнью в семье. И закруглил: – Ну ладно, беги за капустой. Мне тоже на работу надо.
   Лицо Мамонова приняло обиженное выражение.
   – Понятно. Выходит, не в вере я у вас.
   – Ты о чем? – Муратов понял, что Мамонов занервничал.
   – Спросить о чем-то хотели. Чего же? – проговорил упавшим голосом.
   Муратов кинул взгляд на Мамонова и, подождав для порядка, доверительно сказал:
   – Правильно мыслишь. Хотел спросить, да расхотелось. Со всеми быть откровенным не получается.
   Мамонов закашлялся, словно ему было трудно говорить.
   Муратов, не обращая внимания на эту перемену, махнув рукой, проговорил:
   – Ладно! Только я бы хотел просить…
   Мамонов слегка приободрился и слушал Муратова жадно.
   – Кто золотишком балует?
   – Понятия не имею. Уж не думаете ли вы…
   – Именно об этом я и думаю, – просто сказал Муратов. – Значит, никогда не слышал?
   Ответил не задумываясь:
   – В жизни никогда…
   – И не видел?
   – Отродясь! – не сдавался Мамонов. – Сейчас все умные. О таких делах языком не треплют.
   – Ты, Мамонов, со мной так не разговаривай, даже шутки ради, – Муратов со значением посмотрел на него. – Может, память плохая стала?
   – Никоим образом. – Мамонов отрицал с тем упорством, которое возникает у людей, скрывающих нечто важное.
   Муратов понимал, что Мамонов хитрит и, сам того не сознавая, своим враньем подтверждает его догадку.
   – Ну даешь! – рассмеялся он. – Что-то ты, Мамонов, на разные вопросы одинаково отвечаешь? Даже странно слушать. Нервничаешь, что ли?
   Мамонов зашаркал ногой по асфальту:
   – О золоте хотите знать? Правильно! Сейчас все мудрые, только и я не дурак. – Он смотрел хитрыми глазами. – Ну а если скажу, тогда что?
   – Что?! Не знаю, не знаю…
   – А у меня на это особая точка зрения. После отсидки я чист.
   Муратов постучал костяшкой кулака по борту и упругим движением ладони смахнул с него заледенелую корку снега.
   – Ты эту свою точку припрячь подальше. Об этом ты да я знаем… Характер у тебя, прямо скажу, неважный!
   – Допустим, а что дальше? Я живу осмотрительно, – ответил Мамонов. – Мои прежние грехи теперь никакой роли не играют. А за плохой характер не судят. Так что… – и усмехнулся.
   – Несознательный ты человек, Мамонов! Газеты читаешь, телевизор смотришь, котелок вроде у тебя варит, а дремучесть свою не разогнал и порядочность не приобрел. Поэтому скажу одно: не забывай, что было-то серьезное…
   – То грехи молодости. Я тогда зеленым был. Кумекал плохо.
   – Теперь не зеленый! С умом. Поэтому, когда по новой пойдешь, опасным рецидивистом считать станут…
   Усмешка пропала. Мамонов надолго задумался и от волнения сдвинул на макушку шапку.
   – Да-да – уныло протянул он. – О золоте я слышал мало.
   Среди воров толк не идет. Правда, на прошлой неделе Валет показывал монету рыжую. Но она по наследству ему… Другого не знаю.
   – Ты завещание у Валета видел?
   – Он так сказал.
   Муратов продолжал вести разговор.
   – Может, и так. Только монеты меня не интересуют. Мне бы о колечке обручальном, цепочке со знаком зодиака, сережках с жемчугом. – Он говорил об этих вещах нарочно, чтобы не заострять внимание на золотой десятирублевке.
   Мамонов усмехнулся и тут же с неожиданной деловитостью спросил:
   – А откуда цацки? Если не секрет, конечно… Муратов ответил серьезно:
   – От тебя не скрою. Их в Марьиной роще с девчонки сняли. Ну и «порядки» ваши, воровские!
   – Как это? Как это? – удивился Мамонов.
   – А так! За три сотни девчонку разукрасили. И срок для себя уготовили приличный. Вот и выходит: дурацкие они, ваши «порядки»…
   Мамонов рассмеялся. Он снова обрел прежнюю уверенность.
   – Глупый народ. Дураки прямо, – и тут же оборвал смех. – О таких пустоголовых сказал бы не задумываясь. Они народ дрянь. Микробы наглые. Мы презираем шваль всякую, хулиганов, тех, кто за рупь с полтиной ножиком ткнет, и прочую мелюзгу. Такие умом не живут. Поэтому и срок наматывают себе большой. – Всем своим видом Мамонов старался доказать авторитетность своих слов.
   Участкового Гусарова Арсентьев тоже подключил к раскрытию кражи у Школьникова. Ему было поручено проверить подозрительных лиц в своем микрорайоне. Около двенадцати он закончил работу, вычеркнул в блокноте несколько фамилий и почувствовал неудовлетворенность. Результаты расстроили. Докладывать Арсентьеву, которого он считал человеком особо уважаемым, было нечего. Гусаров пересек улицу и из телефонной будки, стоявшей впритык у забора автобазы, все же позвонил ему. Арсентьев сразу понял причину плохого настроения участкового.
   – Так это же хорошо! Радоваться должен, что подозрения на твоих подопечных отпали.
   Гусаров порывался что-то сказать, но его остановил Арсентьев:
   – У тебя есть что-нибудь конкретное? Нет? Тогда пройдись еще разок по участку. Поговори с народом и возвращайся в отделение.
   Гусаров торопливо шагал по заснеженному пустырю. Около переезда с ним поздоровались. Он поднял голову. Шагах в пяти от него стоял Шунин. На этой территории он был самым несговорчивым и резковатым. Не то чтоб нарушал порядок, скорее спорил о порядке. Все норовил чего-то доказать. И почти всегда в присутствии людей.
   – Здравствуй, начальник. Все ходишь, смотришь? Небось жалеешь, что эту службу выбрал?
   Гусаров благодушно спросил:
   – Похоже, заботу проявляешь, Шунин? С чего бы? Говори по делу.
   – А я по делу. Участковый – фигура важная. У него главный козырь – знание! Чтоб людские вопросы правильно решались. А с физкультурным техникумом где у тебя этот козырь? Каждый своим делом заниматься должен…
   Гусаров посмотрел с досадой.
   – Понятно изложил. Только кто на работу меня назначил, знал, что делал.
   – Вот именно, назначил. Поэтому и спросить с тебя трудно, – сказал Шунин.
   – Выходит, надо, чтоб я на работу с твоего согласия шел?
   – Не с моего, конечно, а всех людей с участка. Тогда и было бы по способностям.
   Гусаров покашлял в кулак, чтобы скрыть усмешку.
   – Знаешь, а ты мне нравишься!
   – Чем же? – спросил Шунин недоверчиво. Он не понял шутки.
   – Глаза у тебя выразительные, лоб высокий, как у мыслителя, руки тонкие, как у пианиста…
   – Зачем смеяться?
   – Я не смеюсь. Я плачу над твоей судьбой.
   – Почему?
   – Потому что судьба твоя на волоске висит, а моя на канатах.
   – Что же это за канаты?
   – Когда-нибудь поймешь. Но я тебе сейчас скажу. Это любовь к делу, уважение к людям и простая человеческая честность…
   Шунин подавил тяжелый вздох.
   – Да, я судимый, – сказал он вдруг осевшим голосом. – И мне свою жизнь исправлять надо, потому что у людей ко мне доверия нет. Вот у меня к ним есть. Они добра мне хотят. Я чувствую это. А судимость… По дурости, по пьянке она… – Он громко выругался.
   Мимо шли супруги Школьниковы. Шунин выругался еще раз.
   – Вы что себе, собственно, позволяете? – возмутился Школьников. – Совсем стыд потеряли. Видно, колония вас не исправила. – Он говорил громко, уверенно.
   Шунин смотрел смущенно. Понимал: в такой ситуации пререкаться не следует.
   – Извините, – виновато сказал он. – Не заметил. А то бы…
   – А то бы, а то бы… Даже работника милиции не стесняетесь. Или у вас форма разговора с ним такая? – Упрек Школьникова уже относился к Гусарову.
   Шунин вымученно улыбнулся:
   – Я извинился уже, извините еще раз… Школьников повернулся, чтобы уйти, но посмотрел на Гусарова.
   – Я вижу, товарища милиционера не беспокоит, что нарушается общественный порядок. Я проинформирую ваше начальство.
   Гусаров чуть удивился и пожал плечами. Не ждал он столь неожиданного поворота. Сказал без колебаний:
   – Это ваше право. А мое – сделать строгое замечание и при вас, – он подчеркнул эти слова, – призвать к порядку…
   – Ты что? Ты что? – заволновался Шунин. Он лихорадочно обдумывал свое положение. – Я же попросту…
   – Прошу меня в эти вопросы не вмешивать, – от высокомерия Школьникова не осталось и следа. – А его, – он пальцем указал на Шунина, – предупредите. Может, и поймет. Штрафом и пятнадцатью сутками таких не исправишь…
   Шунин обозлился.
   – Что значит «может»? И каких это «таких»? – воскликнул он. – Я что, хуже тебя? Ну, выругался нечаянно, а ты со знанием дела в словах этих разобрался. Выходит, знакомы слова-то…
   Гусаров решительно оборвал его:
   – Нахальный ты, Шунин. Хулиганство в тебя основательно въелось.
   Шунин расстроился.
   – Спасибо за характеристику моей личности… Гусаров не ответил. Он раскрыл было планшетку и, решительно захлопнув ее, повернулся к Школьникову:
   – Я хотел бы зайти к вам на минутку, переговорить.
   – Нет, нет. У нас в квартире уборка, – поспешно ответил Школьников. Ему явно не хотелось вмешиваться во внезапно возникший конфликт.
   – Тогда завернем в ДЭЗ. Это минут на десять. А вы, Шунин, идите в отделение. Там разговор с вами состоится обстоятельный.
   – При чем здесь я? – замер Школьников. – Вот что значит не проходить мимо. Так и до дома не дойдешь…
   – Ну зачем это вам? Зачем? – с дрожью в голосе спросил Шунин, переводя взгляд с одного на другого. – Или премию дадут? Благодарность за меня объявят? – Досада была готова выхлестнуться наружу.
   – Не заводись, Шунин, – строго заметил Гусаров. – А то я на работу письмо направлю. Пусть общественность за тебя возьмется…
   Шунин растерялся. О том, что Гусаров может написать письмо на работу и подключить общественность, он не предполагал.
   – Ладно, начальник. Я могу даже отсидеть твои сутки. Только на работу не пиши. Не позорь… У меня дочь на этом заводе работает. Ради нее прошу.
   И представил себе, как в цехе его будут обсуждать, а он станет оправдываться и доказывать, что не так уж виноват. Подумал и о том, что лишат его прогрессивки, что долго будут смотреть на него без уважения, до тех пор, пока все забудется. И забудется ли? Он зябко передернул плечами.
   – Повинился ведь я, чего же еще-то? Неужели хотите, чтоб от моей жизни одни пустяки остались? – Он махнул рукой, дернул вниз шапку и медленно зашагал по тротуару.
   Шунина оштрафовали на пятнадцать рублей. Конечно, штраф лучше, чем письмо на работу. Но он считал, что несправедливо и так и так.
   Неотступно беспокоила мысль: опозорился. Теперь говорить станут: Шунин после колонии опять за старое взялся. А он не такой. Знал это точно. За старое браться не мог, потому что постыло оно ему и чуждо. Он, сунув руки в карманы пальто, бесцельно шагал по улице.

ГЛАВА 12

   – Проходи! – Савин жестом пригласил Виктора.
   С чувством душевного смятения Виктор переступил порог и, плотно прикрыв за собой дверь, обитую коричневым дерматином, огляделся. Кабинет небольшой. Метров пятнадцать, с окном на улицу. Зеленоватые стены, два однотумбовых письменных стола с перекидными календарями, телефонные аппараты…
   Виктор сел на стул, оказавшийся чуть отодвинутым от стола, и сразу же ощутил неловкость. Облокотиться было не на что. Он не знал, куда деть свои руки.
   В кабинете очень светло и необычайно тихо.
   Савин неторопливо разложил перед собой какие-то бумаги, полистал их. Потом достал из ящика бланк протокола допроса.
   – Ну, Пушкарев! Будем знакомиться. Меня зовут Юрий Михайлович, я капитан милиции. Твое дело поручили мне. – Он не торопил события, не спешил начинать допрос. Думал о том, как установить контакт с Пушкаревым. Знал: без этого нужного разговора не получится. Поэтому сказал не таясь:
   – Я за тобой всю ночь гонялся. Устал очень. – Он начал спрашивать об отце и матери, о друзьях, школе, о том, как «срезался» в университете…
   «А может, рассказать ему, о чем я думал в коридоре? – вдруг подумал Виктор. – Нет, нет! Это чересчур глубокое, личное. Он чужой человек, не поймет. – И про себя решил: – В душевность играет. Сейчас наверняка сигареты предложит, чтобы расположить…»
   Но Савин делать этого не собирался. Он облокотился на стол и задумался. Потом не спеша налил из графина полстакана воды и, вытряхнув из темного пузырька таблетку, большим глотком запил ее.
   – Чувствую, давление подскочило. Видно, от погодного перепада.
   «Чего голову морочит? – внутренне усмехнулся Виктор. – Мать в такую погоду на давление никогда не жаловалась».
   – Последнее время хмурило, а сегодня сразу солнце. Не смог быстро перестроиться, – словно угадав его мысли, просто сказал Савин и потер затылок.
   «Конечно, играет, – не поверил Виктор. – Теперь будет с важным видом читать эти бумаги, вот, дескать, материала сколько на тебя собрали».
   Савин бумаг не читал. Он достал из кармана потрепанную записную книжку и позвонил какому-то Петровичу. Деловито спросил его о жизни и о том, купил ли учебник по немецкому для сына.
   «Нет, не заигрывает и под простачка не работает, – решил Виктор. – Отвлекает внимание, чтобы потом задать каверзный вопрос…»
   Но Савин спросил:
   – Какой самый сложный класс – пятый или шестой?
   – Когда учился, то самым трудным был шестой и восьмой, – ответил Виктор серьезно, хотя и старался показать, что весь этот разговор ему безразличен.
   Допрос начался обычно.
   – Ты, конечно, догадываешься, за что тебя задержали и о чем пойдет разговор?
   – Да, знаю, – довольно равнодушно обронил Виктор. О деньгах, которые я взял у летчика Куприянова.
   Савин, выдержав паузу, подумал: неужели не понимает, что совершил? Стараясь не оглушать Виктора острыми оценками его поступка, проговорил:
   – Мы о тебе немало знаем. Может, не все, но основное известно. И дело не в том, что взял, – это теперь уже дело десятое. Как жизнь свою дальше будешь строить – вот главный вопрос. – Ничего не осталось от спокойного тона, которым он только что спрашивал об учебе в школе. – Можешь врать. Это твое дело. Не меня обманешь. Мы встретились и разошлись. Обманешь себя, мать, будущее – вот ведь какие масштабы. Потом совсем запутаешься. Это ты понимаешь?
   Виктор почувствовал, что от волнения ладони стали влажными. Он незаметно вытер их о колени.
   Савин сложил пополам протокол и по его сгибу провел пластмассовой ручкой.
   – Фамилия, имя, отчество?
   Этот простой формальный вопрос ввергнул Виктора в замешательство, он вздрогнул и растерянно посмотрел на Савина. Его смутило слово «отчество».
   Их взгляды встретились. Настороженный и требовательный.
   – Рассказывай без утайки. Это нужно для истины, для установления отягчающих и смягчающих обстоятельств. Так требует закон.
   Вздрагивающим голосом Виктор сказал:
   – Не обстоятельства, признание вам нужно…
   – Знаешь, Пушкарев, у нас разговор нешуточный, и лучше тебе вести его серьезно. Скажу откровенно. У тебя два хороших момента – не судим и ущерб нанес небольшой. Возместится быстро. Как ни странно, о тебе потерпевший хорошо отзывается. Можешь почитать. – Савин указал взглядом на заявление Куприянова.
   Виктор в первый раз посмотрел прямо на Савина. «С подходцем разговор повел: „Расскажи все, тебе же легче будет“. А как он может облегчить?»
   Виктор вспомнил вчерашний тревожный день и критически посмотрел на Савина.
   – Я снисхождения не ищу… Савин не дал ему закончить:
   – Осторожнее, парень! В твоем положении не до амбиций, – с нескрываемой досадой проговорил он, откладывая ручку в сторону. – Этой строптивости тебе на день-два хватит, а что потом? Поэтому веди себя достойно.
   Нервы Виктора не выдержали:
   – Спрашивайте, задавайте вопросы…
   – Если сам не решил, как отвечать, то мои вопросы не помогут, – проговорил Савин.
   – Что вас интересует?
   – Почему ты взял чужие деньги? Почему? Не поднимая головы, Виктор спросил:
   – Для чего это вам?
   Савин невольно про себя повторил вопрос: «Для чего это вам?» Смутная, далекая догадка заставила его задуматься. Он сказал:
   – Когда понимаешь, легче прощается. Да и следствие вести я формально не научился. От формального плохо будет нам обоим.
   – Вам-то что плохо?
   – У меня перед законом ответственность. И перед тобой тоже.
   – Можно вам задать один вопрос? А правда, бывают смягчающие обстоятельства? – Виктор смотрел с надеждой.
   – Не веришь – читай. – Савин раскрыл «Уголовный кодекс», отыскал нужную страницу и протянул его Виктору. – Очень нужная, справедливая человеческая статья.
   – И суд учитывает это?
   – Обязательно. Скажи, поверил бы ты человеку, который говорит правду лишь тогда, когда его припрут фактами и ложь доказывают на каждом шагу?
   …Виктор стал рассказывать торопливо, словно боялся, что его не выслушают до конца.
   – …Только прошу – не сообщайте матери, что я натворил. И Тамаре, если можно.
   – Сам скажешь. Будет такая возможность.
   Виктор от волнения встал.
   – Сиди.
   Он сел на край стула.
   – Я был вынужден взять. Я остался без денег. Здесь дело чести…
   – Скажи, как повернул. Кто ж ее задел? Честь-то? Виктор не ответил.
   – Кто от такой «защиты» чести выиграл? Ты? Мать?.. Подумал бы хоть о себе. О своем будущем…
   Виктор сказал не раздумывая:
   – Мне о себе думать нечего. Мое будущее на помойке. Я сам для себя уже ничего не представляю. Чересчур некрасиво все получилось. Мне безразлично…
   Савин рассердился.
   – Перестань! Людям хуже твоего бывает, но они не говорят: «Мне безразлично». Ты, как слабак, только о себе думаешь.
   – Ну, это уж слишком. – Виктор опустил голову и плотно сомкнул губы.
   Савин был доволен, что парня задели его слова. Он повторил свой вопрос, только прозвучал он уже несколько иначе:
   – Почему совершил кражу?
   – Я взял…
   – Не дали же.
   Пожалуй, только сейчас Виктор понял всю суть совершенного. Ему казалось, что Савин знает о нем что-то большее. Знает и о том, что происходило в его душе, когда он сидел на лавочке в коридоре. Но успокоил себя: «Не ясновидец же он, чтобы читать чужие мысли?»
   А Савин между тем сделал новую запись в протоколе и теперь, покручивая ручку, терпеливо ждал ответа.
   Виктор перехватил его взгляд и невольно отвел глаза. Этот простой вопрос: «Почему совершил кражу?» – вдруг с необычной силой всколыхнул все переживания, которые обрушились на него в последние дни, вспомнились и поездки с Гурамом на вокзал и в магазин. Он почувствовал приближение новой опасности.
   – Когда я брал деньги, то мало что соображал. Был выпивши, – отвернулся, не закончив фразы.
   Савин понимал, что перед ним не закоренелый преступник, прошедший через колонии и научившийся многим хитростям.
   – Плохо, Пушкарев, очень плохо! Ссылка на «камыш» и деревья, которые гнулись, тебя не оправдывает. И моего вопроса не снимает, – отчеканил он строго. – Говори правду, – пододвинув к себе телефон, стал распутывать шнур, давая тем самым время на обдумывание ответа.
   – Мне очень нужны были деньги, вот и вся причина, – выдавил из себя Виктор.
   Савин не был жестким прагматиком. И вопрос: почему Виктор совершил кражу, имел для него не чисто «утилитарное» значение, существенное для выяснения причин. Этот вопрос был для Савина и нравственно важен, потому что в интересах самого Виктора было необходимо разобраться в этих причинах.
   – Так-так. Значит, говоришь, были очень нужны? И то ладно. Только деньги в принципе нужны каждому, а вот кражи совершают единицы. Чтобы пойти на это, помимо твоего «очень», нужно плюнуть себе в душу, забыть близких, отказаться от всего хорошего, что было в жизни… Но и этого недостаточно. – Савин с горечью смотрел на Виктора. – Так что давай не крути.
   – Я не крал. Я Куприянову записку оставил. Правда, когда сунул под подушку, показалось, что в наволочку она попала. И подумал: спать будет ложиться – обнаружит. Написал, что сразу верну переводом. Подумал, что сто шестьдесят рублей его лимитировать не будут. Это правда!
   Слова о записке были неожиданными. После долгой паузы Савин сказал:
   – Тогда и мою правду знай. Записка не меняет положения. Ты взял деньги без спроса… Тайно… Распорядился как своими… Тебе, оказывается, многое растолковывать надо.
   Виктор смотрел озадаченно. Объяснение Савина его расстроило.
   – Твой ответ о записке отразить в протоколе?
   – Пишите, вам виднее.
   Савин чуть улыбнулся.
   – Запишу! Только вот беда, записки твоей не было. Ее не видели ни мы, ни Куприянов.
   Виктор посмотрел недоверчиво.
   – Как не было? Я писал. Я чистосердечно…
   – Ты это серьезно? – спросил Савин. – Есть правильный путь – сначала честно рассказать, а уж потом говорить о чистосердечности. Где ж твоя записка?
   – Положил ее Куприянову под подушку, – повторил он.
   Савин вспомнил, что во время осмотра гостиничного номера ни он, ни Арсентьев под подушку-то не заглядывали.
   Несколько секунд они смотрели друг на друга. Савин удивленно, наморщив лоб, Виктор – растерянно.
   – Ну, допустим, положил… А теперь объясни, почему ты остался без денег? Растолкуй, как понять это «остался».
   – Наверное, не точно сказал.
   – Вот твой ответ, вот твоя подпись. Читай. – Савин приподнял бланк протокола и повернул его в сторону Виктора. – Давай внеси ясность, что значит «остался». У тебя их украли, отняли, потерял?
   Виктор не ответил.
   – В Москву когда приехал?
   – Неделю назад.
   – Сколько взял с собой денег?
   – Какое это имеет значение?
   – Имеет!
   – Триста сорок.
   – Ух ты! И за неделю без рубля? – удивился Савин. – Даже матери на пальто не оставил. Странное дело получается. Чего прячешь глаза? Боишься?..
   Виктор с отчаянной решимостью взглянул на Савина и понял, что тот смотрит на него с досадой. От этого почувствовал еще большее огорчение.
   – Чего бояться? Наказания? Чем больше, тем лучше, – возбужденно проговорил он.
   – Если настроен вести разговор в таком тоне, то лучше его не вести.
   Виктор опустил голову.
   – Слушай, парень, брось… – навалившись на стол, громко сказал Савин. – Об этом говори другим, если они слушать пожелают. Еще никто в этом кабинете не говорил, что наказание желанно. Каждому хотелось поменьше. Наказание не страшно только несмышленышу… Ну, так куда же ты дел свои деньги?
   Было видно – вопрос беспокоил Виктора.
   – Как мне понимать твое молчание?
   И только теперь, когда от обиды и стыда Виктор замкнулся, когда жизнь показалась ему лишенной всякого смысла, когда ожила терзающая душу тоска, он впервые услышал отчетливые посторонние звуки. Они жили в этом, казалось бы, непроницаемом кабинете. Сквозь распахнутую настежь форточку с улицы доносился шум самосвалов, скрежет железного скребка о тротуар, смех мальчишек, почувствовавших наступление весны. Там, за окном, шла такая знакомая, теперь уже ставшая для него невероятно далекой жизнь.
   – Ты меня не слушаешь, Виктор, – нарушил молчание Савин. – Приди в себя и пойми ситуацию.
   – Какую ситуацию?
   – Почему такой обидчивый тон? Не нравится мой вопрос? Хорошо. Задам другой. Скажи: в Москву приехал с чужими людьми или с друзьями?
   – С друзьями.
   – Что же у них взаймы не взял? Ну, у Тамары неудобно – это ясно. А у Тарголадзе? Насколько мне известно, он деньгами располагал.
   – Мне его денег не надо, – отрывисто проговорил Виктор.
   – Поссорился, что ли? – Нет!
   – Выходит, проще украсть, чем попросить? – не отступал Савин. – Мудришь ты очень!
   «А ведь я хитрю со следователем, – подумал Виктор. – Даже на этот вопрос не ответил». И все же сказал:
   – Мне нечего скрывать. Это легко проверить.
   – Этим я и занимаюсь. Ты неспроста уходишь от вопроса. Раз на мелочах путаешь, значит, есть другая вина. Твое упорство настораживает…
   Виктор покраснел. Он почувствовал смущение и стыд. Сказал с излишней поспешностью:
   – В чем меня подозреваете? Чего добиваетесь?
   – Чего на людей бросаешься? Я правды добиваюсь. И не внушай себе, что мои вопросы обижают. – Савин продолжал спрашивать: – Тамаре сказал об отъезде?
   – Нет, – ответил дрогнувшим голосом.
   – Вот это уж выше моего понимания. Даже и этого не сделал. Выходит, от своей девушки потихоньку убежал?
   Виктор сконфуженно молчал.
   – Будем считать, что молчание – тоже ответ. Поехали дальше. Гурама когда видел?
   Виктор отвернулся и стал смотреть в угол кабинета.
   – Три дня назад. Точно – три дня, – соврал он. Савин посмотрел сердито.
   – Не верю! – бросил он резко. – Скажи, ты, случаем, не алкоголик?
   – Не понимаю, о чем вы…
   – Ишь ты! – усмехнулся Савин. – Неужели не понимаешь? Любишь выпить?
   – Вы шутите? Такой вопрос не ко мне.
   – Я не шучу. Я серьезно. Давай поговорим о конкретных фактах. Вчера утром ты покупал коньяк в буфете? Напомнить подробности?
   Виктор понял, что следователь спросил о коньяке не случайно. «Нет, я о Гураме ничего не скажу, – решил твердо. – О своих делах пусть сам отчитывается». Пришли на память слова Гурама: «Про меня скажешь – про себя скажешь».