Чванов Владимир. Тихая сатана

   – Извините, вылетело из головы. Запамятовал об этом деле. Теперь все!
   – Бывает! – ободрил Арсентьев. Он встал, взглянул на текст и вздохнул: – Это не все! Одну мелочь упустили. О вещах ничего не написали. Укажите, кому продали. Напрягите свою память.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Валетова.
   – С вещами неурядица вышла, гражданин-товарищ начальник. Я ими по воле расплатился. Друзья счета большие предъявили. А у меня не две головы. Век не простили бы. Долги были…
   Арсентьев сказал с укором:
   – Зашли бы к нам. Посоветовались… Валетов усмехнулся:
   – Я милицию боюсь. А, впрочем, шел. И не раз… Только во сне. Часто этот сон снился. Дохожу до отделения, хочу открыть дверь и не могу. Руки не поднимаются, – Валетов нахмурился, словно что-то вспоминая. – А в январе я действительно шел к вам. Но и наяву это дело для меня оказалось сложным, – он поднял глаза на Арсентьева. – Наверное, в таких вопросах я торопиться не научился.
   Арсентьев сказал серьезно:
   – Зря не зашли. Могли бы вовремя помочь. Глаза Валетова блеснули.
   – Вот уж не думал о такой человечности. Не помню, чтоб ваши оперы мне посочувствовали. Их дело сажать. А меня жизнь и так изжалила…
   – Напрасно так думаете. Когда судимый хочет встать на ноги – это видно. Любой оперативник разглядит запросто.
   Валетов смотрел себе под ноги, но чувствовалось, что он не пропускает ни одного слова.
   – Выходит, ваши работнички к ворам благожелательны? Чего в великодушие играете? – с вызывающей прямотой спросил он. – Мне вашей заботы и даром не надо. Она манок для простаков. Самому в уголовный розыск? Мы друг о друге не скучали…
   – Лично я скучал… Последнюю неделю прямо жить без вас не мог.
   Валетов игриво всплеснул руками.
   – Не знал, что обо мне истосковались, – с подковыркой проговорил. Хотел еще что-то сказать, но лишь переложил шапку с одного колена на другое. Он сидел, опустив голову, часто подносил к губам сигарету и жадно затягивался. – Ходить просить, кланяться – не умею. Я свою жизнь сам устраивал!
   – За чужой счет, – с горькой усмешкой сказал Арсентьев. Валетов повел плечами и, качнувшись взад-вперед, взглянул исподлобья.
   – Почему за чужой счет? – спросил он. – Я работать пошел, но на мне много исков оказалось. Дошел я от них. От моей зарплаты на одни ириски оставалось. За эти месяцы проел все, вплоть до транзистора. Что мне светило дальше? Хоть в кармане ни гроша, но поет моя душа? Так, что ли? – последовал короткий сдержанный вздох. – За сотню с лишним, которые на сигареты да спички, не привык перед начальством тянуться. Воровать пошел только по причине ослабленного здоровья.
   Арсентьев улыбнулся.
   – Ваше теперешнее положение исключительно оттого, что вы, Валетов, сами в колонию лезли, хотя никто вас туда не просил. Сами свою жизнь старательно портили.
   – Нет! – процедил Валетов сквозь зубы.
   – Сами, Валетов. Не обманывайте себя. Воровали без выходных, вот и иски… Долги выплачивать – не взаймы брать, – рассудительно заметил Арсентьев. – А насчет ирисок – по виду не скажешь. Физиономия у вас сытая…
   Валетов не собирался этого оспаривать.
   – Пришлось о своем здоровье самому побеспокоиться. Как говорится, лысому каждый волосок дорог.
   – Поэтому решили жить за счет других?
   – Немножко и за счет других, – усмехнулся Валетов. И уже сердито: – На дядю работать не желаю. Понимаете, обстоятельства…
   – Зачем на дядю? На потерпевших надо! Им после ваших похождений памятник ставить надо. За муки… А обстоятельства… Вы о них все эти годы говорили, а на попытку исправиться времени не хватило.
   Валетов пристально посмотрел на Арсентьева.
   – Интересно знать, что же мне от потерпевших теперь всю жизнь терпеть? Я и так за эти годы накувыркался. Остались рожки да ножки, – вскинулся Валет. – Не надо шутить, начальник. Я за свои грехи ответил. Срок отбыл, вину свою перед людьми отстрадал.
   Арсентьев не раз слышал от судимых: «Я отбыл срок. Перестрадал. Теперь я чист…» Он понимал, что само страдание, отбытый срок нравственной чистоты не приносят, вину не сглаживают. И душу светлее не делают, не исцеляют. Искупление вины – в труде, в нравственной перестройке, в честной жизни. «Греши и кайся» – соломинка, за которую хватается преступник.
   – А потерпевшие отстрадали свое горе? – спросил Арсентьев. – Кому-кому, а не вам так говорить. Получается, будто они вас, а не вы их всю жизнь обижали.
   – Я их не помню. И они меня тоже. Мы друг другу люди чужие. Я потерпевших боялся только в суде, а выходит, и сейчас бояться надо? – словно сделав для себя неожиданное открытие, сокрушался Валетов. – Разве это гуманно? – Он махнул рукой и отвернулся.
   – Вы на кражах что брали? Отрезы, обувь, платья?.. Валетов не уловил подвоха в вопросе.
   – Я что, придурок? Зачем барахло брать? Тянул что поценнее, – и спохватился.
   – Правильно. Ничего не оставляли. Валетов мрачно усмехнулся:
   – Сколько же можно мотать нервы человеку за старое?
   – А сколько их можно мотать и себе и другим?
   – Выходит, ошибки молодости век помнить будут? Дайте мне забыть прошлое. Сейчас только и слышишь о бережном отношении к людям. А нам, судимым, нет даже пайки внимания, – в его глазах горели откровенно злые огоньки. – Отмахиваетесь от нас как от навозных мух.
   Глядя на его ссутулившуюся спину, уже начавшие седеть волосы, Арсентьев сказал:
   – Вы от всех судимых не выступайте! Валетов насупился.
   – В этом нет разницы. Я их частица!
   – В этом есть разница. После освобождения у вас была возможность встать на ноги. Времени было достаточно, чтобы исправиться. Многие, очень многие после первой судимости, даже после большого срока, от преступности отступились. Семьями обзавелись. Работают. И живут как люди. А вы, Валетов, в колонии лучшие свои годы провели. Так что говорите о себе. Обижаться на людей нечего.
   – Э-э! О чем говорить? Я теперь человек зависимый. Мне жизнь одни обязанности дала. Сам себе не хозяин. А гуманная сторона… – Валет хотел пуститься в рассуждения.
   Арсентьев остановил его:
   – О гуманности, значит, поговорить хотели? Почему не поговорить? Закон к вам проявил гуманность. Освободил досрочно. Это должно цениться даже отпетыми жуликами. А вам я так скажу, гуманность и в том, чтобы не дать грабить, насильничать, воровать. Но вот как расценить другое? Люди за вас на войне жизни своей не жалели. Вы же над ними издеваетесь, здоровье губите… Поэтому место таким, как вы, Валетов, с вашей позорной и неумной жизнью, в колонии. Иначе возьмет верх жестокость… Свою обиду чувствуете, а зло, которое несли людям?
   Валетов вымучил улыбку.
   – Моя вам искренняя благодарность! – сказал раздраженно. – Конечно, в колонию отправлять проще. А вот как жить нам потом? Или для вас это уже не важно? – Желая сгладить разговор, он сказал: – Извините, нервы… – и вытер рукавом с лица испарину.
   Арсентьев ответил сразу:
   – Как жить вам потом – важно! Даже очень. Поэтому в колонии вас учили, дали специальность, на путь направляли. И все для того, чтоб была у вас возможность исправить свои ошибки. После колонии долго гуляли?
   – Почти четыре месяца.
   – Не много. Вы, Валетов, на жизнь через свою обиду смотрите. Поэтому все у вас с бухты-барахты. За первой судимостью – вторая, третья… Разбазарили годы по колониям. Седой уже стали. Так по жизни идти нельзя. Возраста своего постыдились бы. – Слова были восприняты как должное, но пауза оказалась слишком долгой.
   Валетов спрашивал себя: собственно, какое капитану дело до моей жизни? И сам себе ответил: раз спрашивает, значит, есть для чего. Он смотрел виновато. Доказывать «правоту» было нечего.
   Арсентьев встал.
   – Скажите, Валетов, что по вашему «закону» полагается тому, кто у своего украл? Только прямо и откровенно.
   Валетов расценил вопрос как отвлекающий.
   – Такому песня спета, – ответил не задумываясь. – Не будет ему оправданий. Только таких среди воров не найдешь. Кто захочет быть настоящей сволочью? – Увлекшись, он стал красноречиво пояснять, что ждет такого нечестивца, и вдруг… замер. Бешено заколотилось сердце. Вспомнил стариков, у которых обманом взял деньги, якобы на лекарство их сыну. И подумал с волнением: «А что, если?.. Нет! Исключено. Откуда об этом знать капитану?» Эта мысль показалась ему настоящей пыткой. Сейчас он презирал себя. И все же он сказал:
   – Кто захочет позориться?
   – Вы захотели, Валетов!
   Арсентьев из верхнего ящика стола извлек папку и прочитал ему протокол опознания и выдержки из заявления Матвеева.
   Валетов словно потерял дар речи. Выходило, капитан и впрямь знал о нем больше, чем он предполагал.
   – Можно взглянуть? – наконец проговорил он. Прочитав концовку протокола, понял: спорить было бесполезно. И почти закричал: – Вот, значит, о чем разговор! На испуг взять хотите? Почему сразу о заявлении не сказали?
   Арсентьев холодно произнес:
   – Мне важно было знать, какой вы человек.
   – А так не видно?
   – Я не верхогляд. По макушкам о людях не сужу. Валетов склонился и обхватил голову руками. Потеряв прежнюю невозмутимость, он стал отвечать подробно и обстоятельно. Арсентьев спросил:
   – Как же вы на квартиры вышли? Губы Валетова растянулись в улыбке:
   – Я их на «стук» брал. Звонил, стучал… Когда не отвечали, с подбором ключей работал…
   Арсентьев выслушал с любопытством и поинтересовался:
   – Не сложно было?
   Валетов отрицательно покачал головой.
   – Велика важность жулику замок открыть! – сказал небрежно.
   Арсентьев знал, что такой тон был гордостью, форсом у воров.
   – Конечно! – поддакнул он. – И самое главное, в каждой квартире, как по заказу, ценные Вещи оказывались. Везунчик вы, Валетов. Чего на мелочах путаете?
   – Ничего особенного. Сейчас пол-Москвы с бриллиантами в ушах ходит! Почему решили, что путаю? – хладнокровно спросил Валетов.
   Он понимал, почему так сказал Арсентьев, и ответил так потому, что хотел узнать, что же еще известно о нем.
   – Не на «стук» вы шли и не с подбором, – Арсентьев заметил, как дрогнули тонкие губы Валетова. – Говорите правду! Это на наказании не отразится.
   – С правдой расчетливо обращаться надо, – горячо проговорил Валетов и, прокрутив в памяти статьи Уголовного кодекса, взглянул на Арсентьева: – Согласен с вами. На сто лет вперед. Темнить не стану. Что было, то было. Я в Новомосковске в гостинице электриком работал. Люксы, полулюксы обслуживал. Люди в них обеспеченные, занятые. Только они лопухи. Все, как один, ключи от своих квартир в номерах оставляли. Взять их на час – дело плевое…
   Арсентьев подробно выспросил все о ключах потерпевших и, записав показания в протокол, сказал:
   – Вот это другой разговор. А адреса?
   Сознавая, что скрывать бессмысленно, Валетов с готовностью ответил:
   – Это уже пустяки. Они у дежурных по этажам в карточках указаны. Выбирал, чтоб уж наверняка…
   – О камее Лисовского как узнали?
   – Он тоже в гостинице жил. С его ключей я мерочку сделал удачно. Но потом повозиться пришлось. У него рабочий день непонятный. То в одиннадцать из дома уйдет, то через два часа вернется… Он мне хорошую разминку дал. Чтоб вычислить его график – неделю тенью за ним ходил. Тогда и услышал в троллейбусе его разговор о камее. Пригодилось. Напомнил о ней, когда застал он меня в квартире. Хоть и артист, а не разобрался. Поверил, что я из ОБХСС, – Валетов был доволен собой.
   – А если бы он понял, кто вы, и попытался задержать? – спросил Арсентьев.
   Прошла минута-другая.
   – Он бы на это не пошел. У него положение, авторитет. У меня – одни судимости.
   – Стукнули бы?
   Что-то заставило Валетова не торопиться с ответом. Наконец он проговорил и, словно давая клятву, скрестил руки на груди:
   – Тысячу раз нет! Никогда! – словно оскорбившись, громко сказал он. – Я не сумасшедший. Зачем большой срок тянуть? Я еще не в том возрасте, чтобы жизнь не любить.
   – Разумно! Где ночевали эти дни? – Арсентьев видел, как он мучительно ищет ответ.
   Валетов посмотрел щурясь, словно припоминая…
   – На вокзалах. Домой не пошел, боялся, что милиция привязываться станет, – и равнодушно зевнул.
   Было ясно – он скрывал адрес, где спрятал деньги и ценности. На другие вопросы отвечал без задержки. Сказал и о встрече в кафе «Кавказ», где намекнул дружкам о своих планах. Теперь Арсентьеву стала понятна брошенная вскользь злая фраза Борщева о кражах.
   Дрогнувшим голосом Валетов спросил:
   – Выходит, следили за мной?
   Арсентьев, умышленно затянув паузу, бросил:
   – О профсекретах рассказывать? Валетов зябко поежился:
   – Молчу.
   – О чем задумались?
   – О чем думаю, никогда не говорю. Но вам скажу. Не вписывайте мне матвеевское дело. Очень прошу! Вам процент раскрываемости нужен? Понимаю! Я вместо этого дела пару других отдам. Подпишу все что угодно…
   Арсентьев укоризненно покачал головой.
   – Противно слушать, когда опытный вор так рассуждает. Мы не на рынке, Валетов.
   Валетов распрямился и посмотрел досадливо.
   – Решили под удар поставить? Ну что ж! Тогда дело по-своему поверну. Кто докажет, что матвеевские деньги я прикарманить решил? Нет у вас явных улик. Если есть – предъявите. Я взял их с единственной целью – парню больному помочь. Другой мысли не было. Если надо, готов вернуть, – он врал со знанием дела, надеясь на закон, который обязывает доказать, что слова его – ложь.
   – Стыдно, Валетов. У вас совесть есть?
   – Не понял. О чем вы? – спросил запальчиво. – Могу сказать и по-другому. Матвеев Юрка у меня в долгу ходит – это раз. Второе – деньги я брал без свидетелей. Факт остается фактом, – твердил он. – Это в мою пользу. Все?.. – и усмехнулся, вроде не над Арсентьевым, а над самим собой.
   – Нет, не все! Дело не в деньгах, не в том, что вы вор, а в том, что вы очень неважный человек. Умная голова, а врете наивно.
   – Мы университетов не кончали, врем как можем, – скривился Валетов.
   – Университеты тут ни при чем, – отрезал Арсентьев, – в них, между прочим, врать не учат. Как и воровать, кстати.
   – Вот я и говорю, – засмеялся Валетов нахально, – мы университетов не кончали… Мы люди простые, из народа.
   – Вы, Валетов, народ не трогайте, – спокойно осадил Арсентьев, – народ делом занят, а вы ведь по другой части специализируетесь? Да и при чем тут простые или не простые? Вот у вас родители простые, как говорите, были люди, а прожили честно, ничем себя не замарали, хотя и небогато жили. И вас, думаю, красть не они учили. И народ не учил.
   – Сам, что ли, выучился? – всплеснул руками Валетов и изобразил неподдельное изумление. – Бандитов не видел, о них не слышал, жил среди честных людей – и вдруг взял и начал воровать! Ну и ну!
   – Нет, воровской «профессии» выучились не сами, конечно, но вот учителей себе приглядели. По своей воле. И никто вас к этому не принуждал. А могли ведь выбрать и другую дорогу в жизни, все в вашей власти было. Слыхали, наверное, о личной ответственности за содеянное?
   Валетов как-то насмешливо кивнул, но Арсентьев решил не обращать внимания на его игру, чувствовал, что разговор этот глубоко задевает Валетова, заставляет его задумываться. И он продолжал миролюбиво:
   – Слыхали, конечно. И понимаете, что не дядя соседский, а сами виноваты в том, что стали тем, кем стали. Очень уж вы торопились «красивую» жизнь себе наладить – вот и наладили, живете, с нар не слезая. И списывать мерзкие дела, вину свою, изливать горечь на других не надо. Предаете и обижаете других людей с такой легкостью потому, что однажды уже предали самого себя. А человек, себя, души своей не пощадивший, разве может пощадить другого? К жизни своей относились без уважения…
   – Да что вы все из меня слезу вышибаете? – взвился Валетов. – Я, что ли, один такой на белом свете? Меня вы к стенке прижали – и ваш я, вы со мною и рассуждаете, а других, которые посильнее, слабо прижать? Вы бы с ними порассуждали о личной ответственности, а с меня что взять, я тут, перед вами сижу, у меня никаких теперь проблем с будущим – все ясно, как в стеклышке.
   – Порассуждаю, дайте срок и не беспокойтесь о них, Валетов. Сколько не виться веревочке, а есть у нее конец. Придет конец и негодяйству других, можете мне поверить. А потом, с чего вы взяли, что кругом одни воры? Вам хочется, чтоб так было, чтоб не один вы были тяжким исключением. Конечно, так легче жизнь непутевую прожить… Утешить не могу: на свете всегда было и будет порядочных людей больше, чем паршивцев. Это, если хотите, закон природы.
   Валетов, выслушивавший Арсентьева угрюмо и молчаливо, оживился:
   – Ну это как сказать, смотря кого называть порядочным. Вот был у меня сосед по квартире в Новомосковске, завгаром работал. Под его контролем полсотни грузовиков ходило. Спрос на них, сами понимаете, дай боже! Завгару этому и глазом моргать утруждаться не надо, сотню-другую сунут, лишь бы дал машину на полдня. И, главное, все шито-крыто, комар носу не подточит. Но он денег не брал. И хвалился этим: вот, дескать, сколько мне отваливают, а я не беру, хотя и мог бы взять. А не беру потому, что человек я честный. Ну слушал я его, слушал, а однажды не вытерпел, спросил: «Слушай, ты мне голову не морочь, правду скажи, почему денег не берешь? Ведь никто же не узнает! Сам, что ли, кто дает, в милицию побежит докладывать?» И что, вы думаете, он мне ответил? «Мне, – говорит, – совесть не позволит деньги брать!» И гордо так смотрит на меня. А я ему: «Совесть – понятие относительное. И неодушевленное. Для тебя, может, она и хороша, а другому твоя совесть во вред. Ты бы пошел навстречу людям!» – «Я, – говорит, – навстречу людям пойти не могу, потому что годами своими торговать не хочу. У меня их не очень много осталось, и тратить их на колонию не хочу. Лучше я на картошке дома проживу, зато на свободе». – «Чудак, – говорю, – так ни одна живая душа не узнает!» – «Это только кажется, что не узнают. В делах, парень, тайны не бывает, рано или поздно все наружу выплывет, а потом что? Допросы? Камера? Суд? Нет уж, уволь». – «Ну а если бы все же не выплыло, ну если бы гарантия такая была, полная, надежная, если бы твердо знал, что не откроется и никакой тюрьмы не будет – тогда бы взял?» – «Ну отчего же, – говорит, – тогда дело другое, может, и взял бы». – «И совесть тогда бы тебя не мучила?» – «Не мучила бы, я же не убил, не ограбил, я только машину на сторону сгонял». – «Хорошая, – говорю ему, – у тебя совесть, не совесть она называется, а страх». – «А ты, – отвечает, – меня не учи, не тебе о совести говорить, ты-то у нас на свободе как на гастролях, а я вот человек честный, свое ем, не ворованное».
   – Ну и что стало с этим завгаром? – спросил Арсентьев. – Взял все же взятку?
   – Да нет.
   – А сколько людей по совести живут и ничего на эту совесть не променяют? – сказал Арсентьев. – Да что говорить, вот в войну люди последнее отдавали, всем делились, и в голову им не приходило тащить, наживать на горе…
   – Да что вы про войну? Война сорок лет как кончилась, а забыть никак не можете. Теперь жизнь другая пошла.
   – Ваша правда, Валетов, другая. Хорошая. Обеспеченная. Людям легче жить стало. Многое изменилось, а нормы наши моральные даже выше стали, хотя и прежних никто не отменял. Остались они для войны и для будней наших.
   – Это точно, жизнь обеспеченней, – хихикнул Валетов, – даже в колонии видно: много обеспеченных прибывает. И образованных. Что же вы с ними-то про моральные нормы не поговорите, они небось лучше меня поймут, люди умные, начитанные, не то, что я.
   – А вы не прибедняйтесь и за чужую образованность не прячьтесь. Каждый за свое отвечает, а законов нет отдельно для образованных и малограмотных. Они для образованных даже строже. Есть обстоятельства дела и особенности личности, которые учитываются законом. И образованность, между прочим, тоже. Вот вел я недавно дело… Задержали мы одного такого. Институт закончил, диссертацию защитил, а украл! И не просто украл, а с выдумкой. «Жигули» свои застрахованные продал, а нам заявил, что их украли. Государство ему страховку выплатило полностью. На эти деньги он «Волгу» купил. Махинация его обнаружилась быстро. Наказание понес строгое.
   Валет слушал внимательно.
   – Были ли у него обстоятельства? Были, – продолжал Арсентьев. – Жадность и зависть. Не выдержал он их осаду. А он на суде говорил об экстремальной, безысходной ситуации: семью на дачу в «Жигулях» было возить несподручно. До сих пор настойчиво пишет в инстанции о пересмотре дела на том основании, что дома у него остались двое маленьких детей, «лишенных по воле черствых людей отцовской любви и заботы». Обвиняет суд и следствие в «бессердечности и близорукости» за то, что подошли к нему с излишней строгостью, что факт его поступка поставили выше оставшихся дома его детей. То обстоятельство, что сам был виноват, его ничуть не смущало. Напротив, он и сейчас чувствует себя защитником обездоленных своих ребят, глубоко обиженным непониманием его положения.
   – Ну и что же вы ему про мораль и совесть сказали? – поинтересовался Валет.
   – А то же, что и вам. Глухота у него была вместо внутренней совести. Засушил он ее. Так что видите, Валетов, образование не заменит совесть. Хотя, конечно, должно бы о ней напоминать постоянно.
   – Ну не скажите, – горячо возразил Валетов, – как я слышал и читал, жулики народ ущербный, малограмотный, темный, кругозор у них узкий, вот и воруют. А если кругозор у тебя широкий, а ты воруешь, тогда и отвечай по всей широте кругозора! А с меня другой спрос!
   – Точно, с вас, Валетов, другой спрос, – утешил он его и засмеялся: – Вы ведь кодекс Уголовный наизусть знаете, кругозор у вас юридический будь здоров, а все равно воруете, сознательно воруете многие годы. Вот и отвечайте по всей, как вы говорите, широте кругозора! Жили бы честно, разговора этого у нас с вами не было.
   – А зачем быть честным до одури? – взгляд Валетова стал жестким.
   Арсентьев расценил его слова так: «Вы как хотите, а я свой интерес буду отстаивать». Он понял, что убеждать Валетова сегодня было напрасным занятием.
   Валетов перешагнул порог, и тут же с лязгом захлопнулась обитая железом дверь. Всего одно мгновение, а реальность совсем иная. Еще сегодня утром ему казалось – только протяни руку – и вот она жизнь, о которой так долго мечтал. Стоит захотеть – и будет лето в Приморье, дачи, девчонки. Но все полетело под откос.
   В камере Валетов лег ближе к окну. Остро, как никогда раньше, расстроенный до предела, он почувствовал, что устал от своей тяжкой, лихой жизни. Будь она трижды проклята! Подумал с тоской о том, что на этот раз срок будет немалый. Его охватил страх перед колонией. Долгий разговор с Арсентьевым, разговор откровенный, без нажима, заставил Валетова заново, по-человечески подумать о своей судьбе. Сгладилась и заглушилась его прежняя, годами накапливаемая вражда к милиции. Слова о потерпевших выбили его из привычной колеи. Если бы вчера или даже сегодня утром спросили, что думает он о потерпевших, ответил бы: «Вор – не прокурор, у него к ним жалости не бывает».
   Закрыв глаза, он, вспоминая слова и фразы Арсентьева, вел мысленный диалог с ним и, словно соглашаясь с его доводами, едва заметно кивал головой.
   «Поймите, Валетов, опытных воров меньше становится. Редеют ваши ряды. Многие давно за ум взялись. Понимают, воровством счастливой жизни не добьются». Всплыли и другие слова.
   Арсентьев не брал «на совесть», дешевую чуткость не проявлял. Стаканом воды из графина и сигаретой не подмазывал. Он говорил правду. Вел человеческий разговор.
   Повторяя его слова, Валетов вспомнил Леву – Барина, Серегу – Питерского, Мишку – Счастливого, Червонца, Костю – Резаного, Гальку-беззубку, Зинку-морячку. Тех, кто, «завязав», отошли от преступного мира и стали работать. Выходит, они в жизни выпрямились, а он согнулся еще больше.
   То, что воров становилось меньше, Валетов понимал и сам. Вот сегодня и он не миновал уголовного розыска. Арсентьева в своей неудаче не винил. Чего обижаться? «Я украл, он поймал. Его верх. Здесь уж кто лучше спляшет». И, пожалуй, впервые в своей непутевой жизни за свою нескладную судьбу Валетов казнил только себя.
   «Народу нужен честный, счастливый человек-труженик, а не вор, грабитель… Вы в жизни чужой! – Эти простые слова капитана особенно врезались в память Валетова и теперь не давали покоя. – Преступник одинок, а жизнь одиночки лишена смысла». А потом еще, уже под самый конец, слова о том, что легче человека осудить, чем предупредить преступление, отскрести душевную грязь, легче рубануть сплеча, чем разобраться и помочь встать на ноги…
   В глазах поплыл туман. Валетов, чувствуя свое одиночество и бессилие, уткнул лицо в согнутую руку и заплакал открыто, не таясь, не стыдясь самого себя. Заплакал не оттого, что отнял у себя свободу, от самого большого несчастья, что годы прошли порожняком, что не жил как все, что не было у него дома, семьи, детей… Один на всем свете, даже мать не приняла.

ГЛАВА 19

   Без четверти шесть зазвонил телефон. Арсентьев взял трубку.
   – В восемь прошу быть у меня, – басовито пророкотал начальник районного управления подполковник милиции Большаков.
   – По какому вопросу?
   – Сугубо по лично вашему.
   Арсентьев взглянул на часы и расстроился. После тяжелых дней хотел уйти пораньше – не вышло. Сработало правило: «Начало рабочего дня ровно в 10.00, а окончание как удастся».