Страница:
девушки.
Все, все ей было дано, чтобы быть без ума, без души, на коленях - любимой: и дар, и жар, и
красота, и ум, и неизъяснимая прелесть, и безымянная слава - лучше имени (?та, что - ?Белые
ночи?...?) и все это в ее руках было - прах, потому что она хотела - сама любить. Сама
любила.
На Сонечку нужен был поэт. Большой поэт, то есть: такой же большой человек, как поэт. Такого
она не встретила. А может, один из первых двухсот добровольцев в Новочеркасске 18-го года.
Любой из двухсот. Но их в Москве Девятнадцатого года - не было. Их уже - нигде не было.
=========
- О, Марина! Как я их любила! Как я о них тогда плакала! Как за них молилась! Вы знаете,
Марина, когда я люблю - я ничего не боюсь, земли под собой не чувствую! Мне все: - Куда ты!
убьют! там - самая пальба!
И я каждый день к ним приходила, приносила им обед в корзиночке, потому что, ведь, есть -
надо?
И сквозь всех красногвардейцев проходила. - Ты куда идешь, красавица? - Больной маме обед
несу, она у меня за Москва-рекой осталась. - Знаем мы эту больную маму! С усами и с бородой!
- Ой, нет, я усатых-бородатых не люблю: усатый - кот, а бородатый - козел! Я, правда, к
маме! (И уже плачу.) - Ну ежели правда - к маме, проходи, проходи, да только в оба гляди, а
то неровен час - убьют, наша, что ли, али юнкерская пуля - и останется старая мама без
обеду.
Я всегда с особенным чувством гляжу на Храм Христа Спасителя, ведь я туда им обед носила,
моим голубчикам.
=========
- Марина! Я иногда ужасно вру! И сама - верю. Вот вчера, я в очереди стояла, разговорились
мы с одним солдатом - хорошим: того же ждет, что и мы - сначала о ценах, потом о более
важном, сериозном (ее произношение). - Какая вы, барышня, молоденькая будете, а разумная.
Обо всем-то знаете, обо всем правду знаете... - Да я и не барышня совсем! Мой муж идет с
Колчаком! И рассказываю, и насказываю, и сама слезами плачу - оттого что я его так люблю и
за него боюсь - и оттого что я знаю, что он не дойдет до Москвы - оттого что у меня нет
мужа, который идет с Колчаком...
=========
Сонечка обожала моих детей: шестилетнюю Алю и двухлетнюю Ирину. Первое, как войдет - сразу
вынет Ирину из ее решетчатой кровати.
- Ну как, моя девочка? Узнала свою Галлиду? Как это ты про меня поешь? Галли-да, Галли-да!
Да?
Ирину на колени, Алю под крыло - правую, свободную от Ирины руку. (?Я всегда ношу детей на
левой, вы тоже? Чтобы правой защищать. И - обнимать?.) Так и вижу их втроем: застывшую в
недвижном блаженстве группу трех голов: Иринину, крутолобую, чуть было не сказала -
круторогую, с крутыми крупными бараньими ярко-золотыми завитками над выступом лба, Алину,
бледно-золотую, куполком, рыцаренка, и между ними - Сонечкину, гладко-вьющуюся, каштановую,
то застывшую в блаженстве совершенного объятья, то ныряющую - от одной к другой. И - смешно
- взрослая Сонечкина казалась только ненамного больше этих детских:
Мать, что тебя породила,
Раннею розой была:
Она лепесток обронила -
Когда тебя родила...
(Только когда я вспоминаю Сонечку, я понимаю все эти сравнения женщины с цветами, глаз с
звездами, губ с лепестками и так далее - в глубь времен.
Не понимаю, а заново создаю.)
=========
...Так они у меня и остались - группой. Точно это тогда уже был - снимок.
=========
Когда же Ирина спала и Сонечка сидела с уже-Алей на коленях, это было совершенное видение
Флоренсы с Домби-братом: Диккенс бы обмер, увидев обеих!
=========
Сонечка с моими детьми была самое совершенное видение материнства, девического материнства,
материнского девичества: девушки, нет - девочки-Богородицы:
Над первенцем - Богородицы:
Да это ж - не переводится!
- Ну, теперь довольно про Галлиду, а то я зазна'юсь! Теперь ?Ай ду-ду? давай (вполголоса нам
с Алей - почти что то же самое!) - как это ты поешь, ну?
- Ай ду ду,
Ай ду-ду,
Сидит воён на дубу.
Он 'гает во тубу.
Во ту-бу.
Во ту-бу.
- Так, так, моя хорошая! Только еще продолжение есть: - ?Труба то'ченая, позоло'ченная?... -
но это тебе еще трудно, это когда ты постарше будешь.
И так далее - часами, никогда не уставая, не скучая, не иссякая.
- Марина, у меня никогда не будет детей.
- Почему?
- Не знаю, мне доктор сказал и даже объяснил, но это так сложно - все эти внутренности...
Серьезная, как большая, с ресницами уже мерцающими как зубцы звезды.
И большего горя для нее не было, чем придти к моим детям с пустыми руками.
- Ничего нет, ничего нет сегодня, моя девочка! - она, на вопиюще-вопрошающие глаза Ирины. -
Я, понимаешь, до последней минуты ждала, все надеялась, что выдадут... А не дали - потому
что они гадкие - и Царя убили, и мою Ирину голодную посадили... Но зато обещаю тебе,
понимаешь, непременно обещаю, что в следующий раз принесу тебе еще и сахару...
- Сахай давай! - Ирина - радостно-повелительно.
- Ирина, как тебе не стыдно! - Аля, негодующе, готовая от смущения просто зажать Ирине рукою
рот.
И Сонечкино подробное разъяснение - ничего кроме ?сахар? не понимающей Ирине - что сахар -
завтра, а завтра - когда Ирина ляжет совсем-спать, и потом проснется, и мама ей вымоет лицо
и ручки, и даст ей картошечки, и...
- Кайтошка давай!
- Ах, моя девочка, у меня сегодня и картошечки нет, я про завтра говорю... - Сонечка, с
искренним смущением.
- Сонечка! (Аля, взволнованно) с Ириной никогда нельзя говорить про съедобное, потому что
она это отлично понимает, только это и понимает, и теперь уже все время будет просить!
- О, Марина! Ведь сколько я убивалась, что у меня не будет детей, а сейчас - кажется -
счастлива: ведь это такой ужас, такой ужас, я бы просто с ума сошла, если бы мой ребенок
просил, а мне бы нечего было дать... Впрочем, остаются все чужие...
Чужих для нее не было. Ни детей, ни людей.
=========
Две записи из Алиной тетради весны 1919 г. (шесть лет). ?Пришел вечер, я стала уже мыться.
Вдруг послышался стук. Я еще с мокроватым лицом, накинув на себя Маринину шелковую шаль,
быстро спустилась и спросила: ?Кто там?? (Марина знала ту полудевочку - актрису Софью
Евгеньевну Голлидэй.) Там за дверью послышались слова:
- Это я, Аля, это Соня! Я быстро открыла дверь, сказав:
- Софья Евгеньевна!
- Душенька! Дитя мое дорогое! Девочка моя! - воскликнула Голлидэй, я же быстро взошла через
лестницу к Марине и восторженно сказала:
- Голлидэй! - Но Марины не было, потому что она ушла с Юрой Н. на чердак.
Я стала мыть ноги. Вдруг слышу стук в кухонную дверь. Отворяю. Входит Софья Евгеньевна. Она
садится на стул, берет меня на колени и говорит: - Моего милого ребенка оставили! Я думаю -
нужно всех гостей сюда позвать.
- Но как же я буду мыть ноги?
- Ах, да, это худо.
Я сидела, положив лицо на мягкое плечо Голлидэй. Голлидэй еле-еле касалась моей шали. Она
ушла, обещав прийти проститься, я же вижу, что ее нет, и в одной рубашке, накинув на себя
шаль, вхожу к Голлидэй и сажусь к ней на колени. Там были Юра С., еще один студиец, и
Голлидэй, а Марина еще раньше ушла с Юрой Н. на чердак. Я пришла совсем без башмаков и
сандалий, только в одних черных чулках. Трогательно! Юра С. подарил мне белый пирожок.
Голлидэй была весела и гладила мои запутанные волосы. Пришла знакомая Голлидэй, послышались
чьи-то шаги по крыше. Оказалось, что Марина с Юрой Н. через чердачное окно вместе ушли на
крышу. Юра С. влез на крышу со свечой, воскликнув:
- Дайте мне освещение для спасения хозяйки!
Я сидела на подоконнике комнаты, слегка пододвигаясь к крыше. Голлидэй звала свою знакомую и
говорила:
- Ой, дитя идет на крышу! Возьмите безумного ребенка!
Подошла барышня, чтобы взять меня, но я билась. Наконец, сама Голлидэй сняла меня и стала
нести в кровать. Я не билась и говорила:
- Галлида гадкая! Галлиду я не люблю!
Она полусмеялась и дала меня С<еро>ву, говоря, что я слишком тяжела для ее рук. Только что
они усадили меня, как вдруг я увидала Марину, которая сходила с чердака. (Голлидэй, когда
несла меня, то все говорила: ?Аля, успокойся! Ты первая увидишь Марину!?) Марина держала в
руках толстую свечу в медном подсвечнике. Голлидэй сказала Марине:
- Марина, Алечка сказала, что она меня не любит!
Марина очень удивилась - как я думаю?.
=========
?У нас была актриса Сонечка Голлидэй. Мы сидели в кухне. Было темно. Она сказала мне:
- Знаешь, Алечка, мне Юра написал записочку: ?Милая девочка Сонечка! Я очень рад, что Вы
меня не любите. Я очень гадкий человек. Меня не нужно любить. Не любите меня?.
А я подумала, что он это нарочно пишет, чтобы его больше любили. А не презирали. Но я ей
ничего не сказала. У Сонечки Голлидэй маленькое розовое лицо и темные глаза. Она маленького
роста, и у нее тонкие руки. Я все время думала о нем и думала: ?Он зовет эту женщину, чтобы
она его любила. Он нарочно пишет ей эти записочки. Если бы он думал, что он, правда, гадкий
человек, он бы этого не писал?.
=========
...Не гадкий. Только - слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью кроме тщеславия, так
обильно - и обидно - питаемой его красотой. Что я помню из его высказываний? На каждый мой
резкий, в упор, вопрос о предпочтении, том или ином выборе - хотя бы между красными и белыми
- ?Не знаю... Все это так сложно...? (Вариант: ?так далеко-не-просто?... по существу же ?мне
так безразлично?...) Зажигался только от театра, помню, однажды больше часу рассказывал мне
о том, как бы он сделал (руками сделал?) маленький театр и разделил бы его на бесчисленное
количество клеток, и в каждой - человечки, действующие лица своей пьесы, и междуклеточной -
общей...
- А что это были бы за пьесы... В чем, собственно, было бы дело?.. (Он, таинственно:)
- Не знаю... Этого я еще пока не знаю... Но я все это прекрасно вижу... (Блаженно:) - Такие
маленькие, почти совсем не видать...
Иногда - неопределенные мечты об Италии:
- Вот, уедем с Павликом в Италию... будем ходить по флорентийским холмам, есть соленый,
жгутами, хлеб, пить кьянти, рвать с дерева мандарины... (Я, эхом:)
- И вспоминать - Марину... (Он, эхом эха:)
- И вспоминать - Марину...
Но и Италия была из Гольдони, а не из глубины тоски.
Однажды Павлик - мне:
- Марина? Юра решил ставить Шекспира. (Я, позабавленно:)
- Ну-у?
- Да. Макбета. И что он сделает - половины не оставит!
- Он бы лучше половину - прибавил. Взял бы - и постарался. Может быть, Шекспир что-нибудь
забыл? А Юрий Александрович вспомнил, восполнил.
Однажды, после каких-то таких его славолюбивых бреден - он ведь рос в вулканическом
соседстве бредового, театрального до кости Вахтангова - я ему сказала: - Юрий Александрович,
услышьте раз в жизни - правду. Вас любят женщины, а вы хотите, чтобы вас уважали мужчины.
Его товарищи студийцы - кроме Павлика, влюбленного в него, как Пушкин в Гончарову - всей
исключенностью для него, Павлика, такой красоты (что Гончарова была женщина, а Юрий З. -
мужчина - не меняло ничего, ибо Пушкин, и женясь на Гончаровой, не обрел ее красоты, остался
маленьким, юрким, и т. д.) - но любовь Павлика была еще и переборотая ревность: решение
любить - то, что по существу должен был бы ненавидеть, любовь Павлика была - чистейший
романтизм - итак, кроме Павлика, его товарищи-студийцы относились к нему... снисходительно,
верней - к нам, его любившим, снисходительно, снисходя к нашей слабости и обольщаемости. -
?З<авадск>ий... да-а...? - и за этим протяжным да не следовало - ничего.
(Их любовь с Павликом была взаимная ревность: Юрия - к дару, Павлика - к красоте, ревность,
за невозможностью вытерпеть, решившая стать и ставшая - любовью. И еще - тайный расчет
природы: вместе они были - Лорд Байрон.)
Весь он был - эманация собственной красоты. Но так как очаг (красота) естественно - сильнее,
то все в нем казалось и оказывалось недостаточным, а иногда и весь он - ее недостойным.
Все-таки трагедия, когда лицо - лучшее в тебе и красота - главное в тебе, когда товар -
всегда лицом, - твоим собственным лицом, являющимся одновременно и товаром. Все с него
взыскивали по векселям этой красоты, режиссеры - как женщины. Все кругом ходили, просили. (Я
одна подала ему на красоту.) ?Но, помилуйте, господа, я никогда никому ничего такого не
обещал...? Нет, родной, такое лицо уже есть - посул. Только оно обещало то, чего ты не мог
сдержать. Такие обещания держат только цветы. И драгоценные камни. Драгоценные - насквозь.
Цветочные - насквозь. Или уж - святые Себастианы. Нужно сказать, что носил он свою красоту
робко, ангельски. (Откуда мне сие?) Но это не улучшало, это только ухудшало - дело.
Единственный выход для мужчины - до своей красоты не снисходить, ее - презирать (пре-зри:
гляди поверх). Но для этого нужно быть - больше, он же был - меньше, он сам так же
обольщался, как все мы...
Как описать Ангела? Ангел ведь не состоит из, а сразу весь. Предстает. Предстоит. Когда
говорит ангел, никакого сомнения быть не может: мы все видим - одно.
Только прибавлю: с седою прядью. Двадцать лет - и седая, чистого серебра, прядь.
И еще - с бобровым воротом шубы. Огромной шубы, потому что и рост был нечеловеческий:
ангельский.
Помимо этого нечеловеческого роста, ?фигуры? у него не было. Он сам был - фигура.
Девятнадцатый Год его ангельству благоприятствовал: либо беспредельность шубы, либо хламида
Св. Антония, то есть всегда - одежда, всегда - туманы. В этом смысле у него и лица не было:
так, впадины, переливы, ?и от нивы и до нивы - гонит ветер прихотливый - золотые
переливы?... (серебряные). Было собирательное лицо ангела, но до того несомненное, что
каждая маленькая девочка его бы, из своего сна, узнала. И - узнавала.
Но зря ангельский облик не дается, и было в нем что-то от ангела: в его голосе (этой самой
внутренней из наших внутренностей, недаром по-французски organe), в его бережных жестах, в
том, как, склонив голову, слушал, как, приподняв ее, склоненную, в двух ладонях, изнизу -
глядел, в том, как внезапным недвижным видением в дверях - вставал, в том, как без следу -
исчезал.
Его красота, ангельскость его красоты, его все-таки чему-то - учила, чему-то выучила, она
диктовала ему шаг (?он ступает так осторожно, точно боится раздавить какие-то маленькие
невидимые существа?, Аля), и жест, и интонацию. Словом (смыслом) она его научить не могла,
это уже не ее разума дело, - поэтому сказать он ничего не мог (нечего было!), выказать -
все.
Поэтому и обманывались: от самой простой уборщицы - до нас с Сонечкой. ?Так любит, что и
сказать не может...? (Так - не любил, никак не любил.) ?Какая-то тайна...? Тайны не было.
Никакой - кроме самотайны такой красоты.
Научить ступить красота может (и учит!), поступить - нет, выказать - может, высказать - нет.
Нужному голосу, нужной интонации, нужной паузе, нужному дыханию. Нужному слову - нет. Тут
уже мы вступаем в другое княжество, где князья - мы, ?карлики Инфанты?.
Не ?было в нем что-то от Ангела?, а - все в нем было от ангела, кроме слов и поступков,
слова и дела. Это были - самые обыкновенные, полушкольные, полуактерские, если не лучшие его
среды и возраста - то и не худшие, и ничтожные только на фоне такой красоты.
Я сказала: в каком-то смысле у него лица не было. Но и личины - не было. Было - обличие.
Ангельская облицовка рядового (и нежилого) здания. Обличие, подобие (а то, что я сейчас
делаю - надгробие), но все-таки лучше, что - было, чем - не было бы!
Ему - дело прошлое, и всему этому уже почти двадцать лет! его тогдашний возраст! - моя
стихотворная россыпь ?Комедьянт?, ему, о нем, о живом тогдашнем нем, моя пьеса ?Лозэн?
(Фортуна), с его живым возгласом у меня в комнате, в мороз, под темно-синим, осьмнадцатого
века фонарем:
...да неужели ж руки
И у меня потрескаются? Черт
Побрал бы эту стужу! Жаль вас, руки...
(Это черт звучало нежнее лютни!) - Вижу игру темно-синего света и светло-синей тени на его
испуганно-свидетельствуемой руке...Ему моя пьеса (пропавшая) ?Каменный Ангел?: каменный
ангел на деревенской площади, из-за которого невесты бросают женихов, жены - мужей, вся
любовь - всю любовь, из-за которого все топились, травились, постригались, а он - стоял...
Другого действия, кажется, не было. Хорошо, что та тетрадь пропала, так же утопла,
отравилась, постриглась - как те... Его тень в моих (и на моих!) стихах к Сонечке... Но о
нем - другая повесть. Сказанное - только чтобы уяснить Сонечку, показать, на что были
устремлены, к чему были неотторжимо прикованы в ту весну 1919 года, чем были до краев
наполнены и от чего всегда переливались ее огромные, цвета конского каштана, глаза.
Сонечка! Простим его ангельскому подобию.
=========
Однажды я зашла к нему - с очередным даром. Его не застала, застала няньку.
- Вот книжечку принесли Юрочке почитать - и спасибо вам. Пущай читает, развлекается. А мало
таких, милая вы моя, - с приносом. Много к нему ходят, с утра до ночи ходят, еще глаз не
открыл - звонят, и только глаза смежил - звонят - и все больше с пустыми руками да
поцалуями. Да я тем барышням не в осуждение - молоденькие! а Юрочка - хорош-расхорош,
завсегда хорош был, как родился, хорош был, еще на руках был - все барышни влюблялись, я и
то ему: ?Чего это ты, Юрий Алексаныч, уж так хорош? Не мужское это дело!? - ?Да я, няня, не
виноват?. - Конешно, не виноват, только мне-то двери отворять бегать от этого - не легше...
Пущай цалуют! (все равно ничего не выцалуют), а только: коли цалуешь - так позаботься, -
чтобы рису, али пшена, али просто лепешечку - вы же видите, какой он из себя худющий, сестра
Верочка который год в беркулезе, неровен час и он: одно лицо, одна кровь - не ему, понятно,
он у нас стеснительный, не возьмет, - а ко мне на кухню: ?Нате, мол, няня, подкрепите своего
любимого?. Нет, куда там! Коли ко мне на кухню, так - что не любит - плакаться. И голова
пуста и руки пусты. Зато рот по-олон: пустяками да поцалуями.
А зато одна к нему ходит - золото. (Две их у меня - носят, только одна - строгая такая, на
манер гувернантки, и носик у них великоват будет, так я сейчас не про них...) Вы барышню
Галлиде знаете? Придет: ?Юрочка дома?? Сначала Юрий Алексаныч говорила, ну а потом быстро
пообвыкла, меня стесняться перестала. - ?Дома, говорю, красавица, только спит?. - ?Ну, не
будите, не будите, я и заходить не хотела, только вот - принесла ему, только вы, няня, ему
не говорите...?
И пакетец сует, а в пакетце - не то, чтобы пшено али ржаной хлеб, а завсегда булочка белая:
ну, белая... И где она их берет?!
Или носки сядет штопать. - ?Дайте мне, нянечка, Юрочкины носки?. - ?Да что вы, барышня,
нешто это ваших молодых ручек дело? Старухино это дело?. - ?Нет уж!? - и так горячо, горячо,
ласково, ласково в глаза глядит. ?Вы меня барышней не зовите, а зовите - Соня, а я вас -
няня?. Так и стала звать - Сонечка, как малюточку.
Ну уж и любит она его - и сказать не могу!
Носки перештопает, рубашечку погладит (а наш-то все спит, не ведает), поцалует меня в щеку -
кланяйтесь, няня, Юрочке - и пойдет.
Сколько раз я своему красавцу говорила: - Не думай долго, Юрий Александрович, все равно
лучше не сыщешь: и красавица, и умница, и работница, и на театре играет - себя оправдывает,
и в самую что ни на есть темнющщую ночь к дохтуру побежит, весь город на ноги поставит, а уж
дохтура приведет: с такой женой болеть мо-жно! - а уж мать твоим детям будет хороша, раз
тебя, версту коломенскую в сыновья взяла. И ростом - под стать: ты - во-о какой, а она - ишь
какая малюточка! (Мне: ?Верзилы-то завсегда малюточек любят?.) Только мал золотник - да
дорог.
- А он?
- Стоит, улыбается, отмалчивается. Не любит - вот что.
- Другую любит?
- Эх, милая вы моя, никого-то он не любит, отродясь не любил, кроме сестры Верочки, да меня,
няньки. (Я, мысленно: ?И себя в зеркале?.)
- Так про Сонечку чтоб досказать. Не застанет - веселая уходит, а застанет - завсегда со
слезами. Прохладный он у нас.
- Прохладный он у вас.
Зеркало - тоже прохладное.
=========
У Сонечки была своя нянька - Марьюшка. ?Замуж буду выходить - с желтым сундуком - в
приданое?. Не нянька - старая прислуга, но старая прислуга, зажившаяся, все равно - нянька.
Я этой Марьюшки ни разу, за всю мою дружбу с Сонечкой, не видала - потому что она всегда
стояла в очереди: за воблой, за постным маслом и еще за одной вещью. Но постоянно о ней
слышала, и все больше, что ?Марьюшка опять рассердится? (за Юру, за бессонные ночи, за
скормленное кому-то пшено...)
Однажды стук в дверь. Открываю. Черное, от глаз, лицо - и уже с порога.
- Марина! Случилась ужасная вещь. В моей комнате поселился гроб.
- Что-о-о?
- А вот - слушайте. Моя Марьюшка где-то прослышала, что выдают гроба - да - самые настоящие
гроба (пауза) - ну, для покойников - потому что ведь сейчас это - роскошь, вы же знаете, что
Алексею Александровичу сделали в Студии - всюду будто уже выдали, а у нас не выдают. Вот и
ходила - каждый день ходила, выхаживала - приказчик, наконец, терпение потерял: - Да скоро
ли ты, бабка, помрешь, чтоб к нам за гробом не таскаться? Раньше, бабка, помрешь, чем гроб
выдадим - и тому подобные любезности, ну, а она - твердая: ?Обешшано - так обешшано, я от
своего не отступлюсь?. И ходит, и ходит. И, наконец, нынче приходит - есть! Да, да, по
тридцатому талону карточки широкого потребления. ?Ну, дождалась, бабка, своего счастья?? - и
ставит ей на середину лавки - голубой. ?Ну-ка примерь, уместишься в нем со всеми своими
косточками?? - ?Умещусь-то умещусь, говорю, да только не в энтом?. - ?Как это еще - не в
энтом?? - ?Так, говорю, потому что энтот - голубой, мужеский, а я - девица, мне розовый
полагается. Так уж вы мне, будьте добры, розовенький, - потому что голубого не надо
нипочем?. - ?Что-о, говорит, карга старая, мало ты мне крови испортила, а еще - девица
оказалась, в розовом нежиться желаешь! Не будет тебе, чертова бабка, розового, потому что их
у нас в заводе нет?. - ?Так вы уж мне тогда, ваше степенство, беленький?, - я ему, -
испужалась больно, как бы совсем без гробику не отпустил - потому что в мужеском голубом
лежать для девицы - бесчестье, а я всю жизнь от младенческих пелен до савана честная была.
Тут он на меня - ногами как затопочет: ?Бери, чертова девица, что дают - да проваливай, а то
беду сделаю! Сейчас, орет, Революция, великое сотрясение, мушшин от женщин не разбирают,
особенно - покойников... Бери, бери, говорю, а то энтим самым предметом угроблю!? - да как
замахнется на меня - гробовой крышечкой-то! Стыд, страм, солдаты вокруг - гогочут, пальцами
- тычут...
Ну, вижу, делать нечего, взвалила я на себя свой вечный покой и пошла себе, и так мне,
барышня, горько, скоко я за ним таскалась, скоко насмешек претерпела, а придется мне
упокоиться в мужеском голубом?.
И теперь, Марина, он у меня в комнате. Вы над дверью полку такую глубокую видели - для
чемоданов? Так она меня - прямо-таки умолила: чтобы под ногами не мешался, а главное - чтобы
ей глаз не язвил: цветом. ?Потому что как на него взгляну, барышня, так вся и обольюсь
обидой?.
Так и стоит. (Пауза.) - Я наверное, все-таки, когда-нибудь к нему - привыкну?
=========
(Это было в Вознесенье 1919 года.)
=========
Четвертым действующим лицом Сонечкиной комнаты был - гроб.
=========
А вот моя Сонечка, увиденная другими глазами: чужими.
- Видел сегодня вашу Сонечку Голлидэй. Я ехал в трамвае, вижу - она стоит, держится за
кожаную петлю, что-то читает, улыбается. И вдруг у нее на плече появляется огромная лапа,
солдатская. И знаете, что она сделала? Не переставая читать и даже не переставая улыбаться,
спокойно сняла с плеча эту лапу - как вещь.
- Это - живая она! А вы уверены, что это - она была ?
- О, да. Я ведь много раз ходил смотреть ее в ?Белых Ночах?, та же самая, в белом платьице,
с двумя косами... Это было так... прэлэстно (мой собеседник был из Царства Польского), что
весь вагон рассмеялся, и один даже крикнул: браво!
- А она?
- Ничего. И тут глаз не подняла. Только может быть улыбка стала - чуть-чуть шире... Она ведь
очень хорошенькая.
- Вы находите?
- С опущенными веками, и этими косами - настоящая мадонна. У нее, вероятно, много романов?
- Нет. Она любит только детей...
- Нно... это же не...
- Нет, это мешает.
=========
Так я охраняла Сонечку от - буржуйских лап.
Романы?
Je n'ai jamais su au juste ce qu'?taient ses relations avec les hommes, si c'?taient ce
qu'on appelle des liaisons - ou d'autres liens. Mais r?ver ensemble ou dormir ensemble,
с'?tait toujours de pleurer seule23.
Примечания
1 Она была бледной - и все-таки розовой,
Малюткой - с пышными волосами (фр.).
2 Все-таки розовой.
3 Она была бледной - и все-таки розовой (фр.).
4 Ее смех был так близок к слезам - а слезы так близки к смеху, - хотя я не помню, чтобы
видела их льющимися. Можно было бы сказать: ее глаза были слишком горячими, чтобы дать
слезам пролиться, что они сразу высушивали их. И потому эти прекрасные глаза, всегда готовые
плакать, не были влажными, напротив: блестя слезами, они излучали жар, являли собою образ,
излучение тепла, а не влажности, ибо при всем своем желании (нежелании - других), ей не
удавалось пролить ни единой слезинки.
И все же - !
Прекрасные, прекрасные, подобные виноградинам; и уверяю вас, они были обжигающими, и при
виде ее, плачущей, хотелось смеяться - от наслаждения! Это и есть, вероятно - ?плакать
жаркими слезами?? Значит, я видела человеческое существо, у которого слезы были
действительно жаркими. У всех прочих - у меня, у остальных - они холодные или теплые, а у
нее были обжигающие, и так силен был жар ее щек, что они казались розовыми. Горячие, как
кровь, круглые, как жемчуг, соленые, как море.
Можно было сказать, что она плакала по-моцартовски (фр.).
5 Эдмон Абу... в ?Горном короле?:
- Какие у нее были глаза, любезный господин! Ради вашего же спокойствия желаю вам никогда не
повстречать подобных! Они не были ни синими, ни черными, но цвета особенного, единственного,
нарочно для них созданного. Они были темными, пламенными и бархатистыми, такой цвет
встречается лишь в сибирских гранатах и некоторых садовых цветах. Я вам покажу скабиозу и
сорт штокрозы, почти черной, которые напоминают, хотя и не передают точно, чудесный оттенок
ее глаз. Если вы когда-нибудь бывали в кузнице в полночь, вы должны были заметить тот
странный коричневый блеск, который отбрасывает стальная пластина, раскаленная докрасна, вот
это будет точно цвет ее глаз. Вся мудрость женщины и вся невинность ребенка читались в них,
как в книге; но это была такая книга, от долгого чтения которой можно было ослепнуть. Ее
Все, все ей было дано, чтобы быть без ума, без души, на коленях - любимой: и дар, и жар, и
красота, и ум, и неизъяснимая прелесть, и безымянная слава - лучше имени (?та, что - ?Белые
ночи?...?) и все это в ее руках было - прах, потому что она хотела - сама любить. Сама
любила.
На Сонечку нужен был поэт. Большой поэт, то есть: такой же большой человек, как поэт. Такого
она не встретила. А может, один из первых двухсот добровольцев в Новочеркасске 18-го года.
Любой из двухсот. Но их в Москве Девятнадцатого года - не было. Их уже - нигде не было.
=========
- О, Марина! Как я их любила! Как я о них тогда плакала! Как за них молилась! Вы знаете,
Марина, когда я люблю - я ничего не боюсь, земли под собой не чувствую! Мне все: - Куда ты!
убьют! там - самая пальба!
И я каждый день к ним приходила, приносила им обед в корзиночке, потому что, ведь, есть -
надо?
И сквозь всех красногвардейцев проходила. - Ты куда идешь, красавица? - Больной маме обед
несу, она у меня за Москва-рекой осталась. - Знаем мы эту больную маму! С усами и с бородой!
- Ой, нет, я усатых-бородатых не люблю: усатый - кот, а бородатый - козел! Я, правда, к
маме! (И уже плачу.) - Ну ежели правда - к маме, проходи, проходи, да только в оба гляди, а
то неровен час - убьют, наша, что ли, али юнкерская пуля - и останется старая мама без
обеду.
Я всегда с особенным чувством гляжу на Храм Христа Спасителя, ведь я туда им обед носила,
моим голубчикам.
=========
- Марина! Я иногда ужасно вру! И сама - верю. Вот вчера, я в очереди стояла, разговорились
мы с одним солдатом - хорошим: того же ждет, что и мы - сначала о ценах, потом о более
важном, сериозном (ее произношение). - Какая вы, барышня, молоденькая будете, а разумная.
Обо всем-то знаете, обо всем правду знаете... - Да я и не барышня совсем! Мой муж идет с
Колчаком! И рассказываю, и насказываю, и сама слезами плачу - оттого что я его так люблю и
за него боюсь - и оттого что я знаю, что он не дойдет до Москвы - оттого что у меня нет
мужа, который идет с Колчаком...
=========
Сонечка обожала моих детей: шестилетнюю Алю и двухлетнюю Ирину. Первое, как войдет - сразу
вынет Ирину из ее решетчатой кровати.
- Ну как, моя девочка? Узнала свою Галлиду? Как это ты про меня поешь? Галли-да, Галли-да!
Да?
Ирину на колени, Алю под крыло - правую, свободную от Ирины руку. (?Я всегда ношу детей на
левой, вы тоже? Чтобы правой защищать. И - обнимать?.) Так и вижу их втроем: застывшую в
недвижном блаженстве группу трех голов: Иринину, крутолобую, чуть было не сказала -
круторогую, с крутыми крупными бараньими ярко-золотыми завитками над выступом лба, Алину,
бледно-золотую, куполком, рыцаренка, и между ними - Сонечкину, гладко-вьющуюся, каштановую,
то застывшую в блаженстве совершенного объятья, то ныряющую - от одной к другой. И - смешно
- взрослая Сонечкина казалась только ненамного больше этих детских:
Мать, что тебя породила,
Раннею розой была:
Она лепесток обронила -
Когда тебя родила...
(Только когда я вспоминаю Сонечку, я понимаю все эти сравнения женщины с цветами, глаз с
звездами, губ с лепестками и так далее - в глубь времен.
Не понимаю, а заново создаю.)
=========
...Так они у меня и остались - группой. Точно это тогда уже был - снимок.
=========
Когда же Ирина спала и Сонечка сидела с уже-Алей на коленях, это было совершенное видение
Флоренсы с Домби-братом: Диккенс бы обмер, увидев обеих!
=========
Сонечка с моими детьми была самое совершенное видение материнства, девического материнства,
материнского девичества: девушки, нет - девочки-Богородицы:
Над первенцем - Богородицы:
Да это ж - не переводится!
- Ну, теперь довольно про Галлиду, а то я зазна'юсь! Теперь ?Ай ду-ду? давай (вполголоса нам
с Алей - почти что то же самое!) - как это ты поешь, ну?
- Ай ду ду,
Ай ду-ду,
Сидит воён на дубу.
Он 'гает во тубу.
Во ту-бу.
Во ту-бу.
- Так, так, моя хорошая! Только еще продолжение есть: - ?Труба то'ченая, позоло'ченная?... -
но это тебе еще трудно, это когда ты постарше будешь.
И так далее - часами, никогда не уставая, не скучая, не иссякая.
- Марина, у меня никогда не будет детей.
- Почему?
- Не знаю, мне доктор сказал и даже объяснил, но это так сложно - все эти внутренности...
Серьезная, как большая, с ресницами уже мерцающими как зубцы звезды.
И большего горя для нее не было, чем придти к моим детям с пустыми руками.
- Ничего нет, ничего нет сегодня, моя девочка! - она, на вопиюще-вопрошающие глаза Ирины. -
Я, понимаешь, до последней минуты ждала, все надеялась, что выдадут... А не дали - потому
что они гадкие - и Царя убили, и мою Ирину голодную посадили... Но зато обещаю тебе,
понимаешь, непременно обещаю, что в следующий раз принесу тебе еще и сахару...
- Сахай давай! - Ирина - радостно-повелительно.
- Ирина, как тебе не стыдно! - Аля, негодующе, готовая от смущения просто зажать Ирине рукою
рот.
И Сонечкино подробное разъяснение - ничего кроме ?сахар? не понимающей Ирине - что сахар -
завтра, а завтра - когда Ирина ляжет совсем-спать, и потом проснется, и мама ей вымоет лицо
и ручки, и даст ей картошечки, и...
- Кайтошка давай!
- Ах, моя девочка, у меня сегодня и картошечки нет, я про завтра говорю... - Сонечка, с
искренним смущением.
- Сонечка! (Аля, взволнованно) с Ириной никогда нельзя говорить про съедобное, потому что
она это отлично понимает, только это и понимает, и теперь уже все время будет просить!
- О, Марина! Ведь сколько я убивалась, что у меня не будет детей, а сейчас - кажется -
счастлива: ведь это такой ужас, такой ужас, я бы просто с ума сошла, если бы мой ребенок
просил, а мне бы нечего было дать... Впрочем, остаются все чужие...
Чужих для нее не было. Ни детей, ни людей.
=========
Две записи из Алиной тетради весны 1919 г. (шесть лет). ?Пришел вечер, я стала уже мыться.
Вдруг послышался стук. Я еще с мокроватым лицом, накинув на себя Маринину шелковую шаль,
быстро спустилась и спросила: ?Кто там?? (Марина знала ту полудевочку - актрису Софью
Евгеньевну Голлидэй.) Там за дверью послышались слова:
- Это я, Аля, это Соня! Я быстро открыла дверь, сказав:
- Софья Евгеньевна!
- Душенька! Дитя мое дорогое! Девочка моя! - воскликнула Голлидэй, я же быстро взошла через
лестницу к Марине и восторженно сказала:
- Голлидэй! - Но Марины не было, потому что она ушла с Юрой Н. на чердак.
Я стала мыть ноги. Вдруг слышу стук в кухонную дверь. Отворяю. Входит Софья Евгеньевна. Она
садится на стул, берет меня на колени и говорит: - Моего милого ребенка оставили! Я думаю -
нужно всех гостей сюда позвать.
- Но как же я буду мыть ноги?
- Ах, да, это худо.
Я сидела, положив лицо на мягкое плечо Голлидэй. Голлидэй еле-еле касалась моей шали. Она
ушла, обещав прийти проститься, я же вижу, что ее нет, и в одной рубашке, накинув на себя
шаль, вхожу к Голлидэй и сажусь к ней на колени. Там были Юра С., еще один студиец, и
Голлидэй, а Марина еще раньше ушла с Юрой Н. на чердак. Я пришла совсем без башмаков и
сандалий, только в одних черных чулках. Трогательно! Юра С. подарил мне белый пирожок.
Голлидэй была весела и гладила мои запутанные волосы. Пришла знакомая Голлидэй, послышались
чьи-то шаги по крыше. Оказалось, что Марина с Юрой Н. через чердачное окно вместе ушли на
крышу. Юра С. влез на крышу со свечой, воскликнув:
- Дайте мне освещение для спасения хозяйки!
Я сидела на подоконнике комнаты, слегка пододвигаясь к крыше. Голлидэй звала свою знакомую и
говорила:
- Ой, дитя идет на крышу! Возьмите безумного ребенка!
Подошла барышня, чтобы взять меня, но я билась. Наконец, сама Голлидэй сняла меня и стала
нести в кровать. Я не билась и говорила:
- Галлида гадкая! Галлиду я не люблю!
Она полусмеялась и дала меня С<еро>ву, говоря, что я слишком тяжела для ее рук. Только что
они усадили меня, как вдруг я увидала Марину, которая сходила с чердака. (Голлидэй, когда
несла меня, то все говорила: ?Аля, успокойся! Ты первая увидишь Марину!?) Марина держала в
руках толстую свечу в медном подсвечнике. Голлидэй сказала Марине:
- Марина, Алечка сказала, что она меня не любит!
Марина очень удивилась - как я думаю?.
=========
?У нас была актриса Сонечка Голлидэй. Мы сидели в кухне. Было темно. Она сказала мне:
- Знаешь, Алечка, мне Юра написал записочку: ?Милая девочка Сонечка! Я очень рад, что Вы
меня не любите. Я очень гадкий человек. Меня не нужно любить. Не любите меня?.
А я подумала, что он это нарочно пишет, чтобы его больше любили. А не презирали. Но я ей
ничего не сказала. У Сонечки Голлидэй маленькое розовое лицо и темные глаза. Она маленького
роста, и у нее тонкие руки. Я все время думала о нем и думала: ?Он зовет эту женщину, чтобы
она его любила. Он нарочно пишет ей эти записочки. Если бы он думал, что он, правда, гадкий
человек, он бы этого не писал?.
=========
...Не гадкий. Только - слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью кроме тщеславия, так
обильно - и обидно - питаемой его красотой. Что я помню из его высказываний? На каждый мой
резкий, в упор, вопрос о предпочтении, том или ином выборе - хотя бы между красными и белыми
- ?Не знаю... Все это так сложно...? (Вариант: ?так далеко-не-просто?... по существу же ?мне
так безразлично?...) Зажигался только от театра, помню, однажды больше часу рассказывал мне
о том, как бы он сделал (руками сделал?) маленький театр и разделил бы его на бесчисленное
количество клеток, и в каждой - человечки, действующие лица своей пьесы, и междуклеточной -
общей...
- А что это были бы за пьесы... В чем, собственно, было бы дело?.. (Он, таинственно:)
- Не знаю... Этого я еще пока не знаю... Но я все это прекрасно вижу... (Блаженно:) - Такие
маленькие, почти совсем не видать...
Иногда - неопределенные мечты об Италии:
- Вот, уедем с Павликом в Италию... будем ходить по флорентийским холмам, есть соленый,
жгутами, хлеб, пить кьянти, рвать с дерева мандарины... (Я, эхом:)
- И вспоминать - Марину... (Он, эхом эха:)
- И вспоминать - Марину...
Но и Италия была из Гольдони, а не из глубины тоски.
Однажды Павлик - мне:
- Марина? Юра решил ставить Шекспира. (Я, позабавленно:)
- Ну-у?
- Да. Макбета. И что он сделает - половины не оставит!
- Он бы лучше половину - прибавил. Взял бы - и постарался. Может быть, Шекспир что-нибудь
забыл? А Юрий Александрович вспомнил, восполнил.
Однажды, после каких-то таких его славолюбивых бреден - он ведь рос в вулканическом
соседстве бредового, театрального до кости Вахтангова - я ему сказала: - Юрий Александрович,
услышьте раз в жизни - правду. Вас любят женщины, а вы хотите, чтобы вас уважали мужчины.
Его товарищи студийцы - кроме Павлика, влюбленного в него, как Пушкин в Гончарову - всей
исключенностью для него, Павлика, такой красоты (что Гончарова была женщина, а Юрий З. -
мужчина - не меняло ничего, ибо Пушкин, и женясь на Гончаровой, не обрел ее красоты, остался
маленьким, юрким, и т. д.) - но любовь Павлика была еще и переборотая ревность: решение
любить - то, что по существу должен был бы ненавидеть, любовь Павлика была - чистейший
романтизм - итак, кроме Павлика, его товарищи-студийцы относились к нему... снисходительно,
верней - к нам, его любившим, снисходительно, снисходя к нашей слабости и обольщаемости. -
?З<авадск>ий... да-а...? - и за этим протяжным да не следовало - ничего.
(Их любовь с Павликом была взаимная ревность: Юрия - к дару, Павлика - к красоте, ревность,
за невозможностью вытерпеть, решившая стать и ставшая - любовью. И еще - тайный расчет
природы: вместе они были - Лорд Байрон.)
Весь он был - эманация собственной красоты. Но так как очаг (красота) естественно - сильнее,
то все в нем казалось и оказывалось недостаточным, а иногда и весь он - ее недостойным.
Все-таки трагедия, когда лицо - лучшее в тебе и красота - главное в тебе, когда товар -
всегда лицом, - твоим собственным лицом, являющимся одновременно и товаром. Все с него
взыскивали по векселям этой красоты, режиссеры - как женщины. Все кругом ходили, просили. (Я
одна подала ему на красоту.) ?Но, помилуйте, господа, я никогда никому ничего такого не
обещал...? Нет, родной, такое лицо уже есть - посул. Только оно обещало то, чего ты не мог
сдержать. Такие обещания держат только цветы. И драгоценные камни. Драгоценные - насквозь.
Цветочные - насквозь. Или уж - святые Себастианы. Нужно сказать, что носил он свою красоту
робко, ангельски. (Откуда мне сие?) Но это не улучшало, это только ухудшало - дело.
Единственный выход для мужчины - до своей красоты не снисходить, ее - презирать (пре-зри:
гляди поверх). Но для этого нужно быть - больше, он же был - меньше, он сам так же
обольщался, как все мы...
Как описать Ангела? Ангел ведь не состоит из, а сразу весь. Предстает. Предстоит. Когда
говорит ангел, никакого сомнения быть не может: мы все видим - одно.
Только прибавлю: с седою прядью. Двадцать лет - и седая, чистого серебра, прядь.
И еще - с бобровым воротом шубы. Огромной шубы, потому что и рост был нечеловеческий:
ангельский.
Помимо этого нечеловеческого роста, ?фигуры? у него не было. Он сам был - фигура.
Девятнадцатый Год его ангельству благоприятствовал: либо беспредельность шубы, либо хламида
Св. Антония, то есть всегда - одежда, всегда - туманы. В этом смысле у него и лица не было:
так, впадины, переливы, ?и от нивы и до нивы - гонит ветер прихотливый - золотые
переливы?... (серебряные). Было собирательное лицо ангела, но до того несомненное, что
каждая маленькая девочка его бы, из своего сна, узнала. И - узнавала.
Но зря ангельский облик не дается, и было в нем что-то от ангела: в его голосе (этой самой
внутренней из наших внутренностей, недаром по-французски organe), в его бережных жестах, в
том, как, склонив голову, слушал, как, приподняв ее, склоненную, в двух ладонях, изнизу -
глядел, в том, как внезапным недвижным видением в дверях - вставал, в том, как без следу -
исчезал.
Его красота, ангельскость его красоты, его все-таки чему-то - учила, чему-то выучила, она
диктовала ему шаг (?он ступает так осторожно, точно боится раздавить какие-то маленькие
невидимые существа?, Аля), и жест, и интонацию. Словом (смыслом) она его научить не могла,
это уже не ее разума дело, - поэтому сказать он ничего не мог (нечего было!), выказать -
все.
Поэтому и обманывались: от самой простой уборщицы - до нас с Сонечкой. ?Так любит, что и
сказать не может...? (Так - не любил, никак не любил.) ?Какая-то тайна...? Тайны не было.
Никакой - кроме самотайны такой красоты.
Научить ступить красота может (и учит!), поступить - нет, выказать - может, высказать - нет.
Нужному голосу, нужной интонации, нужной паузе, нужному дыханию. Нужному слову - нет. Тут
уже мы вступаем в другое княжество, где князья - мы, ?карлики Инфанты?.
Не ?было в нем что-то от Ангела?, а - все в нем было от ангела, кроме слов и поступков,
слова и дела. Это были - самые обыкновенные, полушкольные, полуактерские, если не лучшие его
среды и возраста - то и не худшие, и ничтожные только на фоне такой красоты.
Я сказала: в каком-то смысле у него лица не было. Но и личины - не было. Было - обличие.
Ангельская облицовка рядового (и нежилого) здания. Обличие, подобие (а то, что я сейчас
делаю - надгробие), но все-таки лучше, что - было, чем - не было бы!
Ему - дело прошлое, и всему этому уже почти двадцать лет! его тогдашний возраст! - моя
стихотворная россыпь ?Комедьянт?, ему, о нем, о живом тогдашнем нем, моя пьеса ?Лозэн?
(Фортуна), с его живым возгласом у меня в комнате, в мороз, под темно-синим, осьмнадцатого
века фонарем:
...да неужели ж руки
И у меня потрескаются? Черт
Побрал бы эту стужу! Жаль вас, руки...
(Это черт звучало нежнее лютни!) - Вижу игру темно-синего света и светло-синей тени на его
испуганно-свидетельствуемой руке...Ему моя пьеса (пропавшая) ?Каменный Ангел?: каменный
ангел на деревенской площади, из-за которого невесты бросают женихов, жены - мужей, вся
любовь - всю любовь, из-за которого все топились, травились, постригались, а он - стоял...
Другого действия, кажется, не было. Хорошо, что та тетрадь пропала, так же утопла,
отравилась, постриглась - как те... Его тень в моих (и на моих!) стихах к Сонечке... Но о
нем - другая повесть. Сказанное - только чтобы уяснить Сонечку, показать, на что были
устремлены, к чему были неотторжимо прикованы в ту весну 1919 года, чем были до краев
наполнены и от чего всегда переливались ее огромные, цвета конского каштана, глаза.
Сонечка! Простим его ангельскому подобию.
=========
Однажды я зашла к нему - с очередным даром. Его не застала, застала няньку.
- Вот книжечку принесли Юрочке почитать - и спасибо вам. Пущай читает, развлекается. А мало
таких, милая вы моя, - с приносом. Много к нему ходят, с утра до ночи ходят, еще глаз не
открыл - звонят, и только глаза смежил - звонят - и все больше с пустыми руками да
поцалуями. Да я тем барышням не в осуждение - молоденькие! а Юрочка - хорош-расхорош,
завсегда хорош был, как родился, хорош был, еще на руках был - все барышни влюблялись, я и
то ему: ?Чего это ты, Юрий Алексаныч, уж так хорош? Не мужское это дело!? - ?Да я, няня, не
виноват?. - Конешно, не виноват, только мне-то двери отворять бегать от этого - не легше...
Пущай цалуют! (все равно ничего не выцалуют), а только: коли цалуешь - так позаботься, -
чтобы рису, али пшена, али просто лепешечку - вы же видите, какой он из себя худющий, сестра
Верочка который год в беркулезе, неровен час и он: одно лицо, одна кровь - не ему, понятно,
он у нас стеснительный, не возьмет, - а ко мне на кухню: ?Нате, мол, няня, подкрепите своего
любимого?. Нет, куда там! Коли ко мне на кухню, так - что не любит - плакаться. И голова
пуста и руки пусты. Зато рот по-олон: пустяками да поцалуями.
А зато одна к нему ходит - золото. (Две их у меня - носят, только одна - строгая такая, на
манер гувернантки, и носик у них великоват будет, так я сейчас не про них...) Вы барышню
Галлиде знаете? Придет: ?Юрочка дома?? Сначала Юрий Алексаныч говорила, ну а потом быстро
пообвыкла, меня стесняться перестала. - ?Дома, говорю, красавица, только спит?. - ?Ну, не
будите, не будите, я и заходить не хотела, только вот - принесла ему, только вы, няня, ему
не говорите...?
И пакетец сует, а в пакетце - не то, чтобы пшено али ржаной хлеб, а завсегда булочка белая:
ну, белая... И где она их берет?!
Или носки сядет штопать. - ?Дайте мне, нянечка, Юрочкины носки?. - ?Да что вы, барышня,
нешто это ваших молодых ручек дело? Старухино это дело?. - ?Нет уж!? - и так горячо, горячо,
ласково, ласково в глаза глядит. ?Вы меня барышней не зовите, а зовите - Соня, а я вас -
няня?. Так и стала звать - Сонечка, как малюточку.
Ну уж и любит она его - и сказать не могу!
Носки перештопает, рубашечку погладит (а наш-то все спит, не ведает), поцалует меня в щеку -
кланяйтесь, няня, Юрочке - и пойдет.
Сколько раз я своему красавцу говорила: - Не думай долго, Юрий Александрович, все равно
лучше не сыщешь: и красавица, и умница, и работница, и на театре играет - себя оправдывает,
и в самую что ни на есть темнющщую ночь к дохтуру побежит, весь город на ноги поставит, а уж
дохтура приведет: с такой женой болеть мо-жно! - а уж мать твоим детям будет хороша, раз
тебя, версту коломенскую в сыновья взяла. И ростом - под стать: ты - во-о какой, а она - ишь
какая малюточка! (Мне: ?Верзилы-то завсегда малюточек любят?.) Только мал золотник - да
дорог.
- А он?
- Стоит, улыбается, отмалчивается. Не любит - вот что.
- Другую любит?
- Эх, милая вы моя, никого-то он не любит, отродясь не любил, кроме сестры Верочки, да меня,
няньки. (Я, мысленно: ?И себя в зеркале?.)
- Так про Сонечку чтоб досказать. Не застанет - веселая уходит, а застанет - завсегда со
слезами. Прохладный он у нас.
- Прохладный он у вас.
Зеркало - тоже прохладное.
=========
У Сонечки была своя нянька - Марьюшка. ?Замуж буду выходить - с желтым сундуком - в
приданое?. Не нянька - старая прислуга, но старая прислуга, зажившаяся, все равно - нянька.
Я этой Марьюшки ни разу, за всю мою дружбу с Сонечкой, не видала - потому что она всегда
стояла в очереди: за воблой, за постным маслом и еще за одной вещью. Но постоянно о ней
слышала, и все больше, что ?Марьюшка опять рассердится? (за Юру, за бессонные ночи, за
скормленное кому-то пшено...)
Однажды стук в дверь. Открываю. Черное, от глаз, лицо - и уже с порога.
- Марина! Случилась ужасная вещь. В моей комнате поселился гроб.
- Что-о-о?
- А вот - слушайте. Моя Марьюшка где-то прослышала, что выдают гроба - да - самые настоящие
гроба (пауза) - ну, для покойников - потому что ведь сейчас это - роскошь, вы же знаете, что
Алексею Александровичу сделали в Студии - всюду будто уже выдали, а у нас не выдают. Вот и
ходила - каждый день ходила, выхаживала - приказчик, наконец, терпение потерял: - Да скоро
ли ты, бабка, помрешь, чтоб к нам за гробом не таскаться? Раньше, бабка, помрешь, чем гроб
выдадим - и тому подобные любезности, ну, а она - твердая: ?Обешшано - так обешшано, я от
своего не отступлюсь?. И ходит, и ходит. И, наконец, нынче приходит - есть! Да, да, по
тридцатому талону карточки широкого потребления. ?Ну, дождалась, бабка, своего счастья?? - и
ставит ей на середину лавки - голубой. ?Ну-ка примерь, уместишься в нем со всеми своими
косточками?? - ?Умещусь-то умещусь, говорю, да только не в энтом?. - ?Как это еще - не в
энтом?? - ?Так, говорю, потому что энтот - голубой, мужеский, а я - девица, мне розовый
полагается. Так уж вы мне, будьте добры, розовенький, - потому что голубого не надо
нипочем?. - ?Что-о, говорит, карга старая, мало ты мне крови испортила, а еще - девица
оказалась, в розовом нежиться желаешь! Не будет тебе, чертова бабка, розового, потому что их
у нас в заводе нет?. - ?Так вы уж мне тогда, ваше степенство, беленький?, - я ему, -
испужалась больно, как бы совсем без гробику не отпустил - потому что в мужеском голубом
лежать для девицы - бесчестье, а я всю жизнь от младенческих пелен до савана честная была.
Тут он на меня - ногами как затопочет: ?Бери, чертова девица, что дают - да проваливай, а то
беду сделаю! Сейчас, орет, Революция, великое сотрясение, мушшин от женщин не разбирают,
особенно - покойников... Бери, бери, говорю, а то энтим самым предметом угроблю!? - да как
замахнется на меня - гробовой крышечкой-то! Стыд, страм, солдаты вокруг - гогочут, пальцами
- тычут...
Ну, вижу, делать нечего, взвалила я на себя свой вечный покой и пошла себе, и так мне,
барышня, горько, скоко я за ним таскалась, скоко насмешек претерпела, а придется мне
упокоиться в мужеском голубом?.
И теперь, Марина, он у меня в комнате. Вы над дверью полку такую глубокую видели - для
чемоданов? Так она меня - прямо-таки умолила: чтобы под ногами не мешался, а главное - чтобы
ей глаз не язвил: цветом. ?Потому что как на него взгляну, барышня, так вся и обольюсь
обидой?.
Так и стоит. (Пауза.) - Я наверное, все-таки, когда-нибудь к нему - привыкну?
=========
(Это было в Вознесенье 1919 года.)
=========
Четвертым действующим лицом Сонечкиной комнаты был - гроб.
=========
А вот моя Сонечка, увиденная другими глазами: чужими.
- Видел сегодня вашу Сонечку Голлидэй. Я ехал в трамвае, вижу - она стоит, держится за
кожаную петлю, что-то читает, улыбается. И вдруг у нее на плече появляется огромная лапа,
солдатская. И знаете, что она сделала? Не переставая читать и даже не переставая улыбаться,
спокойно сняла с плеча эту лапу - как вещь.
- Это - живая она! А вы уверены, что это - она была ?
- О, да. Я ведь много раз ходил смотреть ее в ?Белых Ночах?, та же самая, в белом платьице,
с двумя косами... Это было так... прэлэстно (мой собеседник был из Царства Польского), что
весь вагон рассмеялся, и один даже крикнул: браво!
- А она?
- Ничего. И тут глаз не подняла. Только может быть улыбка стала - чуть-чуть шире... Она ведь
очень хорошенькая.
- Вы находите?
- С опущенными веками, и этими косами - настоящая мадонна. У нее, вероятно, много романов?
- Нет. Она любит только детей...
- Нно... это же не...
- Нет, это мешает.
=========
Так я охраняла Сонечку от - буржуйских лап.
Романы?
Je n'ai jamais su au juste ce qu'?taient ses relations avec les hommes, si c'?taient ce
qu'on appelle des liaisons - ou d'autres liens. Mais r?ver ensemble ou dormir ensemble,
с'?tait toujours de pleurer seule23.
Примечания
1 Она была бледной - и все-таки розовой,
Малюткой - с пышными волосами (фр.).
2 Все-таки розовой.
3 Она была бледной - и все-таки розовой (фр.).
4 Ее смех был так близок к слезам - а слезы так близки к смеху, - хотя я не помню, чтобы
видела их льющимися. Можно было бы сказать: ее глаза были слишком горячими, чтобы дать
слезам пролиться, что они сразу высушивали их. И потому эти прекрасные глаза, всегда готовые
плакать, не были влажными, напротив: блестя слезами, они излучали жар, являли собою образ,
излучение тепла, а не влажности, ибо при всем своем желании (нежелании - других), ей не
удавалось пролить ни единой слезинки.
И все же - !
Прекрасные, прекрасные, подобные виноградинам; и уверяю вас, они были обжигающими, и при
виде ее, плачущей, хотелось смеяться - от наслаждения! Это и есть, вероятно - ?плакать
жаркими слезами?? Значит, я видела человеческое существо, у которого слезы были
действительно жаркими. У всех прочих - у меня, у остальных - они холодные или теплые, а у
нее были обжигающие, и так силен был жар ее щек, что они казались розовыми. Горячие, как
кровь, круглые, как жемчуг, соленые, как море.
Можно было сказать, что она плакала по-моцартовски (фр.).
5 Эдмон Абу... в ?Горном короле?:
- Какие у нее были глаза, любезный господин! Ради вашего же спокойствия желаю вам никогда не
повстречать подобных! Они не были ни синими, ни черными, но цвета особенного, единственного,
нарочно для них созданного. Они были темными, пламенными и бархатистыми, такой цвет
встречается лишь в сибирских гранатах и некоторых садовых цветах. Я вам покажу скабиозу и
сорт штокрозы, почти черной, которые напоминают, хотя и не передают точно, чудесный оттенок
ее глаз. Если вы когда-нибудь бывали в кузнице в полночь, вы должны были заметить тот
странный коричневый блеск, который отбрасывает стальная пластина, раскаленная докрасна, вот
это будет точно цвет ее глаз. Вся мудрость женщины и вся невинность ребенка читались в них,
как в книге; но это была такая книга, от долгого чтения которой можно было ослепнуть. Ее