Цветаева Марина. Повесть о Сонечке

Девятнадцать лет спустя, девятнадцать с половиной лет спустя, в ноябре 1937 г., иду в дождь,
в Париже, по незнакомой уличке, с русским спутником Колей - чуть постарше тогдашнего Володи.

- Марина Ивановна! А вот книжки старые - под дождем - может быть хотите посмотреть?

Приоткрываю брезент: на меня глазами глядит Мартин Иден.

Теперь - пояснение. Дико было бы подумать обо мне, живущей только мечтой и памятью, что я то
Володино завещание - забыла.

Но - так просто войти в лавку и спросить Мартина Идена?

Как Володя когда-то вошел в мою жизнь - сам, как все большое в моей жизни приходило само -
или вовсе не приходило, так и Мартин Иден должен был придти сам.

Так и пришел - ныне, под дождем, по случайному слову спутника.

Так и предстал.

Мне оставалось - только протянуть руку: ему, утопающему под дождем и погибающему от
равнодушия прохожих. (Вспомним конец Мартина Идена и самого Джека Лондона!)

В благополучной лавке - нового неразрезанного Мартина Идена, любого Мартина Идена, очередной
экземпляр Мартина Идена - было бы предательством самого Володи, тройным предательством:
Джека Лондона, Мартина Идена и Володи. Торжеством той la Chose Etablie16, биясь об которую
они все трое жизнь отдали.

А тбк - под дождем - из-под брезента - в последнюю минуту перед закрытием - из рук
равнодушной торговки - так это просто было спасением: Мартина Идена и памяти самого Володи.
Здесь Мартин Иден во мне нуждался, здесь я ему протягивала руку помощи, здесь я его,
действительно, рукой - выручила.

И вот, в конце этой бессмертной книги - о, я того белокурого всадника тоже не искала, и даже
не ждала, зная, что предстанет - в свой срок на своей строке! - в конце этого гимна
одинокому труду и росту, этого гимна одиночеству в уже двенадцатый его час в мире...

- видение белого, но не всадника: гребца, пловца, тихоокеанского белолицего дикаря стойком
на щепке, в котором я того белокурого всадника (никогда не бывшего, бывшего только в моей
памяти) - узнала.

Девятнадцать лет спустя Мартин Иден мне Володю - подтвердил.

=========

Однажды я читала ему из своей записной книжки - 3<авад>ского, Павлика, Сонечку, себя,
разговоры в очередях, мысли, прочее - и он, с некоторой шутливой горечью:

- Марина Ивановна, а мне все-таки обидно - почему обо мне ничего нет? о - нас? о - нашем?

...Вы понимаете, я в мире внешнем, в жизни, вас ни к чему не ревную, но в мире мысли и - как
бы еще сказать? Я сам никогда ничего не записываю - у меня и почерк детский - я знаю, что
все - вечно, во мне - вечно, что все останется и в нужный час - встанет, все, каждое наше с
вами слово. У меня даже чувство, что я, записывая, что-то - оскорбил бы, умалил бы... Но вы
- другое, вы - писательница...

- А вы это когда-нибудь, хоть раз за всю нашу дружбу, заметили, Володя?

Он, усмехнувшись: - Другие - говорили...

- Стойте, Володя! А у меня есть про вас - две строки, конец стихов, никогда не написанных:

Если бы царем вас Бог поставил,
Дали б вам прозвание - Тишайший.


Глазами вижу, как спускает стих себе в грудь и там его слушает. И, с началом усмешки:

- Марина Ивановна. Это я только с вами - такой - тихий.

=========

Я еще нигде не сказала об его улыбке: редкой, короткой, смущенной, себя - стыдящейся, из-под
неизменно опущенных глаз - тех - снисходительных и даже снисходящих, которыми он смотрел,
верней не смотрел на меня, когда я заводила о 3<авад>ском. Улыбка с почти насильственным
сведением расходящихся губ, приведением их на прежнее место - несмеха. Странно, но верно, и
прошу проверить: такая улыбка бывает у двухгодовалых, еще мало говорящих детей, с неизменным
отводом, а иногда и зажатием - глаз. Да, у Володи была детская улыбка, если отказаться от
всех общих мест, которые с детским связаны.

И еще - такая улыбка (скрытого торжества и явного смущения) бывает на лицах очень молодых
отцов - над первенцем: непременно - сыном. Если в с трудом сводимых губах было смущение, то
в глазах было - превосходство.

Володя, Володя, когда я где-нибудь, на чьем-нибудь лице - двухгодовалого ребенка ли в
сквере, сорокалетнего ли английского капитана в фильме - вижу начало этой улыбки - ни
сквера, ни фильма, ни ребенка, ни капитана - то кончается эта улыбка - вашей.

И все - как тогда.

=========

Мы с ним никогда не говорили про Сонечку. Я знала, что он ее по-другому любит, чем я, и она
его по-другому, чем меня, что мы с ним на ней не споемся, что для него она - меньше, чем
есть, потому что была с ним - меньше, чем есть, потому что всем, что есть - была со мною, а
сразу с двумя порознь нельзя быть всем, можно только с двумя вместе, то есть втроем, как оно
в нашем втроем и было, а оно - кончилось.

Я даже не знаю, писал ли он ей.

Наша беседа о ней непременно была бы спором, я чувствовала, что у него к ней - нет ключа, -
и чтобы все сказать: он для нее был слишком молод, слишком молод для ее ребячества, под
которым он в свои двадцать лет не мог прочувствовать всей беды и судьбы. Для него любить
было - молиться, как молиться - такому маленькому, которого, и встав на колени, неизбежно
окажешься - и выше, и старше?

Смолк и наш граммофон, оказавшийся только Сонечкиным голосом, тем вторым одновременным
голосом, на отсутствие которого у себя в груди она так часто и горячо жаловалась.

Сонечка, с граммофоном, с зеленым креслом, с рыжими непроданными башмаками, с ее Юрой, с ее
Володей, и даже с ее мною, со всем своим и всей собой, вся переселялась в мою грудь, а я - с
нею в груди - вся переселилась в будущее, в День нашей встречи с ней, в которой я твердо
верила.

Все эти дни без нее - я точно простояла, точно застясь рукой от солнца, как баба в поле - не
идет ли? Или проспала, как девочка, которой обещали новую куклу - и вот, она все спит, спит,
спит, и встает - спит, и ложится - спит, - лишь бы только время прошло! Или - как арестант,
ежедневно зачеркивающий на стене еще одну палочку. Как на встречу идут - так я жила ей
навстречу, шла ей навстречу - каждым шагом ноги и каждым мигом дня и помыслом лба - совсем
как она, тогда, по шпалам, по направлению к Москве, то есть - ко мне.

О, я совсем по ней не скучала - для этого я слишком ей радовалась!

Вот ее отзвуки - в моей записной книжке тех дней:

?Сейчас предо мной Алины колени и длинные ноги. Она лежит на крыше, спустив ноги на
подоконник. - Марина! Вот облако плывет, - может быть это душа вашей матери? - Марина, может
быть сейчас к нашему дому подходит Русалочка, - та, которой было триста лет? (И крестится,
заслышав с улицы музыку.) - Марина! Марина! Марина! Как дым летит. Боже мой! Ведь этот дым
летит всюду, всюду! Марина, может быть это дым от поезда, в котором едет Сонечка? - Марина,
может быть это дым от костра Иоанны? А сколько душ в этой вышине, правда??

=========

...?О женщинах не скажу, потому что всех вспоминаю с благодарностью, но люблю только Сонечку
Голлидэй?.

=========

?Когда я думаю о приезде Сонечки Голлидэй, я не верю: такого счастья не бывает.

Думаю о ней - опускаю главное - как о новом кольце, как о розовом платье, - пусть это смешно
звучит: с вожделением.

Потому что это не Сонечка приедет - а вся Любовь?.

=========

?Мечтаю о Сонечке Голлидэй, как о куске сахара: верная - сладость?.

=========

(Пусть вся моя повесть - как кусок сахара, мне по крайней мере сладко было ее писать!)

=========

- Марина Ивановна! Сегодня наш последний вечер. Я завтра уезжаю на юг.

- Последний... завтра... Но почему же вы, как вы могли мне раньше...

- Марина Ивановна! - голос настолько серьезный, что даже - остерегающий, - не заставляйте
меня говорить того что не нужно: мне - говорить, вам - слышать. Но будьте уверены, что у
меня на то были - серьезные причины.

- Скрыть от меня - конец? Ходить как ни в чем не бывало, а самому - знать? одному знать?

- Нну, если вы уж решительно хотите...

- Ни решительно, ни нерешительно, я просто - ничего не хочу, Бог с вами совсем! Мне просто -
все это - приснилось, ну - лишний раз - все приснилось!

- Марина Ивановна! Вы все-таки человек, и я - человек, а человеком быть - это чувствовать
боль. Зачем же мне, которому вы дали столько радости, только радость, было причинять вам эту
боль - до сроку? Достаточно было - моей.

- Володя, вы твердо решили?

- Уже чемодан уложен.

- Вы один едете?

- Нет, нас несколько. Несколько - студийцев. Потом я от них отделюсь.

- Я вас правильно понимаю?

- Да.

- А - родители?

- Они думают - играть. Все думают - играть. Только - вы. Марина Ивановна, мне здесь больше
делать нечего. Здесь - не жизнь. Мне здесь - не жизнь. Я не могу играть жизнь, когда другие
- живут. Играть, когда другие - умирают. Я не актер.

- Я это - всегда знала.

- А теперь забудем и будем проводить вечер как всегда. И вечер прошел - как всегда, и прошел
- как всегда, всякий.

=========

В какую-то его минуту, я - как завеса с глаз!

- А Ангел-то были - вы, Володечка!

- Что? (и, поняв, смущенно) - Ах, вы об этом... (И уже - твердо) - Нет, Марина Ивановна, я -
не ангел: моя самая большая мечта когда-нибудь стать человеком.

Потом, тем самым, не своим: Сонечкиным, сонным, спящим, самому себе, не мне - голосом:

- Я может быть был слишком честным...

И, еще спустя:

- Карл Великий - а может быть и не Карл Великий - сказал: - ?С Богом надо говорить
по-латыни, с врагом - по-немецки, с женщиной - по-французски...? (Молчание) - И вот - мне
иногда кажется - что я с женщинами говорю по-латыни...

=========

- (Если я его тогда не обняла... но он не этого хотел от меня - и не этого от себя со
мною...)

=========

Перед самым его уходом, но еще в комнате - уже почти светлой:

- Марина Ивановна, вам всегда нравился мой перстень. Возьмите его! Я с первой минуты хотел
вам его подарить, и с тех пор - чуть ли не каждую нашу встречу, но все - чего-то - ждал.
Теперь оно настало. Это не подарок, Марина Ивановна, это - дань.

- Володя! Это, кажется, первое кольцо, которое мне дарят, всегда - я, и (сняла и держу) если
я до сих пор вам не подарила - этого, то только потому, что уже дарила и Ю. 3., и Павлику, а
скольким - до них! Я не хотела, я не могла, чтобы вы этим - как-то - стали в ряд.

- А как я им завидовал! Теперь могу сказать. И Павлику, и 3<авад>скому - что с вашей руки -
и такие прочные! Прямо (смеясь) - сгорал от зависти! Нет, Марина Ивановна, вы мне его
непременно дадите, и я этим - не стану в ряд, в Студии - стал бы в ряд, но там, куда я
еду... А если бы даже - в том ряду стоять не обидно.

Любуясь: - И щиток - пустой. Для имени. Я так привык его видеть на вашей руке, что теперь
моя собственная мне будет казаться вашей. (Держа на отлете.) - А у 3<авад>ского - меньше. У
3<авад>ского - с китаянки, а у меня - с китайца, с китайского мудреца.

- Самого простого кули, Володечка.

- А если он еще вдобавок и кули... весь социальный вопрос разрешен!

Шутим, шутим, а тоска все растет, растет...

- Володя, знаете для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить - самые
большие вещи:

И сохранят всегда мои дороги -
Твою печать.


Стоим под моими тополями, когда-то еле-зелеными, сейчас - серебряными, и до того
серебряными, что ни веток ни ствола не видно.

- Нет, нет, Марина Ивановна, вы не думайте, это еще не последний раз, я еще завтра, то есть
- уже сегодня, я еще раз сегодня приду - за карточками детей - и совсем проститься.

=========

Когда он ?на следующий день? пришел, и я, впервые после той нашей, уже век назад, первой и
единственной дневной прогулки, увидела его при свете и даже - на солнце, я просто обмерла:

- Володя! Да что же это такое? Да вы же совсем не черный? Вы же - русый!

- И даже светло-русый, Марина Ивановна.

- Господи, а я-то целые полтора года продружила с черным!

- Вы, может быть, еще скажете, что у меня глаза - черные? - он, с немножким грусти.

- Нет, сине-серые, это я всегда знала, и с серыми - дружила... Но эти волосы - сон какой-то!

- Марина Ивановна, боюсь, - в голосе под слоем шутки явная горечь, - что вы и все остальное
мое видели по-своему! Всего меня, а не только (презрительный жест к волосам) - это!

- А если - разве плохо видела?

- Нет, Марина Ивановна, хорошо, даже слишком хорошо, потому и боюсь с вами - дневного света.
Вот я уже оказался - русым, а завтра бы оказался - скучным. Может быть - хорошо, что я еду?

- Володя! Не выводите меня из себя, из моего последнего с вами терпения, из нашего
последнего с вами терпения! Потому что сами не обрадуетесь - и еще, может быть, не уедете! У
меня полон рот, понимаете, полон рот - и я сейчас всем этим - задохнусь!

- Не надо, Марина Ивановна.

=========

Сидим теперь в той чердачной комнате, откуда Аля лезла мне навстречу на крышу.

- Алечка! У меня к тебе просьба: почитай мне мамины стихи!

- Сейчас, Володечка!

Прибегает с малиновой книжкой, которая у нее в кухне под подушкой.

Серый ослик твой ступает прямо,
Не страшны ему ни бездна, ни река.
Милая Рождественская Дама,
Увези меня с собою в облака!
Я для ослика достану хлеба...


Голосок журчит...

=========

- Марина Ивановна, я вам подарок принес! Мою любимую книгу - про Жанну д'Арк - вы не знаете?
Марка Твена - замечательную.

Раскрываю: надпись. Не читая - закрываю.

- Марина Ивановна, я всегда хвастался - что у меня свой оружейный склад - свой музей - и
своя библиотека - и никому не показывал, потому что у меня были ровным счетом: гишпанская
пиштоль, перстень и две книги: Мартин Идеи - и эта. Теперь у вас - весь мой арсенал - весь
мой музей - и вся моя библиотека. Я - чист.

- Марина! (Алин голос.) А мне можно подарить Володе мой ?Волшебный фонарь?? Чтобы он читал в
вагоне, если уж очень будут ругаться солдаты. Чтобы он им читал, потому что они тогда от
удивления усмирятся, а потом заснут. Потому что деревенские, от стихов, всегда засыпают. Я
когда Наде читала стихи, она всегда спала.

Володя, целуя ручку и в ней книжку: - Я не с солдатами еду, Алечка, а с сумасшедшими,
говорят - тихими, но сейчас тихих нет, сейчас - все буйные.

- Ну, они уж от Марининых стихов - не заснут!

=========

- Володя, а мы с Мариной вам письма написали на дорогу, как когда-то писали папе, чтобы
читал в вагоне. Это - наши прощальные голоса.

=========

- Когда ваш поезд?

- Скоро. Мне уже идти нужно.

- А проводить?..

- Нет, Марина Ивановна, я хочу с вами проститься здесь.

=========

- Теперь посидим перед дорогой.

Садимся в ряд, на узкий диван красного дерева. Аля вслух молится:

- Дай, Господи, Володе счастливо доехать и найти на Юге то, что ищет. И потом вернуться в
Москву - на белом коне. И чтобы мы еще были живы, и чтобы наш дом еще стоял. Аминь.

Крестимся, встаем, сходим по узкой мезонинной лестнице в вечную тьму коридора. На мое
извечное движение - идти с ним дальше:

- Не провожайте дальше. Трудно будет идти.

Последняя минута. Скажу или нет? Скажет или -

Просто, как если бы всю жизнь только это и делал, обнимает меня за голову, прижимает к
груди, целует в голову, целует в лоб, целует в губы.

Потом трижды крещу, творю над его лбом, плечами, грудью тот основной ? крест его лица.

Отступил: уже за порогом. И через порог, уже без руки:

- Прощайте, Марина (и гору глотнув) - Ивановна.

=========

Милый Володя!

Желаю, чтобы в вагоне не было душно, чтобы вас там кормили, хорошо обращались, никто к вам
не приставал бы, дали бы вам открытое окно. Хочу, чтобы вся дорога была так хороша и
восторженна, как раньше. Вы уезжаете, наш последний настоящий друг.

Володя! Я сейчас подняла голову и была готова заплакать. Я очень грущу. Вы последний
по-настоящему любили нас, были так нежны с нами, так хорошо слушали стихи. У Вас есть
Маринина детская книга. Вы ее будете читать и вспоминать, как читала Вам - я. Скоро опять
кто-нибудь поедет в Киев и мы опять Вам напишем письма.

Володя. Мне кажется неправдой, что скоро Вас не будет. О, Господи! Эти вагоны не подожгут,
потому что все пассажиры невинные. Постарайтесь быть незаметным и придумайте себе хорошую
болезнь. Может случиться ужасно...

Эти напутственные Алины ужасы - не уцелели, потому что тут же послышался Володин прощальный
стук, и письма ее себе в тетрадку я допереписать не успела. Думаю, что следовало описание
водворения Володи на киевском вокзале из сумасшедшего вагона - в фургон, как самого опасного
из сумасшедших.

=========

На книге о Жанне д' Арк было надписано:

?Мы с вами любим - одно?.

=========

Потом было письмо, одно-единственное, в несколько строк.

Письмо кончалось: - Твердо надеюсь, что мы с вами еще встретимся. Этой верой буду жить.

Потом началось - молчание.

=========

Стук в дверь. Открываю - Сонечка.

Радость? Нет. Удар - такой силы, что еле устаиваю на ногах.

А в ушах - родной поток: - Марина... и что-то еще, и еще, и еще, и опять: - Мар-рина... и
только постепенно встают из потока слова: - только час, только час, только час. - У меня
только час... У меня с вами только час. Я только что приехала и сейчас опять уезжаю... У нас
с вами только час! Я только для вас приехала. Только час!

На лестнице сталкиваемся с квартирантами, спускающимися.

Сонечка: - Я Софья Евгеньевна Голлидэй, мне вам нужно сказать два слова.

Отец и сын покорно сворачивают обратно вверх. Стоим все на лестничной площадке.

- Гадкие люди! Как вы можете так эксплуатировать женщину, одну, без мужа, с двумя маленькими
детьми?!

- Да мы... да мы...

- Вы вламываетесь в кухню, когда она спит, чтобы мыться (фыркая, как три кошки)... под
струёй! Точно вы от этого чище! Вы продаете ее часы и не даете ей денег! Вы в ее комнате,
где ее книги и тетради, развешиваете свое поганое грязное белье!

- Но - позвольте... Софья Евгеньевна? - молодой, обидчиво - мы только мокрое чистое
развешиваем!

- Ну, чистое - все равно поганое. Потому что есть чердак, с балками, но вам лень туда лезть.

- Но там пол проваливается, балки на голову падают...

- И чудесно, если проваливается... и чудесно, если падают...

- И, в конце концов, Марина Ивановна нам эту комнату - сдала.

- Но вы ей ни разу не заплатили.

- Это потому, что у нас сейчас нет денег: мы не отказываемся...

- Словом, это - бездарно, все ваше поведение с Мариной, без-дарно. И даже преступно. Вы,
когда весь двор был полон солдатами - не разбудили ее среди ночи? Не просунули ей в щель
какие-то идиотские мемуары и портреты - и целую мальтийскую шпагу?

- Но Марина Ивановна сама говорила, что если в случае...

- Я знаю, что - сама. А вы - пользуетесь. А если бы ее - расстреляли?

(Отец молчит и тяжело сопит, внутренне со всем согласный.)

- Словом, помните: я сейчас уезжаю. Но я вернусь. И если я узнаю, что вы - вы меня поняли? я
наведу на вас беду - болезнь - и тиф, и чесотку, и что угодно - я вас просто прокляну.

(Нужно сказать, что после этого поляки присмирели, а впрочем, с первыми холодами - съехали.
Прибавлю, что они были неплохие люди, а я - большая дура.)

=========

Сидим наверху, на диване Володиного прощания. Комната вся в косых лучах - слез.

- Марина, я очень странно себя чувствую - точно я уже умерла и посещаю места... - Марина, а
граммофон - еще играет?

- С тех пор не заводила, Сонечка.

- И Володечки нет. Не то, что нет - его ведь часто не было - а вот то, что не войдет...
Только неделя как уехал? Жаль...

...Если бы я знала, что все так будет ужасно, я бы может быть не пришла к вам в первый раз?

Это сюда кот к вам лазил, в дыру в окне? Каждую ночь - в котором часу? Марина, может быть
это моя смерть была - он ведь валерьянкой пах? - когда умирают, ведь тоже пахнет эфиром...
Потому что зачем ему было лазить, раз нечего было есть? Он за мной приходил, Марина, за
нашей смертью, за концом этого всего... Такой светло-светло-серый, почти совсем невидный -
как рассвет? И весь в слюнях? О, какая гадость, Марина, какая гадость! Ну, конечно, это был
не-кот, Марина - уже по вашей покорности... А я в эти часы не спала и плакала, ужасно
плакала, Марина, по вас, по мне...

...Марина, если вы когда-нибудь узнаете, что у меня есть подруги, подруга, - не верьте: все
тот же мой вечный страх одиночества, моя страшная слабость, которую вы никогда не хотели во
мне признать.

И - мужчина - не верьте. Потому что это всегда туман - или жалость - вообще самозабвение.

Вас же я любила в здравом уме и твердой памяти и все-таки любила - безумно.

Это, Марина, мое завещание.

=========

...Завещаю вам Юру, он не такой ничтожный, какой даже нам кажется, не такой бездушный... Я
не знаю, в городе ли он сейчас, у меня был только час, и этот час - ваш - и я не смею
просить вас... Марина! Я не смею вас просить, но я буду вас умолять: не оставьте Юру! Вы
иногда о нем с добротой - хоть думайте... А если зимой встретите (я, конечно, осенью
вернусь), скажите ему, но только не прямо - он этого не любит - ну, вы - сумеете! - что если
я даже выйду замуж, он из ангелов все-таки мой любимый...

А Володю бы я всю жизнь любила, всю жизнь любила, но он не мог меня любить - только целовать
- да и то (чуть рассмеявшись) - как-то нехотя, с надсадом. Оттого и целовал так крепко.

У вас чувство - он когда-нибудь вернется?

=========

...И Алечки моей нет... Передайте ей, когда вернется из своего Крылатского (какое название
чудесное!), что я бы такую дочку хотела, такую дочку - хотя я знаю, что у меня их никогда не
будет.

Почему, Марина, мне все ваше пришлось полюбить, все до последней паутины в доме, до
последней трещины на доме? Чтобы все - потерять?

...Который час? Ах, это у вас - в ?Приключении? - она все спрашивает: который час? И потом
опять: который час? И никогда не слышит ответа, потому что это не ?который час?, а: когда -
смерть? Марина, нельзя все вернуть назад, взять и повернуть - руками - как реку? Пустить -
обратно? Чтобы опять была зима - и та сцена - и вы читаете ?Метель?. Чтобы был не последний
раз, а - первый раз?

О, если бы мне тогда сказали, что все это так кончится! Я бы не только не пришла к вам в
первый раз, я бы на свет придти - отказалась...

Но все-таки - который час, Марина? Это уже я - сериозно. Потому что меня к вам - не хотели
пускать, я еле умолила, дала честное слово, что ровно в четыре буду на вокзале...

Марина, зачем я еду? Ведь я никого не убью - если не поеду? ведь - никто не умрет? Марина,
можете ли вы меня понять? Я сейчас уезжаю от вас, которая для меня - все - потому что дала
слово в четыре быть на вокзале. А на вокзале - для чего? Кто это все сделал?

- Нет, Марина, не стуит рассказывать и времени уже нет. (Который час, Марина?) Было - как
везде и всегда было и будет без вас: - не было, я не была, ничего не было. Я сейчас (навзрыд
плачет) в первый раз за весь этот месяц - живу, последний час перед смертью - живу, и
сколько бы мне еще ни осталось жить, Марина - это был мой последний час.

Встали, идем. Останавливаемся на пороге кухни:

- И моей Ирины нет. Я знала, что ее нет, но как-то не ждала пустой кроватки... (Сама себе,
потерянно:) - Гал-ли-да`, Галли-да`...

- Марина, я хочу пройти к вам - с фонарем проститься, с граммофоном... Ах, я забыла - там
теперь поляки и ?мокрое чистое? белье...

- Марина! Не провожайте меня! Даже на лестницу! Пусть будет так, как в первый раз, когда я к
вам пришла: я - по ту сторону порога, вы - по эту, и ваше любимое лицо - во тьме коридора.

Я ведь еду с ?второй партией? (смеясь сквозь слезы) - как каторжанка! Сонька-каторжанка и
есть. Я не могу после вас - остаться с ними! Я их убью или сама из окна выброшусь! (Тихо,
почти шепотом):

От лихой любовной думки
Как поеду по чугунке,
Распыхтится паровоз,
И под гул его угрюмый
Буду думать, буду думать,
Что сам Черт меня унес...


Марина! Как ужасно сбывается! Потому что это сам Черт меня уносит от Вас...

Последние ее слова в моих ушах:

- Марина! Я осенью вернусь! Я осенью вернусь!

=========

- Ну что, видели вашу Сонечку?

- Сонечку? Когда?

- То есть как - когда? Вчера, конечно, раз она вчера же уехала. Неужели она к вам не зашла?
Так вот она какая неверная.

?Не знаю отчего, мне вдруг представилось, что комната моя постарела... Стены и полы
облиняли, все потускнело; паутины развелось еще больше. Не знаю отчего, когда я взглянул в
окно, мне показалось, что дом, стоящий напротив, тоже одряхлел и потускнел в свою очередь,
что штукатурка на колоннах облупилась и осыпалась, что карнизы почернели и растрескались и
стены их темно-желтого цвета стали пегие.

Или луч солнца, внезапно выглянув из-за тучи, опять спрятался под дождевое облако, и все
опять потускнело в глазах моих, или, может быть, передо мною мелькнула так неприветно и
грустно вся перспектива моего будущего, и я увидел себя таким, какой я теперь, ровно через
пятнадцать лет, постаревшим, в той же комнате, так же одиноким...?

=========

После первого удара, на который я ответила камнем всей подставленной груди, смертным холодом
сердца, бессмертным холодом лба - цезаревым (смеяться нечего!) - и ты, Брут? - в котором я
слышу не укор, а - сожаление, а - снисхождение: точно Брут - лежит, а Цезарь над ним -
клонится...

Но сократим и скажем просто: я не поняла, но приняла - именно как принимают удар: потому что
ты - тело, и это тело было по дороге.

До моего отъезда из России - в апреле 1922 года, то есть целых три года, я не сделала ни
одной попытки разыскать Сонечку, три года сосуществования с нею в одной стране я думала о
ней, как об умершей: минувшей. И это - с первой минуты вести, с последнего слога фразы: -
?Была и уехала?.

?Но, чтобы я помнил обиду мою, Настенька??

Обиды не было.

Я знала, что ее неприход - видимость, отсутствие - мнимость, может ли не придти тот, кто
тебе сопутствует, как кровь в жилах, отсутствовать - тот, кто не раньше увидит свет, чем
твоя сердечная кровь?

И если я вначале как бы сердилась и негодовала, то только на поверхности - на поверхность
поступка, надеясь этим своим негодованием обратить все в обычное: отвратить - роковое. (Если
я на Сонечку рассержусь и обижусь - то значит она - есть.)

Но ни секунды я в глубине своей души не поверила, что она - почему-нибудь не пришла, так -
не пришла, не пришла.

И чем больше мне люди - сочувствовали: ?неблагодарность, легкомыслие, непостоянство? - тем
одиноче и глубже я - знала.

Я знала, что мы должны расстаться. Если бы я была мужчиной - это была бы самая счастливая
любовь - а так - мы неизбежно должны были расстаться, ибо любовь ко мне неизбежно помешала