Цветаева Марина. Повесть о Сонечке

хотя наверное было черно, или наверное была луна - и не синюю от фонаря, который не горел,
потому что с весной погасло все электричество, а какую-то серебряную, рассеянную,
сновиденную, рассветную, сплошь - рассветную, с нашими мерцающими во мгле лицами, а может
быть она в памяти осталась такой - по слову Сонечки:

- Марина! Я поняла, да ведь это - Белые Ночи! Потому что я сейчас тоже люблю - двоих. Но
почему же мне так хорошо? А вам, Марина?

- Потому что не двоих, а - обоих, Сонечка! И я тоже - обоих. И мне тоже ?так хорошо?. А вам,
Володя?

- Мне (с глубоким вздохом) хорошо, Марина Ивановна!

=========

- Сонечка, почему вы никогда не носите бус?

- Потому что у меня их нет, Марина.

- А я думала - не любите...

- О, Марина! Я бы душу отдала за ожерелье - коралловое.

- А сказку про коралловое ожерелье - хотите? Ну, слушайте. Ее звали Ундина, а его
Гульдбранд, и он был рыцарь, и его загнал поток к ним в хижину, где она жила со стариком и
старухой. А поток был ее дядя - дядя Струй, который нарочно разлился так широко, чтобы
рыцаря загнать в хижину, а хижину сделать островом, с которого ему не выбраться. И тот же
поток загнал к ним старого патера, и он их обвенчал, и она получила живую душу. И сразу
переменилась: из бездушной, то есть счастливой, сделалась несчастной, то есть любящей - и я
убеждена, что он тут же стал меньше любить ее, хотя в сказке этого не сказано. И потом он
увез ее в свой замок - и стал любить ее все меньше и меньше - и влюбился в дочь герцога -
Бертальду. И вот они все втроем поехали в Вену, водою, Дунаем, и Бертальда с лодки играла в
воде своим жемчужным ожерельем - вдруг из воды рука и с дьявольским хохотом - цап ожерелье!
И вся вода вокруг покрылась харями, и лодка чуть не перевернулась. Тогда Рыцарь страшно
рассердился, и Ундина зажала ему рукою рот, умоляя его не бранить ее на воде, потому что на
воде сильна ее родня. И Рыцарь утихомирился, а Ундина наклонилась к воде и что-то льстиво и
долго ей говорила - и вдруг вынула - вот это вот!

- О, Марина! Что это?

- Кораллы, Сонечка, Ундинино ожерелье.

Эти кораллы мне накануне принес в подарок мой брат Андрей.

- Марина! Смотри, что я тебе принес!

Из его руки на стол и через край его - двойной водопад огромных, темно-вишнево-винных,
полированных как детские губы, продолговатых - бочоночком - каменных виноградин.

- В одном доме продавали, и я взял для тебя, - хотя ты и блондинка, но все равно носи, таких
вторых не достанешь.

- Но что это за камень?

- Кораллы.

- Да разве такие - бывают?

Оказалось - бывают. Но одно тоже оказалось - сразу: такое моим - не бывает. Целый вечер я их
держала в руках, взвешивала, перебирая, перетирая, водя ими вдоль щеки и вдоль них - губами,
- губами пересчитывала, перечитывала как четки, - целый вечер я с ними прощалась, зная, что
если есть под луною рожденный владелец этой роскоши, то этот владелец -

- О, Марина! Эти - кораллы? Такие громадные? Такие темные? Это - ваши?

- Нет.

- Какая жалость! Чьи же?

- Ваши, Сонечка. - Вам.

И... не переспросив, так и не сомкнув полураскрытых изумлением губ - в слово, окаменев, все
на свете - даже меня! - забыв, обеими руками, сосредоточенно, истово, сразу - надевает.

Так Козэтта некогда взяла у Жана Вальжана куклу: немота от полноты.

- О, Марина! Да ведь они мне - до колен!

- Погодите, состаритесь - до земли будут!

- Я лучше не состарюсь, Марина, потому что разве старухе можно носить - такое?

- Марина! Я никогда не понимала слово счастие. Тонким пером круг - во весь небосвод, и
внутри - ничего. Теперь я сама - счастие. Я плюс кораллы - знак равенства - счастие. И -
решена задача.

Сжав их в горсть - точно их сожмешь в такой горсти, вмещающей ровно четыре бусины, залитая и
заваленная ими, безумно их: пьет? ест? - целует.

И, словом странным именно в такую минуту:

- Марина! Я ведь знаю, что я - в последний раз живу.

=========

Что кораллы были для Сонечки - Сонечка была для меня.

=========

- А что же с тем ожерельем - Ундининым?

- Она его подала Бертальде - взамен того ожерелья, а Рыцарь вырвал его у Бертальды и бросил
в воду и проклял Ундину и всю ее родню... и Ундина уже не смогла оставаться в лодке... Нет,
слишком грустный конец, Сонечка, плакать будете... Но знайте, что это ожерелье - то самое,
дунайское, из Дуная взятое и в Дунай вернувшееся, ожерелье переборотой ревности и посмертной
верности, Сонечка... мужской благодарности...

=========

С этих кораллов началось прощание. Эти кораллы уже сами были - прощание. Не дарите любимым
слишком прекрасного, потому что рука, подавшая, и рука, принявшая, неминуемо расстанутся,
как уже расстались - в самом жесте и дара и принятия, жесте разъединяющем, а не сводящем:
рук пустых - одних и полных других - рук. Неминуемо расстанутся, и в щель, образуемую самим
жестом дара и взятия, взойдет все пространство.

Из руки в руку - разлуку передаете, льете такими кораллами!

Ведь мы такие ?кораллы? дарим - вместо себя, от невозможности подарить - себя, в возмещение
за себя, которых мы этими кораллами у другого - отбираем. В таком подарке есть
предательство, и недаром вещие сердцем их - боятся: - ?Что ты у меня возьмешь - что мне
такое даришь?? Такие кораллы - откуп: так умирающему приносят ананас, чтобы не идти с ним в
черную яму. Так каторжанину приносят розы, чтобы не идти с ним в Сибирь.

- Марина! Я еду со Студией.

- Да? На сколько дней? Куда-нибудь играть?

- Далёко, Марина, на все лето.

?Все лето?, когда любишь - вся жизнь.

Оттого, что такие подарки всегда дарились на прощание: в отъезд, на свадьбу, на день
рождения (то есть на то же прощание: с данным годом любимого, с данным годом любви) - они,
нагруженные им, стали собой разлуку - вызывать: из сопровождения его постепенно стали его
символом, потом сигналом, а потом и вызовом его к жизни: им самим.

Может быть - не подари я Сонечке кораллов...

=========

Пятнадцать лет спустя, идя в Париже по Rue du Вас, где-то в угловой, нишей, витрине
антиквара - я их увидела. Это был удар прямо в сердце: ибо из них, с бархатного нагрудника,
на котором они были расположены - внезапный стебелек шеи и маленькое темно-розовое
темноглазое лицо, с губами - в цвет: темно-вишнево-винными, с теми же полосами света, что на
камнях.

Это было - секундное видение. Гляжу - опять темно-зеленый бархат нагрудника с подвешенным
ярлыком: цифрой в четыре знака.

=========

Вслед за кораллами потекли платья, фаевое и атласное. Было так. Мы шли темным коридором к
выходу, и вдруг меня осенило.

- Сонечка, стойте, не двигайтесь!

Ныряю себе под ноги в черноту огромного гардероба и сразу попадаю в семьдесят лет - и семь
лет назад, не в семьдесят семь, а в семьдесят - и семь, в семьдесят - и в семь. Нащупываю -
сновиденно-непогрешимым знанием - нечто давно и заведомо от тяжести свалившееся, оплывшее,
осевшее, разлегшееся, разлившееся - целую оловянную лужу шелка и заливаюсь ею до плеч.

- Сонечка! Держите!

- Ой, что это, Марина?

- Стойте, стойте!

И новый нырок на черное дно, и опять рука в луже, но уже не оловянной, а ртутной - с водой
убегающей, играющей из-под рук, несобираемой в горсть, разбегающейся, разлетающейся из-под
гребущих пальцев, ибо если первое - от тяжести - осело, второе - от легкости - слетело: с
вешалки - как с ветки.

И за первым, осевшим, коричневым, фаевым - прабабушки графини Ледоховской - прабабушкой
графиней Ледоховской - не сшитым, ее дочерью - моей бабушкой - Марией Лукиничной Бернацкой -
не сшитым, ее дочерью - моей матерью - Марией Александровной Мейн - не сшитым, сшитым
правнучкой - первой Мариной в нашем польском роду - мною, моим, семь лет назад, девичеством,
но по крою - прабабушки: лиф как мыс, а юбка как море -

- А теперь, Сонечка, держитесь!

И на уже погнувшейся, подавшейся под тяжестью четырех женских поколений Сонечке - поверх
коричневого - синее: синее с алым, лазурное и безумное, турецкое, купецкое,
аленько-цветочкинское, само - цветок.

- Марина! - Сонечка, пошатнувшись, а главное ничего не видя и не понимая, ни синевы второго,
ни конского каштана первого, ибо градероб - грот, а коридор - гроб... (О, темные места всех
моих домов - бывших, сущих, будущих... О, темные дома!.. Не от вас ли мои стихотворные
?темноты?? - Ich glaube an N?chte11.)

Проталкиваю перед собой, как статую бы на роликах, остолбенелую, совсем исчезнувшую под
платьями Сонечку полной тьмой коридора в полутьму столовой: освещавший ее ?верхний свет? уже
два года как не чищен и перешел в тот свет - из столовой, очередным черным коридором -
черным ущельем сундуков и черным морем рояля - в Алину детскую - свет! - наконец-то!

Ставлю ее, шатающуюся и одуренную темными местами, как гроб молчащую - перед огромным
подпотолочным зеркалом:

- Мерьте!

Жмурится, как спросонья, быстро-быстро мерцает черными ресницами, неизвестно - рассмеется
или заплачет...

- Это - платья. Мерьте, Сонечка!

И вот - секундное видение - белизны и бедности: белого выреза и бедных кружев: оборка юбки,
вставка рубашки - секундное полное исчезновение под огромным колоколом юбки - и -

в зеленоватой воде рассветного зеркала: в двойной зелени рассвета и зеркала - другое
видение: девушки, прабабушки сто лет назад.

Стоит, сосредоточенно застегивает на все подробности его двенадцати пуговок обтяжной лиф,
расправляет, оправляет мельчайшие сборки пояса, провожает их рукой до огромных волн
подола...

Ловлю в ее глазах - счастье, счастья - нет, есть страшный, детский смертный серьез - девушки
перед зеркалом. Взгляд - глубочайшей пытливости, проверки всех данных (и не`данных!), взгляд
Колумба, Архимеда, Нансена. Взгляд, длящийся - час?

И, наконец: - Чу-удесно, Марина! Только длинно` немножко.

(Длинно` - очень, тех злосчастных ?битюгов? - и носов не видать!)

Стоит, уже счастливая, горячо-пылающая, кланяется себе в зеркале, себе - в зеркало, и,
отойдя на три шага, чуть приподняв бока стоящей от тяжести робы - глубокий девичий
прабабушкин реверанс.

- Да ведь это платье - бал, Марина! Я - уже плыву! Я и не двигаюсь, а оно уже плывет! Оно -
вальс танцует, Марина! Нет - менуэт! И вы мне его дадите надеть?

- А как вы думаете?

- Дадите, дадите! И я в нем буду стоять за спинкой моего стула - какие мы с тем стулом были
бедные, Марина! - но и оно не богатое, оно только - благородное, это то, в котором Настенька
ходила на ?Севильского цирюльника?! еще ее бабушки! (нужно будет вставить!) На сегодня
дадите, Марина? Потому что мне нужно будет еще успеть подшить подол.

- На сегодня - и на завтра - и насовсем.

- Что-о? Это - мне? Но ведь это же рай, Марина, это просто во сне снится - такие вещи. Вы не
поверите, Марина, но это мое первое шелковое платье: раньше была молода, потом папочка умер,
потом - Революция... Блузки были, а платья - никогда. (Пауза.) Марина! Когда я умру, вы в
этом меня положите. Потому что это было - первое такое счастие... Я всегда думала, что люблю
белое, но теперь вижу, что это была бездарность. И бедность. Потому что другого не было. Это
же - мне в цвет, мне в масть, как вы говорите. Точно меня бросили в котел, всю: с глазами, с
волосами, со щеками, и я вскипела, и получилось - это. А как вы думаете, Марина, если бы я,
например, в провинции этим летом вышла замуж - я знаю, что я не выйду, но если - можно мне
было бы венчаться - в синем? Потому что - мне рассказывали - теперь даже в солдатском
венчаются - невесты, то есть. Будто бы одна даже венчалась в галифе. То есть - хотела
венчаться, но батюшка отказался, тогда она отказалась - от церковного брака.

Решено, Марина! Венчаюсь - в синем, а в гробу лежу - в шоколадном!

=========

После платьев настал - желтый сундук.

Узнав, что она едет, я с нею уже почти не расставалась - брала с утра к ней Алю и
присутствовала при всей ее остающейся жизни. (И откуда-то, из слуховых глубин слово:
r?gne12. Канада, где по сей день вместо vie13 говорят r?gne, о самой бедной невидной
человеческой жизни, о жизни дроворуба и плотогона - r?gne . Mon r?gne. Ton r?gne14. Так, на
французском канадском эта сонечкина остающаяся жизнь, в порядке всех остальных, была бы
r?gne, la fin de son r?gne15. И меня бы не обвиняли - в гиперболе:

Великий народ, так называющий - жизнь.)

- Ну, Марина, нынче я укладываюсь!

Сижу на подоконнике. Зеленое кресло - пустое: Сонечка раскладывается и укладывается,
переносит, с места на место, как кошка котят, какие-то тряпочки, бумажечки, коробочки...
Открывает желтый сундук. Подхожу и я - наконец посмотреть приданое.

Желтый сундук - пуст: на дне желтого сундука только новые ослепительно-рыжие детские
башмаки.

- Сонечка? Где же приданое?

Она, держа в каждой руке по огромному башмаку, еще огромнейшему - от руки:

- Вот! Сама купила - у нас в Студии продавались по случаю, чьей-то сестры или брата. И я
купила, убедив себя, что это очень практично, потому что такие толстые... Но нет, Марина, не
могу: слишком жёсткие, и опять с мордами, с наглыми мордами, новыми мордами, сияющими
мордами! И на всю жизнь! До гробовой доски! Теперь я их продаю.

Через несколько дней: - Ну, как, Сонечка, продали башмаки?

- Нет, Марина, мне сказали, что очень просто: придти и встать - и сразу с руками оторвут.
Рвать-то рвали, и очень даже с руками, но, Марина, это такая мука: такие глупые шутки, и
такие наглые бабы, и мрачные мужики, и сразу начинают ругать, что подметки картонные, или
что не кожа, а какое-то там их ?сырье?... Я заплакала - и ушла - и никогда больше не буду
продавать на Смоленском.

А еще день спустя, на тот же мой вопрос: - О, Марина! Как я счастлива! Я только что их
подарила. Хозяйской девчонке - вот радость была! Ей двенадцать лет, и ей как раз. Я думала
Алечке - но Алечке еще целых шесть лет ждать - таких морд, от которых она еще будет плакать!
А хозяйская Манька - счастлива, потому что у нее и ноги такие - мордами.

=========

В один из ее предотъездных дней я застала у нее громадного молодого солдата, деликатно
присевшего с краю пикейного одеяла, разложив по защитным коленам огромные руки: раки.

- А это, Марина, мой ученик - Сеня. Я его учу читать.

- И хорошо идет?

- Отлично, он страшно понятливый, - да, Сеня?

- Как сказать, Софья Евгеньевна...

- Уже по складам, или пока только буквы?

- Сеня! (Сонечка, заливаясь) Марина Ивановна - потому что эту гражданку зовут Марина
Ивановна, она знаменитая писательница - Марина Цветаева, Сеня, запомните, пожалуйста! -
Марина Ивановна думала, что я вас читать учу, азбуке! Я его читке учу, выразительному
чтению... А мы с ним давно-о грамотные, правда, Сеня?

- Второй год, Софья Евгеньевна. Никогда не забуду тот взгляд глубочайшего обожания, которым
солдат отметил это ?мы с ним?...

=========

- ?Товарищ, товарищ?... А вот меня на улице никто не зовет товарищ, и почти никогда -
гражданка, всегда - гражданочка - и сразу всякое такое в рифму. Гражданочка-смугляночка
(хотя я вовсе не смуглая, это меня только румянец темнит) - или там: миляночка, а один даже
целый стих сочинил:

Гражданочка, гражданочка,
Присядь ко мне на лавочку,
Поешь со мной бараночку! -



а я ему: - ?А где бараночка? Обещал - так давай!? - ?А я это только так, гражданочка, для
складу, и никакой, к сожалению, бараночки у меня нету, потому что Колчак, сволочь, оголодил,
а ежели бы время другое - не только бараночку, а целое стадо бы барано`в вам пригнал - для
ради ваших прекрасных глазок. Потому что глазки у вас, гражданочка...? И всё эти глаза, эти
глаза. Разве они уж правда - такие особенные? И почему я только солдатам нравлюсь, и вообще
швейцарам, и еще старикам, и никогда, никогда - интеллигентам?

=========

Я много раз давала ее протяжное ?Марина... (О, Мари-ина... Ах, Мари-ина!)? Но было у нее
другое Марина, отрывистое, каким-то вздрагиванием верхней губы, и неизбежно предшествующее
чему-нибудь смешному: ?M'p'н'a (вроде французского Marne) - а вы заметили, как он, когда вы
сказали...? Мое имя, бывшее уже дрожанием смеха, уже входившее в смех, так сказать
открывавшее руладу, с буквами - пузырящимися под губой.

Моим именем она пела, жаловалась, каялась, томилась, им же - смеялась.

=========

Накануне отъезда она принесла Але свой подарок: ?Детство и отрочество? в красном переплете,
свое, детское с синими глазами Сережи Ивина и разбитой коленкой его, и целой страницей
ласкательных имен.

- О, Марина! Как я хотела подарить вам мою ?Неточку Незванову?, но у меня ее украли: взяли и
не вернули. Марина! Если когда-нибудь увидите - купите себе ее от меня на память, в ней все
мое к вам, потому что это повесть о нас с вами, и повесть тоже не окончена - как наша...

=========

Потом был последний вечер, последний граммофон, последнее втроем, последний уход - в
последний рассвет.

=========

Пустынная площадь - перед каким вокзалом? Мнится мне - перед Богом-забытым, не знаю -
Брянским? наверное - деревянным. Мужики, мешки. Бабы, мешки. Солдаты, мешки. А все же -
пусто. Отвесное солнце, лазурь - синее того платья.

Стоим - Сонечка, тот солдат, я.

- А это, Марина, моя ученица!

На нас - заглатывая ногами по дюжине булыжников зараз - женский колосс, девический колосс, с
русой косой в кулак, в синей юбке до колен, от которых до земли еще добрых пол-сажени, со
щеками красного лаку, такого красного и такого лаку, что Сонечкины кажутся бледными.

И Сонечка, в ответ на мой изумленный взгляд:

- Да, и нам всего шестнадцать лет. И мы первый год как из деревни. На сцену хотим. Вот какие
у нас на Руси бывают чудеса!

И, приподнявшись на цыпочки, с любовью поглаживает.

Ученица, вопреки всякому правдоподобию еще покраснев, могучим басом:

- Софья Евгеньевна, я вам продовольствия принесла на дорогу. (Вздымая могучий мешок.)
Цельный месяц - сыты будете.

Перрон. Сонечка уже внутри. Плачет - из вагона прямо на перрон.

- Марина! Марина! Марина! Марина!

Я, уж не зная чем утешить: - Сонечка! Река будет! Орехи будут!

- Да что вы меня, Марина, за бездушную белку принимаете? (Плача.) - Без вас, Марина, мне и
орех не в орех!

...Алечку - поцелуйте!

...Мой граммофон - поцелуйте!

...Володечку - поцелуйте! MMMMM

=========

1

Бесценная моя Марина!

Все же не могла - и плакала, идя по такой светлой Поварской в сегодняшнее утро, - будет,
будет, и увижу вас не раз и буду плакать не раз, - но так - никогда, никогда -

Бесконечно благодарю вас за каждую минуту, что я была с вами, и жалею за те, что отдавала
другим - сериозно, очень прошу прощения за то, что я раз сказала Володе - что он самый
дорогой.

Самая дорогая - вы, моя Марина.

Если я не умру и захочу снова - осени, сезона, театра, - это только вашей любовью, и без нее
умру - вернее без вас. Потому что знать, что вы - есть, знать, что Смерти - нет. А Володя
своими сильными руками сможет вырвать меня у Смерти?

Целую тысячу раз ваши руки, которые должны быть только целуемы - а они двигают шкафы и
подымают тяжести - как безмерно люблю их за это.

Я не знаю, что сказать еще - у меня тысяча слов - надо уходить. Прощайте, Марина, - помните
меня - я знаю, что мне придется все лето терзать себя воспоминаниями о вас, - Марина,
Марина, дорогое имя, - кому его скажу?

Ваша в вечном и бесконечном Пути - ваша Соня Гол-лидэй (люблю свою фамилию - из-за Ирины,
девочки моей ).

2

Вещи уложены. - Жизнь моя, прощайте! - Сколько утр встречала я на зеленом кресле - одна с
мыслями о вас. Люблю все здесь - потому что вы здесь были.

Ухожу с болью - потому же.

- Марина - моя милая, прекрасная - я писать не умею и я так глупо плачу.

Сердце мое - прощайте.

Ваша Соня.

3

(Але)

Целую Тебя, маленькие тоненькие ручки, которые обнимали меня - целую, - до свидания, моя Аля
- ведь увидимся?

Наколдуй счастие и Большую Любовь - мне, маленькой и не очень счастливой.

Твоя Соня.

=========

4

20-го июня (7-го старого стиля) 1919 г.

Моя дорогая Марина - сердце мое - я живу в безмерной суматохе - все свистят, поют, визжат,
хихикают - я не могу собраться с мыслями - но сердцем знаю о своей любви к вам, с которой я
хожу мои дни и ночи.

Мне худо сейчас, Марина, я не радуюсь чудесному воздуху, лесу и жаворонкам, - Марина, я
тогда все это знаю, чувствую, понимаю, когда со мной - вы, Володя, мой Юрочка - даже
граммофон - я не говорю о Шопене и ?Двенадцатой рапсодии?, - когда со мной Тот, которого я
не знаю еще - и которого никогда не встречу.

Я могу жить с биением пульса 150 даже после мимолетной встречи глазами (им нельзя запретить
улыбнуться!) - а тут я одна - меня обожают деревенские девчонки - но я же одинока, как
телеграфные столбы на линии железной дороги. Я вчера долго шла одна по направлению к Москве
и думала: как они тоскуют, одинокие, - ведь даже телеграммы не ходят! - Марина, напишу вам
пустой случай, но вы посмеетесь и поймете - почему я сегодня в тоске.

Вчера сижу у Евгения Багратионовича и веду шутя следующий диалог с бабой:

Баба: - Красавица, кому папиросы набиваешь? Муженьку?

Соня: - Да.

Баба: - Тот, что в белых брюках?

Соня: - Да.

Баба: - А что же ты с ним не в одной избе живешь?

Соня: - Да он меня прогнал. Говорит, больно подурнела, - а вот папиросы набивать велит - за
тем и хожу только, а он другую взял.

=========

Вечер того же дня.

Баба ловит Вахтангова и говорит:

- Что ж ты жену бросил, на кого променял? Ведь жена-то красавица, - а кого взял? - Не
совестно? - Живи с женой!

Ночь того же дня. Я мою лицо в сенях. Входит Вахтангов:

- Софья Евгеньевна, что вы - ребенок или авантюристка? - и рассказ - бабы.

Убегаю от Вахтангова и безумно жалею, что не с ним. Это пустое все. - Марина, пишите,
радость моя - пишите. С завтрашнего дня я въезжаю в отдельную комнату и буду писать дневник
для вас, моя дорогая. - Пишите, умоляю, я не понимаю, как живу без вас... Письма к Г-ру - и
пусть Володя тоже. - Что он?

Марина, увозят вещи - надо отнести письмо - не забывайте меня. Прошу, умоляю - пишите.

О, как я плакала, читая ваше последнее письмо, как я люблю вас. - Целую ваши бесценные руки,
ваши длинные строгие глаза и - если б можно было поцеловать - ваш обворожительно-легкий
голос.

Я живу ожиданием ваших писем. Алечку и Ирину целую. - Мой граммофон, - где все это?

Ваша С.

=========

5

(Последнее)

1-го июля (20-го июня старого стиля) 1919 г.

Заштатный город Шишкеев.

- Марина, - вы чувствуете по названию - где я?! - Заштатный город Шишкеев - убогие дома,
избы, бедно и грязно, а лес где-то так безбожно-далёко, что я за две недели ни разу не дошла
до него. - Грустно, а по вечерам душа разрывается от тоски, и мне всегда кажется, что до
утра я не доживу.

По ночам я писала дневник, но теперь у меня кончилась свеча, и я подолгу сижу в темноте и
думаю о вас, моя дорогая Марина. - Такая нежданная радость - ваше письмо. - Боже мой, я
плакала и целовала его и целую ваши дорогие руки, написавшие его.

- Марина, когда я умру, на моем кресте напишите эти ваши стихи:

...И кончалось все припевом:
Моя маленькая!


- Такое изумительное стихотворение. -

- Марина, сердце мое, я так несвязно пишу. Сейчас день самый синий и жаркий, - так все
шумит, что я не могу думать. - Я пишу, безумно торопясь, так как Вахтанг Леванович едет в
Москву - и мне сроку полчаса. - Марина, умоляю вас, мое сердце, моя Жизнь - Марина! - не
уезжайте в Крым пока, до 1-го августа. Я к 1-му приеду, я умру, если не увижу вас, - мне
будет нечем жить, если я еще не увижу вас.

- Марина, моя любимая, моя золотая, не уезжайте - я не знаю, что еще сказать.

Люблю вас больше всех и всего и - что бы я ни говорила - через все это.

- Марина, милая, нежная, дорогая, целую вас, ваши глаза, руки, целую Алечку и ее ручки за
письмо, - презираю отца, сына и его бездарную любовь к ?некоей замужней княгине?, -
огорчена, что Володя не пишет, по-настоящему огорчена. -

Сердце мое, Марина, не забывайте меня.

Ваша Соня.

Дневник пишу для Вас.

По дороге в Рузаевку я дала на одной из станций телеграмму Володе:

Целую вас - через сотни
Разъединяющих верст!


Даю телеграфисту, а он не берет срочно подобную телеграмму, - говорит, это не дело. Еле
умолила.

Целую.

Молюсь за вас.

Р. S. - Против моего дома церковь, я хожу к утрене и плачу.

Соня.

=========

После Сонечкиного отъезда я малодушно пошла собирать ее по следам. Мне вдруг показалось - я
вдруг приказала себе поверить, что - ничего особенного, что в ее окружении - все такие.

Но, к своему удивлению, я вскоре обнаружила, что Сонечки все-таки - как будто - нет,
совершенно так же, как за неимением папиросы машинально суешь себе в рот - что попало
длинного: карандаш - или зубную щетку - и некоторое время успокаиваешься, а потом, по
прежнему недомоганию, замечаешь, что - не то взял.

Студийцы меня принимали, по следу Сонечкиной любви, отлично, сердечно, одна студийка даже
предложила мне, когда Ирина вернется из деревни, взять ее с собой - в какую-то другую
деревню...мы несколько раз с ней встретились - но - она была русая и голубоглазая - и вскоре
обнаружилось, что Сонечка совсем ни при чем. Это была - моя знакомая. Моя чужая новая
знакомая.

Как в книге - ?продолжение следует?, здесь продолжения - не следовало.

=========

Продолжение следовало - с Володей, наше продолжение, продолжение прежних нас, до-Сонечкиных,
не разъединенных и не сближенных ею. Казалось бы - естественно: после исчезновения между
нами ее крохотного физического присутствия, нам это крохотное физическое отсутствие, чуть
подавшись друг другу, восполнить, восполнить - собою, то есть просто сесть рядом, оказаться
рядом. Но нет - как по уговору - без уговору - мы с ее исчезновением между нами - отсели, он
- в свой далекий угол, я - на свой далекий край, на целую добрую полуторную Сонечкину длину
друг от друга. Исчезнувшая между нами маленькая черная головка наших голов не сблизила. Как
если бы то, с Сонечкой, нам только снилось и возможно было только с ней: только во сне.

Но тут должно прозвучать имя: Мартин Иден.

- Это - больше, чем можно сказать: и вещь, и герой, и автор. Больше, чем мне можно
сказать... Когда-нибудь, когда расстанемся... - Марина Ивановна, прочтите Мартина Идена, и
когда дойдете до места, где белокурый всадник на белом коне - вспомните и поймите - меня.