Заключая юбилейное эссе, редактор выражает надежду, что энергии хватит еще на 150 лет. Но об этом лучше судить современникам возможного трехсотлетнего юбилея. Меня куда больше интересуют минувшие 150 – и не только в Америке.
Harper’s, как правило, открывает свои номера списками курьезной статистики. В юбилейном номере вполне кстати приведено количество журналов из 155, выходивших в США на момент основания Harper’s и существующих до сих пор: их осталось 15. Мне неведомы их названия, хотя широко известные Atlantic и Nation – почти ровесники.
Я не претендую на энциклопедическую эрудицию, но думаю, что, за исключением Великобритании, вряд ли можно назвать европейскую страну с таким набором живого и даже актуального периодического антиквариата. Слишком много революций и войн прокатилось по этому континенту. Что же касается Соединенных Штатов, то последней крупной социальной катастрофой на их территории была Гражданская война в середине XIX века, и, хотя для Юга она была безусловным бедствием, Север, напротив, переживал в эти годы промышленный подъем, отчасти именно из-за военных заказов. США принимали участие и в других войнах, в том числе двух мировых, но театр боевых действий всегда располагался за пределами страны, по ту сторону одного из ее двух океанов.
В результате возникает странная ситуация: в стране с таким недолгим прошлым, как у США, удельный вес истории на душу населения куда выше, чем в большинстве стран Европы и тем более в России, и речь идет уже не просто о журналах с полуторавековой биографией. К журналам еще будет время вернуться.
Интернет позволяет окинуть взглядом предметы, которые еще не так давно требовали от любопытствующего немалой энергии. В частности, можно проследить интерес населения разных стран к собственной и мировой истории. При этом, конечно же, необходимо делать серьезную поправку на то, что в России распространение Интернета на сегодняшний день гораздо уже, а доступ в него гораздо дороже, чем за океаном.
Как бы то ни было, сразу бросается в глаза, что российский любитель истории предпочитает самые широкие масштабы, как пространственные, так и временные. Его занимает история Средних веков, развитие военного дела и крупнейшие батальные кампании, классическая древность. Велик также интерес к истории страны в XX веке, причем особо пристальное внимание уделяется ее узловым моментам, будь то революции или кремлевские путчи первых посткоммунистических лет.
Еще один крупный раздел имеет к исторической науке лишь призрачное отношение: это так называемая «история древних славян». Здесь интерес к факту подчинен чувству национальной гордости и чести – большей частью это разработка тоталитарно-шовинистической мифологии, исходящей от таких разномастных корифеев, как Сталин и академик Лихачев, Эйзенштейн и Прокофьев. Реальная история древних славян не отдает предпочтения ничьей национальной гордости и сводится большей частью к археологии, для которой необходимо специальное образование.
Гораздо более скуден раздел местной истории, конкретных городов и сел, не прославленных деяниями государей, полководцев и комиссаров. В российском Интернете можно найти интересные страницы, посвященные прошлому, скажем, Мурома, Иркутска или Уфы, но в целом областные интересы резко уступают глобальным. Даже со скидкой на элитарность отечественной всемирной паутины история, какой она видится из России, напоминает перевернутую пирамиду, центр тяжести которой расположен вверху и извне: чем ближе к дому, тем сильнее одолевают быт и будни.
Картина американских исторических интересов предстает в Интернете совсем иной: пирамида здесь перевернута с вершины на основание. И всемирная история, и деяния великих полководцев не оставлены без внимания, но главным предметом всеобщего гражданского любопытства является происхождение дома, улицы и города, собственных предков. А если учесть, что городом в Америке считается каждая община, получившая соответствующую юридическую хартию и способная оплачивать собственные коммунальные службы, речь порой идет о деревеньках с населением человек в пятьсот.
Кое-что я знаю об этом и из собственного опыта, прожив и проработав четыре года в американском городе с населением в 15 тысяч человек. Жители американской глубинки нередко являются одновременно членами нескольких добровольческих организаций и лож, не считая церковных приходов и прямых краеведческих кружков, и все они неминуемо пересекаются в одном поле, в области интереса к родному краю. Если российская местная история еще в значительной степени остается делом рук дипломированных специалистов, то ведущим историком какого-нибудь заштатного Спрингфилда на американском Среднем Западе может оказаться зубной врач или начальник пожарной команды – тоже, как правило, добровольческой. И все эти «повести временных лет» теперь выставлены на всеобщее обозрение в киберпространстве.
Истоков такой разительной разницы не обязательно доискиваться в загадочной национальной психологии соответствующих народов – скорее опять же в их истории. Революция, война и советская власть, не признававшая частной собственности и права на информацию, перепахали российское общество до основания, передвигая реки и города, депортируя социальные слои и целые этносы, подрывая человеческие корни. Американцу, который не помнит своего прадеда, нередко достаточно развернуть приходские книги и найти там всю родословную – у россиянина эти книги давно сожжены, а церковь, если уцелела, десятилетиями служила картофелехранилищем.
Американцы, осваивая новые земли, творили собственную нехитрую историю вдали от столичного надзора, сами создавая себе и полицию, и горсовет. В России, да и в большинстве стран Европы, благодеяния, да и не только благодеяния, обычно приходили сверху: с какой стати вести всему этому учет и запись – и без того где надо записано.
В письмах слушателей порой поражает, что некоторые составляют себе впечатление об Америке по третьесортным фильмам из жизни фиктивного Дикого Запада или саблезубых преступников. Но удивление проходит, когда вспоминаешь, что и собственную историю заслонили киноэпопеи об Александре Невском или Иване Грозном, где все ложь, от начала до конца – каждый кадр, каждое слово и жест, и даже музыка. Историю отняли и оболгали, а чтобы неповадно было сомневаться, пустили на растопку и церковные книги.
Литература и пресса – лишь один из коридоров в реальное прошлое, но он важен как, может быть, никакой другой, потому что служит законным предметом гордости, духовным стержнем нации. Русская и американская литературы, эти поздние пришельцы в западную культуру, неожиданно во многом параллельны, и тем разительнее пути, которыми они разошлись. Harper’s и Atlantic – национальные сокровища, живые реликвии Америки, и пусть реликвия порой теряет прямое назначение и функцию, как это случилось, на мой взгляд, с Harper’s, она остается свидетельством непрерывности, как свод летописи. У «Современника» или «Отечественных записок» таких шансов никогда не было, потому что финансовые проблемы были для них далеко не главными. Американцы набрели на свою золотую жилу в «ревущих 20-х», с Фицджералдом, Хемингуэем и Фолкнером – в России 20-е стали началом расправы, утечкой мозгов через пулевые отверстия в черепе.
Салтыков-Щедрин поносил лапотную Россию, возвращаясь из красивой заграницы. Генри Джеймс, один из лучших прозаиков своего времени, заявил, что в Америке не хватает культурной плотности, и навсегда удалился в Европу с ее замками и герцогами, а к концу жизни принял британское подданство. Но реальны именно они, и гордиться стоит только ими, а не придуманными белокурыми и окающими пращурами. Набоков, навсегда покинувший Россию, остался патриотом родной Выры, а многие из оставшихся и возвратившихся без зазрения предавали и собственные родные места, и лежащие по соседству.
Люди становятся народом, нацией, создавая историю своими руками, возводя собственный дом, деревню и город. Государи и полководцы имеют на нее право в той же мере, в какой этим правом обладает любой житель, но право не должно становиться прерогативой. Американцы отняли свою страну у заморского монарха, когда он впал в подобное заблуждение. Но в России на этой развилке произошла трагедия: и у монарха, и у народа отняли страну самозванцы, истребители истории, которая лишь начинала, усилиями «Современника» и «Отечественных записок», переходить в общую собственность. У людей есть право наследия, согласно которому они вступают в законное владение всем тем, плохим и хорошим, что накопили за века их предшественники, и лишь таким образом становятся теми, кем себя сами считают. Это право неотчуждаемо – его можно лишиться лишь по легковерию, если примешь самозванца за того, за кого он себя выдает. Пришло время перевернуть пирамиду с вершины на основание, как диктуют законы равновесия. Это и есть национальная идея, которую несколько лет назад кинулся искать прошлый президент: как раз его-то она меньше всего касалась.
Полуторавековой юбилей журнала Harper’s не обошли вниманием ни президент США, ни мэр Нью-Йорка – их поздравительные депеши приведены в номере. Это, конечно, тоже история, но лишь декоративная, лишь дань настоящей, запечатленной на тысячах и тысячах пожелтевших страниц. Высочайшие грамоты не создают время, а лишь свидетельствуют о нем. История – это сумма человеческих жизней, или даже просто слов, потому что речь все-таки идет о журнале. Так или иначе, она исходит из основания, растет от корней, как живое дерево. Ее легко почувствовать, как простую жизнь вокруг себя, если стряхнешь иллюзию, что она творится где-то наверху полномочными агентами. В мире, где истории возвращено подобающее место, политика исчезает.
Прошлое – это наш собственный дом и семья, а не продукт государственного института. Забывая об этом, мы рискуем проснуться в чужой стране, в чужой литературе, которая говорит с нами на нашем языке о непонятном и невозможном.
ЦИРКОВОЙ МАНЕЖ ИСТОРИИ
Harper’s, как правило, открывает свои номера списками курьезной статистики. В юбилейном номере вполне кстати приведено количество журналов из 155, выходивших в США на момент основания Harper’s и существующих до сих пор: их осталось 15. Мне неведомы их названия, хотя широко известные Atlantic и Nation – почти ровесники.
Я не претендую на энциклопедическую эрудицию, но думаю, что, за исключением Великобритании, вряд ли можно назвать европейскую страну с таким набором живого и даже актуального периодического антиквариата. Слишком много революций и войн прокатилось по этому континенту. Что же касается Соединенных Штатов, то последней крупной социальной катастрофой на их территории была Гражданская война в середине XIX века, и, хотя для Юга она была безусловным бедствием, Север, напротив, переживал в эти годы промышленный подъем, отчасти именно из-за военных заказов. США принимали участие и в других войнах, в том числе двух мировых, но театр боевых действий всегда располагался за пределами страны, по ту сторону одного из ее двух океанов.
В результате возникает странная ситуация: в стране с таким недолгим прошлым, как у США, удельный вес истории на душу населения куда выше, чем в большинстве стран Европы и тем более в России, и речь идет уже не просто о журналах с полуторавековой биографией. К журналам еще будет время вернуться.
Интернет позволяет окинуть взглядом предметы, которые еще не так давно требовали от любопытствующего немалой энергии. В частности, можно проследить интерес населения разных стран к собственной и мировой истории. При этом, конечно же, необходимо делать серьезную поправку на то, что в России распространение Интернета на сегодняшний день гораздо уже, а доступ в него гораздо дороже, чем за океаном.
Как бы то ни было, сразу бросается в глаза, что российский любитель истории предпочитает самые широкие масштабы, как пространственные, так и временные. Его занимает история Средних веков, развитие военного дела и крупнейшие батальные кампании, классическая древность. Велик также интерес к истории страны в XX веке, причем особо пристальное внимание уделяется ее узловым моментам, будь то революции или кремлевские путчи первых посткоммунистических лет.
Еще один крупный раздел имеет к исторической науке лишь призрачное отношение: это так называемая «история древних славян». Здесь интерес к факту подчинен чувству национальной гордости и чести – большей частью это разработка тоталитарно-шовинистической мифологии, исходящей от таких разномастных корифеев, как Сталин и академик Лихачев, Эйзенштейн и Прокофьев. Реальная история древних славян не отдает предпочтения ничьей национальной гордости и сводится большей частью к археологии, для которой необходимо специальное образование.
Гораздо более скуден раздел местной истории, конкретных городов и сел, не прославленных деяниями государей, полководцев и комиссаров. В российском Интернете можно найти интересные страницы, посвященные прошлому, скажем, Мурома, Иркутска или Уфы, но в целом областные интересы резко уступают глобальным. Даже со скидкой на элитарность отечественной всемирной паутины история, какой она видится из России, напоминает перевернутую пирамиду, центр тяжести которой расположен вверху и извне: чем ближе к дому, тем сильнее одолевают быт и будни.
Картина американских исторических интересов предстает в Интернете совсем иной: пирамида здесь перевернута с вершины на основание. И всемирная история, и деяния великих полководцев не оставлены без внимания, но главным предметом всеобщего гражданского любопытства является происхождение дома, улицы и города, собственных предков. А если учесть, что городом в Америке считается каждая община, получившая соответствующую юридическую хартию и способная оплачивать собственные коммунальные службы, речь порой идет о деревеньках с населением человек в пятьсот.
Кое-что я знаю об этом и из собственного опыта, прожив и проработав четыре года в американском городе с населением в 15 тысяч человек. Жители американской глубинки нередко являются одновременно членами нескольких добровольческих организаций и лож, не считая церковных приходов и прямых краеведческих кружков, и все они неминуемо пересекаются в одном поле, в области интереса к родному краю. Если российская местная история еще в значительной степени остается делом рук дипломированных специалистов, то ведущим историком какого-нибудь заштатного Спрингфилда на американском Среднем Западе может оказаться зубной врач или начальник пожарной команды – тоже, как правило, добровольческой. И все эти «повести временных лет» теперь выставлены на всеобщее обозрение в киберпространстве.
Истоков такой разительной разницы не обязательно доискиваться в загадочной национальной психологии соответствующих народов – скорее опять же в их истории. Революция, война и советская власть, не признававшая частной собственности и права на информацию, перепахали российское общество до основания, передвигая реки и города, депортируя социальные слои и целые этносы, подрывая человеческие корни. Американцу, который не помнит своего прадеда, нередко достаточно развернуть приходские книги и найти там всю родословную – у россиянина эти книги давно сожжены, а церковь, если уцелела, десятилетиями служила картофелехранилищем.
Американцы, осваивая новые земли, творили собственную нехитрую историю вдали от столичного надзора, сами создавая себе и полицию, и горсовет. В России, да и в большинстве стран Европы, благодеяния, да и не только благодеяния, обычно приходили сверху: с какой стати вести всему этому учет и запись – и без того где надо записано.
В письмах слушателей порой поражает, что некоторые составляют себе впечатление об Америке по третьесортным фильмам из жизни фиктивного Дикого Запада или саблезубых преступников. Но удивление проходит, когда вспоминаешь, что и собственную историю заслонили киноэпопеи об Александре Невском или Иване Грозном, где все ложь, от начала до конца – каждый кадр, каждое слово и жест, и даже музыка. Историю отняли и оболгали, а чтобы неповадно было сомневаться, пустили на растопку и церковные книги.
Литература и пресса – лишь один из коридоров в реальное прошлое, но он важен как, может быть, никакой другой, потому что служит законным предметом гордости, духовным стержнем нации. Русская и американская литературы, эти поздние пришельцы в западную культуру, неожиданно во многом параллельны, и тем разительнее пути, которыми они разошлись. Harper’s и Atlantic – национальные сокровища, живые реликвии Америки, и пусть реликвия порой теряет прямое назначение и функцию, как это случилось, на мой взгляд, с Harper’s, она остается свидетельством непрерывности, как свод летописи. У «Современника» или «Отечественных записок» таких шансов никогда не было, потому что финансовые проблемы были для них далеко не главными. Американцы набрели на свою золотую жилу в «ревущих 20-х», с Фицджералдом, Хемингуэем и Фолкнером – в России 20-е стали началом расправы, утечкой мозгов через пулевые отверстия в черепе.
Салтыков-Щедрин поносил лапотную Россию, возвращаясь из красивой заграницы. Генри Джеймс, один из лучших прозаиков своего времени, заявил, что в Америке не хватает культурной плотности, и навсегда удалился в Европу с ее замками и герцогами, а к концу жизни принял британское подданство. Но реальны именно они, и гордиться стоит только ими, а не придуманными белокурыми и окающими пращурами. Набоков, навсегда покинувший Россию, остался патриотом родной Выры, а многие из оставшихся и возвратившихся без зазрения предавали и собственные родные места, и лежащие по соседству.
Люди становятся народом, нацией, создавая историю своими руками, возводя собственный дом, деревню и город. Государи и полководцы имеют на нее право в той же мере, в какой этим правом обладает любой житель, но право не должно становиться прерогативой. Американцы отняли свою страну у заморского монарха, когда он впал в подобное заблуждение. Но в России на этой развилке произошла трагедия: и у монарха, и у народа отняли страну самозванцы, истребители истории, которая лишь начинала, усилиями «Современника» и «Отечественных записок», переходить в общую собственность. У людей есть право наследия, согласно которому они вступают в законное владение всем тем, плохим и хорошим, что накопили за века их предшественники, и лишь таким образом становятся теми, кем себя сами считают. Это право неотчуждаемо – его можно лишиться лишь по легковерию, если примешь самозванца за того, за кого он себя выдает. Пришло время перевернуть пирамиду с вершины на основание, как диктуют законы равновесия. Это и есть национальная идея, которую несколько лет назад кинулся искать прошлый президент: как раз его-то она меньше всего касалась.
Полуторавековой юбилей журнала Harper’s не обошли вниманием ни президент США, ни мэр Нью-Йорка – их поздравительные депеши приведены в номере. Это, конечно, тоже история, но лишь декоративная, лишь дань настоящей, запечатленной на тысячах и тысячах пожелтевших страниц. Высочайшие грамоты не создают время, а лишь свидетельствуют о нем. История – это сумма человеческих жизней, или даже просто слов, потому что речь все-таки идет о журнале. Так или иначе, она исходит из основания, растет от корней, как живое дерево. Ее легко почувствовать, как простую жизнь вокруг себя, если стряхнешь иллюзию, что она творится где-то наверху полномочными агентами. В мире, где истории возвращено подобающее место, политика исчезает.
Прошлое – это наш собственный дом и семья, а не продукт государственного института. Забывая об этом, мы рискуем проснуться в чужой стране, в чужой литературе, которая говорит с нами на нашем языке о непонятном и невозможном.
ЦИРКОВОЙ МАНЕЖ ИСТОРИИ
Начну с несколько ошарашивающего примера. Ритуалы и атрибуты британской монархии известны во всем мире как образец приверженности англичан незапамятным традициям. Между тем большинство из них восходит к концу XIX – началу XX века.
Или возьмем шотландцев, которые любят наряжаться в «килт» – мужскую юбку с клетчатым узором своего клана – и играют на волынке. Любопытствующему охотно объяснят, что эти национальные святыни коренятся в глубокой древности. В действительности они коренятся от силы в XVIII веке или даже позднее, то есть относятся к временам, когда Шотландия уже слилась с Англией в Соединенное Королевство. Эти предметы национальной гордости были просто придуманы, а за основу взяли обычаи немногочисленных горских племен, к которым цивилизованное население страны относилось до тех пор как к мелким хулиганам.
«И эти преданья седой старины нас учат истории нашей страны», – пел когда-то бард о другой, своей собственной родине, но в чем-то все страны одинаковы. Приведенные примеры я почерпнул из статьи известного американского писателя Ларри Макмертри в журнале New York Review of Books, а он, в свою очередь, взял их из книги Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнджера «Изобретение традиции». Статья самого Макмертри называется «Изобретение Запада» и посвящена разоблачению одного из самых популярных исторических мифов: об американском Диком Западе.
Известный британский журналист и популярный историк Пол Джонс пишет в своей книге «История американского народа»:
Каждый помнит классические сцены вестернов: два героя с нарочитой неторопливостью выходят из бара, затем некоторое время стоят друг против друга, держа руки в окрестностях кобуры, в мгновение ока выхватывают свои шестизарядные: один падает, другой все так же неторопливо уходит.
Или групповая перестрелка: пули летят роем минут семь, после чего положительные герои опять же неторопливо уезжают, а подбитых негодяев лошади волокут за стремя.
Начнем с того, что револьверы времен освоения Запада чаще давали осечку, чем стреляли, а извлечение их из кобуры было довольно длинной и потной операцией. Попадал обычно тот, кто уже держал оружие в руке и долго целился. Попасть из револьвера в цель с размаху на расстоянии больше десяти метров практически невозможно и по сей день. Реальные американские пионеры, в отличие от нынешних кинозрителей, хорошо об этом знали и поэтому стреляли из винтовок, а револьвер, порой даже два, носили как мужественное украшение.
Кроме того, порох в те времена использовался дымный, так что после двух-трех выстрелов стрелок уже не мог разглядеть не только цель, но и ствол собственного оружия. Впрочем, ему было уже не до этого: нужно было кашлять и протирать глаза.
Вторая половина XIX века была одной из самых замечательных эпох в истории США – время покорения необжитого и фактически безлюдного континента. Беда индейцев, оттесненных к этому времени за Миссисипи, была вполне реальной, и рассказать о ней мне еще предстоит. Но «дикий» в общепринятом смысле Запад не существовал никогда. По этому поводу мнение Ларри Макмертри еще более радикально, чем у Пола Джонса: Запад стали выдумывать не параллельно его покорению, а с опережением.
В число заслуг Бантлайна можно также включить создание одного из ведущих реальных участников покорения Запада. Такая формулировка нуждается в объяснении. До встречи с Бантлайном Уильям Фридерик Коуди был следопытом, охотником и участником конфликтов с индейцами. Он также был великолепным наездником: по словам современников, он сливался со своей лошадью в единое существо. Бантлайн благословил Коуди на карьеру в шоу-бизнесе и придумал ему сценическое имя Баффало-Билл, под которым тот и вошел в историю. Главный герой освоения мифического Дикого Запада – владелец цирковой труппы, псевдоковбойского шоу. Тем временем Бантлайн, продолжая работу над мифом, ввел Баффало-Билла в обойму своих литературных персонажей, оттачивая ему героическую биографию: в 1888 году вышел очередной десятицентовый роман «Первое испытание Баффало-Билла».
Цирковая карьера Баффало-Билла началась в 1883 году, когда он организовал первую выставку «Дикий Запад». В программу входили виртуозные снайперские представления, охота на бизонов, инсценировка нападения на дилижанс, поездка на почтовом экспрессе и, конечно же, целые отряды ковбоев и индейцев – настоящих, нанятых для участия в шоу.
На протяжении десятков лет Баффало-Билл путешествовал со своим ковбойским цирком по всему миру, распространяя и утверждая легенду, которая заменила стране целый отрезок истории. Популярность его была феноменальной, в том числе и среди европейских коронованных особ. Макмертри приводит эпизод с российским великим князем Алексеем, прибывшим в Америку поохотиться на бизона. Надо сказать, что великий князь был сильно близорук и стрелял просто из рук вон плохо. Баффало-Билл одолжил ему собственную любимую винтовку по прозвищу «Лукреция Борджиа», но августейший гость все равно ухитрился уложить выстрелами трех лошадей, прежде чем его все-таки развернули в сторону бизона, а бизона каким-то образом убедили упасть. Честь российской короны была спасена.
А откуда все-таки ковбой, да еще в качестве центрального героя вестерна? Первоначально этот персонаж назывался по-испански «вакеро», и его получили в готовом к употреблению виде, когда в середине XIX века Соединенными Штатами был аннексирован отделившийся от Мексики Техас. Ничего общего с героями сигаретной рекламы он не имел: это был конный пастух в сомбреро и прочих мексиканских доспехах, уж конечно никак не в джинсах. Форму одежды затем переняли и американские ковбои, когда, с расширением железных дорог, вольное содержание скота стало весьма прибыльным. Эпизод был сравнительно коротким, потому что вслед за железными дорогами появились поселенцы, коровам стало тесно, а ковбои лишились работы. Баффало-Билл обеспечил многим из них сносное пропитание в своем аттракционе. У него же, кстати, подвизались и целые отряды согнанных с родных мест индейцев, в том числе такой известный вождь сиу, как Сидящий Бык.
Тут, надо сказать, кое-что еще досочинила иностранная публика, не совсем разобравшись в выдумке изобретателей жанра. Главный герой десятицентового романа, а затем и киновестерна – это так называемый gunfighter, револьверный стрелок. Тот, кто в белой шляпе, употребляет свой кольт в пользу добра, а тот, который в черной, – напротив. Иностранец, которому все шляпы на одно лицо, решил не путаться в лишних терминах и записал всех в ковбои.
Основное искусство ковбоя – вовсе не стрельба, а верховая езда и бросание лассо. В конном гарцевании, как я уже упомянул, самому Баффало-Биллу не было равных. Владение лассо, как и следовало ожидать, – тоже во многом циркового происхождения. Уилл Роджерс, впоследствии один из любимых киноактеров Америки и автор многих популярных афоризмов, вырос в Оклахоме на территории племени чероки, но трюки с лассо впервые поразили его как раз в шоу Баффало-Билла. Впоследствии, когда его нанял аттракцион Тексас-Джека-младшего, его коронным номером был тройной бросок: первым он связывал руки всаднику, вторым стреноживал коня, а третьим привязывал всадника к седлу.
Или возьмем шотландцев, которые любят наряжаться в «килт» – мужскую юбку с клетчатым узором своего клана – и играют на волынке. Любопытствующему охотно объяснят, что эти национальные святыни коренятся в глубокой древности. В действительности они коренятся от силы в XVIII веке или даже позднее, то есть относятся к временам, когда Шотландия уже слилась с Англией в Соединенное Королевство. Эти предметы национальной гордости были просто придуманы, а за основу взяли обычаи немногочисленных горских племен, к которым цивилизованное население страны относилось до тех пор как к мелким хулиганам.
«И эти преданья седой старины нас учат истории нашей страны», – пел когда-то бард о другой, своей собственной родине, но в чем-то все страны одинаковы. Приведенные примеры я почерпнул из статьи известного американского писателя Ларри Макмертри в журнале New York Review of Books, а он, в свою очередь, взял их из книги Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнджера «Изобретение традиции». Статья самого Макмертри называется «Изобретение Запада» и посвящена разоблачению одного из самых популярных исторических мифов: об американском Диком Западе.
Известный британский журналист и популярный историк Пол Джонс пишет в своей книге «История американского народа»:
В Западе поразительно то, что он превращался в миф одновременно с его освоением. Освоенный Восток хотел услышать о неосвоенном Западе, не подвергаясь тревогам и расходам, а тем более опасностям, связанным с пребыванием там… Как показывают архивные документы, весь этот Дикий Запад был вполне реален. Но историка поражает сравнительная пустячность всех этих знаменитых перестрелок. Самая знаменитая из них, столкновение в коррале OK в аризонском городке Тумстоун, героем, или, если угодно, негодяем которой был Уайет Эрп, унесла жизни всего трех человек.В действительности, однако, реальность большинства персонажей только вводит в заблуждение: за пределами США имена этих людей никому не известны, но зато известны подробности их жизни, которые, практически от начала до конца, являются несомненной выдумкой.
Каждый помнит классические сцены вестернов: два героя с нарочитой неторопливостью выходят из бара, затем некоторое время стоят друг против друга, держа руки в окрестностях кобуры, в мгновение ока выхватывают свои шестизарядные: один падает, другой все так же неторопливо уходит.
Или групповая перестрелка: пули летят роем минут семь, после чего положительные герои опять же неторопливо уезжают, а подбитых негодяев лошади волокут за стремя.
Начнем с того, что револьверы времен освоения Запада чаще давали осечку, чем стреляли, а извлечение их из кобуры было довольно длинной и потной операцией. Попадал обычно тот, кто уже держал оружие в руке и долго целился. Попасть из револьвера в цель с размаху на расстоянии больше десяти метров практически невозможно и по сей день. Реальные американские пионеры, в отличие от нынешних кинозрителей, хорошо об этом знали и поэтому стреляли из винтовок, а револьвер, порой даже два, носили как мужественное украшение.
Кроме того, порох в те времена использовался дымный, так что после двух-трех выстрелов стрелок уже не мог разглядеть не только цель, но и ствол собственного оружия. Впрочем, ему было уже не до этого: нужно было кашлять и протирать глаза.
Вторая половина XIX века была одной из самых замечательных эпох в истории США – время покорения необжитого и фактически безлюдного континента. Беда индейцев, оттесненных к этому времени за Миссисипи, была вполне реальной, и рассказать о ней мне еще предстоит. Но «дикий» в общепринятом смысле Запад не существовал никогда. По этому поводу мнение Ларри Макмертри еще более радикально, чем у Пола Джонса: Запад стали выдумывать не параллельно его покорению, а с опережением.
Год или два спустя после того, как я прочитал «Изобретение традиции», и собрал, для собственного развлечения, длинный список людей, принявших участие в изобретении Запада. Этот список я потерял, но помню, что начинался он с Томаса Джефферсона, а заканчивался Энди Уорхолом, автором «Двойного Элвиса», где король [рок-н-ролла] изображен как револьверный стрелок. В промежутке – стрелки, сапожники, седельщики, железнодорожные магнаты, художники, индейцы, актеры, режиссеры, лжецы всех пород, но, странным образом, не так уж много писателей: Нед Бантлайн, Зейн Грей, Макс Брэнд и Луис Л’Амур. По влиянию самым важным из них был, вероятно, Бантлайн. Утверждали, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», – по тому же, хотя и более глупому принципу бесчисленные кипы американской бульварной литературы следовали модели Бантлайна…Нед Бантлайн, в действительности Эдвард Зейн Кэррол Джадсон, был не менее экзотичной фигурой, чем его выдуманные персонажи. Он начал корабельным юнгой, затем участвовал в войне против индейцев-семинолов. В Гражданскую войну его выгнали из армии юнионистов за пьянство. На склоне лет он стал писать религиозные гимны и проповедовать трезвый образ жизни. Но самым главным его достижением было изобретение так называемого «десятицентового» романа, dime novel, из жизни героев и пионеров Запада. У этих литературных персонажей не было времени ждать покорения настоящего Запада, и они взяли дело в свои руки.
В число заслуг Бантлайна можно также включить создание одного из ведущих реальных участников покорения Запада. Такая формулировка нуждается в объяснении. До встречи с Бантлайном Уильям Фридерик Коуди был следопытом, охотником и участником конфликтов с индейцами. Он также был великолепным наездником: по словам современников, он сливался со своей лошадью в единое существо. Бантлайн благословил Коуди на карьеру в шоу-бизнесе и придумал ему сценическое имя Баффало-Билл, под которым тот и вошел в историю. Главный герой освоения мифического Дикого Запада – владелец цирковой труппы, псевдоковбойского шоу. Тем временем Бантлайн, продолжая работу над мифом, ввел Баффало-Билла в обойму своих литературных персонажей, оттачивая ему героическую биографию: в 1888 году вышел очередной десятицентовый роман «Первое испытание Баффало-Билла».
Цирковая карьера Баффало-Билла началась в 1883 году, когда он организовал первую выставку «Дикий Запад». В программу входили виртуозные снайперские представления, охота на бизонов, инсценировка нападения на дилижанс, поездка на почтовом экспрессе и, конечно же, целые отряды ковбоев и индейцев – настоящих, нанятых для участия в шоу.
На протяжении десятков лет Баффало-Билл путешествовал со своим ковбойским цирком по всему миру, распространяя и утверждая легенду, которая заменила стране целый отрезок истории. Популярность его была феноменальной, в том числе и среди европейских коронованных особ. Макмертри приводит эпизод с российским великим князем Алексеем, прибывшим в Америку поохотиться на бизона. Надо сказать, что великий князь был сильно близорук и стрелял просто из рук вон плохо. Баффало-Билл одолжил ему собственную любимую винтовку по прозвищу «Лукреция Борджиа», но августейший гость все равно ухитрился уложить выстрелами трех лошадей, прежде чем его все-таки развернули в сторону бизона, а бизона каким-то образом убедили упасть. Честь российской короны была спасена.
А откуда все-таки ковбой, да еще в качестве центрального героя вестерна? Первоначально этот персонаж назывался по-испански «вакеро», и его получили в готовом к употреблению виде, когда в середине XIX века Соединенными Штатами был аннексирован отделившийся от Мексики Техас. Ничего общего с героями сигаретной рекламы он не имел: это был конный пастух в сомбреро и прочих мексиканских доспехах, уж конечно никак не в джинсах. Форму одежды затем переняли и американские ковбои, когда, с расширением железных дорог, вольное содержание скота стало весьма прибыльным. Эпизод был сравнительно коротким, потому что вслед за железными дорогами появились поселенцы, коровам стало тесно, а ковбои лишились работы. Баффало-Билл обеспечил многим из них сносное пропитание в своем аттракционе. У него же, кстати, подвизались и целые отряды согнанных с родных мест индейцев, в том числе такой известный вождь сиу, как Сидящий Бык.
Тут, надо сказать, кое-что еще досочинила иностранная публика, не совсем разобравшись в выдумке изобретателей жанра. Главный герой десятицентового романа, а затем и киновестерна – это так называемый gunfighter, револьверный стрелок. Тот, кто в белой шляпе, употребляет свой кольт в пользу добра, а тот, который в черной, – напротив. Иностранец, которому все шляпы на одно лицо, решил не путаться в лишних терминах и записал всех в ковбои.
Основное искусство ковбоя – вовсе не стрельба, а верховая езда и бросание лассо. В конном гарцевании, как я уже упомянул, самому Баффало-Биллу не было равных. Владение лассо, как и следовало ожидать, – тоже во многом циркового происхождения. Уилл Роджерс, впоследствии один из любимых киноактеров Америки и автор многих популярных афоризмов, вырос в Оклахоме на территории племени чероки, но трюки с лассо впервые поразили его как раз в шоу Баффало-Билла. Впоследствии, когда его нанял аттракцион Тексас-Джека-младшего, его коронным номером был тройной бросок: первым он связывал руки всаднику, вторым стреноживал коня, а третьим привязывал всадника к седлу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента