Страница:
буйную оргию; подобно голодным зверям, выпущенным из клетки, выбрасываются
на огражденную деревянным барьером арену грозные, опьяняющие страсти. Взрыв
петарды, продолжавшийся пятьдесят лет, кровоизлияние, стихийное извержение,
опрокидывавшее и разрывавшее целый мир; едва слышны отдельные голоса, едва
различимы отдельные фигуры в этой оргии силы. Одна страсть возбуждает
другую, каждый дает, каждый крадет, каждый состязается с другими, чтобы
превзойти их, быть первым, - и все они - только духовные гладиаторы на общем
празднике, раскрепощенные рабы, гонимые вперед духом времени. Он собирает их
из кривых, темных улиц предместья и из дворцов: Бен Джонсон - внук
каменщика, Марло - сын сапожника, Месинджер - потомок камердинера, Филипп
Сидней - богатый, ученый государственный деятель, - все они захвачены
кипучим водоворотом. Сегодня их превозносят, завтра они умирают в глубокой
нищете, как Кид и Гейвуд, погибают с голоду, как Спенсер, на Кинг Стрите;
все они - негодяи, буяны, развратники, комедианты, мошенники, но поэты,
поэты, поэты. Шекспир составляет только их центр: the very age and body of
the time;*2 но его почти не замечаешь, - так бушует этот ураган, в таком
изобилии громоздятся сочинения, в таком смятении буйствуют страсти, И вдруг
это изумительное извержение прекращается - так же судорожно, как началось;
драма кончилась: Англия истощена, и на сотни лет туманная пелена Темзы
заволакивает умы. Одним набегом целое поколение завладело всеми вершинами и
глубинами страсти; переполненная, необузданная душа вылилась из груди - и
страна покоится, усталая, изможденная: пуританская ограниченность закрывает
театры, умолкает язык страстей, снова заговорила библия - заговорило
божественное там, где повествовалось самое человеческое, где раздавалась
самая горячая исповедь всех времен, где одним кипучим поколением изжита
жизнь многих тысяч людей...
_______________
*1 Circus maximus - колоссальный цирк в древнем Риме. - Прим. перев.
*2 Фигуральное выражение, которое можно передать по-русски: плоть от
плоти и кровь от крови своего времени. - Прим. перев. _______________
Тут он неожиданно направил огненные вспышки своей речи на нас: - Теперь
вы понимаете, почему я читаю свой курс не в исторической последовательности,
почему я начинаю не с короля Артура*1 и Чоусера,*2 а, вопреки всем правилам,
с Елизаветинцев?*3 Вы понимаете, почему я требую, прежде всего, ознакомления
с этой эпохой, вживания в ее исключительно богатую жизнь? Ибо нет филологии
без переживания, нет чисто грамматического слова без понимания его значения.
И вы, молодые люди, должны увидеть язык и страну, которую вы хотите изучать,
прежде всего в состоянии высшего расцвета красоты, силы и молодости, высшего
напряжения страстей. Прежде всего, вы должны услыхать язык из уст поэтов -
тех, кто его создает и совершенствует; вы должны почувствовать и пережить
поэзию, раньше чем мы начнем ее анатомировать. Поэтому я всегда начинаю с
вершин, ибо Англия, это - Елизавета, это - Шекспир и Шекспирианцы. Все
предшествующее - только подготовка, все последующее - жалкие попытки
повторить этот смелый прорыв в бесконечность. Но здесь, - почувствуйте это,
молодые люди, - здесь самый яркий расцвет юности нашего мира, и всякое
явление, всякий человек познается только в горении, только в страсти. Ибо
дух рождается из крови, мысль из страсти и страсть из вдохновения. Поэтому
Шекспир и его современники - вот кто, по преимуществу, молодые люди, дает
вам истинную молодость. Прежде всего - воодушевление, потом уже -
прилежание, прежде всего он, самый недосягаемый, самый совершенный -
Шекспир: пусть это великолепнейшее отражение мира предшествует изучению
слова.
_______________
*1 Средневековые повести о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола.
*2 Чоусер - английский поэт XIV века.
*3 Елизаветинцы - писатели эпохи расцвета английской литературы в XVI
веке, в царствование королевы Елизаветы (1558 - 1603); их имена приведены в
тексте. Этот период завершился Шекспировской драмой.- Прим. перев.
_______________
- Ну, довольно на сегодня. До свидания, - властным заключительным
жестом он внезапно оборвал свою речь и спрыгнул со стола. Дрогнув,
рассыпалось тесное кольцо студентов, стулья заскрипели, застучали,
задвигались столы, два десятка ртов разомкнулись, глубоко дыша, заговорили,
закашляли - теперь только стало очевидно, как магнетически действовало
очарование, замкнувшее уста двадцати юношам. Зато теперь в тесной комнате
царило оживленное движение; одни подошли к профессору, чтобы поговорить с
ним, другие, раскрасневшись, обменивались впечатлениями; ни один слушатель
не остался безучастным, все испытывали действие электрического тока - он
внезапно прервался, но его искры будто еще сверкали, и треск их будто еще
слышался в сгустившемся воздухе.
Я сам чувствовал себя прикованным к месту; я был совершенно подавлен.
Страстный по натуре, я привык воспринимать явления жизни, всецело отдаваясь
порыву чувства, - и вот, в первый раз я испытал пленительное обаяние
человека, учителя, превосходство, которому покориться казалось мне долгом и
наслаждением. Кровь в венах кипела, я дышал учащенно, во всех членах своего
разгоряченного тела я ощущал этот бешеный, кипучий ритм, нетерпеливо
подталкивавший меня. Наконец, я уступил ему и пробрался вперед, чтобы
взглянуть в лицо этого человека, ибо - удивительно! - пока он говорил, я не
разглядел его очертаний - до такой степени они слились с его речью,
растворились в ней.
И теперь я мог различить только неясный, затененный профиль: он стоял в
полусвете окна, обратив лицо к студенту, с которым он разговаривал, дружески
положив руку ему на плечо. Но даже это мимолетное движение выражало
внутреннюю красоту и сердечность, которой я не мог предположить у педагога.
Между тем, несколько студентов обратили на меня внимание, и, для того, чтобы
не показаться непрошенным гостем, я приблизился к профессору, ожидая, пока
он окончит разговор. Теперь только мне удалось посмотреть ему в лицо: голова
римлянина, выпуклый мраморный лоб, сверкающий белизной под волной зачесанных
назад вьющихся и густо покрывающих виски седых волос, - импозантно-смелое и
одухотворенное построение верхней части лица, переходящее в мягкие, почти
женственные формы, благодаря глубоким теням под глазами, гладкой округлости
подбородка и неспокойным, то улыбающимся, то нервно вздрагивающим губам.
Мужественная красота лба смягчалась, благодаря гибкой пластичности бледных
щек и подвижного рта, создавая общее впечатление добродушия. Его поза
казалась принужденно сдержанной.
Левая рука небрежно покоилась на столе, но в косточках кисти
чувствовалось непрерывное вибрирование; узкие пальцы, чересчур нежные,
чересчур мягкие для мужской руки, нетерпеливо рисовали на пустом столе
невидимые фигуры, в то время как глаза из-под тяжелых век приветливо
устремлялись к собеседнику. Был ли он обеспокоен чем-нибудь, или не улеглось
еще возбуждение в напряженных нервах, - во всяком случае, тревожная
неутомимость руки противоречила спокойному, прислушивающемуся и выжидающему
выражению его лица; казалось, что утомленный, он все же всецело погружен в
разговор со студентом.
Наконец, очередь дошла до меня, я подошел к нему, назвал свою фамилию,
и сейчас же загорелась искра в его излучающем почти голубой свет зрачке. В
течение двух-трех долгих секунд блеск его вопрошающих глаз пробежал по моему
лицу от подбородка до волос. Вероятно, я покраснел от этого
ласково-испытующего созерцания, и он поторопился полуулыбкой положить конец
моему смущению.
- Вы хотите заниматься у меня? Нам придется поговорить подробнее.
Только, простите меня, я не могу сделать этого сейчас. У меня есть еще
кое-какие дела. Может быть, вы подождете меня внизу у ворот и проводите меня
домой?
Он протянул мне руку - нежную, узкую руку, которая коснулась моих
пальцев легче перчатки, - и сейчас же любезно обратился к следующему
ожидавшему.
В течение десяти минут я поджидал его у ворот, с сильно бьющимся
сердцем. Что ему ответить, если он спросит про мои занятия, как сознаться,
что поэзия никогда не заполняла ни моего рабочего времени, ни моего досуга?
Не станет ли он презирать меня? Не изгонит ли из пламенного круга, который
так магически охватил меня сегодня? Но вот он, ласково улыбаясь, приблизился
быстрыми шагами - и одно его присутствие уже прогнало всякое смущение. Без
всяких расспросов с его стороны я признался ему, что потерял первый семестр.
Снова я ощутил его теплый, участливый взгляд.
- Пауза тоже необходима в музыке, - сказал он с ободряющей улыбкой, и
затем - очевидно, для того, чтобы не смущать меня моим невежеством - он
перевел разговор на личные дела, спросил, откуда я родом и где я собираюсь
здесь поселиться. Узнав, что я еще не нашел себе квартиры, он предложил мне
свое содействие и посоветовал, прежде всего, справиться в его доме, где
старая, полуглухая женщина сдает комнату, которой многие его ученики
оставались довольны; обо всем остальном он позаботиться сам: если я
действительно хочу серьезно заниматься, он сочтет приятным долгом помочь мне
во всех отношениях.
Подойдя к дому, он снова протянул мне руку и пригласил меня посетить
его на другой день вечером, чтобы совместно выработать план занятий. И так
велика была моя благодарность этому человеку за его незаслуженную доброту,
что я, преисполненный благоговения, едва коснулся его руки, смущенно снял
шляпу и забыл поблагодарить его хотя бы одним словом.
Само собой разумеется, я тотчас же снял комнатку в том же доме. Я снял
бы ее даже и в том случае, если бы она мне не понравилась, - из
наивно-благодарного стремления ощущать пространственную близость к этому
волшебному учителю, давшему мне в течение одного часа так неизмеримо много.
Но комнатка оказалась прелестной: расположенная этажом выше квартиры моего
учителя, она была темновата от выступавшего фронтона; зато из окна
открывался обширный вид: за соседними крышами церковной башни виднелись
зеленые луга и над ними облака, родные, любимые. Совершенно глухая старушка
с материнской трогательностью заботилась о своих временных питомцах. Я
столковался с ней, и через час скрипучая деревянная лестница стонала под
тяжестью моего чемодана.
В тот вечер я уже не выходил из дому; я забыл даже поесть, покурить.
Сразу же я вытащил из чемодана случайно захваченного Шекспира и нетерпеливо
раскрыл его - впервые после многих лет: мое любопытство страстно разгорелось
после прослушанной лекции, и я воспринимал поэтическое слово, как никогда
прежде. Можно ли объяснить подобное превращение? Внезапно передо мной
раскрылся новый мир. Сверкающие слова так неудержимо неслись ко мне, будто
искали меня веками. Огненными волнами разливались стихи, звуча и увлекая
меня вдаль. Я чувствовал в висках удивительную легкость, - это было ощущение
полета. Я дрожал, я содрогался, я чувствовал, как лихорадочно согревалась
кровь в моих венах, - ничего подобного я никогда не испытывал прежде, - и
все это было только отзвуком насыщенной страстью речи профессора. Но
опьянение этой речью еще не покинуло меня; читая вслух отдельные стихи, в
своем голосе я слышал его голос, фразы неслись в том же стремительном ритме,
мои руки повторяли движения его рук... Каким-то волшебством, в один час,
была разрушена стена, отделявшая меня от духовного мира. В моей страстной
натуре пробудилась новая страсть, которой я остался верен до конца, - жажда
познать все земное наслаждение через пылающее слово. Случайно я наткнулся на
"Кориолана", и, как откровение, поразила меня мысль, что во мне заложены все
элементы этого, казалось бы, чуждого нашему времени римлянина - гордость,
высокомерие, гнев, язвительная насмешливость, едкость, весь свинец, все
золото, все металлы чувства. Какое неиспытанное наслаждение охватить все это
одним магическим взлетом! Я читал, читал без устали, пока не заболели глаза;
когда я посмотрел на часы, они показывали половина четвертого. Почти
испуганный этой новой силой, которая в течение шести часов напрягала и в то
же время усыпляла все мои чувства, я потушил свет. Но в душе продолжали жить
и сверкать эти образы. Я едва уснул в страстном ожидании следующего дня,
который должен был расширить открывшийся передо мной волшебный мир и сделать
его моим достоянием.
Но следующее утро принесло разочарование. Горя нетерпением, я одним из
первых вошел в аудиторию, где мой учитель (так я буду называть его отныне)
должен был читать лекцию по английской фонетике. Но, увидев его, я
испугался: неужели это был тот же человек? Неужели только мое возбужденное
воображение создало из него Кориолана на форуме, с героической смелостью
поражающего и покоряющего молниеносным словом? Тихой, медлительной походкой
в аудиторию вошел усталый старик. Словно светящийся матовый диск спал с его
лица. Сидя на первой скамейке, я заметил почти болезненно тусклые черты
лица, испещренного острыми морщинами и широкими складками; синие тени
создавали впадины на серых, дряблых щеках; бледные веки скрывали его взор;
чересчур бледные, чересчур узкие губы лишали голос металла. Куда скрылась
его бодрящая веселость, куда исчез ликующий избыток сил? Голос казался мне
чужим: будто отрезвленный грамматической темой, он звучал утомительно
однообразно, как усталые шаги по сухому, скрипучему песку.
Беспокойство охватило меня. Ведь это был не тот человек, которого я
ждал сегодня с минуты пробуждения: где его лицо, вчера еще освещенное
добротой и вдохновением? Теперь состарившийся профессор автоматически
разматывал клубок своего курса. С все возрастающим трепетом я вслушивался в
его речь: не вернется ли его вчерашний голос, согревающая вибрация, которая,
будто звучащей рукой, охватила меня и вознесла на вершины страсти? Обращаясь
к нему, мой тревожный взгляд с неизменным разочарованием встречал чуждый
облик: это был несомненно тот же человек, но он казался опустошенным,
лишенным всякой творческой силы - пергаменная маска усталого старика. Но как
это могло случиться? Можно ли быть таким юным вчера и утратить всякие следы
юности сегодня? Разве бывают такие внезапные вспышки духа, мгновенно
преображающие и речь, и внешний облик старика? Меня мучил этот вопрос. Я
сгорал от жажды разгадать этого двуликого человека. Едва он, не глядя на
нас, сошел с кафедры, я, следуя внезапному внушению, поспешил в библиотеку и
попросил его сочинения. Может быть, он сегодня устал, может быть, его
воодушевление было подавлено нездоровьем: здесь же, в непреходящих
памятниках, должен был найтись ключ к пониманию этого удивительного
двуликого существа. Служитель принес книги: я был изумлен - так мало! В
течение двадцати лет этот уже стареющий человек не написал ничего, кроме
жидкой пачки брошюр - предисловий, введений, исследования о подлинности
Шекспировского "Перикла", параллели между Гельдерлином и Шелли*1 (правда,
написанной в то время, когда ни тот, ни другой не пользовались широким
признанием) и разной филологической мелочи. Во всех брошюрах было объявлено,
как приготовленное к печати, двухтомное сочинение "Театр "Глобус", его
история, его драматурги", - но, несмотря на то, что первое сообщение об этом
появилось 20 лет тому назад, библиотекарь на мой вторичный вопрос ответил,
что оно не вышло в свет. Нерешительно я перелистывал эти брошюры, в надежде
восстановить по ним его звучный голос и бурный ритм речи. Но эти сочинения
отличались неизменной строгостью, - в них не было и следа набегающего
горячими волнами нетерпеливого ритма его пьянящей речи. "Как жалко!" -
простонало в моей груди. Я готов был колотить себя, я дрожал от злости и
разочарования в своем чувстве, которое я отдал ему так быстро и так
легкомысленно.
_______________
*1 Гельдерлин - немецкий поэт (1770 - 1843); Шелли - английский поэт
(1792 - 1822)* - Прим. перев. _______________
Но через несколько часов, в семинарии, я снова узнал его. На этот раз
он устроил дискуссию, по образцу английских семинариев. Два десятка
студентов были разделены на две группы: одна группа защищала тезис, другая
возражала.
Тема была взята опять из Шекспира: обсуждался вопрос - следует ли
рассматривать Троила и Крессиду*1 (его излюбленная драма), как пародические
фигуры, а самое сочинение, как сатиру, или же оно представляет собой скрытую
трагедию. Быстро из чисто интеллектуального спора возникло возбужденное его
умелой рукой электрическое напряжение. Аргументы сталкивались, как удары;
колкие, язвительные возгласы подогревали спор, который уже грозил чрезмерным
возбуждением враждебных чувств. Слышалось уже потрескивание электрических
искр, и вот - он бросался в огонь, умерял слишком сильный натиск, искусно
возвращал спор в рамки темы и, направляя его ввысь, сообщал ему новое
интеллектуальное напряжение. Так он стоял среди этого пламенного моря,
зараженный общим возбуждением, то подстрекая, то удерживая петушиный бой
мнений, - властитель этой нахлынувшей волны юношеского энтузиазма, и сам
захваченный ею. Прислонившись к столу, скрестивши руки на груди, он бросал
взгляды на молодых людей, одному улыбаясь, незаметно подмигивая другому,
подбадривая его к возражению, и, как накануне, возбуждение сверкало в его
взоре: я чувствовал, - он должен был сделать над собою усилие, чтобы своим
вмешательством не нарушить поток слов. Но он сдерживал себя: я видел это по
его рукам, которые все теснее обхватывали грудь, я угадывал это по
вздрагивающим углам губ, с трудом удерживавших готовое сорваться слово. Но
настала минута, и он, как пловец, бурно бросился в дискуссию; энергичным
жестом освободившейся руки он, будто дирижерской палочкой, прервал шумящий
поток. Все умолкли. Он заговорил. По своему обыкновению, он нагромождал
аргументы - и вдруг они предстали перед нами, как одно стройное целое. И во
время речи к нему вернулось вчерашнее выражение лица, складки разгладились в
живой игре нервов, стан выпрямился смело и властно, и, вырвавшись из
напряженно выжидающей, наклоненной позы, он бросился в спор, как бушующий
поток. Импровизация увлекла его. Я начал догадываться, что, вялый наедине с
собой, у себя в кабинете или в переполненной аудитории, он был лишен
горючего материала, который здесь, в нашей среде, в атмосфере созданного им
очарования, взрывал какую-то внутреннюю преграду; нужен был - о, как я это
чувствовал! - наш энтузиазм, чтобы пробудилось в нем вдохновение, наша
откровенность - чтобы открылись его сокровища, наша молодость - чтобы
воскресло его юношеское воодушевление. Подобно тому, как мэнада опьяняется
неистовым ритмом рук, все быстрее и быстрее ударяющих в тимпаны, так и его
речь становилась все прекраснее, все пламеннее, все ярче в потоке горячих
слов, и, чем более сгущалось наше молчание (наше зачарованное безмолвие было
словно разлито в аудитории), тем выше, тем напряженнее, тем торжественнее
возносился его гимн. И в эти минуты мы были всецело в его власти,
окрыленные, упоенные его полетом.
_______________
*1 Герои одноименной драмы Шекспира. - Прим. перев. _______________
И снова, когда внезапно цитатой из "Шекспира" Гете он закончил свою
речь, неудержимо прорвалось наше возбуждение. И снова, как вчера, он,
утомленный, опирался руками на стол, с побледневшим лицом, по которому
разливалась мелкими трелями игра нервов, и во взгляде его удивительно
мерцало упоенное сладострастье женщины, только-что освободившейся из могучих
объятий. Мне было страшно заговорить с нем; но случайно его взор упал на
меня. И он, очевидно, почувствовал мою восторженную благодарность: он
приветливо улыбнулся мне и, слегка наклонившись и положив руку мне на плечо,
напомнил, что мы условились встретиться у него сегодня вечером.
Ровно в семь часов я был у него. С каким трепетом перешагнул я,
мальчик, через этот порог! Нет более сильной страсти, чем юношеское
обожание; нет ничего более робкого, более женственного, чем вызванная им
тревожная застенчивость. Горничная проводила меня в его рабочий кабинет -
полутемную комнату, в которой я раньше всего заметил цветные корешки
многочисленных переплетов, мерцавшие за стеклянными дверцами шкапов. Над
письменным столом висела "Афинская школа" Рафаэля, - картина, которую (как я
узнал впоследствии) он особенно любил, потому что все способы обучения, все
воплощения духа символически объединились здесь в совершенном синтезе. Я
видел ее впервые; своеобразное лицо Сократа невольно напоминало мне любимого
учителя. Позади, мраморной белизной блестело изваяние - парижский бюст
Ганимеда в удачном уменьшении; рядом - святой Себастиан - произведение
старого немецкого мастера - не случайное сопоставление трагической красоты с
красотой торжествующей. С бьющимся сердцем я ожидал: все эти предметы
символически открывали передо мной новый мир духовной красоты, о которой я
до сих пор не подозревал и которой еще не уяснял себе, испытывая только
напряженное стремление слиться с ней в братском объятии. Но времени для
созерцания не оставалось: вот он вошел, приблизился ко мне, - и снова
коснулся меня мягко обволакивающий взгляд, тлеющий подобно скрытому огню,
который, к моему изумлению, расплавлял самые затаенные мои помыслы. Я
заговорил с ним совершенно свободно, как с другом, и, когда он спросил о
ходе моих занятий в Берлине, с моих уст невольно сорвался - к моему
величайшему испугу - рассказ о встрече с отцом, и я повторил ему, чужому
человеку, обет со всей серьезностью отдаться занятиям. Он смотрел на меня,
растроганный.
- Не только с серьезностью, но, прежде всего, со страстью, мой мальчик,
- сказал он. - Кто не отдается науке страстно, тот в лучшем случае,
становится педагогом. Из самых недр своего существа надо подходить к вещам.
Всегда, всегда страсть должна служить импульсом к работе.
Все теплее становился его голос в сгущающихся сумерках. Он рассказывал
о своей молодости, - как и он в свое время натворил много глупостей, прежде
чем нашел свое призвание; он уговаривал меня не терять бодрости духа и
обещал сделать все от него зависящее, чтобы содействовать успешности моих
занятий; он предложил мне без стеснения обращаться к нему со всеми вопросами
и желаниями. Никогда в жизни никто не говорил со мной так участливо, с таким
глубоким вниманием. Я дрожал от благодарности и был рад сумеркам, которые
скрыли от него навертывавшиеся на глаза слезы.
Часами я мог бы беседовать с ним, не замечая времени, но вот тихонько
постучали в дверь. Дверь открылась и, словно призрак, вошла худенькая
фигурка. Он встал и представил: - Моя жена. - Стройная тень приблизилась,
протянула мне узкую руку и, обращаясь к нему, напомнила:
- Ужин готов.
- Да, да, я знаю, - ответил он поспешно и (по крайней мере, так мне
показалось) с некоторой досадой. Внезапно в голосе его мне послышались
холодные ноты, и теперь, когда зажглось электричество, передо мной опять
стоял бесстрастный старик-педагог, который вялым жестом простился со мной.
Следующие две недели я был захвачен чтением и занятиями. Я почти не
покидал своей комнаты, обедал, стоя, чтобы не терять времени; я занимался
без перерыва, не останавливаясь, почти не ложась спать. Со мной случилось то
же, что с принцем в восточной сказке: срывая одну за другой печати с дверей
запертых комнат, он находил в каждой все больше и больше сокровищ и с все
возрастающей алчностью обыскивал эти комнаты, горя нетерпением дойти до
последней. Точно так же и я бросался от одной книги к другой, не утоляя ими
свою безграничную жажду. Первое предчувствие необъятной шири духовного мира
было так же обольстительно, как, еще недавно, полная приключений
необъятность большого города; но к этому чувству примешивался детский страх,
что мне не удастся овладеть ею. Я отказывал себе в сне, в развлечениях, в
разговорах, запрещая себе чем бы то ни было отвлекаться, чтобы не терять ни
минуты времени, которое я впервые научился ценить. Но более всего возбуждало
мое усердие стремление оправдать доверие учителя, заслужить его
одобрительную улыбку, быть им замеченным. Малейший повод обращался в
испытание; непрерывно я подстрекал неумелую, но окрыленную мысль, чтобы
произвести на него впечатление, удивить его. Если он упоминал в лекции имя
поэта, которого я не знал, он упоминал в лекции имя поэта, которого я не
знал, я после обеда бросался на поиски, чтобы на следующий день в дискуссии
выказать свои знания. Мельком брошенное пожелание, едва замеченное другими,
обращалось для меня в закон: достаточно было ему обронить замечание по
поводу вечного курения студентов, чтобы я тотчас же бросил зажженную
папиросу и навсегда подавил в себе привычку, которую он порицал. Как слово
евангелиста, было для меня его слово благодатью и законом. Мое напряженное
внимание, насторожившись, жадно ловило каждое его самое безразличное
замечание. Алчно я хватал на лету каждое его слово, каждый жест, чтобы дома
со всей страстностью, со всем напряжением чувств ощупать добычу и сохранить
ее на дне души. Признав его единственным руководителем, я со жгучей
нетерпимостью смотрел на товарищей, как на врагов: моя ревнивая воля
на огражденную деревянным барьером арену грозные, опьяняющие страсти. Взрыв
петарды, продолжавшийся пятьдесят лет, кровоизлияние, стихийное извержение,
опрокидывавшее и разрывавшее целый мир; едва слышны отдельные голоса, едва
различимы отдельные фигуры в этой оргии силы. Одна страсть возбуждает
другую, каждый дает, каждый крадет, каждый состязается с другими, чтобы
превзойти их, быть первым, - и все они - только духовные гладиаторы на общем
празднике, раскрепощенные рабы, гонимые вперед духом времени. Он собирает их
из кривых, темных улиц предместья и из дворцов: Бен Джонсон - внук
каменщика, Марло - сын сапожника, Месинджер - потомок камердинера, Филипп
Сидней - богатый, ученый государственный деятель, - все они захвачены
кипучим водоворотом. Сегодня их превозносят, завтра они умирают в глубокой
нищете, как Кид и Гейвуд, погибают с голоду, как Спенсер, на Кинг Стрите;
все они - негодяи, буяны, развратники, комедианты, мошенники, но поэты,
поэты, поэты. Шекспир составляет только их центр: the very age and body of
the time;*2 но его почти не замечаешь, - так бушует этот ураган, в таком
изобилии громоздятся сочинения, в таком смятении буйствуют страсти, И вдруг
это изумительное извержение прекращается - так же судорожно, как началось;
драма кончилась: Англия истощена, и на сотни лет туманная пелена Темзы
заволакивает умы. Одним набегом целое поколение завладело всеми вершинами и
глубинами страсти; переполненная, необузданная душа вылилась из груди - и
страна покоится, усталая, изможденная: пуританская ограниченность закрывает
театры, умолкает язык страстей, снова заговорила библия - заговорило
божественное там, где повествовалось самое человеческое, где раздавалась
самая горячая исповедь всех времен, где одним кипучим поколением изжита
жизнь многих тысяч людей...
_______________
*1 Circus maximus - колоссальный цирк в древнем Риме. - Прим. перев.
*2 Фигуральное выражение, которое можно передать по-русски: плоть от
плоти и кровь от крови своего времени. - Прим. перев. _______________
Тут он неожиданно направил огненные вспышки своей речи на нас: - Теперь
вы понимаете, почему я читаю свой курс не в исторической последовательности,
почему я начинаю не с короля Артура*1 и Чоусера,*2 а, вопреки всем правилам,
с Елизаветинцев?*3 Вы понимаете, почему я требую, прежде всего, ознакомления
с этой эпохой, вживания в ее исключительно богатую жизнь? Ибо нет филологии
без переживания, нет чисто грамматического слова без понимания его значения.
И вы, молодые люди, должны увидеть язык и страну, которую вы хотите изучать,
прежде всего в состоянии высшего расцвета красоты, силы и молодости, высшего
напряжения страстей. Прежде всего, вы должны услыхать язык из уст поэтов -
тех, кто его создает и совершенствует; вы должны почувствовать и пережить
поэзию, раньше чем мы начнем ее анатомировать. Поэтому я всегда начинаю с
вершин, ибо Англия, это - Елизавета, это - Шекспир и Шекспирианцы. Все
предшествующее - только подготовка, все последующее - жалкие попытки
повторить этот смелый прорыв в бесконечность. Но здесь, - почувствуйте это,
молодые люди, - здесь самый яркий расцвет юности нашего мира, и всякое
явление, всякий человек познается только в горении, только в страсти. Ибо
дух рождается из крови, мысль из страсти и страсть из вдохновения. Поэтому
Шекспир и его современники - вот кто, по преимуществу, молодые люди, дает
вам истинную молодость. Прежде всего - воодушевление, потом уже -
прилежание, прежде всего он, самый недосягаемый, самый совершенный -
Шекспир: пусть это великолепнейшее отражение мира предшествует изучению
слова.
_______________
*1 Средневековые повести о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола.
*2 Чоусер - английский поэт XIV века.
*3 Елизаветинцы - писатели эпохи расцвета английской литературы в XVI
веке, в царствование королевы Елизаветы (1558 - 1603); их имена приведены в
тексте. Этот период завершился Шекспировской драмой.- Прим. перев.
_______________
- Ну, довольно на сегодня. До свидания, - властным заключительным
жестом он внезапно оборвал свою речь и спрыгнул со стола. Дрогнув,
рассыпалось тесное кольцо студентов, стулья заскрипели, застучали,
задвигались столы, два десятка ртов разомкнулись, глубоко дыша, заговорили,
закашляли - теперь только стало очевидно, как магнетически действовало
очарование, замкнувшее уста двадцати юношам. Зато теперь в тесной комнате
царило оживленное движение; одни подошли к профессору, чтобы поговорить с
ним, другие, раскрасневшись, обменивались впечатлениями; ни один слушатель
не остался безучастным, все испытывали действие электрического тока - он
внезапно прервался, но его искры будто еще сверкали, и треск их будто еще
слышался в сгустившемся воздухе.
Я сам чувствовал себя прикованным к месту; я был совершенно подавлен.
Страстный по натуре, я привык воспринимать явления жизни, всецело отдаваясь
порыву чувства, - и вот, в первый раз я испытал пленительное обаяние
человека, учителя, превосходство, которому покориться казалось мне долгом и
наслаждением. Кровь в венах кипела, я дышал учащенно, во всех членах своего
разгоряченного тела я ощущал этот бешеный, кипучий ритм, нетерпеливо
подталкивавший меня. Наконец, я уступил ему и пробрался вперед, чтобы
взглянуть в лицо этого человека, ибо - удивительно! - пока он говорил, я не
разглядел его очертаний - до такой степени они слились с его речью,
растворились в ней.
И теперь я мог различить только неясный, затененный профиль: он стоял в
полусвете окна, обратив лицо к студенту, с которым он разговаривал, дружески
положив руку ему на плечо. Но даже это мимолетное движение выражало
внутреннюю красоту и сердечность, которой я не мог предположить у педагога.
Между тем, несколько студентов обратили на меня внимание, и, для того, чтобы
не показаться непрошенным гостем, я приблизился к профессору, ожидая, пока
он окончит разговор. Теперь только мне удалось посмотреть ему в лицо: голова
римлянина, выпуклый мраморный лоб, сверкающий белизной под волной зачесанных
назад вьющихся и густо покрывающих виски седых волос, - импозантно-смелое и
одухотворенное построение верхней части лица, переходящее в мягкие, почти
женственные формы, благодаря глубоким теням под глазами, гладкой округлости
подбородка и неспокойным, то улыбающимся, то нервно вздрагивающим губам.
Мужественная красота лба смягчалась, благодаря гибкой пластичности бледных
щек и подвижного рта, создавая общее впечатление добродушия. Его поза
казалась принужденно сдержанной.
Левая рука небрежно покоилась на столе, но в косточках кисти
чувствовалось непрерывное вибрирование; узкие пальцы, чересчур нежные,
чересчур мягкие для мужской руки, нетерпеливо рисовали на пустом столе
невидимые фигуры, в то время как глаза из-под тяжелых век приветливо
устремлялись к собеседнику. Был ли он обеспокоен чем-нибудь, или не улеглось
еще возбуждение в напряженных нервах, - во всяком случае, тревожная
неутомимость руки противоречила спокойному, прислушивающемуся и выжидающему
выражению его лица; казалось, что утомленный, он все же всецело погружен в
разговор со студентом.
Наконец, очередь дошла до меня, я подошел к нему, назвал свою фамилию,
и сейчас же загорелась искра в его излучающем почти голубой свет зрачке. В
течение двух-трех долгих секунд блеск его вопрошающих глаз пробежал по моему
лицу от подбородка до волос. Вероятно, я покраснел от этого
ласково-испытующего созерцания, и он поторопился полуулыбкой положить конец
моему смущению.
- Вы хотите заниматься у меня? Нам придется поговорить подробнее.
Только, простите меня, я не могу сделать этого сейчас. У меня есть еще
кое-какие дела. Может быть, вы подождете меня внизу у ворот и проводите меня
домой?
Он протянул мне руку - нежную, узкую руку, которая коснулась моих
пальцев легче перчатки, - и сейчас же любезно обратился к следующему
ожидавшему.
В течение десяти минут я поджидал его у ворот, с сильно бьющимся
сердцем. Что ему ответить, если он спросит про мои занятия, как сознаться,
что поэзия никогда не заполняла ни моего рабочего времени, ни моего досуга?
Не станет ли он презирать меня? Не изгонит ли из пламенного круга, который
так магически охватил меня сегодня? Но вот он, ласково улыбаясь, приблизился
быстрыми шагами - и одно его присутствие уже прогнало всякое смущение. Без
всяких расспросов с его стороны я признался ему, что потерял первый семестр.
Снова я ощутил его теплый, участливый взгляд.
- Пауза тоже необходима в музыке, - сказал он с ободряющей улыбкой, и
затем - очевидно, для того, чтобы не смущать меня моим невежеством - он
перевел разговор на личные дела, спросил, откуда я родом и где я собираюсь
здесь поселиться. Узнав, что я еще не нашел себе квартиры, он предложил мне
свое содействие и посоветовал, прежде всего, справиться в его доме, где
старая, полуглухая женщина сдает комнату, которой многие его ученики
оставались довольны; обо всем остальном он позаботиться сам: если я
действительно хочу серьезно заниматься, он сочтет приятным долгом помочь мне
во всех отношениях.
Подойдя к дому, он снова протянул мне руку и пригласил меня посетить
его на другой день вечером, чтобы совместно выработать план занятий. И так
велика была моя благодарность этому человеку за его незаслуженную доброту,
что я, преисполненный благоговения, едва коснулся его руки, смущенно снял
шляпу и забыл поблагодарить его хотя бы одним словом.
Само собой разумеется, я тотчас же снял комнатку в том же доме. Я снял
бы ее даже и в том случае, если бы она мне не понравилась, - из
наивно-благодарного стремления ощущать пространственную близость к этому
волшебному учителю, давшему мне в течение одного часа так неизмеримо много.
Но комнатка оказалась прелестной: расположенная этажом выше квартиры моего
учителя, она была темновата от выступавшего фронтона; зато из окна
открывался обширный вид: за соседними крышами церковной башни виднелись
зеленые луга и над ними облака, родные, любимые. Совершенно глухая старушка
с материнской трогательностью заботилась о своих временных питомцах. Я
столковался с ней, и через час скрипучая деревянная лестница стонала под
тяжестью моего чемодана.
В тот вечер я уже не выходил из дому; я забыл даже поесть, покурить.
Сразу же я вытащил из чемодана случайно захваченного Шекспира и нетерпеливо
раскрыл его - впервые после многих лет: мое любопытство страстно разгорелось
после прослушанной лекции, и я воспринимал поэтическое слово, как никогда
прежде. Можно ли объяснить подобное превращение? Внезапно передо мной
раскрылся новый мир. Сверкающие слова так неудержимо неслись ко мне, будто
искали меня веками. Огненными волнами разливались стихи, звуча и увлекая
меня вдаль. Я чувствовал в висках удивительную легкость, - это было ощущение
полета. Я дрожал, я содрогался, я чувствовал, как лихорадочно согревалась
кровь в моих венах, - ничего подобного я никогда не испытывал прежде, - и
все это было только отзвуком насыщенной страстью речи профессора. Но
опьянение этой речью еще не покинуло меня; читая вслух отдельные стихи, в
своем голосе я слышал его голос, фразы неслись в том же стремительном ритме,
мои руки повторяли движения его рук... Каким-то волшебством, в один час,
была разрушена стена, отделявшая меня от духовного мира. В моей страстной
натуре пробудилась новая страсть, которой я остался верен до конца, - жажда
познать все земное наслаждение через пылающее слово. Случайно я наткнулся на
"Кориолана", и, как откровение, поразила меня мысль, что во мне заложены все
элементы этого, казалось бы, чуждого нашему времени римлянина - гордость,
высокомерие, гнев, язвительная насмешливость, едкость, весь свинец, все
золото, все металлы чувства. Какое неиспытанное наслаждение охватить все это
одним магическим взлетом! Я читал, читал без устали, пока не заболели глаза;
когда я посмотрел на часы, они показывали половина четвертого. Почти
испуганный этой новой силой, которая в течение шести часов напрягала и в то
же время усыпляла все мои чувства, я потушил свет. Но в душе продолжали жить
и сверкать эти образы. Я едва уснул в страстном ожидании следующего дня,
который должен был расширить открывшийся передо мной волшебный мир и сделать
его моим достоянием.
Но следующее утро принесло разочарование. Горя нетерпением, я одним из
первых вошел в аудиторию, где мой учитель (так я буду называть его отныне)
должен был читать лекцию по английской фонетике. Но, увидев его, я
испугался: неужели это был тот же человек? Неужели только мое возбужденное
воображение создало из него Кориолана на форуме, с героической смелостью
поражающего и покоряющего молниеносным словом? Тихой, медлительной походкой
в аудиторию вошел усталый старик. Словно светящийся матовый диск спал с его
лица. Сидя на первой скамейке, я заметил почти болезненно тусклые черты
лица, испещренного острыми морщинами и широкими складками; синие тени
создавали впадины на серых, дряблых щеках; бледные веки скрывали его взор;
чересчур бледные, чересчур узкие губы лишали голос металла. Куда скрылась
его бодрящая веселость, куда исчез ликующий избыток сил? Голос казался мне
чужим: будто отрезвленный грамматической темой, он звучал утомительно
однообразно, как усталые шаги по сухому, скрипучему песку.
Беспокойство охватило меня. Ведь это был не тот человек, которого я
ждал сегодня с минуты пробуждения: где его лицо, вчера еще освещенное
добротой и вдохновением? Теперь состарившийся профессор автоматически
разматывал клубок своего курса. С все возрастающим трепетом я вслушивался в
его речь: не вернется ли его вчерашний голос, согревающая вибрация, которая,
будто звучащей рукой, охватила меня и вознесла на вершины страсти? Обращаясь
к нему, мой тревожный взгляд с неизменным разочарованием встречал чуждый
облик: это был несомненно тот же человек, но он казался опустошенным,
лишенным всякой творческой силы - пергаменная маска усталого старика. Но как
это могло случиться? Можно ли быть таким юным вчера и утратить всякие следы
юности сегодня? Разве бывают такие внезапные вспышки духа, мгновенно
преображающие и речь, и внешний облик старика? Меня мучил этот вопрос. Я
сгорал от жажды разгадать этого двуликого человека. Едва он, не глядя на
нас, сошел с кафедры, я, следуя внезапному внушению, поспешил в библиотеку и
попросил его сочинения. Может быть, он сегодня устал, может быть, его
воодушевление было подавлено нездоровьем: здесь же, в непреходящих
памятниках, должен был найтись ключ к пониманию этого удивительного
двуликого существа. Служитель принес книги: я был изумлен - так мало! В
течение двадцати лет этот уже стареющий человек не написал ничего, кроме
жидкой пачки брошюр - предисловий, введений, исследования о подлинности
Шекспировского "Перикла", параллели между Гельдерлином и Шелли*1 (правда,
написанной в то время, когда ни тот, ни другой не пользовались широким
признанием) и разной филологической мелочи. Во всех брошюрах было объявлено,
как приготовленное к печати, двухтомное сочинение "Театр "Глобус", его
история, его драматурги", - но, несмотря на то, что первое сообщение об этом
появилось 20 лет тому назад, библиотекарь на мой вторичный вопрос ответил,
что оно не вышло в свет. Нерешительно я перелистывал эти брошюры, в надежде
восстановить по ним его звучный голос и бурный ритм речи. Но эти сочинения
отличались неизменной строгостью, - в них не было и следа набегающего
горячими волнами нетерпеливого ритма его пьянящей речи. "Как жалко!" -
простонало в моей груди. Я готов был колотить себя, я дрожал от злости и
разочарования в своем чувстве, которое я отдал ему так быстро и так
легкомысленно.
_______________
*1 Гельдерлин - немецкий поэт (1770 - 1843); Шелли - английский поэт
(1792 - 1822)* - Прим. перев. _______________
Но через несколько часов, в семинарии, я снова узнал его. На этот раз
он устроил дискуссию, по образцу английских семинариев. Два десятка
студентов были разделены на две группы: одна группа защищала тезис, другая
возражала.
Тема была взята опять из Шекспира: обсуждался вопрос - следует ли
рассматривать Троила и Крессиду*1 (его излюбленная драма), как пародические
фигуры, а самое сочинение, как сатиру, или же оно представляет собой скрытую
трагедию. Быстро из чисто интеллектуального спора возникло возбужденное его
умелой рукой электрическое напряжение. Аргументы сталкивались, как удары;
колкие, язвительные возгласы подогревали спор, который уже грозил чрезмерным
возбуждением враждебных чувств. Слышалось уже потрескивание электрических
искр, и вот - он бросался в огонь, умерял слишком сильный натиск, искусно
возвращал спор в рамки темы и, направляя его ввысь, сообщал ему новое
интеллектуальное напряжение. Так он стоял среди этого пламенного моря,
зараженный общим возбуждением, то подстрекая, то удерживая петушиный бой
мнений, - властитель этой нахлынувшей волны юношеского энтузиазма, и сам
захваченный ею. Прислонившись к столу, скрестивши руки на груди, он бросал
взгляды на молодых людей, одному улыбаясь, незаметно подмигивая другому,
подбадривая его к возражению, и, как накануне, возбуждение сверкало в его
взоре: я чувствовал, - он должен был сделать над собою усилие, чтобы своим
вмешательством не нарушить поток слов. Но он сдерживал себя: я видел это по
его рукам, которые все теснее обхватывали грудь, я угадывал это по
вздрагивающим углам губ, с трудом удерживавших готовое сорваться слово. Но
настала минута, и он, как пловец, бурно бросился в дискуссию; энергичным
жестом освободившейся руки он, будто дирижерской палочкой, прервал шумящий
поток. Все умолкли. Он заговорил. По своему обыкновению, он нагромождал
аргументы - и вдруг они предстали перед нами, как одно стройное целое. И во
время речи к нему вернулось вчерашнее выражение лица, складки разгладились в
живой игре нервов, стан выпрямился смело и властно, и, вырвавшись из
напряженно выжидающей, наклоненной позы, он бросился в спор, как бушующий
поток. Импровизация увлекла его. Я начал догадываться, что, вялый наедине с
собой, у себя в кабинете или в переполненной аудитории, он был лишен
горючего материала, который здесь, в нашей среде, в атмосфере созданного им
очарования, взрывал какую-то внутреннюю преграду; нужен был - о, как я это
чувствовал! - наш энтузиазм, чтобы пробудилось в нем вдохновение, наша
откровенность - чтобы открылись его сокровища, наша молодость - чтобы
воскресло его юношеское воодушевление. Подобно тому, как мэнада опьяняется
неистовым ритмом рук, все быстрее и быстрее ударяющих в тимпаны, так и его
речь становилась все прекраснее, все пламеннее, все ярче в потоке горячих
слов, и, чем более сгущалось наше молчание (наше зачарованное безмолвие было
словно разлито в аудитории), тем выше, тем напряженнее, тем торжественнее
возносился его гимн. И в эти минуты мы были всецело в его власти,
окрыленные, упоенные его полетом.
_______________
*1 Герои одноименной драмы Шекспира. - Прим. перев. _______________
И снова, когда внезапно цитатой из "Шекспира" Гете он закончил свою
речь, неудержимо прорвалось наше возбуждение. И снова, как вчера, он,
утомленный, опирался руками на стол, с побледневшим лицом, по которому
разливалась мелкими трелями игра нервов, и во взгляде его удивительно
мерцало упоенное сладострастье женщины, только-что освободившейся из могучих
объятий. Мне было страшно заговорить с нем; но случайно его взор упал на
меня. И он, очевидно, почувствовал мою восторженную благодарность: он
приветливо улыбнулся мне и, слегка наклонившись и положив руку мне на плечо,
напомнил, что мы условились встретиться у него сегодня вечером.
Ровно в семь часов я был у него. С каким трепетом перешагнул я,
мальчик, через этот порог! Нет более сильной страсти, чем юношеское
обожание; нет ничего более робкого, более женственного, чем вызванная им
тревожная застенчивость. Горничная проводила меня в его рабочий кабинет -
полутемную комнату, в которой я раньше всего заметил цветные корешки
многочисленных переплетов, мерцавшие за стеклянными дверцами шкапов. Над
письменным столом висела "Афинская школа" Рафаэля, - картина, которую (как я
узнал впоследствии) он особенно любил, потому что все способы обучения, все
воплощения духа символически объединились здесь в совершенном синтезе. Я
видел ее впервые; своеобразное лицо Сократа невольно напоминало мне любимого
учителя. Позади, мраморной белизной блестело изваяние - парижский бюст
Ганимеда в удачном уменьшении; рядом - святой Себастиан - произведение
старого немецкого мастера - не случайное сопоставление трагической красоты с
красотой торжествующей. С бьющимся сердцем я ожидал: все эти предметы
символически открывали передо мной новый мир духовной красоты, о которой я
до сих пор не подозревал и которой еще не уяснял себе, испытывая только
напряженное стремление слиться с ней в братском объятии. Но времени для
созерцания не оставалось: вот он вошел, приблизился ко мне, - и снова
коснулся меня мягко обволакивающий взгляд, тлеющий подобно скрытому огню,
который, к моему изумлению, расплавлял самые затаенные мои помыслы. Я
заговорил с ним совершенно свободно, как с другом, и, когда он спросил о
ходе моих занятий в Берлине, с моих уст невольно сорвался - к моему
величайшему испугу - рассказ о встрече с отцом, и я повторил ему, чужому
человеку, обет со всей серьезностью отдаться занятиям. Он смотрел на меня,
растроганный.
- Не только с серьезностью, но, прежде всего, со страстью, мой мальчик,
- сказал он. - Кто не отдается науке страстно, тот в лучшем случае,
становится педагогом. Из самых недр своего существа надо подходить к вещам.
Всегда, всегда страсть должна служить импульсом к работе.
Все теплее становился его голос в сгущающихся сумерках. Он рассказывал
о своей молодости, - как и он в свое время натворил много глупостей, прежде
чем нашел свое призвание; он уговаривал меня не терять бодрости духа и
обещал сделать все от него зависящее, чтобы содействовать успешности моих
занятий; он предложил мне без стеснения обращаться к нему со всеми вопросами
и желаниями. Никогда в жизни никто не говорил со мной так участливо, с таким
глубоким вниманием. Я дрожал от благодарности и был рад сумеркам, которые
скрыли от него навертывавшиеся на глаза слезы.
Часами я мог бы беседовать с ним, не замечая времени, но вот тихонько
постучали в дверь. Дверь открылась и, словно призрак, вошла худенькая
фигурка. Он встал и представил: - Моя жена. - Стройная тень приблизилась,
протянула мне узкую руку и, обращаясь к нему, напомнила:
- Ужин готов.
- Да, да, я знаю, - ответил он поспешно и (по крайней мере, так мне
показалось) с некоторой досадой. Внезапно в голосе его мне послышались
холодные ноты, и теперь, когда зажглось электричество, передо мной опять
стоял бесстрастный старик-педагог, который вялым жестом простился со мной.
Следующие две недели я был захвачен чтением и занятиями. Я почти не
покидал своей комнаты, обедал, стоя, чтобы не терять времени; я занимался
без перерыва, не останавливаясь, почти не ложась спать. Со мной случилось то
же, что с принцем в восточной сказке: срывая одну за другой печати с дверей
запертых комнат, он находил в каждой все больше и больше сокровищ и с все
возрастающей алчностью обыскивал эти комнаты, горя нетерпением дойти до
последней. Точно так же и я бросался от одной книги к другой, не утоляя ими
свою безграничную жажду. Первое предчувствие необъятной шири духовного мира
было так же обольстительно, как, еще недавно, полная приключений
необъятность большого города; но к этому чувству примешивался детский страх,
что мне не удастся овладеть ею. Я отказывал себе в сне, в развлечениях, в
разговорах, запрещая себе чем бы то ни было отвлекаться, чтобы не терять ни
минуты времени, которое я впервые научился ценить. Но более всего возбуждало
мое усердие стремление оправдать доверие учителя, заслужить его
одобрительную улыбку, быть им замеченным. Малейший повод обращался в
испытание; непрерывно я подстрекал неумелую, но окрыленную мысль, чтобы
произвести на него впечатление, удивить его. Если он упоминал в лекции имя
поэта, которого я не знал, он упоминал в лекции имя поэта, которого я не
знал, я после обеда бросался на поиски, чтобы на следующий день в дискуссии
выказать свои знания. Мельком брошенное пожелание, едва замеченное другими,
обращалось для меня в закон: достаточно было ему обронить замечание по
поводу вечного курения студентов, чтобы я тотчас же бросил зажженную
папиросу и навсегда подавил в себе привычку, которую он порицал. Как слово
евангелиста, было для меня его слово благодатью и законом. Мое напряженное
внимание, насторожившись, жадно ловило каждое его самое безразличное
замечание. Алчно я хватал на лету каждое его слово, каждый жест, чтобы дома
со всей страстностью, со всем напряжением чувств ощупать добычу и сохранить
ее на дне души. Признав его единственным руководителем, я со жгучей
нетерпимостью смотрел на товарищей, как на врагов: моя ревнивая воля