Уверенность в успехе придала ему сил.
На другой день Эдвард отправился в библиотеку «Корсиниана» в Академии деи Линчей. Здесь он нашел еще одну карту Рима, показавшуюся ему интересной. С помощью лупы Эдвард бродил по центральной части города, такой, какой была она в начале прошлого века.
Между тем на календаре уже было 29 марта. Весь этот день он тоже провел в библиотеке. Наконец Эдварду показалось, что он нашел то, что искал. Он сделал последнюю запись и захлопнул блокнот.
Оставив машину на стоянке, он пешком отправился в район тех мрачных извилистых улочек, которые привели его однажды к дому, где находилась мастерская Пазелли.
Он миновал небольшую площадь Феба и переулочек делла Паче, переулок делла Вольпе и переулок деи Тре Арки. Через узкий проход вышел на виа деи Коронари, а оттуда на древнюю набережную Тор ди Нона. Пройдя переулок деи Сольдати, Эдвард свернул за угол и остановился возле здания со старым облупившимся фасадом. При тусклом свете уличного фонаря он увидел на чудом уцелевшем фризе поблекший от времени орнамент. Узор не отличался разнообразием. Это было многократно повторенное изображение совы.
Он вошел в дом. В скупо освещенном подъезде можно было разглядеть следы росписи на стенах, частично осыпавшуюся лепнину на потолке. На площадке второго этажа сохранилось большое венецианское зеркало. Несколько ступенек вели в полуподвальное помещение. Эдвард достал из кармана предусмотрительно купленный фонарик и, мысленно препоручая себя силам небесным, пошел вниз.
Тяжелая дверь подалась с трудом. Луч фонарика хаотично метался по стенам и потолку довольно просторного помещения. На противоположной стене Эдвард заметил еще одну дверь, ведущую, по всей вероятности, во внутренний дворик. Теперь луч осторожно ощупывал неровный пол под ногами Эдварда.
Вдруг луч скользнул по старой, потрескавшейся плите с неясной надписью. У Эдварда перехватило дыхание. Он пригляделся. Это была надгробная плита. Кроме греческих букв «альфа» и «омега» просматривались еще три слова: «Сэр Перси Делано».
Эдвард стоял в склепе.
Подождав, пока успокоится дыхание, он принялся осматривать стены. Луч фонарика выхватил фрагменты картины. Потом картина выступила целиком. Это было покрытое паутиной и плесенью изображение распятого Спасителя. В углах отсыревшей рамы Эдвард снова увидел барельефы сов.
Луч соскользнул на пол. Несколько могильных плит лежали одна подле другой. Где-то в глубине склепа можно было различить саркофаг. И опять Эдвард осветил Распятие.
Внезапно в склепе зазвучала музыка. Органная музыка.
Звуки шли откуда-то сверху.
Эдвард вернулся в подъезд и пошел навстречу музыке, которая звучала все громче и громче. Эту мелодию Эдвард не мог спутать ни с какой другой. Мелодию «Двенадцатого псалма» Бальдассаре Витали.
Он остановился возле двери на последнем этаже. Позвонил. Слабый звон колокольчика прозвучал в недрах квартиры. Музыка тотчас смолкла. Эдвард услышал шаркающие шаги, потом чей-то глухой, надтреснутый голос спросил:
— Кто там?
Но еще прежде, чем Эдвард успел ответить, дверь отворилась. Старик лет восьмидесяти, сутулый, в вязаной кофте и вязаном же шарфе вокруг тонкой старческой шеи, стоял перед ним. Его выцветшие, почти прозрачные глаза были устремлены в пространство за плечом Эдварда.
— Вы пожаловали издалека, не так ли?
Эдвард растерялся. Он еще не знал, как объяснить цель своего визита.
— Меня зовут Эдвард Форстер. Извините, что позволил себе побеспокоить вас, но я услышал музыку, и ноги сами привели меня сюда.
— Хорошо сделали, что пришли. — Старик посторонился. — Входите, прошу вас.
Квартиру, погруженную в полумрак, освещал только идущий снизу свет уличных фонарей.
— Весьма благодарен за визит, — церемонно поблагодарил старик. — Никто не навещает меня, а так приятно поговорить с людьми.
Старик щелкнул выключателем. Эдварду показалось, что он находится в музейном зале. Комната была обставлена прекрасной старинной мебелью, подобранной с исключительным вкусом.
Эдвард не счел нужным сдерживать восхищение:
— У вас очень красивый дом.
— Вам нравится? Это мой личный маленький музей.
Эдвард подошел к шкафу, украшенному резьбой.
— Если не ошибаюсь, барокко?
— Да, немецкое, начала позапрошлого столетия. Много декора, но как величественно и элегантно! — Старик подошел к большому зеркалу. — А взгляните на это. Рама — венецианское рококо. Характер резьбы совсем иной. Посмотрите, сколько движения в этих листьях! О, люди прошлых времен умели ценить красоту.
— Поразительное зеркало!
Хозяин направился к горке из красного дерева. Там была выставлена посуда и фарфоровые статуэтки. И теперь Эдвард обратил внимание на странную, неуверенную походку и осторожно вытянутую вперед руку старика.
— Эта горка тоже венецианская, восемнадцатый век.
— И тоже полна роскоши…
— О да! Статуэтки в центре — это Севр, — пояснил старик, указывая на фарфоровые фигурки. — А те, что наверху, — китайские. Третья династия Мин.
— Никак не ожидал увидеть здесь столько чудес.
Старик моргал детскими прозрачными глазами.
— Наверное, потому, что сам дом и лестница выглядят очень скромно. Но фасад заслуживает внимания. Что может быть лучше чистых благородных линий! — Он покачал головой. — Сейчас говорят, что дом очень запущен. Но мои глаза — это моя память.
Счастливая улыбка блуждала по его лицу. Седой пух на голове шевелился от движения воздуха.
Жестом пригласив Эдварда следовать дальше, старик прошел в следующую комнату. Руки он все время держал перед собой, словно обнимал кого-то невидимого.
— Вы, мне кажется, еще молоды.
— Послезавтра мне исполнится тридцать семь. — Эдвард разглядывал комнату, в которой они оказались. В ней не было ничего, кроме небольшого органа восемнадцатого века, стула и шкафа с книгами.
— Этот дом — вся моя жизнь, — с волнением проговорил старик. — Все, что у меня осталось. И мебель, и вещи — я ведь их вижу. Прошло уже столько лет с тех пор, как я потерял зрение, но они по-прежнему стоят перед моим внутренним взором. Но не только они. Идите сюда, взгляните. Вот здесь мое самое большое сокровище. — Он подошел к окну и отдернул шторы. — Отсюда открывается один из самых прелестных видов Рима. Посмотрите, посмотрите же…
Из окна был виден городской перекресток, застройка, характерная для начала столетия. Фонари освещали красивые, но по римским меркам вполне заурядные улицы.
— Видите площадь? Слева портик — все, что осталось от греческой церкви. А в центре романский храм, видите? Какая суровая простота… А справа еще один настоящий шедевр… Фонтан с дельфинами…
Эдвард следил за рукой старика.
— Площадь, описанная Байроном!
— Вы знаете о ее существовании?
— Да, но никогда не видел. И все же сохранилось одно свидетельство… — помедлив, ответил Эдвард. — Площадь запечатлел в прошлом веке один художник, Марко Тальяферри. Простите, а чью музыку вы играли перед моим приходом?
Старик подошел к органу.
— Сочинение Бальдассаре Витали. «Двенадцатый псалом».
— В церкви Сант Онорио я видел рукописи Бальдассаре Витали. Но среди них отсутствует именно этот псалом.
— И понятно. Он ведь у меня. Витали не захотел оставить его церкви. Именно этот псалом маэстро считал проклятым. Да он и сам был проклят! — Старик раскрыл шкаф, провел рукой по нотам и достал старинную рукопись. — Вот он, «Двенадцатый псалом», или «Двойная смерть». Прочтите… прочтите слова. Потрясающая исповедь, признание великого грешника. Музыка лишь аккомпанемент для этих строк.
Старик протянул Эдварду рукопись, сел за орган и заиграл.
Эдвард отошел к окну, благоговейно держа в руках коричневые от времени, сухие страницы: «Я повернулся к Господу спиной. Лежит греха дорога предо мной…» Случайно взгляд его упал поверх нот, на улицу.
Эдвард замер. Девушка в светлом платье медленно шла по тротуару. Это была Лючия. Она подняла голову, посмотрела прямо на окно, за которым стоял Эдвард, и остановилась.
— Извините. — Эдвард положил рукопись на подоконник. — Я должен уйти.
— Кто-то ждет вас?
— Да, но если позволите, я вернусь. Мне еще нужно кое-что понять.
И он опрометью бросился за Лючией. На прежнем месте ее не было. Эдвард кинулся в ту сторону, где, как ему показалось, мелькнуло светлое платье. Музыка Витали звучала в его голове.
За углом он увидел Лючию. Девушка двигалась необыкновенно легко. Иногда казалось, что ноги ее не касаются земли. Светлое платье то исчезало под темной аркой, то возникало в глубине переулка. В какой-то момент Эдвард решил, что нагнал Лючию, но это всего лишь бесплотная тень мелькнула у подъезда.
Так он блуждал какое-то время по старому городу, заглядывая в подворотни и проулки. Наконец светлое платье Лючии мелькнуло возле узкой калитки в ограде какого-то здания. Эдвард кинулся за девушкой, быстро пересек двор, взбежал на крыльцо и оказался в помещении, где был несколько дней назад на спиритическом сеансе. В темном зале гулял сквозняк. Под потолком возились летучие мыши. Повсюду были видны следы запустения. Вдруг он услышал, как где-то в глубине скрипнула дверь. Эдвард выскочил на деревянную винтовую лестницу и через секунду оказался в мастерской Пазелли. Он прокладывал себе дорогу, расшвыривая манекены в костюмах разных эпох. В мастерской, кроме него, несомненно кто-то находился. Опять скрипнули ступени деревянной лестницы, и наверху сильно хлопнула дверь.
И вдруг душераздирающий крик разорвал ночную тишину. Следом послышался глухой удар об асфальт.
Эдвард осторожно посмотрел вниз и увидел безжизненно распластанного на асфальте мужчину…
Подъехала полицейская машина, осветив место происшествия. Из окон выглядывали жильцы соседних домов. Двое полицейских склонились над телом. Электрический фонарик высветил сначала лицо, потом заломленную руку с часами на внутренней стороне запястья.
Через пару минут спустился Эдвард. Бледный, со взмокшим от пота лицом, он сделал несколько шагов по направлению к мертвому Салливану. Увидел руку с часами и другую руку — с зажатым в ней пистолетом.
Эдвард в ужасе отступил и, повернувшись, чтобы уйти, услышал фразу, сказанную одним из полицейских:
— Он упал с крыши того дома, где театральное ателье, с дома призраков.
— Это вы?
— Я же обещал, что вернусь. Пожалуйста, прошу вас, сыграйте мне еще раз псалом Бальдассаре Витали.
17
На другой день Эдвард отправился в библиотеку «Корсиниана» в Академии деи Линчей. Здесь он нашел еще одну карту Рима, показавшуюся ему интересной. С помощью лупы Эдвард бродил по центральной части города, такой, какой была она в начале прошлого века.
Между тем на календаре уже было 29 марта. Весь этот день он тоже провел в библиотеке. Наконец Эдварду показалось, что он нашел то, что искал. Он сделал последнюю запись и захлопнул блокнот.
* * *
Когда Эдвард вышел из душного библиотечного зала, было уже поздно. Теперь он почти наверняка знал, что найдет ответ на все мучившие его в последние дни вопросы. Все подсказки вели в старый город.Оставив машину на стоянке, он пешком отправился в район тех мрачных извилистых улочек, которые привели его однажды к дому, где находилась мастерская Пазелли.
Он миновал небольшую площадь Феба и переулочек делла Паче, переулок делла Вольпе и переулок деи Тре Арки. Через узкий проход вышел на виа деи Коронари, а оттуда на древнюю набережную Тор ди Нона. Пройдя переулок деи Сольдати, Эдвард свернул за угол и остановился возле здания со старым облупившимся фасадом. При тусклом свете уличного фонаря он увидел на чудом уцелевшем фризе поблекший от времени орнамент. Узор не отличался разнообразием. Это было многократно повторенное изображение совы.
Он вошел в дом. В скупо освещенном подъезде можно было разглядеть следы росписи на стенах, частично осыпавшуюся лепнину на потолке. На площадке второго этажа сохранилось большое венецианское зеркало. Несколько ступенек вели в полуподвальное помещение. Эдвард достал из кармана предусмотрительно купленный фонарик и, мысленно препоручая себя силам небесным, пошел вниз.
Тяжелая дверь подалась с трудом. Луч фонарика хаотично метался по стенам и потолку довольно просторного помещения. На противоположной стене Эдвард заметил еще одну дверь, ведущую, по всей вероятности, во внутренний дворик. Теперь луч осторожно ощупывал неровный пол под ногами Эдварда.
Вдруг луч скользнул по старой, потрескавшейся плите с неясной надписью. У Эдварда перехватило дыхание. Он пригляделся. Это была надгробная плита. Кроме греческих букв «альфа» и «омега» просматривались еще три слова: «Сэр Перси Делано».
Эдвард стоял в склепе.
Подождав, пока успокоится дыхание, он принялся осматривать стены. Луч фонарика выхватил фрагменты картины. Потом картина выступила целиком. Это было покрытое паутиной и плесенью изображение распятого Спасителя. В углах отсыревшей рамы Эдвард снова увидел барельефы сов.
Луч соскользнул на пол. Несколько могильных плит лежали одна подле другой. Где-то в глубине склепа можно было различить саркофаг. И опять Эдвард осветил Распятие.
Внезапно в склепе зазвучала музыка. Органная музыка.
Звуки шли откуда-то сверху.
Эдвард вернулся в подъезд и пошел навстречу музыке, которая звучала все громче и громче. Эту мелодию Эдвард не мог спутать ни с какой другой. Мелодию «Двенадцатого псалма» Бальдассаре Витали.
Он остановился возле двери на последнем этаже. Позвонил. Слабый звон колокольчика прозвучал в недрах квартиры. Музыка тотчас смолкла. Эдвард услышал шаркающие шаги, потом чей-то глухой, надтреснутый голос спросил:
— Кто там?
Но еще прежде, чем Эдвард успел ответить, дверь отворилась. Старик лет восьмидесяти, сутулый, в вязаной кофте и вязаном же шарфе вокруг тонкой старческой шеи, стоял перед ним. Его выцветшие, почти прозрачные глаза были устремлены в пространство за плечом Эдварда.
— Вы пожаловали издалека, не так ли?
Эдвард растерялся. Он еще не знал, как объяснить цель своего визита.
— Меня зовут Эдвард Форстер. Извините, что позволил себе побеспокоить вас, но я услышал музыку, и ноги сами привели меня сюда.
— Хорошо сделали, что пришли. — Старик посторонился. — Входите, прошу вас.
Квартиру, погруженную в полумрак, освещал только идущий снизу свет уличных фонарей.
— Весьма благодарен за визит, — церемонно поблагодарил старик. — Никто не навещает меня, а так приятно поговорить с людьми.
Старик щелкнул выключателем. Эдварду показалось, что он находится в музейном зале. Комната была обставлена прекрасной старинной мебелью, подобранной с исключительным вкусом.
Эдвард не счел нужным сдерживать восхищение:
— У вас очень красивый дом.
— Вам нравится? Это мой личный маленький музей.
Эдвард подошел к шкафу, украшенному резьбой.
— Если не ошибаюсь, барокко?
— Да, немецкое, начала позапрошлого столетия. Много декора, но как величественно и элегантно! — Старик подошел к большому зеркалу. — А взгляните на это. Рама — венецианское рококо. Характер резьбы совсем иной. Посмотрите, сколько движения в этих листьях! О, люди прошлых времен умели ценить красоту.
— Поразительное зеркало!
Хозяин направился к горке из красного дерева. Там была выставлена посуда и фарфоровые статуэтки. И теперь Эдвард обратил внимание на странную, неуверенную походку и осторожно вытянутую вперед руку старика.
— Эта горка тоже венецианская, восемнадцатый век.
— И тоже полна роскоши…
— О да! Статуэтки в центре — это Севр, — пояснил старик, указывая на фарфоровые фигурки. — А те, что наверху, — китайские. Третья династия Мин.
— Никак не ожидал увидеть здесь столько чудес.
Старик моргал детскими прозрачными глазами.
— Наверное, потому, что сам дом и лестница выглядят очень скромно. Но фасад заслуживает внимания. Что может быть лучше чистых благородных линий! — Он покачал головой. — Сейчас говорят, что дом очень запущен. Но мои глаза — это моя память.
Счастливая улыбка блуждала по его лицу. Седой пух на голове шевелился от движения воздуха.
Жестом пригласив Эдварда следовать дальше, старик прошел в следующую комнату. Руки он все время держал перед собой, словно обнимал кого-то невидимого.
— Вы, мне кажется, еще молоды.
— Послезавтра мне исполнится тридцать семь. — Эдвард разглядывал комнату, в которой они оказались. В ней не было ничего, кроме небольшого органа восемнадцатого века, стула и шкафа с книгами.
— Этот дом — вся моя жизнь, — с волнением проговорил старик. — Все, что у меня осталось. И мебель, и вещи — я ведь их вижу. Прошло уже столько лет с тех пор, как я потерял зрение, но они по-прежнему стоят перед моим внутренним взором. Но не только они. Идите сюда, взгляните. Вот здесь мое самое большое сокровище. — Он подошел к окну и отдернул шторы. — Отсюда открывается один из самых прелестных видов Рима. Посмотрите, посмотрите же…
Из окна был виден городской перекресток, застройка, характерная для начала столетия. Фонари освещали красивые, но по римским меркам вполне заурядные улицы.
— Видите площадь? Слева портик — все, что осталось от греческой церкви. А в центре романский храм, видите? Какая суровая простота… А справа еще один настоящий шедевр… Фонтан с дельфинами…
Эдвард следил за рукой старика.
— Площадь, описанная Байроном!
— Вы знаете о ее существовании?
— Да, но никогда не видел. И все же сохранилось одно свидетельство… — помедлив, ответил Эдвард. — Площадь запечатлел в прошлом веке один художник, Марко Тальяферри. Простите, а чью музыку вы играли перед моим приходом?
Старик подошел к органу.
— Сочинение Бальдассаре Витали. «Двенадцатый псалом».
— В церкви Сант Онорио я видел рукописи Бальдассаре Витали. Но среди них отсутствует именно этот псалом.
— И понятно. Он ведь у меня. Витали не захотел оставить его церкви. Именно этот псалом маэстро считал проклятым. Да он и сам был проклят! — Старик раскрыл шкаф, провел рукой по нотам и достал старинную рукопись. — Вот он, «Двенадцатый псалом», или «Двойная смерть». Прочтите… прочтите слова. Потрясающая исповедь, признание великого грешника. Музыка лишь аккомпанемент для этих строк.
Старик протянул Эдварду рукопись, сел за орган и заиграл.
Эдвард отошел к окну, благоговейно держа в руках коричневые от времени, сухие страницы: «Я повернулся к Господу спиной. Лежит греха дорога предо мной…» Случайно взгляд его упал поверх нот, на улицу.
Эдвард замер. Девушка в светлом платье медленно шла по тротуару. Это была Лючия. Она подняла голову, посмотрела прямо на окно, за которым стоял Эдвард, и остановилась.
— Извините. — Эдвард положил рукопись на подоконник. — Я должен уйти.
— Кто-то ждет вас?
— Да, но если позволите, я вернусь. Мне еще нужно кое-что понять.
И он опрометью бросился за Лючией. На прежнем месте ее не было. Эдвард кинулся в ту сторону, где, как ему показалось, мелькнуло светлое платье. Музыка Витали звучала в его голове.
За углом он увидел Лючию. Девушка двигалась необыкновенно легко. Иногда казалось, что ноги ее не касаются земли. Светлое платье то исчезало под темной аркой, то возникало в глубине переулка. В какой-то момент Эдвард решил, что нагнал Лючию, но это всего лишь бесплотная тень мелькнула у подъезда.
Так он блуждал какое-то время по старому городу, заглядывая в подворотни и проулки. Наконец светлое платье Лючии мелькнуло возле узкой калитки в ограде какого-то здания. Эдвард кинулся за девушкой, быстро пересек двор, взбежал на крыльцо и оказался в помещении, где был несколько дней назад на спиритическом сеансе. В темном зале гулял сквозняк. Под потолком возились летучие мыши. Повсюду были видны следы запустения. Вдруг он услышал, как где-то в глубине скрипнула дверь. Эдвард выскочил на деревянную винтовую лестницу и через секунду оказался в мастерской Пазелли. Он прокладывал себе дорогу, расшвыривая манекены в костюмах разных эпох. В мастерской, кроме него, несомненно кто-то находился. Опять скрипнули ступени деревянной лестницы, и наверху сильно хлопнула дверь.
* * *
Между тем вдоль здания, по которому блуждал Эдвард, медленно и почти бесшумно двигалась полицейская машина с выключенными фарами.* * *
Эдвард взбежал, запыхавшись, на последний этаж и, рванув на себя ручку двери, отшатнулся. Он стоял на довольно покатой крыше. Купола и колокольни ночного Рима оказались на уровне его глаз. Он сделал несколько шагов по кровле. Только узкий поребрик отделял его от края.И вдруг душераздирающий крик разорвал ночную тишину. Следом послышался глухой удар об асфальт.
Эдвард осторожно посмотрел вниз и увидел безжизненно распластанного на асфальте мужчину…
Подъехала полицейская машина, осветив место происшествия. Из окон выглядывали жильцы соседних домов. Двое полицейских склонились над телом. Электрический фонарик высветил сначала лицо, потом заломленную руку с часами на внутренней стороне запястья.
Через пару минут спустился Эдвард. Бледный, со взмокшим от пота лицом, он сделал несколько шагов по направлению к мертвому Салливану. Увидел руку с часами и другую руку — с зажатым в ней пистолетом.
Эдвард в ужасе отступил и, повернувшись, чтобы уйти, услышал фразу, сказанную одним из полицейских:
— Он упал с крыши того дома, где театральное ателье, с дома призраков.
* * *
Слепой старик открыл дверь. Эдвард почти ввалился в квартиру. Ноги и руки его дрожали, рубашка прилипла к телу.— Это вы?
— Я же обещал, что вернусь. Пожалуйста, прошу вас, сыграйте мне еще раз псалом Бальдассаре Витали.
17
К нарядно освещенным дверям британского посольства одна за другой подъезжали машины. В холле уже собралось порядочное число публики. Повсюду были расставлены столы с легкими закусками. Элегантный и невозмутимый бармен, держа в руке сразу три бокала, разливал виски, не пролив ни единой капли.
Повсюду раздавались приветственные возгласы. Сегодня здесь можно было встретить известных ученых и артистов, художников и писателей, журналистов всех сколько-нибудь значительных изданий и всю ту околобогемную публику, которая в силу лишь ей известных причин никогда не пропускает подобных собраний.
Разговоры на профессиональные темы перебивались великосветскими сплетнями. Все ждали начала лекции. Отсутствовал только тот, ради кого все собрались здесь.
Барбара встречала гостей. На ней было облегающее черное платье с открытой спиной, из украшений — только нитка жемчуга на шее. Она справедливо полагала, что красота не должна быть многословной. Улыбаясь и кивая знакомым, она одновременно искала кого-то глазами среди толпы. Похоже, все, кто интересовал ее, были здесь: и мастер по старинным костюмам синьор Пазелли, и нумизмат профессор Баренго. Наконец появился князь Анкизи в сопровождении черноволосой мрачной синьоры Джаннелли.
Князь улыбнулся Барбаре:
— Вы знакомы с синьорой Джаннелли? Она администратор гостиницы «Гальба», где остановился наш дорогой профессор Форстер. — Барбара приветливо кивнула. Князь продолжал: — Лишь немногие знают, что гостиница эта принадлежит мне, а синьора Джаннелли любезно согласилась управлять тем небольшим состоянием, что у меня еще осталось. Она бесценная помощница… Как и вы для профессора Форстера. — Улыбка Анкизи стала еще более восторженной.
— Вы преувеличиваете, князь. К счастью, профессор прекрасно сам справляется со своими проблемами… и в любой ситуации.
— Конечно-конечно! Просто удивительно, какой обаятельный ученый. Я так много ожидаю от сегодняшней лекции! Сенсационных открытий! — За этой безостановочной болтовней Анкизи пытался скрыть сильное волнение.
К ним подошел Баренго, и Барбара, указав ему на афишу с фамилией Эдварда и датой «30 марта 1971 года», спросила:
— Синьор Баренго, вы, если не ошибаюсь, уже знакомы с профессором Форстером?
Баренго утвердительно кивнул:
— Имел удовольствие встретить его на аукционе. Он был в обществе синьоры Эндрюс… той несчастной женщины, погибшей столь трагически. Профессор собирал кое-какие сведения об одном ювелире восемнадцатого столетия.
Анкизи вступил в разговор:
— В Риме у профессора не было ни дня отдыха.
— Он отдохнет после лекции, — сказал Баренго лишенным выражения голосом.
При этих словах Барбара внутренне содрогнулась, а князь Анкизи посмотрел на часы.
— Однако скоро девять, а профессора еще нет. Мне кажется, он заставляет нас ждать.
— Не думаю, синьор Анкизи. — Барбара посмотрела прямо в глаза князю. — Лекция начнется вовремя. Профессор Форстер уже здесь, он в кабинете синьора Пауэла.
— Надо полагать, что на сей раз Салливан действительно мертв?
— Мертв, вне всяких сомнений, — подтвердил Эдвард. — Полиция констатировала смерть.
— Хотелось бы верить. Салливан был постоянной угрозой для вашей жизни. Хотя мы и предприняли некоторые меры предосторожности.
Эдвард покачал головой:
— Но зачем был нужен весь этот спектакль… Телефонный звонок… Пистолетные выстрелы… и мнимая смерть.
— Это старый трюк, Форстер. Салливан проделал все это, чтобы в нужный момент отвести от себя подозрения.
Эдвард улыбнулся:
— Он есть и его нет. Очередной призрак.
— Хорош призрак, с пистолетом наготове, — заметил Пауэл, раскуривая сигару. — Если бы не удалось разгадать его планы…
— Я бы сейчас не сидел здесь… Так я вам обязан, Пауэл? — Эдвард улыбнулся.
— О, не волнуйтесь, достаточно, если вы будете ходатайствовать о представлении меня к награде. А я за это готов порекомендовать вас на службу в разведку. — Пауэл подмигнул. Он пребывал в прекрасном расположении духа. — Вы были очень отважны… особенно когда решились положиться на меня.
— Дорогой Пауэл, не в обиду вам будет сказано, но я с самого начала понял, что никакой вы не атташе по культуре.
— Ну, если на то пошло, так ведь и итальянская контрразведка в это ни на йоту не верит. До сих пор она на все закрывала глаза. — Он откинулся в кресле и довольно похлопал себя по округлому животику. — А барон Россо… Если бы мы не направили полицию по его следам, думаю, сегодняшнюю лекцию пришлось бы отменять. — Пауэл хохотнул. — Кстати, волнуетесь?
— Не очень. С таким союзником, как вы, я готов выступать перед любой аудиторией. Теперь уже самая трудная роль не у меня. Не боитесь, что ваше отсутствие на лекции покажется кое-кому подозрительным?
— Думаю, обратное показалось бы многим еще более странным. Разве легкомысленный добряк Пауэл предпочтет общество очередной красотки скучному Байрону?
— А Барбара?
— Не думаю, что стану предметом ее заботы сегодня вечером. Тут, как сказал принц Гамлет, есть предмет попритягательней. — Он хлопнул Эдварда по колену. — Ах, дружище Форстер, у вас еще вся жизнь впереди! А что касается лекции, то я побуду в самом начале. Две или три минуты. Достаточно, чтобы обратить на себя внимание публики. А потом исчезну. И далее — по плану.
Они обменялись рукопожатием, чокнулись и выпили. Пауэл посмотрел на часы:
— Готовы? Без двух минут девять.
— До полуночи еще три часа.
И они вышли из кабинета.
Свободных мест почти не было. В первом ряду сидели князь Анкизи и — на некотором расстоянии друг от друга — профессор Баренго, синьор Пазелли и синьора Джаннелли. Пауэл предпочел остаться у входа в зал. Он стоял, прислонившись спиной к стене.
Эдвард поднялся на кафедру и поклонился публике. Как всегда в подобных случаях, он чувствовал себя уверенно и спокойно.
— Спасибо… Спасибо… Дамы и господа, благодарю вас.
Аплодисменты стихли.
— Благодарю вас за столь теплый прием и начну с замечания — пока я этого ничем не заслужил.
Непринужденность Эдварда импонировала аудитории. Среди публики пробежал легкий шумок. Многие обменялись улыбками.
— Текст своего выступления я написал еще до отъезда из Лондона. Однако читать его не стану. Сегодня вечер импровизаций.
Снова раздались аплодисменты. Эдвард перевел дыхание и подождал, пока установится полная тишина.
— Мне известно, что некоторые из присутствующих читали мою последнюю статью, напечатанную в журнале «История литературы». К сожалению, в нее вкрались по меньшей мере две ошибки. — По рядам пробежал шепот. Профессор продолжал: — Для тех, кто не читал статью, поясню: в ней комментируются некоторые страницы неизданного дневника лорда Байрона, где он описывает в том числе свое пребывание в Риме в 1821 году. Это дневник, который был найден мною по чистой случайности. — Эдвард взглянул на Анкизи. Тот, улыбаясь, медленно покачал головой. — Так вот, этот дневник состоит из двух частей. Я опубликовал первую, оставив за собой право обнародовать вторую часть по окончании исследований. Но в Риме я нашел много добрых друзей и получил от них немало ценных советов, особенно от князя Анкизи, страстного поклонника Байрона. Князь, позвольте публично выразить мою благодарность.
Эдвард жестом привлек внимание аудитории к Анкизи.
— Именно благодаря советам князя, — продолжал Эдвард, — я понял, что неточно откомментировал стихи Байрона, написанные по-итальянски пятнадцатого апреля 1821 года. Неточность весьма существенная, поскольку стихи эти принадлежат не Байрону.
Эдвард был доволен произведенным эффектом и продолжил:
— Байрон лишь процитировал строки, которые в силу определенных причин поразили его. Это стихи итальянского музыканта конца восемнадцатого столетия Бальдассаре Витали. Стихи, которые он сочинил специально для своего опуса «Двенадцатый псалом», имеющего также название «Двойная смерть».
Зал внимательно слушал.
— Рукопись «Двенадцатого псалма» считалась утраченной, однако же она цела и принадлежит одному утонченному ценителю музыки. Этот весьма старый синьор живет в Риме в полнейшем уединении, в старом доме, поблизости от площади, которую описал в своем дневнике Байрон того же числа — пятнадцатого апреля. Вернее сказать, он живет поблизости от того места, где когда-то была площадь! Байрон записал: «Вечер. Одиннадцать часов. Площадь с портиком. Романский храм и фонтан с дельфинами. Удивительное место. Каменный посланец. Божественная музыка. Мрачные явления». — Эдвард заметил краем глаза, как Пауэл выскользнул из зала. — Той же ночью Байрон записал стихи Бальдассаре Витали:
Я повернулся к Господу спиной.
Лежит греха дорога предо мной.
И я пошел, сомненья отметая.
Дорога зла вела меня, прямая
И страшная. Я вышел за порог,
И за спиной моей остался Бог.
Я шел, не видя Божьего лица.
Дорогу зла прошел я до конца,
Но душу потерял свою в пути.
Я грешник жалкий. Господи, прости!
Между тем машина Пауэла влилась в поток автомобилей, ехавших этим вечером по улице Четырех Фонтанов.
А лекция в британском посольстве шла своим чередом.
— Сначала я думал, что площадь, о которой пишет Байрон, — плод поэтического воображения. И это моя вторая ошибка. Чтобы отыскать место, где находилась площадь, пришлось обратиться ко второй части дневника Байрона, к той, которую я еще не опубликовал. На одной из страниц, помеченных летом 1823 года, Байрон, находившийся тогда в Пизе, перед отправлением в Рим сделал короткую запись: «Божественная музыка в доме О. Будь я проклят, если еще хоть раз приму это приглашение».
Умело выдержанная пауза подогрела нетерпение зала.
— Даже спустя два года поэт все еще находился под сильнейшим впечатлением от памятной римской ночи 1821 года. Нелегко было установить событийную связь между этими двумя страницами дневника, в которых, однако, повторяется одна и та же короткая фраза: «Божественная музыка…» И особенно трудно было понять, кто же такой этот загадочный «О» и где находится его дом.
Эдвард бросил взгляд на Анкизи и его окружение и, убедившись, что его слушают со вниманием, продолжил:
— Я не сомневался, что, найдя дом «О», отыщу и место, где прежде находилась площадь. Я построил несколько разных гипотез, касавшихся друзей Байрона, имена которых начинались на букву «О» и которые могли оказаться в Риме в те годы. Гипотезы эти, однако, остались гипотезами. Я уже стал отчаиваться, как вдруг интуиция подсказала мне… Впрочем, может, это был чей-то голос, который я принял за свой, внутренний… — Теперь Эдвард посмотрел на синьору Джаннелли. — Я подумал, что, вероятно, это не что иное, как инициал имени Оберон… Оберон — царь фей и эльфов из шекспировского «Сна в летнюю ночь». Я допустил неточности в своей статье и уже принес свои извинения, но все же я сделал открытие, довольно значительное… с точки зрения литературоведения…
Эдвард переглянулся с Барбарой, и та ободряюще улыбнулась в ответ.
— Оберон — это прозвище, которое Байрон дал своему другу сэру Перси Делано. О нем было известно, что он находился в Риме в двадцатых годах прошлого столетия. Итак, я принялся искать дом, где жил сэр Перси, хотя поначалу сомневался, что мне удастся найти его, и самое главное, до конца не был уверен, что «О» — первая буква имени Оберон… Но когда я отыскал дом, все встало на свои места… Именно это, скажу без ложной скромности, и является моим открытием.
Из первого ряда донесся голос:
— Можно вопрос?
Эдвард взглянул на говорившего:
— Пожалуйста, профессор Баренго.
— Вы можете сказать нам, где находится этот дом?
Эдвард немного помедлил, потом ответил:
— На виа делле Тре Спаде, девятнадцать. Это тот самый дом, где прежде, задолго до сэра Перси, жил Бальдассаре Витали и где он явился Байрону во время спиритического сеанса. — По залу прошел легкий вздох. — Байрон, как вам известно, страстно увлекался некромантией. В ту ночь кто-то играл на органе «Двенадцатый псалом» и явился дух его автора, Бальдассаре Витали. — Эдвард улыбнулся. — Была ли это материализация коллективного подсознательного, или же сие «мрачное явление» оказалось чьей-то шуткой, предоставляю решать вам. Так или иначе, на Байрона это произвело такое сильное впечатление, что, вернувшись домой, поэт почувствовал необходимость записать в дневнике слова псалма Витали.
Божественная музыка… На самом деле ее автора считали в свое время воплощенным дьяволом. Говорили, будто Витали — маг, имеющий связи с потусторонним миром. И самое главное, о нем ходила молва, будто он убил своего соперника по некромантии — ювелира Иларио Брандани, чтобы завладеть секретом его могущества — знаком повеления.
Пауэл спустился в подвал и осветил фонариком плиты на полу. В луче света появилось надгробие сэра Перси Делано — Оберона — друга Байрона. Затем луч опять скользнул по стене и замер на старинной картине с изображением Распятия.
— Что же представлял собой этот знак повеления, который Витали выкрал у Брандани, убив его? Пока мы можем лишь делать предположения. Однако следы трагической загадки просматриваются в завещании музыканта, где упоминается некое тайное наследие, которое предназначено посвященному и охранять которое поручено посланцу, имеющему тело, но не имеющему души… — Эдвард указал на князя Анкизи. — Этими ценными подсказками я обязан князю Анкизи и еще раз чувствую необходимость публично поблагодарить его. Речь идет, таким образом, о каменном посланце — том самом, о котором упоминает в дневнике Байрон, очевидно хорошо знавший легенду…
Повсюду раздавались приветственные возгласы. Сегодня здесь можно было встретить известных ученых и артистов, художников и писателей, журналистов всех сколько-нибудь значительных изданий и всю ту околобогемную публику, которая в силу лишь ей известных причин никогда не пропускает подобных собраний.
Разговоры на профессиональные темы перебивались великосветскими сплетнями. Все ждали начала лекции. Отсутствовал только тот, ради кого все собрались здесь.
Барбара встречала гостей. На ней было облегающее черное платье с открытой спиной, из украшений — только нитка жемчуга на шее. Она справедливо полагала, что красота не должна быть многословной. Улыбаясь и кивая знакомым, она одновременно искала кого-то глазами среди толпы. Похоже, все, кто интересовал ее, были здесь: и мастер по старинным костюмам синьор Пазелли, и нумизмат профессор Баренго. Наконец появился князь Анкизи в сопровождении черноволосой мрачной синьоры Джаннелли.
Князь улыбнулся Барбаре:
— Вы знакомы с синьорой Джаннелли? Она администратор гостиницы «Гальба», где остановился наш дорогой профессор Форстер. — Барбара приветливо кивнула. Князь продолжал: — Лишь немногие знают, что гостиница эта принадлежит мне, а синьора Джаннелли любезно согласилась управлять тем небольшим состоянием, что у меня еще осталось. Она бесценная помощница… Как и вы для профессора Форстера. — Улыбка Анкизи стала еще более восторженной.
— Вы преувеличиваете, князь. К счастью, профессор прекрасно сам справляется со своими проблемами… и в любой ситуации.
— Конечно-конечно! Просто удивительно, какой обаятельный ученый. Я так много ожидаю от сегодняшней лекции! Сенсационных открытий! — За этой безостановочной болтовней Анкизи пытался скрыть сильное волнение.
К ним подошел Баренго, и Барбара, указав ему на афишу с фамилией Эдварда и датой «30 марта 1971 года», спросила:
— Синьор Баренго, вы, если не ошибаюсь, уже знакомы с профессором Форстером?
Баренго утвердительно кивнул:
— Имел удовольствие встретить его на аукционе. Он был в обществе синьоры Эндрюс… той несчастной женщины, погибшей столь трагически. Профессор собирал кое-какие сведения об одном ювелире восемнадцатого столетия.
Анкизи вступил в разговор:
— В Риме у профессора не было ни дня отдыха.
— Он отдохнет после лекции, — сказал Баренго лишенным выражения голосом.
При этих словах Барбара внутренне содрогнулась, а князь Анкизи посмотрел на часы.
— Однако скоро девять, а профессора еще нет. Мне кажется, он заставляет нас ждать.
— Не думаю, синьор Анкизи. — Барбара посмотрела прямо в глаза князю. — Лекция начнется вовремя. Профессор Форстер уже здесь, он в кабинете синьора Пауэла.
* * *
Кабинет атташе по культуре освещал мягкий свет настольной лампы. Эдвард и Пауэл уже больше часа беседовали, сидя друг против друга в низких глубоких креслах. Бутылка виски стояла между ними на столике.— Надо полагать, что на сей раз Салливан действительно мертв?
— Мертв, вне всяких сомнений, — подтвердил Эдвард. — Полиция констатировала смерть.
— Хотелось бы верить. Салливан был постоянной угрозой для вашей жизни. Хотя мы и предприняли некоторые меры предосторожности.
Эдвард покачал головой:
— Но зачем был нужен весь этот спектакль… Телефонный звонок… Пистолетные выстрелы… и мнимая смерть.
— Это старый трюк, Форстер. Салливан проделал все это, чтобы в нужный момент отвести от себя подозрения.
Эдвард улыбнулся:
— Он есть и его нет. Очередной призрак.
— Хорош призрак, с пистолетом наготове, — заметил Пауэл, раскуривая сигару. — Если бы не удалось разгадать его планы…
— Я бы сейчас не сидел здесь… Так я вам обязан, Пауэл? — Эдвард улыбнулся.
— О, не волнуйтесь, достаточно, если вы будете ходатайствовать о представлении меня к награде. А я за это готов порекомендовать вас на службу в разведку. — Пауэл подмигнул. Он пребывал в прекрасном расположении духа. — Вы были очень отважны… особенно когда решились положиться на меня.
— Дорогой Пауэл, не в обиду вам будет сказано, но я с самого начала понял, что никакой вы не атташе по культуре.
— Ну, если на то пошло, так ведь и итальянская контрразведка в это ни на йоту не верит. До сих пор она на все закрывала глаза. — Он откинулся в кресле и довольно похлопал себя по округлому животику. — А барон Россо… Если бы мы не направили полицию по его следам, думаю, сегодняшнюю лекцию пришлось бы отменять. — Пауэл хохотнул. — Кстати, волнуетесь?
— Не очень. С таким союзником, как вы, я готов выступать перед любой аудиторией. Теперь уже самая трудная роль не у меня. Не боитесь, что ваше отсутствие на лекции покажется кое-кому подозрительным?
— Думаю, обратное показалось бы многим еще более странным. Разве легкомысленный добряк Пауэл предпочтет общество очередной красотки скучному Байрону?
— А Барбара?
— Не думаю, что стану предметом ее заботы сегодня вечером. Тут, как сказал принц Гамлет, есть предмет попритягательней. — Он хлопнул Эдварда по колену. — Ах, дружище Форстер, у вас еще вся жизнь впереди! А что касается лекции, то я побуду в самом начале. Две или три минуты. Достаточно, чтобы обратить на себя внимание публики. А потом исчезну. И далее — по плану.
Они обменялись рукопожатием, чокнулись и выпили. Пауэл посмотрел на часы:
— Готовы? Без двух минут девять.
— До полуночи еще три часа.
И они вышли из кабинета.
* * *
Когда Эдвард появился в зале, Барбара, радостно вспыхнув, зааплодировала первой, и все сразу же последовали ее примеру.Свободных мест почти не было. В первом ряду сидели князь Анкизи и — на некотором расстоянии друг от друга — профессор Баренго, синьор Пазелли и синьора Джаннелли. Пауэл предпочел остаться у входа в зал. Он стоял, прислонившись спиной к стене.
Эдвард поднялся на кафедру и поклонился публике. Как всегда в подобных случаях, он чувствовал себя уверенно и спокойно.
— Спасибо… Спасибо… Дамы и господа, благодарю вас.
Аплодисменты стихли.
— Благодарю вас за столь теплый прием и начну с замечания — пока я этого ничем не заслужил.
Непринужденность Эдварда импонировала аудитории. Среди публики пробежал легкий шумок. Многие обменялись улыбками.
— Текст своего выступления я написал еще до отъезда из Лондона. Однако читать его не стану. Сегодня вечер импровизаций.
Снова раздались аплодисменты. Эдвард перевел дыхание и подождал, пока установится полная тишина.
— Мне известно, что некоторые из присутствующих читали мою последнюю статью, напечатанную в журнале «История литературы». К сожалению, в нее вкрались по меньшей мере две ошибки. — По рядам пробежал шепот. Профессор продолжал: — Для тех, кто не читал статью, поясню: в ней комментируются некоторые страницы неизданного дневника лорда Байрона, где он описывает в том числе свое пребывание в Риме в 1821 году. Это дневник, который был найден мною по чистой случайности. — Эдвард взглянул на Анкизи. Тот, улыбаясь, медленно покачал головой. — Так вот, этот дневник состоит из двух частей. Я опубликовал первую, оставив за собой право обнародовать вторую часть по окончании исследований. Но в Риме я нашел много добрых друзей и получил от них немало ценных советов, особенно от князя Анкизи, страстного поклонника Байрона. Князь, позвольте публично выразить мою благодарность.
Эдвард жестом привлек внимание аудитории к Анкизи.
— Именно благодаря советам князя, — продолжал Эдвард, — я понял, что неточно откомментировал стихи Байрона, написанные по-итальянски пятнадцатого апреля 1821 года. Неточность весьма существенная, поскольку стихи эти принадлежат не Байрону.
Эдвард был доволен произведенным эффектом и продолжил:
— Байрон лишь процитировал строки, которые в силу определенных причин поразили его. Это стихи итальянского музыканта конца восемнадцатого столетия Бальдассаре Витали. Стихи, которые он сочинил специально для своего опуса «Двенадцатый псалом», имеющего также название «Двойная смерть».
Зал внимательно слушал.
— Рукопись «Двенадцатого псалма» считалась утраченной, однако же она цела и принадлежит одному утонченному ценителю музыки. Этот весьма старый синьор живет в Риме в полнейшем уединении, в старом доме, поблизости от площади, которую описал в своем дневнике Байрон того же числа — пятнадцатого апреля. Вернее сказать, он живет поблизости от того места, где когда-то была площадь! Байрон записал: «Вечер. Одиннадцать часов. Площадь с портиком. Романский храм и фонтан с дельфинами. Удивительное место. Каменный посланец. Божественная музыка. Мрачные явления». — Эдвард заметил краем глаза, как Пауэл выскользнул из зала. — Той же ночью Байрон записал стихи Бальдассаре Витали:
Я повернулся к Господу спиной.
Лежит греха дорога предо мной.
И я пошел, сомненья отметая.
Дорога зла вела меня, прямая
И страшная. Я вышел за порог,
И за спиной моей остался Бог.
Я шел, не видя Божьего лица.
Дорогу зла прошел я до конца,
Но душу потерял свою в пути.
Я грешник жалкий. Господи, прости!
Между тем машина Пауэла влилась в поток автомобилей, ехавших этим вечером по улице Четырех Фонтанов.
А лекция в британском посольстве шла своим чередом.
— Сначала я думал, что площадь, о которой пишет Байрон, — плод поэтического воображения. И это моя вторая ошибка. Чтобы отыскать место, где находилась площадь, пришлось обратиться ко второй части дневника Байрона, к той, которую я еще не опубликовал. На одной из страниц, помеченных летом 1823 года, Байрон, находившийся тогда в Пизе, перед отправлением в Рим сделал короткую запись: «Божественная музыка в доме О. Будь я проклят, если еще хоть раз приму это приглашение».
Умело выдержанная пауза подогрела нетерпение зала.
— Даже спустя два года поэт все еще находился под сильнейшим впечатлением от памятной римской ночи 1821 года. Нелегко было установить событийную связь между этими двумя страницами дневника, в которых, однако, повторяется одна и та же короткая фраза: «Божественная музыка…» И особенно трудно было понять, кто же такой этот загадочный «О» и где находится его дом.
Эдвард бросил взгляд на Анкизи и его окружение и, убедившись, что его слушают со вниманием, продолжил:
— Я не сомневался, что, найдя дом «О», отыщу и место, где прежде находилась площадь. Я построил несколько разных гипотез, касавшихся друзей Байрона, имена которых начинались на букву «О» и которые могли оказаться в Риме в те годы. Гипотезы эти, однако, остались гипотезами. Я уже стал отчаиваться, как вдруг интуиция подсказала мне… Впрочем, может, это был чей-то голос, который я принял за свой, внутренний… — Теперь Эдвард посмотрел на синьору Джаннелли. — Я подумал, что, вероятно, это не что иное, как инициал имени Оберон… Оберон — царь фей и эльфов из шекспировского «Сна в летнюю ночь». Я допустил неточности в своей статье и уже принес свои извинения, но все же я сделал открытие, довольно значительное… с точки зрения литературоведения…
Эдвард переглянулся с Барбарой, и та ободряюще улыбнулась в ответ.
— Оберон — это прозвище, которое Байрон дал своему другу сэру Перси Делано. О нем было известно, что он находился в Риме в двадцатых годах прошлого столетия. Итак, я принялся искать дом, где жил сэр Перси, хотя поначалу сомневался, что мне удастся найти его, и самое главное, до конца не был уверен, что «О» — первая буква имени Оберон… Но когда я отыскал дом, все встало на свои места… Именно это, скажу без ложной скромности, и является моим открытием.
Из первого ряда донесся голос:
— Можно вопрос?
Эдвард взглянул на говорившего:
— Пожалуйста, профессор Баренго.
— Вы можете сказать нам, где находится этот дом?
Эдвард немного помедлил, потом ответил:
— На виа делле Тре Спаде, девятнадцать. Это тот самый дом, где прежде, задолго до сэра Перси, жил Бальдассаре Витали и где он явился Байрону во время спиритического сеанса. — По залу прошел легкий вздох. — Байрон, как вам известно, страстно увлекался некромантией. В ту ночь кто-то играл на органе «Двенадцатый псалом» и явился дух его автора, Бальдассаре Витали. — Эдвард улыбнулся. — Была ли это материализация коллективного подсознательного, или же сие «мрачное явление» оказалось чьей-то шуткой, предоставляю решать вам. Так или иначе, на Байрона это произвело такое сильное впечатление, что, вернувшись домой, поэт почувствовал необходимость записать в дневнике слова псалма Витали.
Божественная музыка… На самом деле ее автора считали в свое время воплощенным дьяволом. Говорили, будто Витали — маг, имеющий связи с потусторонним миром. И самое главное, о нем ходила молва, будто он убил своего соперника по некромантии — ювелира Иларио Брандани, чтобы завладеть секретом его могущества — знаком повеления.
* * *
В это время Пауэл уже стоял на виа делле Тре Спаде у дома номер 19, рассматривая фриз с изображением сов. Затем он решительно вошел в подъезд.Пауэл спустился в подвал и осветил фонариком плиты на полу. В луче света появилось надгробие сэра Перси Делано — Оберона — друга Байрона. Затем луч опять скользнул по стене и замер на старинной картине с изображением Распятия.
* * *
В это же время напряжение аудитории в зале британского посольства достигло своего пика.— Что же представлял собой этот знак повеления, который Витали выкрал у Брандани, убив его? Пока мы можем лишь делать предположения. Однако следы трагической загадки просматриваются в завещании музыканта, где упоминается некое тайное наследие, которое предназначено посвященному и охранять которое поручено посланцу, имеющему тело, но не имеющему души… — Эдвард указал на князя Анкизи. — Этими ценными подсказками я обязан князю Анкизи и еще раз чувствую необходимость публично поблагодарить его. Речь идет, таким образом, о каменном посланце — том самом, о котором упоминает в дневнике Байрон, очевидно хорошо знавший легенду…