Страница:
– Слушай, Дрын, а мы с тобой никогда раньше не встречались?
– Ну, если только в «Артеке», на пионерской линейке, гы-гы-гы… А чего?
…Машину сегодня Сергей не взял – и здорово пожалел об этом. Две остановки, что он рискнул проехаться в автобусе, пассажиры в открытую на него пялились, почему-то сразу безошибочно определив источник распространения миазмов. Сергей вышел и оставшуюся часть дороги проделал пешком. Дома были гости: отцов университетский однокурсник Дима с женой – у них своя арт-галерея в Петербурге.
– Привет, – поздоровался со всеми Сергей, просунув голову в дверь гостиной.
И резко направился в ванную. Мама окликнула его и догнала в коридоре. На ней был светлый брючный костюм с большой модерновой пряжкой, отец привез его из Вены, когда у него еще не было ни одной любовницы. Выглядела она классно, только вид испуганный.
– Ты похож на привидение, Сережа, – полушепотом сказала мама. – Что случилось? Димина половина чуть со стула не свалилась, когда ты появился.
– Ерунда, просто устал.
Ну вот. Глаза матери становились все шире и шире, а лицо вытягивалось, и Сергей даже испугался, что сейчас она начнет шпуляться в него глазными яблоками и ронять челюсть на пол, как этот придурок Джим Керри в «Маске».
– Чем от тебя… Господи… Что за вонь? – проговорила мама, невольно прикрывая рот и нос рукой. Она стала раза в два белее своего брючного костюма. – Чем это воняет от тебя?.. Ты что, убил кого-нибудь?
«Убил ли я кого-нибудь, в самом деле?» – подумал Сергей.
– Не знаю, – сказал он. – Просто у меня был трудный день, а на мясокомбинате сегодня вывозили костную муку. Я хочу как следует помыться.
Мама бегом побежала в туалет, смешно разбрасывая в стороны пятки – Сергей раньше не замечал, что она так бегает, – взяла баллончик с освежителем, попрыскала на лампочку в коридоре, очертила аэрозольной струей магический круг около Сергея.
– Возьми, пожалуйста, отцов шампунь, у него очень устойчивый запах, и плесни в воду. Не жалей. Отмокни хотя бы полчасика… О Господи… Это мертвечина какая-то, да?
– Удобрение, – сказал Сергей, запирая за собой дверь ванной.
Он слышал, как вышел из гостиной отец, как они с матерью громко о чем-то шептались. Подождал, когда уйдут обратно («гостей нельзя оставлять одних, Игорь, после поговорим»). Потом выскочил на кухню, схватил консервный нож и вернулся. Включил воду, открыл флакон с шампунем «Шварцкопф», вылил весь его в ванну. Запахло разогретой жарким солнцем лимонной рощей – как под Гурзуфом, где они отдыхали… Сергей не помнил, в каком году. Он достал банку шпрот из кармана, встряхнул над ухом.
Ничего не услышал.
Может, лучше не открывать? Пусть Агеев открывает – верно? Это его работа. Это ему потом получать Звезду Героя и очередное звание. А то еще скажет, козел, что Сергей сам натоптал туда порошка…
Ну да. А если порошка никакого нет?
Сергей положил банку на пол, приставил лезвие ножа к внутренней стороне железного ободка. Банка, звякнув, встала на ребро, Сергей поправил ее. И ударил по деревянной ручке ладонью.
Пол отозвался коротким каменным эхом. Свет в ванной ритмично замигал.
– У тебя все в порядке, Сереж? – спросил отец. Наверное, под дверью стоял, слушал. – Нам надо поговорить. Неужели тебе нравится эта работа?
– Все хорошо, все прекрасно, ай'м файн… все просто заебись, – бормотал Сергей.
Из рваного отверстия в банке наружу вытекало обычное рыжее масло с рыбными крошками. Нож дальше кромсал жесть, оставляя на краях неровный зубчатый след. Сергей представлял, как однажды возьмет эту банку и накроет ей морду Агеева.
И повернет по часовой стрелке.
Главное – это ощущение, будто зажимаешь маленькую монетку между ягодицами. Монетка не должна упасть, даже если перебегаешь дорогу перед фырчащими мордами автомобилей. Даже если тебя бьют под ложечку и легкие сворачиваются внутри мокрыми безжизненными полотенцами. Ты плюешь на все и гордо перемещаешься в пространстве, удерживая чертову монетку за самый ее краешек с вертикальными насечками, и твоя прямая кишка сжата, как слипшаяся макаронина, – а зомбированные мужики на проспекте Маркса смотрят тебе вслед, забыв обо всем на свете, они восхищены, они падают в открытые канализационные люки, летят под колеса машин, они таранят стекла витрин, фонтанируя кровью из порванных аорт, они топчут прохожих, как стадо взбесившихся слонов. Можно ставить десять против одного, что вечером, после ужина и «Крутого Уокера», натянув вьетнамский шипованный презерватив, эти мудаки скажут своим женам и любовницам: слушай, дорогая, а теперь пройдись туда-сюда и поверти очком, как эта сучка, которую я видел сегодня на проспекте…
Это и есть настоящий Подиумный Шаг. С большой буквы. С маленькой монеткой в жопе.
Маша Вешняк знает, что это такое. Или, по крайней мере, думает, что знает.
Она идет в свой итальянский супермаркет, где вот-вот закончится обеденный перерыв, на ее лице адресованная в никуда полуулыбка, она блуждающей кометой светится в толпе.
Только сейчас вместо маленькой монетки Маша сжимает толстое сучковатое полено, внутри липко и паскудно, и кровь скоро начнет стекать по ногам.
Машу порвали. Если бы Метла, этот подонок, не попал в прямую кишку, он продырявил бы ее в любом другом месте, точно. Когда Метла злится – он твердый и холодный, как бревно, как зубило, он может только убивать. Никакого удовольствия. Он убивает и говорит: ты здорово подставила меня, сука. Очень здорово.
Заметив впереди парня с сеттером, Маша быстро перешла на другую сторону улицы. Сеттер встал в стойку, нервно повел носом. Собаки чуют кровь за километр; когда у Маши месячные, Додик так и норовит залезть под юбку…
Это не месячные. Это просто кровь, потому что Машу порвал ее лучший дружок. Прочистил мусоропровод. Размешал кишки. Он заехал за ней, едва начался перерыв, и отвез к себе. Сначала ударил под дых. Потом сказал, что ракетница, которую она взяла на день рождения Газона, была «горячая», – а Метла никому не позволяет трогать свои вещи без спросу. Теперь он с этой долбаной ракетницей, как жерех с блесной в желудке. Это справедливо? Справедливо или нет – я тебя спрашиваю, жаба паскудная?!
Нет, это несправедливо. Значит, что? Значит, виновные понесут наказание. Вот это будет справедливо, да. Газик, педреныш, уже получил свое, верно?
– Он требовал, чтобы я залезла пальцем в его… Нет, не надо, пожалуйста. Нет, нет…
– Заткнись. Он свое получил.
– Мне больно. Пожалуйста… Я не думала даже доставать ее из сумочки, взяла на всякий случай, думала – если на обратном пути кто-то пристанет, то я смогу… Ты с ума сошел, не надо. Ты что?!
– Не дергайся, паскуда! Ты выстрелила первой. Ты сама стала клеиться к нему – вот что я хочу сказать.
– Неправда!! Нет!!.. Больно, дурак!!
– Заткнись, блядво…
– Ой, ой… Куда ты пихаешь, больно!
– Так и должно быть… Это наказание… Ты здорово подставила меня, сучонка. Никто… еще… меня… так… не подставлял… Вот тебе! Вот! Хы-хы-хы…
Речь его стала нечленораздельной, Метла стал хрипеть и постанывать. Она тоже стонала, но не от страсти. В промежности что-то трескалось. Вместо двух отверстий там вполне может оказаться одно, и тогда ей прямая дорога на операционный стол. Маша слышала про такие случаи.
…А первый раз они спали вместе год назад, у нее дома. Она подмылась квасцами, и Метла тогда раз сорок спрашивал: ну как, девочка? не болит? не беспокоит? Маша умирала со смеху, но молчала, и руки ее все время лежали на его холодной дрыгающейся заднице. Сначала она наматывала на палец волосы, которые целыми пучками торчали оттуда, потом руки понемногу ожили и стали подгонять его, топить, вколачивать, быстрее, давай… Все было прекрасно. Метла обцеловывал ее всю, он был мягкий и настойчивый, он не убивал, не рвал, не раздирал надвое – хоть и торчал, как перископ, а складывался только после третьего или четвертого раза.
Метла втрескался.
Маша никогда не была красавицей, она это прекрасно знала. А вот Метла не знал; и никто из той многочисленной бригады, что бурила эту скважину до него, – не знал и знать не мог. Потому что Маша Вешняк ни на секунду не забывала о монетке, которую надо удерживать во что бы то ни стало, и держала ее, даже когда все тело плавилось, будто воск.
Держала и теперь, деваться некуда… Вот тако-ое полено.
Маша свернула во двор, заставив какого-то папашу, выколачивающего ковер, замереть с выбивалкой в руках. Она зашла в ближайший подъезд, достала из косметички носовой платок и подложила его в трусы. Твою мать… Подонок. Когда она вышла на улицу, папаша все еще стоял монументом. Или что-то увидел?..
В магазине появилась за четыре минуты до конца перерыва. Отпрашиваться нельзя, итальянцы в такие игры не играют, домой могут отпустить только с отпиленной конечностью под мышкой. Маша прошла в уборную, достала насквозь пропитанный кровью платок, стянула трусы. Прежде чем все это спустить в унитаз, внимательно рассмотрела: спермы не было ни грамма. Метла так и не кончил. Она быстро подмылась, сменила белье. Выпила таблетку мепробамата. Когда тренькнул звонок и Маша с обычной своей полуулыбкой появилась в торговом зале, никому бы и в голову не пришло, что у нее что-то не в порядке.
– Не знаю.
– Ладно, сейчас разберемся…
Курбатов придвинул к себе телефон и принялся сосредоточенно набирать номер.
– А жаловались? Мать, родители отца, кто-то с работы?
– Не знаю, – повторил Денис. И подумав, добавил:
– Вряд ли. Мать вообще жаловаться не любит.
– А зря, – сказал важняк. – Когда кто-то сильно заинтересован в деле, тогда люди по нему пашут, стараются избежать лишних «телег», чтобы не поймать неприятностей на свою задницу. А когда все спокойно – никто особо не чешется…
Здравствуй, Владислав! – произнес Курбатов уже в телефонную трубку. – Узнал? Хорошо. В восемьдесят третьем вы расследовали дело об убийстве Петровского. Скорей всего оно приостановлено за нерозыском виновных. Найди его, пожалуйста. А я подошлю нашего паренька с письмом, выдай ему под расписку на пару недель. Да ничего особенного, если получится, расскажу. Спасибо.
И, положив трубку, подмигнул Денису.
– Вот и все. Привезешь дело, посмотрим, и станет ясно – что к чему…
У Дениса перехватило дух. Все произошло совершенно неожиданно. Курбатов сам забрел к нему в кабинет, поговорил «за жизнь», расспрашивал о семье, а когда он рассказал о давней трагедии, тут же взялся за телефон и напрямую соединил сегодняшний день с канувшей в прошлое страшной ночью.
Дело об убийстве отца оказалось нетолстой папкой в замызганном картонном переплете. Стандартные бланки, обычные документы: отпечатанные через истертую ленту еле читаемые постановления, написанные неряшливыми почерками рапорта и протоколы допросов, нечеткие черно-белые снимки. Фотографии Денис смотреть не стал, а все остальное прочел.
Вначале события развивались параллельно: недалеко от Тиходонска на железнодорожной насыпи нашли труп отца, а через два часа на станции Степнянской задержали трех хулиганов, изрезавших сиденья в электричке. Задержанных ожидал штраф, но степнянский опер, случайно заглянувший в дежурную часть и ничего не знающий о находке тиходонских коллег, подчиняясь интуиции или извечному инстинкту сыщика, вдруг спросил: «Ребята, а за что вы мужика убили?»
Заданный наобум вопрос вызвал смятение у задержанных.
– Да мы не хотели… – промямлил самый младший. – Он сам напоролся…
Очевидно, после этого за них взялись всерьез, потому что в деле появились «явки с повинной». Три дегенерата подробно расписали, как пили портвейн в привокзальной рыгаловке, как поехали к знакомым девушкам в село Ржаное, но подруг там не нашли, зато купили самогон, как на обратном пути повздорили с «мужиком в синей шведке», как началась драка и Борька нечаянно ударил его ножом два или три раза…
– Десять раз, паскуды! – закричал Денис. Его трясло, по лицу катились слезы. – Десять раз нечаянно!
Всех троих закрыли в КПЗ – Сивко и Чепурного за хулиганство, а Бориса Кружилина – за убийство. Через трое суток хулиганов освободили под подписку о невыезде, а убийцу арестовали. Но, переехав в следственный изолятор, тот отказался от ранее данных показаний и заявил, что их из него выбили оперативники. На рубашке подозреваемого обнаружили кровь отца, но и у самого Борьки кровь оказалась той же группы. Два ножа, которыми дегенераты резали сиденья, орудиями убийства не являлись, а третьего, Борькиного, так и не нашли. Через десять дней Кружилина освободили за недоказанностью вины, а по истечении двух месяцев дело приостановили за неустановлением виновных.
Через час, приведя себя в порядок, Денис зашел к Курбатову. Тот скользнул внимательным взглядом по его бледному лицу с припухшими красными глазами, но ничего не сказал и профессионально пролистал дело. Потом куда-то позвонил, навел справки, что-то записал, подошел к двери, запер замок и достал из шкафа початую бутылку коньяка и две стопки.
– Сивко уже не достать, – сказал наконец важняк. – Его убили в девяносто первом. А остальных подергать можно…
Курбатов замолчал, разливая по стопкам густую янтарную жидкость. Денис молча ждал. Руки у него были холодными, а по спине тек пот.
– Чепурной сидит за разбой, – продолжил Курбатов. – Четыре года отбыл, осталось еще два. А главный негодяй, Кружилин, – здесь, в городе, вот адрес…
Он положил перед Денисом листок и поднял стопку.
– Давай помянем твоего отца!
Денису вначале коньяк показался безградусным, вторая порция обожгла желудок, потом тепло медленно поднялось вверх, и он расслабился.
– И что тут можно сделать?
Курбатов разлил по третьей, пригладил редеющие волосы.
– Зека загнать в петлю… Или под пресс… Или в петушатник, это еще проще. А главного… По делу его крутить бесполезно, хотя можно попробовать… Схватить ночью, притащить в отдел, отходить палками, а потом на понт взять: дескать, твой нож по другому делу в вещдоках лежал, а сейчас нашли куда его приставить – там и пальцы твои, и кровь потерпевшего…
Важняк с сомнением поморщился.
– Нет, ерунда! Не те времена, не те люди… По делу ничего не выйдет. Ну да можно что-то еще придумать…
– Что же тогда, в восемьдесят третьем, ничего не придумали? – спросил Денис. – Тогда небось легче было!
– Да очень просто, – Курбатов уставил на стажера выпуклые льдисто-рыжие глаза. – Тогда это никому не было нужно. А сейчас ты – один из нас! Член команды!
Важняк аккуратно закупорил бутылку, спрятал ее на место, отставил рюмки на подоконник.
– И когда обижен член команды, мы используем все возможности, чтобы за него заступиться. А возможности у нас очень большие! Скоро ты в этом убедишься!
– И Кравченко член команды?
Курбатов насторожился.
– А почему ты про него спросил? – в желтых глазах вспыхнул огонек подозрения.
– Да так… Ему ногу прострелили, а за это цыгану три года дали. И все дела!
– А-а-а!
Огонек погас.
– Не всякий, кто здесь работает, – член команды, – важняк многозначительно поднял палец. – Но ты мне симпатичен. А это очень много значит, когда человек симпатичен Александру Петровичу!
– Спасибо, – Денис поднялся.
– Кстати! – Курбатов хлопнул себя по лбу. – Сегодня сидел у шефа, ему позвонили из изолятора. Что ты там расследуешь? С этим самоубийством и так все ясно, а ты контролеров и надзирателей вызвал целую толпу… Начальник плачет – там посты перекрывать некому. Владимир Иванович пообещал ему, что зря людей дергать не будем. И просил меня тебе подсказать.
– Так как же…
– Очень просто. Обычно никто за зеков землю не роет. Покончил с собой – туда ему и дорога. Вон сколько порядочных людей страдает – им помогать надо. Так или не так?
– Так, – неуверенно вымолвил Денис.
– Ну и отлично. Я же чувствую, что ты умный парень. И обязательно станешь членом команды.
Вернувшись в свой кабинет, Денис долго сидел, уставившись в стену с выцветшими обоями. Действительно, Курбатов говорил правильные слова. Если бы за ними не стояли очень большие неправильности, мириться с которыми Денис не хотел. Но и воздать по заслугам убийцам отца Александр Петрович собирался неправильными методами. И Денис в этом был с ним полностью согласен. Здесь происходило какое-то раздвоение, и следовало либо отрицать все неправильности скопом, либо раздвоиться самому.
Рядом открылось еще одно кафе, там густое прохладное пиво двух сортов из заводских тридцатилитровых бочонков и вкусные горячие комплексы. Сравнительно недорого. Там молодые смешливые официантки, Таня и Раиса, у них клетчатые передники и спортивные загорелые ноги. Когда девушки надевают каблуки, на бедрах и икрах обрисовываются крепкие мышцы.
Только майор Агеев все равно ходит в пельменную, в ту же самую. Серые магазинные пельмени здесь уже, правда, не готовят, какая-то фирма каждый день завозит свежие пельмени из свинины. Очень вкусные и сочные, без всякой заморозки, таких можно и шестнадцать штук, и восемнадцать, и двадцать шесть съесть. Дерут за них – будь здоров. Но для майора Агеева это давно не проблема.
Раздатчица Вика несколько раздобрела, у нее наметился второй подбородок, да и клапаны конвертов увеличились со второго номера на третий. Загар к Вике почему-то никак не пристает (а как же папа-турок, спрашивается?), так и ходит бледная, с голубыми жилками под коленями.
– Вам со сметаной, Валентин Петрович?
На людях она держится подчеркнуто официально и называет его по имени-отчеству. А на конспиративной квартире старается вовсю, как по агентурной линии, так и по постельной.
– Да, конечно. И кинзу покроши в салат, будь добра.
– Хорошо, Валентин Петрович.
Сам Агеев нисколько не постарел за эти годы. Ему даже кажется, что он помолодел и стал лучше выглядеть. Может, потому, что дела пошли на лад… Борьба с наркотиками и организованной преступностью оказалась более перспективным делом, чем политический сыск. Во-первых, полезность этой деятельности очевидна для всех, это не то что преследование окруженных ореолом мучеников-диссидентов. Во-вторых, этим в первую голову занимается милиция, все неудачи можно повесить на них. Зато успехи имеют явно выраженные формы. И вот результат – стал старшим опером, получил майора, сейчас и вовсе посадили на перспективную линию. Пока что грех жаловаться. Контора снова набирает форму, ширится в кости, обрастает мышечной массой… Поговаривают, что скоро из режима наблюдения и фиксации дадут приказ перейти к активным действиям.
– Когда мне квартиру дадут, Валентин Петрович? – зашептала Вика, ставя салат на стол.
– Что?
– Я уже оборзела по углам скитаться. Вчера опять с хозяйкой поругалась…
– С ума сошла?! – прошипел майор. – В другом месте поговорим!
– Свеженькое, все свеженькое, не сомневайтесь, – затараторила Вика, виновато оглядываясь по сторонам.
После обеда Агеев отправился на конспиративную квартиру. Привычно проверившись пару раз, он нырнул в пахнущий мочой подъезд.
Холмс пришел вовремя, минута в минуту. Агеев поймал себя на мысли, что не знает, как с ним держаться. Это не какой-то там Кирпич, он же Пидораст – это полноценный сотрудник Конторы, лейтенант. Каждое его сообщение копируется и передается в Центр, в любой момент с ним может встретиться кто-то из большого начальства – то ли тиходонского, то ли московского… И если выяснится, что Агеев что-то не так зафиксировал, или не все понял, или чему-то не придал значения – выводы могут последовать самые серьезные.
– Здравствуйте. Я вас помню, вы приходили к нам на почту.
Если Холмс таким образом хотел наладить личностный контакт, то выбрал неудачную фразу, ибо она напомнила Агееву его публичное фиаско.
– Здравствуйте, – вяло ответил он. – Присаживайтесь. Вы очень пунктуальны.
– Такой биоритм, Валентин Петрович. – Денис уселся напротив, закинув ногу за ногу.
Вид у него помятый, вокруг глаз красные ободки. Такие глаза Агеев видел у детей, которые целыми днями сражаются на компьютере в «Мортл Комбат». Во что, интересно, сражается там у себя Петровский?
– Очень много работы, даже не ожидал, – сказал Денис. – Все это время просто вздохнуть некогда…
– Да, я понимаю, – кивнул майор. Он привычно черкал ручкой в блокноте.
– Расследование в изоляторе мне предложил прекратить сам Степанцов. Правда, не лично, а через Курбатова. Я продумал – не может ли это быть инициатива самого Курбатова. Но о том, что ракетница принадлежала убитому водителю, я докладывал только прокурору. Курбатов об этом ничего не знал. Поэтому скорей всего утечка произошла через Степанцова, и в прекращении расследования он тоже заинтересован. Значит, утечка была не случайной. Логично?
Агеев перевернул листок и задвигал ручкой еще быстрее. Холмс сделал стопроцентно правильный вывод. Не зря Мамонтов его хвалил. Да Мамонтов и выдвинулся благодаря Холмсу. Теперь и карьера Агеева во многом зависела от этого молодого человека. Но тут важно не перехвалить.
– В общем, да. Логично, – согласился майор. – Попробуем его подработать.
– А как?
Холмс думал, что Агеев стенографирует его сообщение, но не понимал – почему на столь неудобных листках.
Как! В этом вся загвоздка. В те годы гадюку в прокурорском мундире посадили бы в подвал, выбили зубы, отбили почки, и он рассказал бы обо всех своих гнусных делишках и обо всех соучастниках. Но это признано незаконным и антигуманным. Поэтому дело ограничится прослушкой телефона, недолгим НН,[1] да передачей накопленного дерьма в Москву. И все. Никаких последствий, кроме, конечно, вони. И это считается вполне законным и гуманным. Впрочем, может, по линии «Чистых рук» дело получит необычное продолжение?
– Оперативными методами, – туманно пояснил Агеев. – Если будет возможность, проверь его корзину для бумаг. Особое внимание – обрывкам всевозможных записей. Вытряхни их, попытайся склеить, не получится – передай мне. Просмотри записи в настольном календаре. Вдруг там окажется что-то интересное. Обрати внимание, кто к нему ходит. Чем он интересуется. С кем дружит…
Звякнул телефон и тут же замолк. Агеев насторожился. Снова оборвавшийся звонок. Майор подошел к аппарату и на третий раз поднял трубку. Очевидно, для конспирации он повернулся к Холмсу спиной и прикрыл микрофон ладонью. Но все равно его слова были отчетливо слышны.
– Да. Ну… Почему? – Агеев взглянул на часы. – Через час, не раньше.
Вытянув шею, Денис заглянул в блокнот. Вместо стенограммы он увидел женский половой орган с клешнями и скорпионьим хвостом. Не поверив глазам, он перевернул листок. Там юная девушка, задрав ножку, словно кошка, лизала себе промежность.
Агеев положил трубку.
– Напиши быстренько, что ты мне рассказал. Времени в обрез. Ко мне просьбы есть?
– Да, – кивнул Денис. – По этому делу человек пятнадцать свидетелей: гости, соседи по двору. Все как один утверждают, что ракетницу в тот вечер видели впервые…
Агеев понимающе кивнул. Хотя на ракетницу и все остальное ему было глубоко плевать, показывать это ни в коем случае нельзя.
– В милицейских картотеках никто из этих ребят не проходит, нашел протокол на одного: мочился на улице в нетрезвом виде, обругал милиционера. Всё.
– Ну, стоит ли расстраиваться, – сказал Агеев.
И прежде чем Денис открыл рот, собираясь продолжить, майор вдруг задушевно спросил:
– Слушай, а откуда у тебя такая любовь к пиджаку?
– То есть?.. – притормозил Денис. Переход на «ты» его особенно не удивил, в конце концов Агеев постарше и по возрасту, и по званию. Да и ощущал он себя еще не следователем прокуратуры и не лейтенантом госбезопасности, а зеленым студентом.
– Вот я, например, терпеть не могу надевать на себя лишнее. В Японии конкурс был – кто выстоит целый час при сорокаградусной жаре в теплой одежде. Призовой фонд пятьдесят тысяч долларов. Все конкурсанты выстояли, пришлось подсчитывать, кто больше дубленок на себя успел надеть… А я бы и за миллион на такое не согласился.
– Наверное, вы были тогда в Японии.
– Нет.
– А вы были когда-нибудь толстым?
Агеев постарался вспомнить вкус серых магазинных пельменей.
– Никогда.
– А я одно время был, – сказал Денис. – Когда меня били в живот, он еще целую минуту колыхался, как студень. Мама говорила – нарушение обмена веществ на нервной почве. После смерти отца я лопал как слон.
Агеев окинул взглядом его поджарую фигуру. Вот еще один факт из серии «Чего не найдешь в секретном досье». О случае с отцом Дениса майор знал практически все – кроме имен убийц. А о том, что этот поджарый юноша с воспаленными глазами, сидящий сейчас перед ним, когда-то назывался «жиртрестом», – такое ему и присниться не могло.
– Ну, если только в «Артеке», на пионерской линейке, гы-гы-гы… А чего?
…Машину сегодня Сергей не взял – и здорово пожалел об этом. Две остановки, что он рискнул проехаться в автобусе, пассажиры в открытую на него пялились, почему-то сразу безошибочно определив источник распространения миазмов. Сергей вышел и оставшуюся часть дороги проделал пешком. Дома были гости: отцов университетский однокурсник Дима с женой – у них своя арт-галерея в Петербурге.
– Привет, – поздоровался со всеми Сергей, просунув голову в дверь гостиной.
И резко направился в ванную. Мама окликнула его и догнала в коридоре. На ней был светлый брючный костюм с большой модерновой пряжкой, отец привез его из Вены, когда у него еще не было ни одной любовницы. Выглядела она классно, только вид испуганный.
– Ты похож на привидение, Сережа, – полушепотом сказала мама. – Что случилось? Димина половина чуть со стула не свалилась, когда ты появился.
– Ерунда, просто устал.
Ну вот. Глаза матери становились все шире и шире, а лицо вытягивалось, и Сергей даже испугался, что сейчас она начнет шпуляться в него глазными яблоками и ронять челюсть на пол, как этот придурок Джим Керри в «Маске».
– Чем от тебя… Господи… Что за вонь? – проговорила мама, невольно прикрывая рот и нос рукой. Она стала раза в два белее своего брючного костюма. – Чем это воняет от тебя?.. Ты что, убил кого-нибудь?
«Убил ли я кого-нибудь, в самом деле?» – подумал Сергей.
– Не знаю, – сказал он. – Просто у меня был трудный день, а на мясокомбинате сегодня вывозили костную муку. Я хочу как следует помыться.
Мама бегом побежала в туалет, смешно разбрасывая в стороны пятки – Сергей раньше не замечал, что она так бегает, – взяла баллончик с освежителем, попрыскала на лампочку в коридоре, очертила аэрозольной струей магический круг около Сергея.
– Возьми, пожалуйста, отцов шампунь, у него очень устойчивый запах, и плесни в воду. Не жалей. Отмокни хотя бы полчасика… О Господи… Это мертвечина какая-то, да?
– Удобрение, – сказал Сергей, запирая за собой дверь ванной.
Он слышал, как вышел из гостиной отец, как они с матерью громко о чем-то шептались. Подождал, когда уйдут обратно («гостей нельзя оставлять одних, Игорь, после поговорим»). Потом выскочил на кухню, схватил консервный нож и вернулся. Включил воду, открыл флакон с шампунем «Шварцкопф», вылил весь его в ванну. Запахло разогретой жарким солнцем лимонной рощей – как под Гурзуфом, где они отдыхали… Сергей не помнил, в каком году. Он достал банку шпрот из кармана, встряхнул над ухом.
Ничего не услышал.
Может, лучше не открывать? Пусть Агеев открывает – верно? Это его работа. Это ему потом получать Звезду Героя и очередное звание. А то еще скажет, козел, что Сергей сам натоптал туда порошка…
Ну да. А если порошка никакого нет?
Сергей положил банку на пол, приставил лезвие ножа к внутренней стороне железного ободка. Банка, звякнув, встала на ребро, Сергей поправил ее. И ударил по деревянной ручке ладонью.
Пол отозвался коротким каменным эхом. Свет в ванной ритмично замигал.
– У тебя все в порядке, Сереж? – спросил отец. Наверное, под дверью стоял, слушал. – Нам надо поговорить. Неужели тебе нравится эта работа?
– Все хорошо, все прекрасно, ай'м файн… все просто заебись, – бормотал Сергей.
Из рваного отверстия в банке наружу вытекало обычное рыжее масло с рыбными крошками. Нож дальше кромсал жесть, оставляя на краях неровный зубчатый след. Сергей представлял, как однажды возьмет эту банку и накроет ей морду Агеева.
И повернет по часовой стрелке.
* * *
Все об этом знают. Эванджелиста так уж точно. И Шиффер, и Кроуфорд знают. И Светлана Котова, последняя подружка Солоника, тоже знала – пока ее не прижмурили в Афинах.Главное – это ощущение, будто зажимаешь маленькую монетку между ягодицами. Монетка не должна упасть, даже если перебегаешь дорогу перед фырчащими мордами автомобилей. Даже если тебя бьют под ложечку и легкие сворачиваются внутри мокрыми безжизненными полотенцами. Ты плюешь на все и гордо перемещаешься в пространстве, удерживая чертову монетку за самый ее краешек с вертикальными насечками, и твоя прямая кишка сжата, как слипшаяся макаронина, – а зомбированные мужики на проспекте Маркса смотрят тебе вслед, забыв обо всем на свете, они восхищены, они падают в открытые канализационные люки, летят под колеса машин, они таранят стекла витрин, фонтанируя кровью из порванных аорт, они топчут прохожих, как стадо взбесившихся слонов. Можно ставить десять против одного, что вечером, после ужина и «Крутого Уокера», натянув вьетнамский шипованный презерватив, эти мудаки скажут своим женам и любовницам: слушай, дорогая, а теперь пройдись туда-сюда и поверти очком, как эта сучка, которую я видел сегодня на проспекте…
Это и есть настоящий Подиумный Шаг. С большой буквы. С маленькой монеткой в жопе.
Маша Вешняк знает, что это такое. Или, по крайней мере, думает, что знает.
Она идет в свой итальянский супермаркет, где вот-вот закончится обеденный перерыв, на ее лице адресованная в никуда полуулыбка, она блуждающей кометой светится в толпе.
Только сейчас вместо маленькой монетки Маша сжимает толстое сучковатое полено, внутри липко и паскудно, и кровь скоро начнет стекать по ногам.
Машу порвали. Если бы Метла, этот подонок, не попал в прямую кишку, он продырявил бы ее в любом другом месте, точно. Когда Метла злится – он твердый и холодный, как бревно, как зубило, он может только убивать. Никакого удовольствия. Он убивает и говорит: ты здорово подставила меня, сука. Очень здорово.
Заметив впереди парня с сеттером, Маша быстро перешла на другую сторону улицы. Сеттер встал в стойку, нервно повел носом. Собаки чуют кровь за километр; когда у Маши месячные, Додик так и норовит залезть под юбку…
Это не месячные. Это просто кровь, потому что Машу порвал ее лучший дружок. Прочистил мусоропровод. Размешал кишки. Он заехал за ней, едва начался перерыв, и отвез к себе. Сначала ударил под дых. Потом сказал, что ракетница, которую она взяла на день рождения Газона, была «горячая», – а Метла никому не позволяет трогать свои вещи без спросу. Теперь он с этой долбаной ракетницей, как жерех с блесной в желудке. Это справедливо? Справедливо или нет – я тебя спрашиваю, жаба паскудная?!
Нет, это несправедливо. Значит, что? Значит, виновные понесут наказание. Вот это будет справедливо, да. Газик, педреныш, уже получил свое, верно?
– Он требовал, чтобы я залезла пальцем в его… Нет, не надо, пожалуйста. Нет, нет…
– Заткнись. Он свое получил.
– Мне больно. Пожалуйста… Я не думала даже доставать ее из сумочки, взяла на всякий случай, думала – если на обратном пути кто-то пристанет, то я смогу… Ты с ума сошел, не надо. Ты что?!
– Не дергайся, паскуда! Ты выстрелила первой. Ты сама стала клеиться к нему – вот что я хочу сказать.
– Неправда!! Нет!!.. Больно, дурак!!
– Заткнись, блядво…
– Ой, ой… Куда ты пихаешь, больно!
– Так и должно быть… Это наказание… Ты здорово подставила меня, сучонка. Никто… еще… меня… так… не подставлял… Вот тебе! Вот! Хы-хы-хы…
Речь его стала нечленораздельной, Метла стал хрипеть и постанывать. Она тоже стонала, но не от страсти. В промежности что-то трескалось. Вместо двух отверстий там вполне может оказаться одно, и тогда ей прямая дорога на операционный стол. Маша слышала про такие случаи.
…А первый раз они спали вместе год назад, у нее дома. Она подмылась квасцами, и Метла тогда раз сорок спрашивал: ну как, девочка? не болит? не беспокоит? Маша умирала со смеху, но молчала, и руки ее все время лежали на его холодной дрыгающейся заднице. Сначала она наматывала на палец волосы, которые целыми пучками торчали оттуда, потом руки понемногу ожили и стали подгонять его, топить, вколачивать, быстрее, давай… Все было прекрасно. Метла обцеловывал ее всю, он был мягкий и настойчивый, он не убивал, не рвал, не раздирал надвое – хоть и торчал, как перископ, а складывался только после третьего или четвертого раза.
Метла втрескался.
Маша никогда не была красавицей, она это прекрасно знала. А вот Метла не знал; и никто из той многочисленной бригады, что бурила эту скважину до него, – не знал и знать не мог. Потому что Маша Вешняк ни на секунду не забывала о монетке, которую надо удерживать во что бы то ни стало, и держала ее, даже когда все тело плавилось, будто воск.
Держала и теперь, деваться некуда… Вот тако-ое полено.
Маша свернула во двор, заставив какого-то папашу, выколачивающего ковер, замереть с выбивалкой в руках. Она зашла в ближайший подъезд, достала из косметички носовой платок и подложила его в трусы. Твою мать… Подонок. Когда она вышла на улицу, папаша все еще стоял монументом. Или что-то увидел?..
В магазине появилась за четыре минуты до конца перерыва. Отпрашиваться нельзя, итальянцы в такие игры не играют, домой могут отпустить только с отпиленной конечностью под мышкой. Маша прошла в уборную, достала насквозь пропитанный кровью платок, стянула трусы. Прежде чем все это спустить в унитаз, внимательно рассмотрела: спермы не было ни грамма. Метла так и не кончил. Она быстро подмылась, сменила белье. Выпила таблетку мепробамата. Когда тренькнул звонок и Маша с обычной своей полуулыбкой появилась в торговом зале, никому бы и в голову не пришло, что у нее что-то не в порядке.
* * *
– В каком, говоришь, году это было? В восемьдесят третьем? Не знаешь, кто вел?– Не знаю.
– Ладно, сейчас разберемся…
Курбатов придвинул к себе телефон и принялся сосредоточенно набирать номер.
– А жаловались? Мать, родители отца, кто-то с работы?
– Не знаю, – повторил Денис. И подумав, добавил:
– Вряд ли. Мать вообще жаловаться не любит.
– А зря, – сказал важняк. – Когда кто-то сильно заинтересован в деле, тогда люди по нему пашут, стараются избежать лишних «телег», чтобы не поймать неприятностей на свою задницу. А когда все спокойно – никто особо не чешется…
Здравствуй, Владислав! – произнес Курбатов уже в телефонную трубку. – Узнал? Хорошо. В восемьдесят третьем вы расследовали дело об убийстве Петровского. Скорей всего оно приостановлено за нерозыском виновных. Найди его, пожалуйста. А я подошлю нашего паренька с письмом, выдай ему под расписку на пару недель. Да ничего особенного, если получится, расскажу. Спасибо.
И, положив трубку, подмигнул Денису.
– Вот и все. Привезешь дело, посмотрим, и станет ясно – что к чему…
У Дениса перехватило дух. Все произошло совершенно неожиданно. Курбатов сам забрел к нему в кабинет, поговорил «за жизнь», расспрашивал о семье, а когда он рассказал о давней трагедии, тут же взялся за телефон и напрямую соединил сегодняшний день с канувшей в прошлое страшной ночью.
Дело об убийстве отца оказалось нетолстой папкой в замызганном картонном переплете. Стандартные бланки, обычные документы: отпечатанные через истертую ленту еле читаемые постановления, написанные неряшливыми почерками рапорта и протоколы допросов, нечеткие черно-белые снимки. Фотографии Денис смотреть не стал, а все остальное прочел.
Вначале события развивались параллельно: недалеко от Тиходонска на железнодорожной насыпи нашли труп отца, а через два часа на станции Степнянской задержали трех хулиганов, изрезавших сиденья в электричке. Задержанных ожидал штраф, но степнянский опер, случайно заглянувший в дежурную часть и ничего не знающий о находке тиходонских коллег, подчиняясь интуиции или извечному инстинкту сыщика, вдруг спросил: «Ребята, а за что вы мужика убили?»
Заданный наобум вопрос вызвал смятение у задержанных.
– Да мы не хотели… – промямлил самый младший. – Он сам напоролся…
Очевидно, после этого за них взялись всерьез, потому что в деле появились «явки с повинной». Три дегенерата подробно расписали, как пили портвейн в привокзальной рыгаловке, как поехали к знакомым девушкам в село Ржаное, но подруг там не нашли, зато купили самогон, как на обратном пути повздорили с «мужиком в синей шведке», как началась драка и Борька нечаянно ударил его ножом два или три раза…
– Десять раз, паскуды! – закричал Денис. Его трясло, по лицу катились слезы. – Десять раз нечаянно!
Всех троих закрыли в КПЗ – Сивко и Чепурного за хулиганство, а Бориса Кружилина – за убийство. Через трое суток хулиганов освободили под подписку о невыезде, а убийцу арестовали. Но, переехав в следственный изолятор, тот отказался от ранее данных показаний и заявил, что их из него выбили оперативники. На рубашке подозреваемого обнаружили кровь отца, но и у самого Борьки кровь оказалась той же группы. Два ножа, которыми дегенераты резали сиденья, орудиями убийства не являлись, а третьего, Борькиного, так и не нашли. Через десять дней Кружилина освободили за недоказанностью вины, а по истечении двух месяцев дело приостановили за неустановлением виновных.
Через час, приведя себя в порядок, Денис зашел к Курбатову. Тот скользнул внимательным взглядом по его бледному лицу с припухшими красными глазами, но ничего не сказал и профессионально пролистал дело. Потом куда-то позвонил, навел справки, что-то записал, подошел к двери, запер замок и достал из шкафа початую бутылку коньяка и две стопки.
– Сивко уже не достать, – сказал наконец важняк. – Его убили в девяносто первом. А остальных подергать можно…
Курбатов замолчал, разливая по стопкам густую янтарную жидкость. Денис молча ждал. Руки у него были холодными, а по спине тек пот.
– Чепурной сидит за разбой, – продолжил Курбатов. – Четыре года отбыл, осталось еще два. А главный негодяй, Кружилин, – здесь, в городе, вот адрес…
Он положил перед Денисом листок и поднял стопку.
– Давай помянем твоего отца!
Денису вначале коньяк показался безградусным, вторая порция обожгла желудок, потом тепло медленно поднялось вверх, и он расслабился.
– И что тут можно сделать?
Курбатов разлил по третьей, пригладил редеющие волосы.
– Зека загнать в петлю… Или под пресс… Или в петушатник, это еще проще. А главного… По делу его крутить бесполезно, хотя можно попробовать… Схватить ночью, притащить в отдел, отходить палками, а потом на понт взять: дескать, твой нож по другому делу в вещдоках лежал, а сейчас нашли куда его приставить – там и пальцы твои, и кровь потерпевшего…
Важняк с сомнением поморщился.
– Нет, ерунда! Не те времена, не те люди… По делу ничего не выйдет. Ну да можно что-то еще придумать…
– Что же тогда, в восемьдесят третьем, ничего не придумали? – спросил Денис. – Тогда небось легче было!
– Да очень просто, – Курбатов уставил на стажера выпуклые льдисто-рыжие глаза. – Тогда это никому не было нужно. А сейчас ты – один из нас! Член команды!
Важняк аккуратно закупорил бутылку, спрятал ее на место, отставил рюмки на подоконник.
– И когда обижен член команды, мы используем все возможности, чтобы за него заступиться. А возможности у нас очень большие! Скоро ты в этом убедишься!
– И Кравченко член команды?
Курбатов насторожился.
– А почему ты про него спросил? – в желтых глазах вспыхнул огонек подозрения.
– Да так… Ему ногу прострелили, а за это цыгану три года дали. И все дела!
– А-а-а!
Огонек погас.
– Не всякий, кто здесь работает, – член команды, – важняк многозначительно поднял палец. – Но ты мне симпатичен. А это очень много значит, когда человек симпатичен Александру Петровичу!
– Спасибо, – Денис поднялся.
– Кстати! – Курбатов хлопнул себя по лбу. – Сегодня сидел у шефа, ему позвонили из изолятора. Что ты там расследуешь? С этим самоубийством и так все ясно, а ты контролеров и надзирателей вызвал целую толпу… Начальник плачет – там посты перекрывать некому. Владимир Иванович пообещал ему, что зря людей дергать не будем. И просил меня тебе подсказать.
– Так как же…
– Очень просто. Обычно никто за зеков землю не роет. Покончил с собой – туда ему и дорога. Вон сколько порядочных людей страдает – им помогать надо. Так или не так?
– Так, – неуверенно вымолвил Денис.
– Ну и отлично. Я же чувствую, что ты умный парень. И обязательно станешь членом команды.
Вернувшись в свой кабинет, Денис долго сидел, уставившись в стену с выцветшими обоями. Действительно, Курбатов говорил правильные слова. Если бы за ними не стояли очень большие неправильности, мириться с которыми Денис не хотел. Но и воздать по заслугам убийцам отца Александр Петрович собирался неправильными методами. И Денис в этом был с ним полностью согласен. Здесь происходило какое-то раздвоение, и следовало либо отрицать все неправильности скопом, либо раздвоиться самому.
* * *
В 96-м киоскер Катенька вышла замуж за военного, уволилась и уехала в Иркутск. Теперь в киоске сидит Анна Валериановна, бывшая школьная учительница, вместо лица у нее наспех очищенная картофелина. Она тоже надевает резиновый напальчник, чтобы удобнее было брать газеты, – только на это майору Агееву плевать с высокой башни.Рядом открылось еще одно кафе, там густое прохладное пиво двух сортов из заводских тридцатилитровых бочонков и вкусные горячие комплексы. Сравнительно недорого. Там молодые смешливые официантки, Таня и Раиса, у них клетчатые передники и спортивные загорелые ноги. Когда девушки надевают каблуки, на бедрах и икрах обрисовываются крепкие мышцы.
Только майор Агеев все равно ходит в пельменную, в ту же самую. Серые магазинные пельмени здесь уже, правда, не готовят, какая-то фирма каждый день завозит свежие пельмени из свинины. Очень вкусные и сочные, без всякой заморозки, таких можно и шестнадцать штук, и восемнадцать, и двадцать шесть съесть. Дерут за них – будь здоров. Но для майора Агеева это давно не проблема.
Раздатчица Вика несколько раздобрела, у нее наметился второй подбородок, да и клапаны конвертов увеличились со второго номера на третий. Загар к Вике почему-то никак не пристает (а как же папа-турок, спрашивается?), так и ходит бледная, с голубыми жилками под коленями.
– Вам со сметаной, Валентин Петрович?
На людях она держится подчеркнуто официально и называет его по имени-отчеству. А на конспиративной квартире старается вовсю, как по агентурной линии, так и по постельной.
– Да, конечно. И кинзу покроши в салат, будь добра.
– Хорошо, Валентин Петрович.
Сам Агеев нисколько не постарел за эти годы. Ему даже кажется, что он помолодел и стал лучше выглядеть. Может, потому, что дела пошли на лад… Борьба с наркотиками и организованной преступностью оказалась более перспективным делом, чем политический сыск. Во-первых, полезность этой деятельности очевидна для всех, это не то что преследование окруженных ореолом мучеников-диссидентов. Во-вторых, этим в первую голову занимается милиция, все неудачи можно повесить на них. Зато успехи имеют явно выраженные формы. И вот результат – стал старшим опером, получил майора, сейчас и вовсе посадили на перспективную линию. Пока что грех жаловаться. Контора снова набирает форму, ширится в кости, обрастает мышечной массой… Поговаривают, что скоро из режима наблюдения и фиксации дадут приказ перейти к активным действиям.
– Когда мне квартиру дадут, Валентин Петрович? – зашептала Вика, ставя салат на стол.
– Что?
– Я уже оборзела по углам скитаться. Вчера опять с хозяйкой поругалась…
– С ума сошла?! – прошипел майор. – В другом месте поговорим!
– Свеженькое, все свеженькое, не сомневайтесь, – затараторила Вика, виновато оглядываясь по сторонам.
После обеда Агеев отправился на конспиративную квартиру. Привычно проверившись пару раз, он нырнул в пахнущий мочой подъезд.
Холмс пришел вовремя, минута в минуту. Агеев поймал себя на мысли, что не знает, как с ним держаться. Это не какой-то там Кирпич, он же Пидораст – это полноценный сотрудник Конторы, лейтенант. Каждое его сообщение копируется и передается в Центр, в любой момент с ним может встретиться кто-то из большого начальства – то ли тиходонского, то ли московского… И если выяснится, что Агеев что-то не так зафиксировал, или не все понял, или чему-то не придал значения – выводы могут последовать самые серьезные.
– Здравствуйте. Я вас помню, вы приходили к нам на почту.
Если Холмс таким образом хотел наладить личностный контакт, то выбрал неудачную фразу, ибо она напомнила Агееву его публичное фиаско.
– Здравствуйте, – вяло ответил он. – Присаживайтесь. Вы очень пунктуальны.
– Такой биоритм, Валентин Петрович. – Денис уселся напротив, закинув ногу за ногу.
Вид у него помятый, вокруг глаз красные ободки. Такие глаза Агеев видел у детей, которые целыми днями сражаются на компьютере в «Мортл Комбат». Во что, интересно, сражается там у себя Петровский?
– Очень много работы, даже не ожидал, – сказал Денис. – Все это время просто вздохнуть некогда…
– Да, я понимаю, – кивнул майор. Он привычно черкал ручкой в блокноте.
– Расследование в изоляторе мне предложил прекратить сам Степанцов. Правда, не лично, а через Курбатова. Я продумал – не может ли это быть инициатива самого Курбатова. Но о том, что ракетница принадлежала убитому водителю, я докладывал только прокурору. Курбатов об этом ничего не знал. Поэтому скорей всего утечка произошла через Степанцова, и в прекращении расследования он тоже заинтересован. Значит, утечка была не случайной. Логично?
Агеев перевернул листок и задвигал ручкой еще быстрее. Холмс сделал стопроцентно правильный вывод. Не зря Мамонтов его хвалил. Да Мамонтов и выдвинулся благодаря Холмсу. Теперь и карьера Агеева во многом зависела от этого молодого человека. Но тут важно не перехвалить.
– В общем, да. Логично, – согласился майор. – Попробуем его подработать.
– А как?
Холмс думал, что Агеев стенографирует его сообщение, но не понимал – почему на столь неудобных листках.
Как! В этом вся загвоздка. В те годы гадюку в прокурорском мундире посадили бы в подвал, выбили зубы, отбили почки, и он рассказал бы обо всех своих гнусных делишках и обо всех соучастниках. Но это признано незаконным и антигуманным. Поэтому дело ограничится прослушкой телефона, недолгим НН,[1] да передачей накопленного дерьма в Москву. И все. Никаких последствий, кроме, конечно, вони. И это считается вполне законным и гуманным. Впрочем, может, по линии «Чистых рук» дело получит необычное продолжение?
– Оперативными методами, – туманно пояснил Агеев. – Если будет возможность, проверь его корзину для бумаг. Особое внимание – обрывкам всевозможных записей. Вытряхни их, попытайся склеить, не получится – передай мне. Просмотри записи в настольном календаре. Вдруг там окажется что-то интересное. Обрати внимание, кто к нему ходит. Чем он интересуется. С кем дружит…
Звякнул телефон и тут же замолк. Агеев насторожился. Снова оборвавшийся звонок. Майор подошел к аппарату и на третий раз поднял трубку. Очевидно, для конспирации он повернулся к Холмсу спиной и прикрыл микрофон ладонью. Но все равно его слова были отчетливо слышны.
– Да. Ну… Почему? – Агеев взглянул на часы. – Через час, не раньше.
Вытянув шею, Денис заглянул в блокнот. Вместо стенограммы он увидел женский половой орган с клешнями и скорпионьим хвостом. Не поверив глазам, он перевернул листок. Там юная девушка, задрав ножку, словно кошка, лизала себе промежность.
Агеев положил трубку.
– Напиши быстренько, что ты мне рассказал. Времени в обрез. Ко мне просьбы есть?
– Да, – кивнул Денис. – По этому делу человек пятнадцать свидетелей: гости, соседи по двору. Все как один утверждают, что ракетницу в тот вечер видели впервые…
Агеев понимающе кивнул. Хотя на ракетницу и все остальное ему было глубоко плевать, показывать это ни в коем случае нельзя.
– В милицейских картотеках никто из этих ребят не проходит, нашел протокол на одного: мочился на улице в нетрезвом виде, обругал милиционера. Всё.
– Ну, стоит ли расстраиваться, – сказал Агеев.
И прежде чем Денис открыл рот, собираясь продолжить, майор вдруг задушевно спросил:
– Слушай, а откуда у тебя такая любовь к пиджаку?
– То есть?.. – притормозил Денис. Переход на «ты» его особенно не удивил, в конце концов Агеев постарше и по возрасту, и по званию. Да и ощущал он себя еще не следователем прокуратуры и не лейтенантом госбезопасности, а зеленым студентом.
– Вот я, например, терпеть не могу надевать на себя лишнее. В Японии конкурс был – кто выстоит целый час при сорокаградусной жаре в теплой одежде. Призовой фонд пятьдесят тысяч долларов. Все конкурсанты выстояли, пришлось подсчитывать, кто больше дубленок на себя успел надеть… А я бы и за миллион на такое не согласился.
– Наверное, вы были тогда в Японии.
– Нет.
– А вы были когда-нибудь толстым?
Агеев постарался вспомнить вкус серых магазинных пельменей.
– Никогда.
– А я одно время был, – сказал Денис. – Когда меня били в живот, он еще целую минуту колыхался, как студень. Мама говорила – нарушение обмена веществ на нервной почве. После смерти отца я лопал как слон.
Агеев окинул взглядом его поджарую фигуру. Вот еще один факт из серии «Чего не найдешь в секретном досье». О случае с отцом Дениса майор знал практически все – кроме имен убийц. А о том, что этот поджарый юноша с воспаленными глазами, сидящий сейчас перед ним, когда-то назывался «жиртрестом», – такое ему и присниться не могло.