Михайлов просидел у священника до вечера. Много переговорил он с ним, а еще более переслушал. "Эка, дельный человек! - думал он о нем,- и в какую глушь закинут!"
Простился он с отцом Павладием, растроганный до глубины души. Он клялся заняться науками, бросить аферы.
- Прощайте, господин Михайлов. Желаю вам счастливого пути в вашу Одессу, да не возвращайтесь более сюда!
- Как можно! Я еще хочу взглянуть на ваш очаровательный Святодухов Кут, на ваши ключевые воды, на ваш сад и пруд!
- Пропадать им, видно, как и всему тут! Вы, я чай, слышали, какая участь постигла моего бедного помощника, дьячка Фендрихова?
- Нет, не слыхал... Что такое? Боже! вы меня пугаете. Я его помню, видел его у Щелковой...
- Он после покрова, нынешнюю осень, ослеп...
- Ах, бедняк! Где же он теперь? Вот бедняк, право!
- Да тут еще у меня на кухне живет; изредка в церковь на клирос ходит,- только совсем ослеп, как есть. Должно быть, ветром на него каким пахнуло, или роса такая пала. В две недели и ослеп... Или, скорее, просто такая уж, верно, ему судьба была на роду написана.
- Так вы теперь одни?
- Нет, его жена мне помогает, но у нее свое дитя есть; а я выписал, жду вот племянника к себе в причт; этого паренька, видите ли, выгнали из нашей семинарии тоже за разные разности; ну, я его к себе и сманиваю. Не скучно хоть будет... Парень даровитый, вот как и вы, науку прошел; только боюсь, не испортился бы тут...
Михайлов стал сходить с крыльца.
- А про мою воспитанницу что-нибудь слышали? - спросил с усмешкой священник.- Ведь вы когда-то ее у меня, помните, видели, и она вас тоже тогда, кажется, заняла?
- Нет, не слышал. А вы не знаете, что с нею теперь?
- Как же, как же, теперь уж я все знаю: у Панчуковского она поселилась окончательно; да то диво, что, говорят, ему отдалась совершенно и даже... стыжусь вам сказать... таково уж наше время... и помяните мое слово, Панчуковский поплатится, и поплатится сильно... А она?!
- Что же? Говорите!
- Говорят... уж и беременна от него... не прячется и открыто стала с ним ездить. В мой угол тридцать лет никакая людская напасть не проникала; я как в гнезде ласточки жил. А теперь что случилось!..
Михайлов пожал плечами, вздохнул, простился с священником и уехал. Шутовкина он не застал дома. Хозяин его был где-то по коммерческому делу. Было поздно вечером.
Ученики Михайлова уже спали. Он сел к роялю, склонил к его клавишам грустное лицо и свои белокурые пышные кудри, стал было играть и невольно заплакал... Потом он снова начал играть и играл с увлечением до утренней зари.
"Я буду артистом!" - подумал он, забываясь радужными грезами.
Солнце взошло.
У рояля, на кушетке, навзничь лежал и крепко спал Михайлов. Что ему снилось? Музыка, естественная история или новые соблазны спекуляциями?
Бог весть...
В доме у соседей Панчуковского, братьев Небольцевых, на екатеринин день, день именин их старушки матери, был праздник и большой съезд гостей. В числе других, разнообразных и разноплеменных лиц околотка, был здесь и полковник.
В осеннем темно-зеленом пальто, с орденской ленточкой в петлице, по-прежнему раздушенный и распомаженный, Панчуковский, однако, был, по-видимому, как будто не в духе. Столпившись в курительном кабинете, вдали от девиц и дам, гости-мужчины по-былому толковали о минувшем лете, о близости закрытия приморских портов, о ценах хлеба, каменного угля, о видах на весенние продажи сельских сборов и о местных скандалах всякого рода. Сидя на мягком диванчике и сверкая перстнями, запонками и щегольскими розовыми ногтями, Панчуковский, по обычаю, вскоре оживился и завладел общим разговором.
- Так вы думаете, что мы можем ожидать, с близкою реформой крестьянского быта, переселения народов к нам с севера, скорой колонизации здешних земель? Шалишь! Нет, господа, этого не будет! Будь я подлец, если не так!
- Отчего же? Вы все намеками говорите, полковник...
- Отчего? вот забавно!
- Да-с, непонятно что-то...
- Оттого, что в наш век странствия новых гуннов и аланов невозможны. Да-с, новые Атиллы у нас - это английские-с паровые машины, ливерпульские да клейтоновские локомобили, молотилки-с и всякие черти! Вот нашествия чего мы должны ожидать и от чего должны откупаться, как старинные города и села откупались от диких варваров! Труд поселян, дешевенький крепостной труд,он только нам и давал доход, повторяю, при крепостном состоянии; а теперь все вздорожает, и земледелию отныне шабаш!
- Позвольте, позвольте: почему вы так думаете, что к нам не двинутся переселенцы из великорусских губерний? - спросил Митя Небольцев, старший из братьев-хозяев.
Панчуковский громко и резко захохотал:
- Ах вы, простота-простота, душечка! Ну, бросит ли наш туляк, владимирец или пскович свою дымную лачужку, бедную ниву и родичей, чтобы явиться к нам в гости? Да он скорее пойдет в Москву на фабрики или на барки на Волгу на заработки, чем решится к нам переселиться. Через сто лет, так, не спорю; а теперь оставьте, господа, надежды. Не верьте вы нашим чухонским Штейнам и новоиспекаемым Кавурам* с Невского проспекта! Ведь в Питере, куда ветер подует, туда и все песни летят! Был у меня там один приятель чиновник; верите ли, если бы вот ваш, Адам Адамыч, пудель ему сказал, что в моде, положим, голубые шляпы, он бы в департамент тотчас голубую шляпу надел...
Слушатели рассмеялись.
* Штейн Лоренц, фон (1815-1890) - известный немецкий социолог и историк. Кавур Камилло Бензо (1810-1861) - государственный деятель Италии.
- Как, как, Владимир Алексеич? Пудель? Голубые шляпы?..
- Право! На этого же самого чиновника на даче воры как-то напали; что бы вы думали? Он залез под кровать и стал оттуда впотьмах лаять собакою. Это собачье искусство только его и спасло, дачу ограбили, а его оставили в живых.
Лакей внес водку перед завтраком. Хозяева суетились. Слушатели, в восхищении от острот Панчуковского, похаживали, шушукались. А он ораторствовал, не переставая.
- Что мне, господа! Я не от личных огорчений говорю. Я счастлив, богат, свободен как ветер, хоть и эгоист, господа, и считаю в душе это чувство лучшею рекомендациею человека.
- Не всегда, полковник! - возразил опять Митя Небольцев, желавший хоть чем-нибудь оспаривать бойкого местного краснобая и идола,- и у вас бывают невзгоды! вы вот перебили у Шульцвейна степь, а саранча на ней все травы съела!
- Зато у меня с прошлогодней пшеницы и со льна теперь одним золотом семьдесят тысяч целковых в кассе лежит, не считая депозиток...
Полковник повел глазами. Перед его носом в это время стоял его новый камердинер, Аксентий Шкатулкин, и вежливо ждал минуты ему что-то сказать.
- Прикажете лошадей отпречь? - спросил он тихо барина, когда тот замолчал.
- Нет, я сейчас после пирога уеду! - ответил громко полковник и прибавил шепотом,- не лезь, когда тебя не спрашивают. Жди,- после пирога велю запрягать...
- Куда вы, куда? - заговорили хозяева и гости разом.
- Надо домой; есть дела!
- Останьтесь, ради бога, останьтесь. В кои-то веки вас дождешься!..
Полковника упросили, и он остался. Он продолжал:
- Следовательно, я состою в кругу недовольных по убеждениям, а не из личностей. Я за себя молчу. А прислушайтесь вы к толкам в степях, на проселках и широких столбовых дорогах, в шинках и на возах с снопами, у переправ мостов и по взморью. О чем толкует народ здесь и везде?
Слушатели тревожно молчали, утопая в табачном дыму. Полковник встал и дико оглянулся по комнате, закидывая за уши волоса.
- Народ готовит нам штуки-с, господа! Да, да, да! Зовите меня алармистом, иллюмина-том...* Я народ наш знаю, я вращался и вращаюсь в нем! Он готовит нам такие штуки-с, что нам не расхлебать!.. Один косарь косил у меня этим летом. Я любил с ним говорить. Раз он меня на днях спрашивает: "Видно вы, барин, проглотили черта с хвостом, что так разумны; скажите мне, правда ли, что нам волю хотят дать?" Я говорю: "Правда, мой миленький; только имейте, говорю, терпение, ждите".- "Да, оно так,- отвечает он мне,только пошли у нас слухи по ярмаркам, по церквам, по шинкам, по дорогам тут и по распутиям, что не одну волю нам дадут, а также и всю землю вашу навеки". Вот и подите-с!.. затевают кашу... А я народ знаю и меня народ любит; я популярнее всех вас,- а что они со мною было сделали! а?
* Алармист - человек, склонный к панике. Иллюминат - член тайного религиозного общества, боровшегося с влиянием иезуитов.
Панчуковский замолчал. В кабинете кто-то вздыхал, точно будто кто плакал. Он оглянулся: помещица Щелкова, от простуды бывшая с завязанною шеей, тихо подошла из залы и держала платок у глаз. Она закашлялась и ухватила полковника за полу.
- Месье Панчуковский, скажите, бога ради скажите, наконец, чего нам еще ждать, чтобы я могла, имела силы вовремя все сделать, приготовиться? Я женщина глупая, слабая, все меня пугает, все...
- Во имя отца и сына и святого духа, аминь! - раздался голос из залы.
- Господа, молебен! - объявили братья-хозяева,- наше духовенство опоздало немножко! Да расстояния виноваты; наш приход в Андросовке, за тридцать верст... Пожалуйте. Обычаи дедовские мы соблюдаем.
- А мы с вами, Авдотья Петровна, после потолкуем! - сказал Панчуковский.- Видите, молиться зовут; а ведь я ретроград и плантатор, как меня здесь обзывают: нельзя, система требует.
Гости вышли в залу. Тут уже блеском сияла толпа раздушенных дам и барышень. Легкие и воздушные очаровательные платья их напоминали близость приморских городов и возможность самых тесных сношений с чужими краями. Свежие итальянские шляпки, турецкие шали, лионские шелк и бархат; марсельские и греческие духи били в нос каждому. Черные брови, смуглые личики, легкие станы, живые движения... "Вот она, наша-то Новороссия! шептал за молебном Панчуковский, подталкивая Митю Небольцева,- отрадно отдохнуть от работ и наживы, глядя на наших красавиц!" Щегольской камердинер полковника в зеленом ливрейном фраке, с бронзовыми пуговицами и при цепочке, также был тут, выйдя из лакейской, стоя у дверей и молясь богу. Молодой красивый священник, из херсонских греков, читал в нос и гнусил нараспев, так и пронизывая всех зоркими глазами из-под черных широких и густых бровей. На нем была ярко-лазоревая ряса в каких-то серебряных звездах и блестках; на груди наперсный крест, а пояс и нарукавники, вышитые гарусом и стеклярусом.
Студент Михайлов, стоя тут же с своими птенцами, невольно вспомнил отца Павладия и его уединенную, бедную и старенькую обстановку. Впереди всех стояла, вся в белом, именинница, семидесятилетняя мать хозяев, первая переселенка из помещиц сюда, на Мертвую.
После молебна стали закусывать. Гости опять столпились в кабинете, как ни старались Митя, а потом и Сеня Небольцев обратить их в гостиную к дамам. Полковник, куря сигару, постарался опять начать разглагольствовать, стоя перед Щелковой.
- Вы толкуете, Авдотья Петровна, что с Дону, из казаков, если и их коснется реформа, к нам двинутся руки. Пустое-с! Извините. Знаю я этот почтенный и воинственный народ...
- Что, что? - подхватил Митя Небольцев,- я казаков люблю, народ лихой; там я был влюблен, господа, недавно, и не позволю их бранить - извините...
- Отсталые люди, несовременная татарщина, господа, эти ваши казаки! Что за военные арматуры в наш мирный век у каждого из них, вместо гражданских наклонностей! Что за учителя при саблях и что за чиновники при шпорах! А встретитесь вы с ними на пароходах, которые уже врываются в их Дон, или в домах где-нибудь, куда уже являются наши и заграничные журналы: сидят, молчат и хлопают глазами либо пьют... За пуншем да за картами только их и услышишь! Да что и слышать: дичь, беседы Тамерланов!
- Э, камрад! повторяю,- не нападайте так на моих лихих казаков! перебил опять Митя Небольцев,- поссоримся! я один за всех их на дуэль вас вызову! Вздор вы говорите.
- Да уж если на то пошло, так слушайте! Был у меня приятель тут по соседству, исправлявший должность учителя уездного училища, и захотел он нажиться, поехал к ним, к казакам-то, на Дон, там библиотеку где-то публичную открыл. Последние деньжонки, бедняк, на нее убил. Что же бы вы думали? Приходит к нему подписаться на чтение сын какого-то ихнего там не то купца, не то горожанина; залог оставил. Рвение к литературе показал; признался, что круглый невежда, что учиться хочет, и попросил ему выбрать что-нибудь для чтения. Учитель-библиотекарь выбрал ему Белинского, Грановского там, что ли. Радуется, что такое стремление у малого заметил. Что же бы вы думали? Через неделю приходит кучер от батюшки этого малого и приносит обратно книги. "Старик, говорит, прислал ваши книги обратно; готов и залог вам оставить задаром - только не давайте его сыну больше ничего читать: от дела отбивается!"
Все начали ахать, возражать, уверять, что это преувеличения.
- Что вы, господа, этому не верите? - возразила невпопад, не расслушав дела, Авдотья Петровна Щелкова, желая поддержать полковника,- я сама от детства ни одной книги до конца не прочитала; все некогда... книги вред, да и не для нашего брата степняка они писаны! Недаром я бросила Рязань и сюда закабалилась!
- Нет, нет и нет! - заключил полковник,- если справедливы слухи о близкой, наконец, реформе крестьянской, наши села запустеют, хлебопашество упадет! Мы разоримся, обнищаем все. Если бы, господа, я был американец и жил с вами не в России, а, положим, в Виргинии или в штате Мерилэнде,- я, в случае войны за невольничество, стал бы открыто на сторону закабаления негров...
- Негров? вот мило! - сказали некоторые дамы, под общее увлечение входя также в кабинет и протеснясь к полковнику,- это что-то из "Хижины дяди Тома"...
- Пустозвоны ваши литераторы! - крикнул, наконец, с запальчивостью Панчуковский,- ну, чего они не напичкали в этот сборник всякого вздора! Что за святость страданий у этих скотов? Что за поэзия побегов и воспевание освобождения от труда! Ведь рабство это - труд, а труд - кусок хлеба, а хлеб - честь, нравственность! Уж не вздумают ли идеализировать и наших беглых беспаспортных бродяг, месяца полтора назад заставивших меня, из-за расчета с негодяями-косарями, выдержать правильную осаду?..
- Ах, месье Панчуковский! - лукаво разахались дамы и девицы, знавшие между тем настоящую причину соблазнительного скандала, посетившего полковника,- расскажите, как это с вами было? Мы не знаем... Чего добивались у вас эти мятежники? Мы тогда перепугались, мужья ружья готовили...
Панчуковский вздохнул и смиренно опустил глаза.
- Сожгли у меня все-с, набуянили, стекла в доме перебили, шинок у откупщика насильно распили!
- Вы же на них искали?
- Искал. Но разве вы не знаете наших судов? Кое-кого поймали; но это все оказались неприкосновенные к делу! их выпустили, а главных, то есть главного зачинщика, не нашли...
- Кто же этот главный? - спросила с смирением Иуды Авдотья Петровна, натершая порядком язык, тараторя всем об истории Левенчука и Оксаны.
- Беглый пастух какой-то помещицы, взбунтовавший три артели косарей требованием надбавки заработанной платы при расчете, сверх условия... Тоже известное дело...
- Где же он теперь?
- Говорят, убежал в донские плавни и камыши, известный всем притон наших разорителей.
- И его товарища, месье, разыскивают - Милороденко или Александра Дамского по прозванию,- заметила, кашляя, Щелкова,- тот так уже прямо ассигнации стал делать, и с ним, говорят, везде был за одно. Я брала у отца Павладия газеты и о нем читала. Моя Нешка,- ma servante, messieurs*,- тоже с этим Милороденко подружилась было, когда он еще у Шутовки-ных год назад шлялся. Этот еще опаснее. Смел, говорят, до невероятности. Мне его описывали. На взморье он в прошлом году с двумя лодками турецкую кочерму** ограбил... Я хоть его и не видела, а кажется, сразу бы узнала...
* Моя служанка, господа (фр).
** Кочерма - турецкое одномачтовое каботажное судно.
- Да,- возразил насмешливо Панчуковский,- и Троекуров у Пушкина хвастал, что узнал бы разбойника Дубровского сразу, а Дубровский у него три месяца учителем прожил... Вы читали Дубровского?
- Я ничего не читала и в Рязани, а здесь и подавно некогда.
Слуги в это время убирали закуску в зале и все слышали. Слуга полковника нежданно скрылся и за обедом вышел с подвязанным глазом.
- Что это у тебя, Аксентий? - спросил его рассеянно Панчуковский за обедом.
- За девочкою тут, сударь, погнался за двором у сарайчика, а она меня и съездила кулаком в глаз! - шепнул Шкатулкин ему на ухо.
Полковник в это время ел индейку, с жирным фаршем, любимое свое блюдо. Он громко рассмеялся, повеселел, и все с ним повеселели.
- А сдастся? - спросил также шепотом слугу полковник после обеда,сдастся твоя героиня?
- Сдастся! У старой барыни их здесь целый гарем-с: останьтесь, сударь; попозднее можно поохотиться. Я взял бубен с собою и заманю их всех к кучеру Конону в хату...
- Посмотрим! Надо осторожнее...
После обеда, во время десерта, приехал Мосей Ильич Шутовкин. Сластолюбивый забулдыга-купчик был на этот раз прифранчен, в тонком сюртучке и чистом голландском белье. Это было после того, как Панчуковский выходил с дамами во двор и плясал с дворовыми девушками трепака. Это была его специальность на всех дружеских съездах.
- Что вы на пирог к нам не приехали? - спросил Шутовкина Митя Небольцев,- мы вас ждали! Верно, опять шуры-муры где-нибудь затеяли? Благо детей к нам вперед послали...
- Ванну моей царице Пентефрии делал-с, так и провозился с ее туалетом; к родным ее отпустил!
Молодежь, бывшая уже снова в доме, прыснула со смеху. Пошли передавать друг другу ответ Мосея Ильича.
Шутовкин стал между тем искать глазами Панчуковского, увидел его в кругу дам, по обыкновению в положении оратора, и поманил его пальцем.
- Подь сюда, полковник, подь сюда! - сказал он ему, оглядываясь.
Панчуковский подошел. Шутовкин отвел его в сторону и не отпускал его руки. Собственная жирная и теплая рука Мосея Ильича дрожала.
- Владимир Алексеич, принимай меры! - начал он степенно и без шуток, упершись в него серыми и добрыми, будто испуганными глазками.
- Что такое?
Душа у полковника замерла, чуя что-то недоброе. Шутовкин оглянулся кругом и продолжал говорить шепотом:
- Ты от меня скрывал, а бес тебя и попутал! Я вчера из города прибыл; маклачил там кое с чем, с чиновниками видался. Ходит, душечка, там слух, что... одна помещица какая-то... Перепелицына, что ли, приехала и тебя насчет каких-то денег разыскивает.
Панчуковский вздрогнул и позеленел.
- Ну?..
- Она тебя разыскивает, справки собирает о твоих делах. Ты ее в любовницах держал, что ли, или венчан с нею? говори!
Панчуковский молчал, не поднимая глаз. Эта весть, видимо, его окончательно сразила.
- Капиталы ты у нее взял, что ли, деньги увез какие? Много?.. Да говори же! Я тебя, Володя, спрашиваю, или ты и от меня скрываться? А брудершафт зачем мы пили с тобой намедни?
Панчуковский опомнился.
- Все это вздор; это сумасшедшая баба, и все тут! - сказал он.- Я ее не приму! Кто меня заставит? Ведь так? Я от нее отрекусь. Ну, отрекусь окончательно!
Шутовкин отвел его еще далее в угол.
- Да она тебе законная, что ли, говори? Это главное. Коли что, то мы ее и спустим! Вот тебе рука моя, брат! Ведь я у тебя в долгу, разве ты позабыл? Без тебя бы я тогда ни-ни, ничего бы не сотворил! Уж отстоим, небось; нам эти бабьи дела не впервое. Или ты и в самом деле у нее капитальцу царапнул да сюда в наше приволье тягу дал? Да и почему она Перепелицына, а ты Панчуковский, коли вы, может статься, точно повенчаны? Какие там слухи ходят?
Панчуковский оглянулся, закусил губу, помолчал, прищурил глаза к стороне нарядной толпы. Подавали уже свечи. Все кругом шумело, лепетало. Рояль гремел. Ставили столы для карт. Аксентий с хозяйским слугой курил на раскаленных плитках лоделавандом,* прогоняя запах недавнего обеда.
* ...лоделавандом...- Лавандовая вода.
- Молчи, дружище Мосей Ильич, до времени, как будто бы ты ничего не слыхал и не знаешь. Я тебе все после расскажу. Будешь молчать? Руку, товарищ!
- Вот она. Ни-ни! Я... о, я никому ни слова!
Шутовкин и полковник обнялись и крепко поцеловались.
- А крестить будешь у меня, Володя?
- Буду.
- Постой еще...
- Что?
- Если же это, слушай, точно твоя жена... гм! и придется тебе с ней опять зажить по закону,- девочку-то твою ты мне отпустишь, что ли, а? уступишь?
- Никогда, никогда этому не бывать! - сказал полковник.- Я, слава тебе господи, еще с ума не сошел, чтоб менять кукушку на ястреба...
Они об руку друг с другом вмешались в нарядную толпу. Давно гремел звонкий рояль. Молодежь пустилась в пляс; южная страстишка попрыгать брала верх. Танцевали тут всегда до упаду. Играл Михайлов.
А полковник, снова оживленный и бойкий, стоя в дамском кругу, в гостиной, опять ораторствовал:
- Наши новороссийские степи - это, медам, рай земной! Засухи, саранчу, пыль - все это можем победить и преодолеть. Людей только нам дайте, людей, этих-то белых негров поболее. В каждом месте этой степи проройте колодезь, ключ раскопайте, и сухая, как уголь, черная земля изумит вас плодородием; стада сами к нам придут. Мы об Америке вздыхать позабудем. Свои Куперы у нас будут...
- А теперь, месье Панчуковский? Как вы теперь считаете Новороссию нашу?
- Теперь?..- Панчуковский иронически улыбнулся.
- Да-с.
- Теперь наши степи напоминают мне украинскую сказку о том, как обыкновенно перед бедою будто бы в хаты кто-то белый все с улицы заглядывает, считая по пальцам живущих там, спящих и работающих. Народ говорит, что перед последнею здесь чумою, при Екатерине, что ли, на степных курганах рано поутру видали все двух женщин; это были две моровые сестры: младшая - жизнь, а старшая - смерть; они дрались и таскали друг друга за волосы, споря о людской судьбе и готовя народу бедствия. Таких-то сестриц и я все будто теперь вижу тут с недавних пор! - заключил Панчуковский, кланяясь.- И вы меня не уверите; нам беды с ожидаемыми реформами не миновать! Прощай, веселая, спокойная и счастливая сторона! Все здесь вымрет, переведется и зарастет лопухами и чертополохом...
- Какие страсти! Какие ужасы! - шептали дамы, теснясь вокруг него и лорнируя.
- Я уж и ружье приказчику купила, а револьвер у меня всегда теперь под подушкой! - заключила Щелкова,- не уверите вы и меня, чтобы у нас прошло все мирно. Моя Нешка мне вчера платок швырнула со злости.
- Гений, а не человек! - шептали другие дамы, имевшие дочерей,- и как жаль, что неженатый.
Панчуковский оставил дам, незаметно прошел сквозь веселую толпу танцующих в зале, взял тайком шляпу, тихо вышел на крыльцо, переждал пока запрягли ему лошадей, сел и полетел домой на своей крылатой четверне.
- Отчего же это вы, барин, не дождались и так рано уехали? - спросил дорогою Милороденко с козел, с сожалением качая головою,- а я уж кой-кого подготовил...
- Черт их подери! Я терпеть не могу, братец, этих наших веселостей, особенно же танцев... То ли дело с простыми девочками, где-нибудь под вербой - она пышет, пляшучи, а ты ее целуешь! Не люблю я барышень!..
- Ничего, сударь, и это; тут барышни обнаковенно с голыми плечиками бывают... Я всегда в таком случае люблю их танцы и постоянно смотрю из передней-с.
Приехав домой, Панчуковский сел за бумаги; под видом ревнивых предосторожностей в отношении к своей любимице, действительно почувствовавшей признаки интересного положения, он велел опять запирать ворота и все входы и выходы. От главных же дверей в доме ключ взял к себе в кабинет, а на ночь кругом запер весь дом собственноручно.
- Мне это, сударь, невыгодно! - заметил шутливо Аксентий, его раздевая.
- Отчего?
- Вы понимаете-с...
- Ничего! переждешь, брат. Днем наверстаешь, спи в передней! Теперь уж на дворе и холодно; да говорят еще, будто какая-то шайка из острога разбежалась. Подкованцева под суд отдают...
- Шайка-с? Подкованцева? - спросил, перепугавшись, Милороденко.
- Да.
- Ну, так и точно, лучше побережемся! Бедняк, бедняк! Жаль этого-с исправника. А вы за мною - спокойно спите... я ведь покаялся, я нынче монах-с. Любите меня, а я уж по-христиански обойдусь с вами...
Осень кончилась. Пролетели громадные воздушные армии перелетных птиц. Настала гнилая, бесснежная приморская зима, длинные ночи, короткие холодные деньки, с зеленеющими полями, стадами овец в степи, быстрыми и краткими налетными метелями и изредка хмурым, сердитым небом. Снег падает и тотчас почти тает, либо заметет степь, дороги. Все замерзло; вот стал зимний русский путь. Завтра дождь, послезавтра адская грязь. Арбы вязнут, верблюды и волы тонут по брюхо. Одна езда верхом становится возможною. И опять холод, опять тепло. Два дня погрело солнышко - и уж летят снова дикие гуси, журавли; аисты ходят по пустырям, пеликаны по озерам и лиманам. В деревнях барыни на крылечки выставляют цветы на воздух. Овцы опять движутся на подножный корм в поле. А февраль еще на дворе. У прибрежья в синих волнах снуют лодки, корабли показываются. Невода опять тянут. Костры горят. Торговля зашевелилась. Конторские маклера рыщут по городам. Но небо опять нахмурилось, налетели с севера тучи, и Новороссия, южнорусская Италия, опять становится мертвою, суровою Скифией.
Слухи о мадам Перепелицыной прошли было и замолкли. Панчуковский совестился ехать в город и лично хлопотать. Он решился показать вид, что спокоен, а потом и в самом деле успокоился. Михайлов уехал в Одессу.
Простился он с отцом Павладием, растроганный до глубины души. Он клялся заняться науками, бросить аферы.
- Прощайте, господин Михайлов. Желаю вам счастливого пути в вашу Одессу, да не возвращайтесь более сюда!
- Как можно! Я еще хочу взглянуть на ваш очаровательный Святодухов Кут, на ваши ключевые воды, на ваш сад и пруд!
- Пропадать им, видно, как и всему тут! Вы, я чай, слышали, какая участь постигла моего бедного помощника, дьячка Фендрихова?
- Нет, не слыхал... Что такое? Боже! вы меня пугаете. Я его помню, видел его у Щелковой...
- Он после покрова, нынешнюю осень, ослеп...
- Ах, бедняк! Где же он теперь? Вот бедняк, право!
- Да тут еще у меня на кухне живет; изредка в церковь на клирос ходит,- только совсем ослеп, как есть. Должно быть, ветром на него каким пахнуло, или роса такая пала. В две недели и ослеп... Или, скорее, просто такая уж, верно, ему судьба была на роду написана.
- Так вы теперь одни?
- Нет, его жена мне помогает, но у нее свое дитя есть; а я выписал, жду вот племянника к себе в причт; этого паренька, видите ли, выгнали из нашей семинарии тоже за разные разности; ну, я его к себе и сманиваю. Не скучно хоть будет... Парень даровитый, вот как и вы, науку прошел; только боюсь, не испортился бы тут...
Михайлов стал сходить с крыльца.
- А про мою воспитанницу что-нибудь слышали? - спросил с усмешкой священник.- Ведь вы когда-то ее у меня, помните, видели, и она вас тоже тогда, кажется, заняла?
- Нет, не слышал. А вы не знаете, что с нею теперь?
- Как же, как же, теперь уж я все знаю: у Панчуковского она поселилась окончательно; да то диво, что, говорят, ему отдалась совершенно и даже... стыжусь вам сказать... таково уж наше время... и помяните мое слово, Панчуковский поплатится, и поплатится сильно... А она?!
- Что же? Говорите!
- Говорят... уж и беременна от него... не прячется и открыто стала с ним ездить. В мой угол тридцать лет никакая людская напасть не проникала; я как в гнезде ласточки жил. А теперь что случилось!..
Михайлов пожал плечами, вздохнул, простился с священником и уехал. Шутовкина он не застал дома. Хозяин его был где-то по коммерческому делу. Было поздно вечером.
Ученики Михайлова уже спали. Он сел к роялю, склонил к его клавишам грустное лицо и свои белокурые пышные кудри, стал было играть и невольно заплакал... Потом он снова начал играть и играл с увлечением до утренней зари.
"Я буду артистом!" - подумал он, забываясь радужными грезами.
Солнце взошло.
У рояля, на кушетке, навзничь лежал и крепко спал Михайлов. Что ему снилось? Музыка, естественная история или новые соблазны спекуляциями?
Бог весть...
В доме у соседей Панчуковского, братьев Небольцевых, на екатеринин день, день именин их старушки матери, был праздник и большой съезд гостей. В числе других, разнообразных и разноплеменных лиц околотка, был здесь и полковник.
В осеннем темно-зеленом пальто, с орденской ленточкой в петлице, по-прежнему раздушенный и распомаженный, Панчуковский, однако, был, по-видимому, как будто не в духе. Столпившись в курительном кабинете, вдали от девиц и дам, гости-мужчины по-былому толковали о минувшем лете, о близости закрытия приморских портов, о ценах хлеба, каменного угля, о видах на весенние продажи сельских сборов и о местных скандалах всякого рода. Сидя на мягком диванчике и сверкая перстнями, запонками и щегольскими розовыми ногтями, Панчуковский, по обычаю, вскоре оживился и завладел общим разговором.
- Так вы думаете, что мы можем ожидать, с близкою реформой крестьянского быта, переселения народов к нам с севера, скорой колонизации здешних земель? Шалишь! Нет, господа, этого не будет! Будь я подлец, если не так!
- Отчего же? Вы все намеками говорите, полковник...
- Отчего? вот забавно!
- Да-с, непонятно что-то...
- Оттого, что в наш век странствия новых гуннов и аланов невозможны. Да-с, новые Атиллы у нас - это английские-с паровые машины, ливерпульские да клейтоновские локомобили, молотилки-с и всякие черти! Вот нашествия чего мы должны ожидать и от чего должны откупаться, как старинные города и села откупались от диких варваров! Труд поселян, дешевенький крепостной труд,он только нам и давал доход, повторяю, при крепостном состоянии; а теперь все вздорожает, и земледелию отныне шабаш!
- Позвольте, позвольте: почему вы так думаете, что к нам не двинутся переселенцы из великорусских губерний? - спросил Митя Небольцев, старший из братьев-хозяев.
Панчуковский громко и резко захохотал:
- Ах вы, простота-простота, душечка! Ну, бросит ли наш туляк, владимирец или пскович свою дымную лачужку, бедную ниву и родичей, чтобы явиться к нам в гости? Да он скорее пойдет в Москву на фабрики или на барки на Волгу на заработки, чем решится к нам переселиться. Через сто лет, так, не спорю; а теперь оставьте, господа, надежды. Не верьте вы нашим чухонским Штейнам и новоиспекаемым Кавурам* с Невского проспекта! Ведь в Питере, куда ветер подует, туда и все песни летят! Был у меня там один приятель чиновник; верите ли, если бы вот ваш, Адам Адамыч, пудель ему сказал, что в моде, положим, голубые шляпы, он бы в департамент тотчас голубую шляпу надел...
Слушатели рассмеялись.
* Штейн Лоренц, фон (1815-1890) - известный немецкий социолог и историк. Кавур Камилло Бензо (1810-1861) - государственный деятель Италии.
- Как, как, Владимир Алексеич? Пудель? Голубые шляпы?..
- Право! На этого же самого чиновника на даче воры как-то напали; что бы вы думали? Он залез под кровать и стал оттуда впотьмах лаять собакою. Это собачье искусство только его и спасло, дачу ограбили, а его оставили в живых.
Лакей внес водку перед завтраком. Хозяева суетились. Слушатели, в восхищении от острот Панчуковского, похаживали, шушукались. А он ораторствовал, не переставая.
- Что мне, господа! Я не от личных огорчений говорю. Я счастлив, богат, свободен как ветер, хоть и эгоист, господа, и считаю в душе это чувство лучшею рекомендациею человека.
- Не всегда, полковник! - возразил опять Митя Небольцев, желавший хоть чем-нибудь оспаривать бойкого местного краснобая и идола,- и у вас бывают невзгоды! вы вот перебили у Шульцвейна степь, а саранча на ней все травы съела!
- Зато у меня с прошлогодней пшеницы и со льна теперь одним золотом семьдесят тысяч целковых в кассе лежит, не считая депозиток...
Полковник повел глазами. Перед его носом в это время стоял его новый камердинер, Аксентий Шкатулкин, и вежливо ждал минуты ему что-то сказать.
- Прикажете лошадей отпречь? - спросил он тихо барина, когда тот замолчал.
- Нет, я сейчас после пирога уеду! - ответил громко полковник и прибавил шепотом,- не лезь, когда тебя не спрашивают. Жди,- после пирога велю запрягать...
- Куда вы, куда? - заговорили хозяева и гости разом.
- Надо домой; есть дела!
- Останьтесь, ради бога, останьтесь. В кои-то веки вас дождешься!..
Полковника упросили, и он остался. Он продолжал:
- Следовательно, я состою в кругу недовольных по убеждениям, а не из личностей. Я за себя молчу. А прислушайтесь вы к толкам в степях, на проселках и широких столбовых дорогах, в шинках и на возах с снопами, у переправ мостов и по взморью. О чем толкует народ здесь и везде?
Слушатели тревожно молчали, утопая в табачном дыму. Полковник встал и дико оглянулся по комнате, закидывая за уши волоса.
- Народ готовит нам штуки-с, господа! Да, да, да! Зовите меня алармистом, иллюмина-том...* Я народ наш знаю, я вращался и вращаюсь в нем! Он готовит нам такие штуки-с, что нам не расхлебать!.. Один косарь косил у меня этим летом. Я любил с ним говорить. Раз он меня на днях спрашивает: "Видно вы, барин, проглотили черта с хвостом, что так разумны; скажите мне, правда ли, что нам волю хотят дать?" Я говорю: "Правда, мой миленький; только имейте, говорю, терпение, ждите".- "Да, оно так,- отвечает он мне,только пошли у нас слухи по ярмаркам, по церквам, по шинкам, по дорогам тут и по распутиям, что не одну волю нам дадут, а также и всю землю вашу навеки". Вот и подите-с!.. затевают кашу... А я народ знаю и меня народ любит; я популярнее всех вас,- а что они со мною было сделали! а?
* Алармист - человек, склонный к панике. Иллюминат - член тайного религиозного общества, боровшегося с влиянием иезуитов.
Панчуковский замолчал. В кабинете кто-то вздыхал, точно будто кто плакал. Он оглянулся: помещица Щелкова, от простуды бывшая с завязанною шеей, тихо подошла из залы и держала платок у глаз. Она закашлялась и ухватила полковника за полу.
- Месье Панчуковский, скажите, бога ради скажите, наконец, чего нам еще ждать, чтобы я могла, имела силы вовремя все сделать, приготовиться? Я женщина глупая, слабая, все меня пугает, все...
- Во имя отца и сына и святого духа, аминь! - раздался голос из залы.
- Господа, молебен! - объявили братья-хозяева,- наше духовенство опоздало немножко! Да расстояния виноваты; наш приход в Андросовке, за тридцать верст... Пожалуйте. Обычаи дедовские мы соблюдаем.
- А мы с вами, Авдотья Петровна, после потолкуем! - сказал Панчуковский.- Видите, молиться зовут; а ведь я ретроград и плантатор, как меня здесь обзывают: нельзя, система требует.
Гости вышли в залу. Тут уже блеском сияла толпа раздушенных дам и барышень. Легкие и воздушные очаровательные платья их напоминали близость приморских городов и возможность самых тесных сношений с чужими краями. Свежие итальянские шляпки, турецкие шали, лионские шелк и бархат; марсельские и греческие духи били в нос каждому. Черные брови, смуглые личики, легкие станы, живые движения... "Вот она, наша-то Новороссия! шептал за молебном Панчуковский, подталкивая Митю Небольцева,- отрадно отдохнуть от работ и наживы, глядя на наших красавиц!" Щегольской камердинер полковника в зеленом ливрейном фраке, с бронзовыми пуговицами и при цепочке, также был тут, выйдя из лакейской, стоя у дверей и молясь богу. Молодой красивый священник, из херсонских греков, читал в нос и гнусил нараспев, так и пронизывая всех зоркими глазами из-под черных широких и густых бровей. На нем была ярко-лазоревая ряса в каких-то серебряных звездах и блестках; на груди наперсный крест, а пояс и нарукавники, вышитые гарусом и стеклярусом.
Студент Михайлов, стоя тут же с своими птенцами, невольно вспомнил отца Павладия и его уединенную, бедную и старенькую обстановку. Впереди всех стояла, вся в белом, именинница, семидесятилетняя мать хозяев, первая переселенка из помещиц сюда, на Мертвую.
После молебна стали закусывать. Гости опять столпились в кабинете, как ни старались Митя, а потом и Сеня Небольцев обратить их в гостиную к дамам. Полковник, куря сигару, постарался опять начать разглагольствовать, стоя перед Щелковой.
- Вы толкуете, Авдотья Петровна, что с Дону, из казаков, если и их коснется реформа, к нам двинутся руки. Пустое-с! Извините. Знаю я этот почтенный и воинственный народ...
- Что, что? - подхватил Митя Небольцев,- я казаков люблю, народ лихой; там я был влюблен, господа, недавно, и не позволю их бранить - извините...
- Отсталые люди, несовременная татарщина, господа, эти ваши казаки! Что за военные арматуры в наш мирный век у каждого из них, вместо гражданских наклонностей! Что за учителя при саблях и что за чиновники при шпорах! А встретитесь вы с ними на пароходах, которые уже врываются в их Дон, или в домах где-нибудь, куда уже являются наши и заграничные журналы: сидят, молчат и хлопают глазами либо пьют... За пуншем да за картами только их и услышишь! Да что и слышать: дичь, беседы Тамерланов!
- Э, камрад! повторяю,- не нападайте так на моих лихих казаков! перебил опять Митя Небольцев,- поссоримся! я один за всех их на дуэль вас вызову! Вздор вы говорите.
- Да уж если на то пошло, так слушайте! Был у меня приятель тут по соседству, исправлявший должность учителя уездного училища, и захотел он нажиться, поехал к ним, к казакам-то, на Дон, там библиотеку где-то публичную открыл. Последние деньжонки, бедняк, на нее убил. Что же бы вы думали? Приходит к нему подписаться на чтение сын какого-то ихнего там не то купца, не то горожанина; залог оставил. Рвение к литературе показал; признался, что круглый невежда, что учиться хочет, и попросил ему выбрать что-нибудь для чтения. Учитель-библиотекарь выбрал ему Белинского, Грановского там, что ли. Радуется, что такое стремление у малого заметил. Что же бы вы думали? Через неделю приходит кучер от батюшки этого малого и приносит обратно книги. "Старик, говорит, прислал ваши книги обратно; готов и залог вам оставить задаром - только не давайте его сыну больше ничего читать: от дела отбивается!"
Все начали ахать, возражать, уверять, что это преувеличения.
- Что вы, господа, этому не верите? - возразила невпопад, не расслушав дела, Авдотья Петровна Щелкова, желая поддержать полковника,- я сама от детства ни одной книги до конца не прочитала; все некогда... книги вред, да и не для нашего брата степняка они писаны! Недаром я бросила Рязань и сюда закабалилась!
- Нет, нет и нет! - заключил полковник,- если справедливы слухи о близкой, наконец, реформе крестьянской, наши села запустеют, хлебопашество упадет! Мы разоримся, обнищаем все. Если бы, господа, я был американец и жил с вами не в России, а, положим, в Виргинии или в штате Мерилэнде,- я, в случае войны за невольничество, стал бы открыто на сторону закабаления негров...
- Негров? вот мило! - сказали некоторые дамы, под общее увлечение входя также в кабинет и протеснясь к полковнику,- это что-то из "Хижины дяди Тома"...
- Пустозвоны ваши литераторы! - крикнул, наконец, с запальчивостью Панчуковский,- ну, чего они не напичкали в этот сборник всякого вздора! Что за святость страданий у этих скотов? Что за поэзия побегов и воспевание освобождения от труда! Ведь рабство это - труд, а труд - кусок хлеба, а хлеб - честь, нравственность! Уж не вздумают ли идеализировать и наших беглых беспаспортных бродяг, месяца полтора назад заставивших меня, из-за расчета с негодяями-косарями, выдержать правильную осаду?..
- Ах, месье Панчуковский! - лукаво разахались дамы и девицы, знавшие между тем настоящую причину соблазнительного скандала, посетившего полковника,- расскажите, как это с вами было? Мы не знаем... Чего добивались у вас эти мятежники? Мы тогда перепугались, мужья ружья готовили...
Панчуковский вздохнул и смиренно опустил глаза.
- Сожгли у меня все-с, набуянили, стекла в доме перебили, шинок у откупщика насильно распили!
- Вы же на них искали?
- Искал. Но разве вы не знаете наших судов? Кое-кого поймали; но это все оказались неприкосновенные к делу! их выпустили, а главных, то есть главного зачинщика, не нашли...
- Кто же этот главный? - спросила с смирением Иуды Авдотья Петровна, натершая порядком язык, тараторя всем об истории Левенчука и Оксаны.
- Беглый пастух какой-то помещицы, взбунтовавший три артели косарей требованием надбавки заработанной платы при расчете, сверх условия... Тоже известное дело...
- Где же он теперь?
- Говорят, убежал в донские плавни и камыши, известный всем притон наших разорителей.
- И его товарища, месье, разыскивают - Милороденко или Александра Дамского по прозванию,- заметила, кашляя, Щелкова,- тот так уже прямо ассигнации стал делать, и с ним, говорят, везде был за одно. Я брала у отца Павладия газеты и о нем читала. Моя Нешка,- ma servante, messieurs*,- тоже с этим Милороденко подружилась было, когда он еще у Шутовки-ных год назад шлялся. Этот еще опаснее. Смел, говорят, до невероятности. Мне его описывали. На взморье он в прошлом году с двумя лодками турецкую кочерму** ограбил... Я хоть его и не видела, а кажется, сразу бы узнала...
* Моя служанка, господа (фр).
** Кочерма - турецкое одномачтовое каботажное судно.
- Да,- возразил насмешливо Панчуковский,- и Троекуров у Пушкина хвастал, что узнал бы разбойника Дубровского сразу, а Дубровский у него три месяца учителем прожил... Вы читали Дубровского?
- Я ничего не читала и в Рязани, а здесь и подавно некогда.
Слуги в это время убирали закуску в зале и все слышали. Слуга полковника нежданно скрылся и за обедом вышел с подвязанным глазом.
- Что это у тебя, Аксентий? - спросил его рассеянно Панчуковский за обедом.
- За девочкою тут, сударь, погнался за двором у сарайчика, а она меня и съездила кулаком в глаз! - шепнул Шкатулкин ему на ухо.
Полковник в это время ел индейку, с жирным фаршем, любимое свое блюдо. Он громко рассмеялся, повеселел, и все с ним повеселели.
- А сдастся? - спросил также шепотом слугу полковник после обеда,сдастся твоя героиня?
- Сдастся! У старой барыни их здесь целый гарем-с: останьтесь, сударь; попозднее можно поохотиться. Я взял бубен с собою и заманю их всех к кучеру Конону в хату...
- Посмотрим! Надо осторожнее...
После обеда, во время десерта, приехал Мосей Ильич Шутовкин. Сластолюбивый забулдыга-купчик был на этот раз прифранчен, в тонком сюртучке и чистом голландском белье. Это было после того, как Панчуковский выходил с дамами во двор и плясал с дворовыми девушками трепака. Это была его специальность на всех дружеских съездах.
- Что вы на пирог к нам не приехали? - спросил Шутовкина Митя Небольцев,- мы вас ждали! Верно, опять шуры-муры где-нибудь затеяли? Благо детей к нам вперед послали...
- Ванну моей царице Пентефрии делал-с, так и провозился с ее туалетом; к родным ее отпустил!
Молодежь, бывшая уже снова в доме, прыснула со смеху. Пошли передавать друг другу ответ Мосея Ильича.
Шутовкин стал между тем искать глазами Панчуковского, увидел его в кругу дам, по обыкновению в положении оратора, и поманил его пальцем.
- Подь сюда, полковник, подь сюда! - сказал он ему, оглядываясь.
Панчуковский подошел. Шутовкин отвел его в сторону и не отпускал его руки. Собственная жирная и теплая рука Мосея Ильича дрожала.
- Владимир Алексеич, принимай меры! - начал он степенно и без шуток, упершись в него серыми и добрыми, будто испуганными глазками.
- Что такое?
Душа у полковника замерла, чуя что-то недоброе. Шутовкин оглянулся кругом и продолжал говорить шепотом:
- Ты от меня скрывал, а бес тебя и попутал! Я вчера из города прибыл; маклачил там кое с чем, с чиновниками видался. Ходит, душечка, там слух, что... одна помещица какая-то... Перепелицына, что ли, приехала и тебя насчет каких-то денег разыскивает.
Панчуковский вздрогнул и позеленел.
- Ну?..
- Она тебя разыскивает, справки собирает о твоих делах. Ты ее в любовницах держал, что ли, или венчан с нею? говори!
Панчуковский молчал, не поднимая глаз. Эта весть, видимо, его окончательно сразила.
- Капиталы ты у нее взял, что ли, деньги увез какие? Много?.. Да говори же! Я тебя, Володя, спрашиваю, или ты и от меня скрываться? А брудершафт зачем мы пили с тобой намедни?
Панчуковский опомнился.
- Все это вздор; это сумасшедшая баба, и все тут! - сказал он.- Я ее не приму! Кто меня заставит? Ведь так? Я от нее отрекусь. Ну, отрекусь окончательно!
Шутовкин отвел его еще далее в угол.
- Да она тебе законная, что ли, говори? Это главное. Коли что, то мы ее и спустим! Вот тебе рука моя, брат! Ведь я у тебя в долгу, разве ты позабыл? Без тебя бы я тогда ни-ни, ничего бы не сотворил! Уж отстоим, небось; нам эти бабьи дела не впервое. Или ты и в самом деле у нее капитальцу царапнул да сюда в наше приволье тягу дал? Да и почему она Перепелицына, а ты Панчуковский, коли вы, может статься, точно повенчаны? Какие там слухи ходят?
Панчуковский оглянулся, закусил губу, помолчал, прищурил глаза к стороне нарядной толпы. Подавали уже свечи. Все кругом шумело, лепетало. Рояль гремел. Ставили столы для карт. Аксентий с хозяйским слугой курил на раскаленных плитках лоделавандом,* прогоняя запах недавнего обеда.
* ...лоделавандом...- Лавандовая вода.
- Молчи, дружище Мосей Ильич, до времени, как будто бы ты ничего не слыхал и не знаешь. Я тебе все после расскажу. Будешь молчать? Руку, товарищ!
- Вот она. Ни-ни! Я... о, я никому ни слова!
Шутовкин и полковник обнялись и крепко поцеловались.
- А крестить будешь у меня, Володя?
- Буду.
- Постой еще...
- Что?
- Если же это, слушай, точно твоя жена... гм! и придется тебе с ней опять зажить по закону,- девочку-то твою ты мне отпустишь, что ли, а? уступишь?
- Никогда, никогда этому не бывать! - сказал полковник.- Я, слава тебе господи, еще с ума не сошел, чтоб менять кукушку на ястреба...
Они об руку друг с другом вмешались в нарядную толпу. Давно гремел звонкий рояль. Молодежь пустилась в пляс; южная страстишка попрыгать брала верх. Танцевали тут всегда до упаду. Играл Михайлов.
А полковник, снова оживленный и бойкий, стоя в дамском кругу, в гостиной, опять ораторствовал:
- Наши новороссийские степи - это, медам, рай земной! Засухи, саранчу, пыль - все это можем победить и преодолеть. Людей только нам дайте, людей, этих-то белых негров поболее. В каждом месте этой степи проройте колодезь, ключ раскопайте, и сухая, как уголь, черная земля изумит вас плодородием; стада сами к нам придут. Мы об Америке вздыхать позабудем. Свои Куперы у нас будут...
- А теперь, месье Панчуковский? Как вы теперь считаете Новороссию нашу?
- Теперь?..- Панчуковский иронически улыбнулся.
- Да-с.
- Теперь наши степи напоминают мне украинскую сказку о том, как обыкновенно перед бедою будто бы в хаты кто-то белый все с улицы заглядывает, считая по пальцам живущих там, спящих и работающих. Народ говорит, что перед последнею здесь чумою, при Екатерине, что ли, на степных курганах рано поутру видали все двух женщин; это были две моровые сестры: младшая - жизнь, а старшая - смерть; они дрались и таскали друг друга за волосы, споря о людской судьбе и готовя народу бедствия. Таких-то сестриц и я все будто теперь вижу тут с недавних пор! - заключил Панчуковский, кланяясь.- И вы меня не уверите; нам беды с ожидаемыми реформами не миновать! Прощай, веселая, спокойная и счастливая сторона! Все здесь вымрет, переведется и зарастет лопухами и чертополохом...
- Какие страсти! Какие ужасы! - шептали дамы, теснясь вокруг него и лорнируя.
- Я уж и ружье приказчику купила, а револьвер у меня всегда теперь под подушкой! - заключила Щелкова,- не уверите вы и меня, чтобы у нас прошло все мирно. Моя Нешка мне вчера платок швырнула со злости.
- Гений, а не человек! - шептали другие дамы, имевшие дочерей,- и как жаль, что неженатый.
Панчуковский оставил дам, незаметно прошел сквозь веселую толпу танцующих в зале, взял тайком шляпу, тихо вышел на крыльцо, переждал пока запрягли ему лошадей, сел и полетел домой на своей крылатой четверне.
- Отчего же это вы, барин, не дождались и так рано уехали? - спросил дорогою Милороденко с козел, с сожалением качая головою,- а я уж кой-кого подготовил...
- Черт их подери! Я терпеть не могу, братец, этих наших веселостей, особенно же танцев... То ли дело с простыми девочками, где-нибудь под вербой - она пышет, пляшучи, а ты ее целуешь! Не люблю я барышень!..
- Ничего, сударь, и это; тут барышни обнаковенно с голыми плечиками бывают... Я всегда в таком случае люблю их танцы и постоянно смотрю из передней-с.
Приехав домой, Панчуковский сел за бумаги; под видом ревнивых предосторожностей в отношении к своей любимице, действительно почувствовавшей признаки интересного положения, он велел опять запирать ворота и все входы и выходы. От главных же дверей в доме ключ взял к себе в кабинет, а на ночь кругом запер весь дом собственноручно.
- Мне это, сударь, невыгодно! - заметил шутливо Аксентий, его раздевая.
- Отчего?
- Вы понимаете-с...
- Ничего! переждешь, брат. Днем наверстаешь, спи в передней! Теперь уж на дворе и холодно; да говорят еще, будто какая-то шайка из острога разбежалась. Подкованцева под суд отдают...
- Шайка-с? Подкованцева? - спросил, перепугавшись, Милороденко.
- Да.
- Ну, так и точно, лучше побережемся! Бедняк, бедняк! Жаль этого-с исправника. А вы за мною - спокойно спите... я ведь покаялся, я нынче монах-с. Любите меня, а я уж по-христиански обойдусь с вами...
Осень кончилась. Пролетели громадные воздушные армии перелетных птиц. Настала гнилая, бесснежная приморская зима, длинные ночи, короткие холодные деньки, с зеленеющими полями, стадами овец в степи, быстрыми и краткими налетными метелями и изредка хмурым, сердитым небом. Снег падает и тотчас почти тает, либо заметет степь, дороги. Все замерзло; вот стал зимний русский путь. Завтра дождь, послезавтра адская грязь. Арбы вязнут, верблюды и волы тонут по брюхо. Одна езда верхом становится возможною. И опять холод, опять тепло. Два дня погрело солнышко - и уж летят снова дикие гуси, журавли; аисты ходят по пустырям, пеликаны по озерам и лиманам. В деревнях барыни на крылечки выставляют цветы на воздух. Овцы опять движутся на подножный корм в поле. А февраль еще на дворе. У прибрежья в синих волнах снуют лодки, корабли показываются. Невода опять тянут. Костры горят. Торговля зашевелилась. Конторские маклера рыщут по городам. Но небо опять нахмурилось, налетели с севера тучи, и Новороссия, южнорусская Италия, опять становится мертвою, суровою Скифией.
Слухи о мадам Перепелицыной прошли было и замолкли. Панчуковский совестился ехать в город и лично хлопотать. Он решился показать вид, что спокоен, а потом и в самом деле успокоился. Михайлов уехал в Одессу.