* ...войны Белой и Алой Роз.- Имеется в виду кровавая феодальная борьба за английский престол, происходившая в 1455-1485 гг. между двумя линиями королевской династии Плантагенетов - ланкастерской (в ее гербе была алая роза) и Йоркской (в гербе которой - белая роза).
** ...До первой еще холеры...- Первая эпидемия холеры была в 1823 году. Персидская война происходила позже. Данилевский допустил здесь ошибку.
- Эка невидаль, что люди без паспортов живут! - ворчал ослепший дьячок отца Павладия, Фендрихов,- опять, вторично, замрет наша окольность по Мертвой.
- Молчи, Фендрихов, не ропщи! Сказано бo в писании: ропот гневит господа, и кийждо бо спасения не обрящет! А лучше молись: авось все обстроится, и да мимо идет чаша сия. Не в первый раз нам с тобой терпеть! Помнишь, как люди здесь мерли?..
Так говорил отец Павладий, сильно хворавший и подавшийся с зимы. Он уже почти не выходил из дому, не заглядывал, по обычаю, в свою любимую, весело зеленевшую рощу, или все сидел на крылечке, смотря на косогор в степь за церковь, будто кого поджидая. Но Фендрихов, от слепоты ли, или старости ставший очень сердитым, не унимался и все ворчал, сидя с ногами на лежанке в спальне, перед кроватью священника.
- Сказуют, что для порядка! А где порядок? Ты лучше прежде насели вертоград* твой, тогда и требуй, чтоб там все было начистоту. Вот хоть бы и наша Оксана. Что же, что она дочь беглого? А жила же у нас, как святая, весь девичий век! Взяли ее, увели, и все у нас осиротело. Вот так и вся земля тут запустеет, ваше преподобие. Так-то-с!
* Вертоград - сад (старослав.)
- Об Оксане ты не говори! Слышишь? Не говори! Лучше мне не вспоминай о ней вовсе, и только!
- Не могу, не могу, отче...
- Вот тоже хоть бы и ты, Фендрихов. Ты стар был и хотя-таки с ленцой, а все же церковь подметал как следует, да и подметал, пожалуй, тоже только по большим праздникам. Ну, вот и прислали нам иного дьячка; положим, Андрей наш и молод, и все содержит в чистоте. А что? душа моя ни к чему тут при нем не лежит! И в ограду идешь, ключи берешь; дорожки подметены, песочком усыпаны; бежит Андрей в халатике, суетится, услуживает: а не то, братец, не то... Все не то стало!.. Мир не туда идет!
- Куда же он идет?
- К последнему времени идет...
Так отец Павладий говорил Фендрихову про нового дьячка Андрея, своего же родича, который по поводу исключения своего за грубости инспектору семинарии, несмотря на окончание первым учеником курса, был лишен незадолго перед этим сана священника и права на приход и командирован сюда, в наказание, в простые причетники. Он покорился печальной участи, охотно принялся за должность при дяде, сильно обрадовался, что нашел у него множество книг; предался со всем пылом молодой, жаждущей знания душе, стал в часы отдыха (а его, боже, сколько здесь) охотиться с ружьем по окрестностям и сразу заслужил любовь прихожан. Как-то, съездивши в город за новыми церковными книгами и для расчета в консисто-рии по доверенности отца Павладия, по свечному сбору, он познакомился там с учителем уездного училища, затеявшим, как мы говорили, открыть по соседству публичную библиотеку и сильно в этом разочаровавшимся, и разговорился с ним о том о сем. Он достал у этого учителя еще десяток-другой любопытных книг и, между прочим, стал жаловаться на свою судьбу. "Вы, мой любезнейший, сделайте так, как я! - возразил учитель,- купите десть-другую дешевень-кой серой бумаги, да и пишите ваши наблюдения над местными нравами, записок своих не бросайте: они вам пригодятся! Видите, как здесь все быстро меняется; край строится заново. Уже на моих глазах многое изменилось. Вон и дончаки, слышно, затевают улучшения, помышляют о железной дороге и о пароходстве. Не захотите сами в литературу пуститься, вот теперь стать, как я, газетным корреспондентом,- отошлите свои наблюдения в географическое общество!" "Помилуйте-с, еще мне достанется; что я есть такое теперь, по поводу оказанного неуважения моего, так сказать-с, извините, к взяточнику-с и казнокраду, нашему бывшему инспектору семинарии? Я - дьячок и только-с"."Ничего; многие ваши уже выступают на поприще. Покупайте бумагу и пишите. Слышно, и ваш священник пишет какое-то рассужде-ние?" - "Отец Павладий-с?" - "Да".- "Так точно-с, пишет что-то, только он больно стал хиреть..." - "А что ваш роман с похищением его воспитанницы? Где она?" - "Бог весть; сказывают, снова ушла с прежним любезным".- "Смотрите же, пишите записки. Библиотека мне не удалась; но я вновь тут около одного мещанинишки, кирпичного заводчика, захажива-юсь; он раскольник, может быть, даст деньжат на журнал; так мы тут тогда на Мертвой, в городке, типографию откроем и журнал станем издавать. Трудитесь, любезнейший; от нас, бурсаков-с, многого ждут теперь; вот что-с! Когда б Белинский был жив, мы бы его заманили в покровители".- "Да, да! Когда бы Белинский!.. Вот душа-то была! Мы его тайком теперь в семинариях читаем".- "Ну, коли не Белинского, к другим литераторам письмо напишем,- есть хорошие люди! они нам откликнутся! Что ж, что мы нищие и что вокруг нас одни златолюбцы да угодники мамоны живут, тупые, отсталые и злые люди? Мы на них не посмотрим; мы будем работать. Ведь у нас паспорты есть; нас не выгонят, не выведут, как этих теперь бедняков беглых. Так или не так-с?" - "Извольте-с; согласен. Что же это за записки надо вести?" - "О жизни-с, да и о прочем"...
Так беседовали новые приятели, бездольные горячие головы.
Между тем, затеянные меры против бродяг шли энергически своим путем. Власти хватали и разыскивали беспаспортных, а между последними в то же время являлись примеры такой прыти, какой прежде и не бывало.
- Жили смирно беглые, никто их не замал! - ворчал снова на лежанке Фендрихов,- стали тревожить их, пошли шалости! Вот так и с пчелами бывает: трудятся златые пчелки - смирны, ничего, а развороши их, и беда - озлятся.
И точно, дерзости беглых в ту весну превзошли все границы. Осада Панчуковского, небывалая покража у него громадной суммы его же беглым слугою, все это были вещи нешуточные. На берег близ Таганрога с английского судна тогда же высадили и скрыли как-то ночью баснословное количество контрабанды: чаю, сахару, шелковых и шерстяных тканей, пороху и остальных изделий на сотни тысяч рублей. У какой-то переправы высекли квартального, гнавшегося погоней за открытым беглым мясником из городка. На базаре в Керчи зарезали менялу среди бела дня и увезли в свалке его деньги. На дороге, в степи, ограбили губернаторшу. Возле Сиваша, в гнилых болотах, появился настоящий разбойник, какой-то дезертир Пеночкин. О нем и о его похождениях пошли уже настоящие сказки: что будто бы он на откуп взял все пути по Арбатской Стрелке, собирает калым с каждого проезжего и прохожего на сто верст в окружности, что его пуля не берет, что вся его шайка заговорена от смерти, что он зарекся ограбить Симферополь, Феодосию, а потом Мелитополь и завел часть летучего отряда даже на вершинах Чатырдага. Местное воображение и толки разыгрались.
- Слышали вы, какие ужасы рассказывают?
- Слыхал, но не всему верю, как другие, недавно еще, впрочем, считавшие наших беглых пуританами, по чистоте их нравов.
Это говорил Панчуковский, встретившись с колонистом Шульцвейном у мостка, у переправы через бурлившую еще Мертвую.
- Куда вы, Богдан Богданович, едете? Помните, как мы тогда-то встретились с вами, также в степи под Мелитополем? Много воды утекло с тех пор!
- А вы куда?
- На облаву хутора нашей Авдотьи Петровны.
- И я туда же по делу, кстати, разом к ней за речкой и своротим.
- Да-с; не ожидал я от нее. Какова барыня! - сказал Панчуковский.
- А что? Я все это время в отлучках был, по своим овчарням...
Дюжий колонист поправил волосы и стал пугливо ждать ответа.
- Да у нее вчера нашли шестьдесят пять беглых; так и жили у нее слободой. Сегодня продолжают обыск. Это, должно быть, последним подвигом Подкованцева будет.
- Что же, разве с этим добрым Подкованцевым опять что-нибудь случилось?
- Да, говорят, дали ему последнее испытание: коли не выкажет здесь особой бойкости в поимке беглых, его отставят.
- А ваше дело? покража этой баснословной суммы?
- Что за баснословная! еще наживем-с.
Колонист покосился на полковника.
- Что же, едем к соседке?
- А! поедем. Это любопытно!
- Не только любопытно, но и поучительно! - сказал полковник.- Да надо бы его теперь и на церковный хутор нашего отца Павладия направить. Этот священник - известный передержчик беглых; его бы рощу да байраки обшарить.
- Нехорошо, полковник, нихт гут!* - возразил с горечью честный немец, отъезжая от моста,- вы с ним враг теперь и на него напускаете такие страсти. Вы мстите ему? вы? Фи! нехорошо!
* Плохо! (нем.)
- Так ему и надо; теперь каждый думай о себе.
- У вас же, полковник, все беглые похерены?
- Нечего делать, придется и мне с моими проститься - сам ездил в город, привел уже одну партию настоящих работников; всех переменю, ни одного теперь бродяги не стану держать, ну их к бесу! Только теперь еще молчу; разом всех прогоню...
Полковник с немцем поехали к Авдотье Петровне, над которою стряслась такая черная беда в виде наезда исправника по поручению губернатора.
Отец Павладий между тем в тот день перед вечером был изумлен появлением нежданных гостей.
Он, по обычаю, теперь сидел с утра до вечера в зале, в старом потертом кресле перед окном, читая какую-нибудь книгу, и собирался тогда переместиться на крылечко, где он на воздухе любил ужинать, как во дворе его у кухни произошла суета. Сперва вбежал было к нему, шелестя новым камлотовым подрясником, его племянник - дьячок Андрей. Но Андрей вскочил только в сени, постоял как бы в раздумье и выбежал опять на крыльцо. Слышались голоса; говорил кто-то шепотом. Заскрипели половицы под знакомыми пятками Фендрихова. Слепой друг долголет-ней жизни отца Павладия вошел, ведомый своим преемником, и, ощупывая стены и притолоки, остановился в зале у дверей. Лицо его изменилось и сияло необычайным чувством радости и ликования.
- Что такое с тобою, Фендрихов? ты на себя стал не похож!
Священник заложил очки на лоб и, ожидая чего-то невероятного, покраснел; руки его дрожали, косичка моталась на затылке.
- Говори же, что там такое? Ну? Что ты глядишь на меня, Андрей?
- Оксана, батюшка... она сама... пришла с Левенчуком! Идите отворяйте церковь, венчайте их скорее!
Отец Павладий встал и вышел в сени. Ему навстречу на пороге поклонились до земли Оксана и Левенчук. Он сперва было не узнал Оксаны. Измученная столькими событиями, она сильно изменилась в лице, но была так же хороша, если еще не лучше.
- Оксана, Оксаночка моя! - залепетал отец Павладий, всхлипывая, дрожа всем телом и крестя лежавшую у ног его Оксану.
- Благословите нас, батюшка, отец наш названый, меня и его благословите! - сказала Оксана, также плача и не поднимаясь.
- Благословите и венчайте; за нами скоро будет погоня! - прибавил Левенчук,- нам либо вместе жить, либо умирать!
- Погоня? Куда? Ко мне! Это еще что? Этого не будет!
- Сюда, батюшка, сюда; мы покинули барку у Лисьей Косы, а сюда приехали на неводской подводе. Нас по барке найдут; мы всю ночь ехали на чумацком возу под рогожами с мешками муки.
- Вставайте, вставайте! Бог вас благословит! Ах вы, соколики мои! Ах ты, Оксаночка моя! и ты, так вот, это как есть, на возу-то тряслась...
Священник не договорил. Он не мог без слез видеть своей нежно любимой питомицы. Она стыдилась глаза поднять.
- Нужда, батюшка, всему научит! - грустно сказала Оксана,- неволя как добьет, то и воля не всегда лихо залечит!
- Андрей! Фендрихов! живо! Ключи где? Отпирайте церковь! Огня давайте да в кадильницу ладану!
Слепой и зрячий дьячки засуетились. На дворе наступила ночь.
- Свидетели есть у вас?
- Вот их милость будет! - сказал Левенчук, указывая на молодого дьячка,- наш возница-неводчик заручится тоже, и довольно,- а тетка Горпина?.. Она еще жива? Дитя ее живо?
- Живы, живы! хорошо. Поспешайте: а я вот ризу возьму.
Левенчук пошел звать подводчика. Оксана вздыхала, крестилась, подходила к каждой вещице в комнате, трогала ее, пыль с нее обметала, целовала и слезно плакала-плакала.
- Здравствуйте и навеки прощайте! - шептала она.
- Расскажи же ты мне, Оксана, как это тебя украли? - спросил священник сквозь двери, наскоро переодеваясь в спальне.
Оксана передала все, что могла успеть.
- А он-то, антихрист, он-то? изверг-то этот? Как он-то мучил тебя?
Оксана молчала, не поднимая заплаканных глаз.
- Ну, да я не буду тебя допытывать; горе, горе такое, что и трогать-то его не следует! Смотри же только, Оксана... хоть дитя-то теперь твое незаконное будет; хоть оно прижито тобою... в неволе, насильно, а все-таки береги себя, береги и его; оно все-таки плод твой, дар бога живого! Не проклинай его, корми, люби и воспитай! Даешь слово?
Священник вышел и торжественно стоял перед Оксаной.
- Разве я уж, батюшка, нехристь какая, что ли? Что случилось, было против моей воли; я вся измучилась, изболела. За что же оно-то мучиться будет? Да и что нас еще ожидает? Ведь мы - бродяги, бродяги, батюшка! Нам места нет...
Она снова громко зарыдала и упала на стол, обливая слезами его знакомую, вылощенную столькими годами тесовую крышку.
- Господь смилуется и над вами, Оксана! Пойдем в церковь.
У паперти Фендрихов беседовал с Левенчуком. "Так ты это ее так, как есть, принимаешь, с чужою прибылью?" - "Что делать, принимаю!" - "Молодец парень! Руку!.."
Все вошли в церковь. Свечи уже горели. Слепой Фендрихов чопорно стоял в стихари на клиросе, готовясь петь. Священник возгласил молитву. Свидетели опрошены, записаны. Отец Павладий скрепил своей подписью их спрос и обыск. Молодые поставлены перед налоем. Священник взмахнул кадильницею. Запели молитвы. Надеты венцы.
- Любите ли вы друг друга, сын Харитон, и ты, дочь моя, Ксения?
- Любим.
- По своему ли согласию и по своей ли воле венчаетесь?
- По своему согласию и по своей воле.
- Бог вас благословит!
- Аминь! - пели дрожащие и вместе радостные голоса с клироса.
А солнце ярко светило в узкие окна церкви, где впервые некогда увиделись Левенчук и Оксана. Акации и сиреневые кусты, одевшись яркою кудрявою зеленью, окутывали по-прежнему церковь, и она в них тонула по крышу. Выщелкиванья соловьев мешались с возгласами отца Павладия и с клиросными перепевами. Поменяв кольца венчаемых, связав им руки и обведя их вокруг налоя, священник кончил обряд, поздравил их, заставил поцеловаться, обнял их и сам в три ручья расплакался. Плакали Фендрихов и молодой дьячок. Старая Горпина, не сберегшая год назад Оксаны, также тихо плакала в церковном углу, прижимая к груди дитя свое, некогда так лелеянное Оксаною.
- Что же у тебя есть, Горпина, молодых угостить? - спросил священник, выходя в ограду,- они теперь князь и княгиня у нас!
Темным церковным двором, со свечами, все воротились к дому.
Вошли в комнаты и там накурили ладаном. Оксана села беседовать с Фендриховым. Священник занялся с Левенчуком.
- В прошлом году я с тебя требовал выкупа; теперь я сам тебе дам на подъем. Ты, чай, без копеечки теперь обретаешься, горемыка?
- Спасибо, батюшка, за все; будет чем вспомянуть вашу милость!
Священник ушел в спальню, порылся в заветных сундучках и вынес Оксане радужную депозитку.
- Вот тебе, Оксана, мое приданое! обживетесь где, известите меня,- еще будет... Ведь я тебе отец и воспитатель! Эх, счастлив я теперь больше, чем когда был...
Оксана поклонилась ему в ноги.
Священник сел опять к Левенчуку.
- Слушай сюда, слушай, Левенчук! - спросил он шепотом,- те же деньги, казна-то полковника где? Милороденко где?
- Я, ваше преподобие, про то не мешаюсь. Товарищ мой взял их, точно; да я ему не судья. Мы его скоро бросили; мы сами себе люди, и он себе человек! Я чужого никогда не брал и брать не буду....
- Так и следует, так и следует; ну спрашивать я больше не буду... Я, брат, тебе верю во всем...
Горпина накрыла на стол, поужинали все вместе. Были вынуты три бутылки какого-то заветного вина. Призывали и молчаливого приморского возницу к угощению.
Так сидели пирующие, беседовали и попивали, мало расспрашивая и щадя друг друга. Далеко за полночь дом священника затих. Все в нем заснуло. Не успело утром солнце взойти, поднялся в доме шум.
Вбежала старая Горпина к священнику.
- Батюшка! там от немца с горы ряд каких-то людей показался! не то идут, не то едут, словно понятые с сотским!
Все выскочили за ворота. Точно: со стороны хутора Вебера двигались какие-то фигуры.
- Спасайтесь, поезжайте, бегите! это обыск, обыск! - закричал священник, и все опрометью кинулись во двор обратно. Левенчук бросился наскоро запрягать с подводчиком воз. Но выехать они не успели. Священник посоветовал волов опять распрячь, закатить воз в сарай, а всем спрятаться в байрак. Левенчук с Оксаной так и сделали, побежали туда.
Пройдя наскоро мимо церкви к пруду, они вошли в крайние кусты, и некогда дорогой им ракитник опять скрыл их в своих зеленеющих развесистых кущах.
- Как тебя звать? - спросил священник ухмылявшегося неводчика.
- Степанком.
- Ты же, Степан, поезжай сам в поле, им же навстречу, будто так муку везешь. Слышишь? А я, будто гуляючи, за тобой следом пойду...
- Извольте.
- Валяй, Степан!
Волов опять запрягли.
Воз поехал, а за ним пошел отец Павладий; в полутора версте от Святодухова Кута их встретил исправник на дрожках и за ним человек сорок понятых с сотским. С другой стороны, из-за хутора Вебера, показывалась в поле, под предводительством другого сотского, новая толпа понятых. Все действовало по заранее составленному предположению.
- Воротитесь, отец Павладий! - сказал исправник, улыбаясь, держа в руках бумагу и останавливая священника.- Я все понимаю... воротитесь!
- Как так! Я не согласен; это насилие сану! - сказал священник.
- Сотский, возьми подводу и этого батрака: извините, отец Павладий! Не угодно ли вам сесть со мною на дрожки? Волы эти краденые, а батрак ваш известный контрабандист Савва Пузырный,- мне дали знать только что наши лазутчики, что он к вам отвез и главного из разыскиваемых нами беглых...
Священник оторопел, засуетился, потерялся.
- Пожалуйте-с и покажите нам, где у вас укрылись здесь главные бродяги, беглый чабан помещицы Венецияновой, Харитон Левенчук, и ваша бывшая воспитанница, а попросту-с его любовница, не помнящая родства-с, девка Ксения?
Отец Павладий очнулся.
- Вы забываете, милостивый государь, уважение к моему званию! у меня никого нет из беглых и не было, я ничего не знаю и прошу вас подобных обвинений мне не предъявлять всенародно!
- Полноте! - сказал, улыбаясь, Подкованцев,- исполняю свой долг; прошу вас садиться со мною. Не задерживайте нас!
Нечего делать, священник сел на дрожки.
Они подъехали к святодуховскому двору. Двор и сад наскоро были оцеплены толпой понятых. Другие понятые оцепили байрак и пруд.
Исправник распоряжался скоро и как-то беззвучно метался; везде все устроил, стал на крыльце, спросил: "Все ли на местах?" - велел вынести к крыльцу стол, разложил бумаги, достал кисет с табаком, набил трубочку, поставил свидетелей, улыбнулся и начал было допрос, но потом остановился.
- Что же вы не продолжаете? - спросил священник, вышедши к исправнику.
- Подождите, не торопитесь! Вот мы еще гостей подождем, свидетелей, чтоб протокол составить как следует! Я вам не судья - будут судить другие!
Священник сел к стороне, на особом стуле. Он думал: "Боже мой! что, как их найдут?" Подъехали старший Небольцев и с ним еще кто-то.
- Грех вам, батюшка! - сказал он, подходя,- вот-с нас всех известили, что вы главный притон нашим грабителям в своей роще устроили!
- Кто же вам это сказал? Так про меня одного и сказали?
- Все говорят.
На отце Павладии лица не было.
- Понимаю, вы меня обвиняете в покровительстве беглым, что через меня они смелы и дерзки стали. Господа! Я тридцать лет тут, в этой пустыне, прожил; при мне строились и возникали ваши села и некоторые ваши города. Недочеты, обманы, всякие притеснения возмутили ваших беглых. Они мирно доселе жили. Край здесь изменился, нравы другие пошли. Не я беглых передерживал; обыщите других.
- Вы слышите, слышите? - спрашивал исправника Небольцев.
Подъехали Шульцвейн и Шутовкин. Эти обошлись с священником мягко и вежливо.
Вставали уже, составив предварительные статьи протокола, чтобы идти, как загремели колеса и послышался знакомый звук колес и рессор полковницкого фаэтона, и Панчуковский, по-прежнему щегольски разодетый и веселый, выпрыгнул из фаэтончика, ловко снял красивую соломенную панамА, подал дружески руку всем, кроме священника, поклонился исправнику. Священнику же он сказал, обмахивая платком пыль с лаковых полусапожек: "А мы с вами, батюшка, старинные друзья, не правда ли?" Священник кашлянул и сухо отворотился.
- Ну-с,- начал Подкованцев,- очень рад буду, господа дворяне, что при вас лично привелось мне исполнить мой долг; коли это мне не удастся,гоните и судите меня сами...
Все сошли с крыльца. Общее молчание было мрачно и торжественно.
- Сотские, начинайте. Сперва с кухни и с амбара, а потом в погреба и на чердаки! Дом я сам обыщу.
- Так она здесь? - страстным шепотом допытывал Шутовкин полковника.
- Здесь! - рассеянно ответил Панчуковский, вспоминая роковую чудную ночь, когда он похитил здесь Оксану.
- Почему вы узнали?
- Приказчик мой их обознал, у шинка Лысой Ганны, знаете?
- Знаю, знаю! Так и ее прежний жених тут?
- Здесь, должно быть.
- И она, как была, еще с овальцем? Вот полюбуюсь крошечкой! Доведется-таки и мне ее увидеть!..
Облава началась, как на охоте. Гонцы шли тихо с дубинами, а сотские по крыльям порядок держали. Они осматривали каждый хлевушек, каждую ямку и все уголки. Обыскали кухню, амбары, погреба, конюшенный сарайчик и дом. Не нашли никого, кроме забившейся под свиное корыто и перепуганной до полусмерти тетки Горпины. Обыскали церковную ограду, даже церковь, пруд и сад.
- Они в байраке! я знаю! - шепнул Панчуковский, подходя к исправнику, обыскавшему между тем дом священника.
- Соединить всех понятых вместе! - крикнул Подкованцев,- сотские! Да идти дружнее; не пропускать ни единого кустика, ни одной водомоинки.
- Послушайте! Десять тысяч целковых вам! - шептал между тем Панчуковский исправнику,- это будет не взятка, а благодарственный законный процент! Ради создателя - найдите их, через них вся моя разграбленная касса найдется!
- А я полагал, Володя, что ты и по правде более за красоточкою этою хлопочешь? - возразил, шутя, Подкованцев.
- Куда мне! Я уже о ней забыл и думать! Спросите Шутовкина; я ему ее обещал передать...
Священник сам не свой стоял поодаль от господ и сыщиков. Он силился быть спокойным, но сердце его било тяжелую тревогу. Облава пошла к байраку. Понятые стали более густою цепью с обоих краев оврага. Часть из них стала по опушкам настороже. Все же остальные пошли внутрь в ракитник и в камыши к ключам. Долго они шли, тихо шелестя между кустами и деревьями.
- Это совершенно во вкусе "Хижины дяди Тома",- заметил Митя Небольцев.
- Далась-таки опять вам эта галиматья, эта хижина! Ну, послушайте, господа! - продолжал Панчуковский,- ну, есть ли хоть тень сходства между нашими беспаспортниками и американ-скими поэтическими неграми, или между нами, господа, и тамошними рабовладельцами? Как небо и земля!
- Как небо и земля! - сказал и Подкованцев, идя за сотскими к месту выхода гонцов,- уж там, как у нас, бювешки не дадут...
- А что? ничего нету? - спросили зрители.
- Ничего! - лениво ответили гонцы, вразброд выходя на опушку. "Что бы это значило? - подумал Подкованцев,- куда же они делись?"
- Стой, стой! держи его! стой! - нежданно и в разлад крикнули голоса понятых в чаще байрака.
Все остальные гонцы также кинулись туда. Изумленным взорам исправника и помещиков открылась драка в гущине камыша, над ключами. Куча понятых старалась кого-то осилить. Ловимый отмахивался дубиною и кидался на всех.
- Не подступай, убью! - кричал он.
- У него и нож! - кто-то обозвался в толпе, и понятые отшатнулись. Подбежал исправник.
- Лови его, хватай! чего вы стоите! Бери, вяжи его!
Понятые опять кинулись, навалились гурьбой на пойманного, сбили его с ног; произошла схватка на земле, и опять толпа отхлынула. Трое из нее охали, хватаясь за руки и за лица. Кровь текла по их рубахам.
** ...До первой еще холеры...- Первая эпидемия холеры была в 1823 году. Персидская война происходила позже. Данилевский допустил здесь ошибку.
- Эка невидаль, что люди без паспортов живут! - ворчал ослепший дьячок отца Павладия, Фендрихов,- опять, вторично, замрет наша окольность по Мертвой.
- Молчи, Фендрихов, не ропщи! Сказано бo в писании: ропот гневит господа, и кийждо бо спасения не обрящет! А лучше молись: авось все обстроится, и да мимо идет чаша сия. Не в первый раз нам с тобой терпеть! Помнишь, как люди здесь мерли?..
Так говорил отец Павладий, сильно хворавший и подавшийся с зимы. Он уже почти не выходил из дому, не заглядывал, по обычаю, в свою любимую, весело зеленевшую рощу, или все сидел на крылечке, смотря на косогор в степь за церковь, будто кого поджидая. Но Фендрихов, от слепоты ли, или старости ставший очень сердитым, не унимался и все ворчал, сидя с ногами на лежанке в спальне, перед кроватью священника.
- Сказуют, что для порядка! А где порядок? Ты лучше прежде насели вертоград* твой, тогда и требуй, чтоб там все было начистоту. Вот хоть бы и наша Оксана. Что же, что она дочь беглого? А жила же у нас, как святая, весь девичий век! Взяли ее, увели, и все у нас осиротело. Вот так и вся земля тут запустеет, ваше преподобие. Так-то-с!
* Вертоград - сад (старослав.)
- Об Оксане ты не говори! Слышишь? Не говори! Лучше мне не вспоминай о ней вовсе, и только!
- Не могу, не могу, отче...
- Вот тоже хоть бы и ты, Фендрихов. Ты стар был и хотя-таки с ленцой, а все же церковь подметал как следует, да и подметал, пожалуй, тоже только по большим праздникам. Ну, вот и прислали нам иного дьячка; положим, Андрей наш и молод, и все содержит в чистоте. А что? душа моя ни к чему тут при нем не лежит! И в ограду идешь, ключи берешь; дорожки подметены, песочком усыпаны; бежит Андрей в халатике, суетится, услуживает: а не то, братец, не то... Все не то стало!.. Мир не туда идет!
- Куда же он идет?
- К последнему времени идет...
Так отец Павладий говорил Фендрихову про нового дьячка Андрея, своего же родича, который по поводу исключения своего за грубости инспектору семинарии, несмотря на окончание первым учеником курса, был лишен незадолго перед этим сана священника и права на приход и командирован сюда, в наказание, в простые причетники. Он покорился печальной участи, охотно принялся за должность при дяде, сильно обрадовался, что нашел у него множество книг; предался со всем пылом молодой, жаждущей знания душе, стал в часы отдыха (а его, боже, сколько здесь) охотиться с ружьем по окрестностям и сразу заслужил любовь прихожан. Как-то, съездивши в город за новыми церковными книгами и для расчета в консисто-рии по доверенности отца Павладия, по свечному сбору, он познакомился там с учителем уездного училища, затеявшим, как мы говорили, открыть по соседству публичную библиотеку и сильно в этом разочаровавшимся, и разговорился с ним о том о сем. Он достал у этого учителя еще десяток-другой любопытных книг и, между прочим, стал жаловаться на свою судьбу. "Вы, мой любезнейший, сделайте так, как я! - возразил учитель,- купите десть-другую дешевень-кой серой бумаги, да и пишите ваши наблюдения над местными нравами, записок своих не бросайте: они вам пригодятся! Видите, как здесь все быстро меняется; край строится заново. Уже на моих глазах многое изменилось. Вон и дончаки, слышно, затевают улучшения, помышляют о железной дороге и о пароходстве. Не захотите сами в литературу пуститься, вот теперь стать, как я, газетным корреспондентом,- отошлите свои наблюдения в географическое общество!" "Помилуйте-с, еще мне достанется; что я есть такое теперь, по поводу оказанного неуважения моего, так сказать-с, извините, к взяточнику-с и казнокраду, нашему бывшему инспектору семинарии? Я - дьячок и только-с"."Ничего; многие ваши уже выступают на поприще. Покупайте бумагу и пишите. Слышно, и ваш священник пишет какое-то рассужде-ние?" - "Отец Павладий-с?" - "Да".- "Так точно-с, пишет что-то, только он больно стал хиреть..." - "А что ваш роман с похищением его воспитанницы? Где она?" - "Бог весть; сказывают, снова ушла с прежним любезным".- "Смотрите же, пишите записки. Библиотека мне не удалась; но я вновь тут около одного мещанинишки, кирпичного заводчика, захажива-юсь; он раскольник, может быть, даст деньжат на журнал; так мы тут тогда на Мертвой, в городке, типографию откроем и журнал станем издавать. Трудитесь, любезнейший; от нас, бурсаков-с, многого ждут теперь; вот что-с! Когда б Белинский был жив, мы бы его заманили в покровители".- "Да, да! Когда бы Белинский!.. Вот душа-то была! Мы его тайком теперь в семинариях читаем".- "Ну, коли не Белинского, к другим литераторам письмо напишем,- есть хорошие люди! они нам откликнутся! Что ж, что мы нищие и что вокруг нас одни златолюбцы да угодники мамоны живут, тупые, отсталые и злые люди? Мы на них не посмотрим; мы будем работать. Ведь у нас паспорты есть; нас не выгонят, не выведут, как этих теперь бедняков беглых. Так или не так-с?" - "Извольте-с; согласен. Что же это за записки надо вести?" - "О жизни-с, да и о прочем"...
Так беседовали новые приятели, бездольные горячие головы.
Между тем, затеянные меры против бродяг шли энергически своим путем. Власти хватали и разыскивали беспаспортных, а между последними в то же время являлись примеры такой прыти, какой прежде и не бывало.
- Жили смирно беглые, никто их не замал! - ворчал снова на лежанке Фендрихов,- стали тревожить их, пошли шалости! Вот так и с пчелами бывает: трудятся златые пчелки - смирны, ничего, а развороши их, и беда - озлятся.
И точно, дерзости беглых в ту весну превзошли все границы. Осада Панчуковского, небывалая покража у него громадной суммы его же беглым слугою, все это были вещи нешуточные. На берег близ Таганрога с английского судна тогда же высадили и скрыли как-то ночью баснословное количество контрабанды: чаю, сахару, шелковых и шерстяных тканей, пороху и остальных изделий на сотни тысяч рублей. У какой-то переправы высекли квартального, гнавшегося погоней за открытым беглым мясником из городка. На базаре в Керчи зарезали менялу среди бела дня и увезли в свалке его деньги. На дороге, в степи, ограбили губернаторшу. Возле Сиваша, в гнилых болотах, появился настоящий разбойник, какой-то дезертир Пеночкин. О нем и о его похождениях пошли уже настоящие сказки: что будто бы он на откуп взял все пути по Арбатской Стрелке, собирает калым с каждого проезжего и прохожего на сто верст в окружности, что его пуля не берет, что вся его шайка заговорена от смерти, что он зарекся ограбить Симферополь, Феодосию, а потом Мелитополь и завел часть летучего отряда даже на вершинах Чатырдага. Местное воображение и толки разыгрались.
- Слышали вы, какие ужасы рассказывают?
- Слыхал, но не всему верю, как другие, недавно еще, впрочем, считавшие наших беглых пуританами, по чистоте их нравов.
Это говорил Панчуковский, встретившись с колонистом Шульцвейном у мостка, у переправы через бурлившую еще Мертвую.
- Куда вы, Богдан Богданович, едете? Помните, как мы тогда-то встретились с вами, также в степи под Мелитополем? Много воды утекло с тех пор!
- А вы куда?
- На облаву хутора нашей Авдотьи Петровны.
- И я туда же по делу, кстати, разом к ней за речкой и своротим.
- Да-с; не ожидал я от нее. Какова барыня! - сказал Панчуковский.
- А что? Я все это время в отлучках был, по своим овчарням...
Дюжий колонист поправил волосы и стал пугливо ждать ответа.
- Да у нее вчера нашли шестьдесят пять беглых; так и жили у нее слободой. Сегодня продолжают обыск. Это, должно быть, последним подвигом Подкованцева будет.
- Что же, разве с этим добрым Подкованцевым опять что-нибудь случилось?
- Да, говорят, дали ему последнее испытание: коли не выкажет здесь особой бойкости в поимке беглых, его отставят.
- А ваше дело? покража этой баснословной суммы?
- Что за баснословная! еще наживем-с.
Колонист покосился на полковника.
- Что же, едем к соседке?
- А! поедем. Это любопытно!
- Не только любопытно, но и поучительно! - сказал полковник.- Да надо бы его теперь и на церковный хутор нашего отца Павладия направить. Этот священник - известный передержчик беглых; его бы рощу да байраки обшарить.
- Нехорошо, полковник, нихт гут!* - возразил с горечью честный немец, отъезжая от моста,- вы с ним враг теперь и на него напускаете такие страсти. Вы мстите ему? вы? Фи! нехорошо!
* Плохо! (нем.)
- Так ему и надо; теперь каждый думай о себе.
- У вас же, полковник, все беглые похерены?
- Нечего делать, придется и мне с моими проститься - сам ездил в город, привел уже одну партию настоящих работников; всех переменю, ни одного теперь бродяги не стану держать, ну их к бесу! Только теперь еще молчу; разом всех прогоню...
Полковник с немцем поехали к Авдотье Петровне, над которою стряслась такая черная беда в виде наезда исправника по поручению губернатора.
Отец Павладий между тем в тот день перед вечером был изумлен появлением нежданных гостей.
Он, по обычаю, теперь сидел с утра до вечера в зале, в старом потертом кресле перед окном, читая какую-нибудь книгу, и собирался тогда переместиться на крылечко, где он на воздухе любил ужинать, как во дворе его у кухни произошла суета. Сперва вбежал было к нему, шелестя новым камлотовым подрясником, его племянник - дьячок Андрей. Но Андрей вскочил только в сени, постоял как бы в раздумье и выбежал опять на крыльцо. Слышались голоса; говорил кто-то шепотом. Заскрипели половицы под знакомыми пятками Фендрихова. Слепой друг долголет-ней жизни отца Павладия вошел, ведомый своим преемником, и, ощупывая стены и притолоки, остановился в зале у дверей. Лицо его изменилось и сияло необычайным чувством радости и ликования.
- Что такое с тобою, Фендрихов? ты на себя стал не похож!
Священник заложил очки на лоб и, ожидая чего-то невероятного, покраснел; руки его дрожали, косичка моталась на затылке.
- Говори же, что там такое? Ну? Что ты глядишь на меня, Андрей?
- Оксана, батюшка... она сама... пришла с Левенчуком! Идите отворяйте церковь, венчайте их скорее!
Отец Павладий встал и вышел в сени. Ему навстречу на пороге поклонились до земли Оксана и Левенчук. Он сперва было не узнал Оксаны. Измученная столькими событиями, она сильно изменилась в лице, но была так же хороша, если еще не лучше.
- Оксана, Оксаночка моя! - залепетал отец Павладий, всхлипывая, дрожа всем телом и крестя лежавшую у ног его Оксану.
- Благословите нас, батюшка, отец наш названый, меня и его благословите! - сказала Оксана, также плача и не поднимаясь.
- Благословите и венчайте; за нами скоро будет погоня! - прибавил Левенчук,- нам либо вместе жить, либо умирать!
- Погоня? Куда? Ко мне! Это еще что? Этого не будет!
- Сюда, батюшка, сюда; мы покинули барку у Лисьей Косы, а сюда приехали на неводской подводе. Нас по барке найдут; мы всю ночь ехали на чумацком возу под рогожами с мешками муки.
- Вставайте, вставайте! Бог вас благословит! Ах вы, соколики мои! Ах ты, Оксаночка моя! и ты, так вот, это как есть, на возу-то тряслась...
Священник не договорил. Он не мог без слез видеть своей нежно любимой питомицы. Она стыдилась глаза поднять.
- Нужда, батюшка, всему научит! - грустно сказала Оксана,- неволя как добьет, то и воля не всегда лихо залечит!
- Андрей! Фендрихов! живо! Ключи где? Отпирайте церковь! Огня давайте да в кадильницу ладану!
Слепой и зрячий дьячки засуетились. На дворе наступила ночь.
- Свидетели есть у вас?
- Вот их милость будет! - сказал Левенчук, указывая на молодого дьячка,- наш возница-неводчик заручится тоже, и довольно,- а тетка Горпина?.. Она еще жива? Дитя ее живо?
- Живы, живы! хорошо. Поспешайте: а я вот ризу возьму.
Левенчук пошел звать подводчика. Оксана вздыхала, крестилась, подходила к каждой вещице в комнате, трогала ее, пыль с нее обметала, целовала и слезно плакала-плакала.
- Здравствуйте и навеки прощайте! - шептала она.
- Расскажи же ты мне, Оксана, как это тебя украли? - спросил священник сквозь двери, наскоро переодеваясь в спальне.
Оксана передала все, что могла успеть.
- А он-то, антихрист, он-то? изверг-то этот? Как он-то мучил тебя?
Оксана молчала, не поднимая заплаканных глаз.
- Ну, да я не буду тебя допытывать; горе, горе такое, что и трогать-то его не следует! Смотри же только, Оксана... хоть дитя-то теперь твое незаконное будет; хоть оно прижито тобою... в неволе, насильно, а все-таки береги себя, береги и его; оно все-таки плод твой, дар бога живого! Не проклинай его, корми, люби и воспитай! Даешь слово?
Священник вышел и торжественно стоял перед Оксаной.
- Разве я уж, батюшка, нехристь какая, что ли? Что случилось, было против моей воли; я вся измучилась, изболела. За что же оно-то мучиться будет? Да и что нас еще ожидает? Ведь мы - бродяги, бродяги, батюшка! Нам места нет...
Она снова громко зарыдала и упала на стол, обливая слезами его знакомую, вылощенную столькими годами тесовую крышку.
- Господь смилуется и над вами, Оксана! Пойдем в церковь.
У паперти Фендрихов беседовал с Левенчуком. "Так ты это ее так, как есть, принимаешь, с чужою прибылью?" - "Что делать, принимаю!" - "Молодец парень! Руку!.."
Все вошли в церковь. Свечи уже горели. Слепой Фендрихов чопорно стоял в стихари на клиросе, готовясь петь. Священник возгласил молитву. Свидетели опрошены, записаны. Отец Павладий скрепил своей подписью их спрос и обыск. Молодые поставлены перед налоем. Священник взмахнул кадильницею. Запели молитвы. Надеты венцы.
- Любите ли вы друг друга, сын Харитон, и ты, дочь моя, Ксения?
- Любим.
- По своему ли согласию и по своей ли воле венчаетесь?
- По своему согласию и по своей воле.
- Бог вас благословит!
- Аминь! - пели дрожащие и вместе радостные голоса с клироса.
А солнце ярко светило в узкие окна церкви, где впервые некогда увиделись Левенчук и Оксана. Акации и сиреневые кусты, одевшись яркою кудрявою зеленью, окутывали по-прежнему церковь, и она в них тонула по крышу. Выщелкиванья соловьев мешались с возгласами отца Павладия и с клиросными перепевами. Поменяв кольца венчаемых, связав им руки и обведя их вокруг налоя, священник кончил обряд, поздравил их, заставил поцеловаться, обнял их и сам в три ручья расплакался. Плакали Фендрихов и молодой дьячок. Старая Горпина, не сберегшая год назад Оксаны, также тихо плакала в церковном углу, прижимая к груди дитя свое, некогда так лелеянное Оксаною.
- Что же у тебя есть, Горпина, молодых угостить? - спросил священник, выходя в ограду,- они теперь князь и княгиня у нас!
Темным церковным двором, со свечами, все воротились к дому.
Вошли в комнаты и там накурили ладаном. Оксана села беседовать с Фендриховым. Священник занялся с Левенчуком.
- В прошлом году я с тебя требовал выкупа; теперь я сам тебе дам на подъем. Ты, чай, без копеечки теперь обретаешься, горемыка?
- Спасибо, батюшка, за все; будет чем вспомянуть вашу милость!
Священник ушел в спальню, порылся в заветных сундучках и вынес Оксане радужную депозитку.
- Вот тебе, Оксана, мое приданое! обживетесь где, известите меня,- еще будет... Ведь я тебе отец и воспитатель! Эх, счастлив я теперь больше, чем когда был...
Оксана поклонилась ему в ноги.
Священник сел опять к Левенчуку.
- Слушай сюда, слушай, Левенчук! - спросил он шепотом,- те же деньги, казна-то полковника где? Милороденко где?
- Я, ваше преподобие, про то не мешаюсь. Товарищ мой взял их, точно; да я ему не судья. Мы его скоро бросили; мы сами себе люди, и он себе человек! Я чужого никогда не брал и брать не буду....
- Так и следует, так и следует; ну спрашивать я больше не буду... Я, брат, тебе верю во всем...
Горпина накрыла на стол, поужинали все вместе. Были вынуты три бутылки какого-то заветного вина. Призывали и молчаливого приморского возницу к угощению.
Так сидели пирующие, беседовали и попивали, мало расспрашивая и щадя друг друга. Далеко за полночь дом священника затих. Все в нем заснуло. Не успело утром солнце взойти, поднялся в доме шум.
Вбежала старая Горпина к священнику.
- Батюшка! там от немца с горы ряд каких-то людей показался! не то идут, не то едут, словно понятые с сотским!
Все выскочили за ворота. Точно: со стороны хутора Вебера двигались какие-то фигуры.
- Спасайтесь, поезжайте, бегите! это обыск, обыск! - закричал священник, и все опрометью кинулись во двор обратно. Левенчук бросился наскоро запрягать с подводчиком воз. Но выехать они не успели. Священник посоветовал волов опять распрячь, закатить воз в сарай, а всем спрятаться в байрак. Левенчук с Оксаной так и сделали, побежали туда.
Пройдя наскоро мимо церкви к пруду, они вошли в крайние кусты, и некогда дорогой им ракитник опять скрыл их в своих зеленеющих развесистых кущах.
- Как тебя звать? - спросил священник ухмылявшегося неводчика.
- Степанком.
- Ты же, Степан, поезжай сам в поле, им же навстречу, будто так муку везешь. Слышишь? А я, будто гуляючи, за тобой следом пойду...
- Извольте.
- Валяй, Степан!
Волов опять запрягли.
Воз поехал, а за ним пошел отец Павладий; в полутора версте от Святодухова Кута их встретил исправник на дрожках и за ним человек сорок понятых с сотским. С другой стороны, из-за хутора Вебера, показывалась в поле, под предводительством другого сотского, новая толпа понятых. Все действовало по заранее составленному предположению.
- Воротитесь, отец Павладий! - сказал исправник, улыбаясь, держа в руках бумагу и останавливая священника.- Я все понимаю... воротитесь!
- Как так! Я не согласен; это насилие сану! - сказал священник.
- Сотский, возьми подводу и этого батрака: извините, отец Павладий! Не угодно ли вам сесть со мною на дрожки? Волы эти краденые, а батрак ваш известный контрабандист Савва Пузырный,- мне дали знать только что наши лазутчики, что он к вам отвез и главного из разыскиваемых нами беглых...
Священник оторопел, засуетился, потерялся.
- Пожалуйте-с и покажите нам, где у вас укрылись здесь главные бродяги, беглый чабан помещицы Венецияновой, Харитон Левенчук, и ваша бывшая воспитанница, а попросту-с его любовница, не помнящая родства-с, девка Ксения?
Отец Павладий очнулся.
- Вы забываете, милостивый государь, уважение к моему званию! у меня никого нет из беглых и не было, я ничего не знаю и прошу вас подобных обвинений мне не предъявлять всенародно!
- Полноте! - сказал, улыбаясь, Подкованцев,- исполняю свой долг; прошу вас садиться со мною. Не задерживайте нас!
Нечего делать, священник сел на дрожки.
Они подъехали к святодуховскому двору. Двор и сад наскоро были оцеплены толпой понятых. Другие понятые оцепили байрак и пруд.
Исправник распоряжался скоро и как-то беззвучно метался; везде все устроил, стал на крыльце, спросил: "Все ли на местах?" - велел вынести к крыльцу стол, разложил бумаги, достал кисет с табаком, набил трубочку, поставил свидетелей, улыбнулся и начал было допрос, но потом остановился.
- Что же вы не продолжаете? - спросил священник, вышедши к исправнику.
- Подождите, не торопитесь! Вот мы еще гостей подождем, свидетелей, чтоб протокол составить как следует! Я вам не судья - будут судить другие!
Священник сел к стороне, на особом стуле. Он думал: "Боже мой! что, как их найдут?" Подъехали старший Небольцев и с ним еще кто-то.
- Грех вам, батюшка! - сказал он, подходя,- вот-с нас всех известили, что вы главный притон нашим грабителям в своей роще устроили!
- Кто же вам это сказал? Так про меня одного и сказали?
- Все говорят.
На отце Павладии лица не было.
- Понимаю, вы меня обвиняете в покровительстве беглым, что через меня они смелы и дерзки стали. Господа! Я тридцать лет тут, в этой пустыне, прожил; при мне строились и возникали ваши села и некоторые ваши города. Недочеты, обманы, всякие притеснения возмутили ваших беглых. Они мирно доселе жили. Край здесь изменился, нравы другие пошли. Не я беглых передерживал; обыщите других.
- Вы слышите, слышите? - спрашивал исправника Небольцев.
Подъехали Шульцвейн и Шутовкин. Эти обошлись с священником мягко и вежливо.
Вставали уже, составив предварительные статьи протокола, чтобы идти, как загремели колеса и послышался знакомый звук колес и рессор полковницкого фаэтона, и Панчуковский, по-прежнему щегольски разодетый и веселый, выпрыгнул из фаэтончика, ловко снял красивую соломенную панамА, подал дружески руку всем, кроме священника, поклонился исправнику. Священнику же он сказал, обмахивая платком пыль с лаковых полусапожек: "А мы с вами, батюшка, старинные друзья, не правда ли?" Священник кашлянул и сухо отворотился.
- Ну-с,- начал Подкованцев,- очень рад буду, господа дворяне, что при вас лично привелось мне исполнить мой долг; коли это мне не удастся,гоните и судите меня сами...
Все сошли с крыльца. Общее молчание было мрачно и торжественно.
- Сотские, начинайте. Сперва с кухни и с амбара, а потом в погреба и на чердаки! Дом я сам обыщу.
- Так она здесь? - страстным шепотом допытывал Шутовкин полковника.
- Здесь! - рассеянно ответил Панчуковский, вспоминая роковую чудную ночь, когда он похитил здесь Оксану.
- Почему вы узнали?
- Приказчик мой их обознал, у шинка Лысой Ганны, знаете?
- Знаю, знаю! Так и ее прежний жених тут?
- Здесь, должно быть.
- И она, как была, еще с овальцем? Вот полюбуюсь крошечкой! Доведется-таки и мне ее увидеть!..
Облава началась, как на охоте. Гонцы шли тихо с дубинами, а сотские по крыльям порядок держали. Они осматривали каждый хлевушек, каждую ямку и все уголки. Обыскали кухню, амбары, погреба, конюшенный сарайчик и дом. Не нашли никого, кроме забившейся под свиное корыто и перепуганной до полусмерти тетки Горпины. Обыскали церковную ограду, даже церковь, пруд и сад.
- Они в байраке! я знаю! - шепнул Панчуковский, подходя к исправнику, обыскавшему между тем дом священника.
- Соединить всех понятых вместе! - крикнул Подкованцев,- сотские! Да идти дружнее; не пропускать ни единого кустика, ни одной водомоинки.
- Послушайте! Десять тысяч целковых вам! - шептал между тем Панчуковский исправнику,- это будет не взятка, а благодарственный законный процент! Ради создателя - найдите их, через них вся моя разграбленная касса найдется!
- А я полагал, Володя, что ты и по правде более за красоточкою этою хлопочешь? - возразил, шутя, Подкованцев.
- Куда мне! Я уже о ней забыл и думать! Спросите Шутовкина; я ему ее обещал передать...
Священник сам не свой стоял поодаль от господ и сыщиков. Он силился быть спокойным, но сердце его било тяжелую тревогу. Облава пошла к байраку. Понятые стали более густою цепью с обоих краев оврага. Часть из них стала по опушкам настороже. Все же остальные пошли внутрь в ракитник и в камыши к ключам. Долго они шли, тихо шелестя между кустами и деревьями.
- Это совершенно во вкусе "Хижины дяди Тома",- заметил Митя Небольцев.
- Далась-таки опять вам эта галиматья, эта хижина! Ну, послушайте, господа! - продолжал Панчуковский,- ну, есть ли хоть тень сходства между нашими беспаспортниками и американ-скими поэтическими неграми, или между нами, господа, и тамошними рабовладельцами? Как небо и земля!
- Как небо и земля! - сказал и Подкованцев, идя за сотскими к месту выхода гонцов,- уж там, как у нас, бювешки не дадут...
- А что? ничего нету? - спросили зрители.
- Ничего! - лениво ответили гонцы, вразброд выходя на опушку. "Что бы это значило? - подумал Подкованцев,- куда же они делись?"
- Стой, стой! держи его! стой! - нежданно и в разлад крикнули голоса понятых в чаще байрака.
Все остальные гонцы также кинулись туда. Изумленным взорам исправника и помещиков открылась драка в гущине камыша, над ключами. Куча понятых старалась кого-то осилить. Ловимый отмахивался дубиною и кидался на всех.
- Не подступай, убью! - кричал он.
- У него и нож! - кто-то обозвался в толпе, и понятые отшатнулись. Подбежал исправник.
- Лови его, хватай! чего вы стоите! Бери, вяжи его!
Понятые опять кинулись, навалились гурьбой на пойманного, сбили его с ног; произошла схватка на земле, и опять толпа отхлынула. Трое из нее охали, хватаясь за руки и за лица. Кровь текла по их рубахам.