XII
   Похождения Милороденко
   - Твой соперник, твой Левенчук, наконец, пойман! - такою приятною и неожиданною вестью порадовал Панчуковского приятель-исправник Подкованцев,он пойман в партии неводчиков, близ Мариуполя, и доставлен по месту преступлений ко мне в уезд. Теперь от вас, от тебя, друг Владимир Алексеевич, зависит помочь и мне: меня, брат, упекают под суд за покровительство нашим бродягам. Так ты мне своими связями помоги; а я, пока состою при месте, запроторю твоего соперника туда, куда и Макар телят не гонял. Приезжай, потолкуем.
   "Я же его упеку! - свирепо подумал полковник,- все равно теперь нечего делать, поеду!"
   Панчуковский слетал к Подкованцеву, условился, как и куда спустить бродягу Левенчука, а кстати, посоветовался и о том, что предпринять с происками уже начинавшей ему надоедать помещицы Перепелицыной, появившейся в соседнем городе. Было положено: Левенчука избавить от допросов и от следствия по делу о взбунтовавшихся косарях, а скорее послать его, как бродягу, к его помещикам; если же он их не назовет, то прямо в Сибирь - как непомнящего родства, а о госпоже Перепелицыной пустить в окрестностях молву, что на нее падает подозрение в соучастии с продавцами фальшивой монеты, сделать у нее через приятеля-городничего обыск, напугать ее, а потом и предложить ей уехать обратно в Россию.
   - Левенчук пойман! - сказал полковник Шкатулкину, воротясь домой в радости от условия с Подкованцевым и спеша обрадовать этою вестью своего слугу.
   - Пойман-с? Быть не может! Ай да полиция-с! - сказал Аксентий, сделавшись между тем белее мелу,- где же-с он?
   - Ведут еще в цепях, по этапу!
   - Зачем же в цепях, ваше высокоблагородие? Это прижимки-с.
   - Как! Да ведь это он был тогда главный-то бунтовщик с косарями!
   - А! я и забыл! Куда же его ведут, сударь?
   - Должно быть, в Сибирь пойдет.
   - Так-с. Жаль парня! Ну, да на то уж ваша барская воля! Значит, чтоб не мешал счастью...
   Полковник перед тем нарочно постращал Шкатулкина вестью, будто бы где-то бежала шайка воров из острога, для того, чтоб тот лучше берег дом, по ночам запираемый с обоих выходов самим Панчуковским. Теперь же вдруг слух этот на самом деле сбылся. Антропка ездил для кухни за говядиной в город и услышал там, что действительно из соседнего острога через дымовую трубу бежали арестанты.
   - Вот, видите ли,- сказал полковник дворне,- чего доброго, еще Левенчук, может быть, убежал! Пропадем мы, право, все, если не будете беречься; запирайте же постоянно на ночь все двери в хатах и ворота во двор да собак спускайте с цепей. Ты же, Домаха, отныне не отходи сверху от дверей Оксаны; теперь она стала спать наверху, так чтоб что-нибудь ее не напугало. Ты знаешь, что теперь надо ее беречь да беречь; сбереги ее, я тебя отблагодарю; видишь, какая она стала!.. Я думаю, к Николину дню родить будет... Как же! Точно к Николину...
   Итак, полковник спал снова один в кабинете. Дверь через шкаф в соседнюю комнату, отведенную было Оксане, он постоянно запирал. Куча не прочитанных за лето книг и журналов лежала теперь на столе в кабинете, возле кровати Панчуковского, и он, задеpгиваясь пологом и предварительно взяв к себе ключи oт дома, ежедневно, ложась спать, читал до глубокой ночи. Тут постоянно роились в его голове все главные предположения и дерзкие, небывалые мысли о новых спекуляциях. Иногда он вставал, подходил по мягкому ковру к столу, садился писать, незримый более с надворья, вследствие недавно к зиме устроенных плотных внутренних ставней, и нередко заря заставала его утром еще в кресле в теплом куньем халате, за выкладками, соображениями и письмами. Его переписка была более коммерческая, деловая.
   На гумне в это время домолачивалась пшеница. Стоял также еще громадный ряд скирд ржи и прочего менее ценного хлеба и большие скирды свезенного овцам со степи сена. Молотила паровая машина. Полковник ежедневно ходил на гумно, стоял над рабочими и оставался там до глубоких сумерек. Шкатулкин же обыкновенно, управившись в доме и поиграв с "барышней" и с Домахой в карты, выходил на крыльцо, сидел тут, курил, смотрел, как догорали недолгие порывистые зимние деньки, либо посмеивался, сплевывая в сторону и труня над разными дворовыми лицами, сновавшими с утра до ночи из кухни в амбар, из амбара в ледник, в погреба, за двор и в дом, и поджидал тут барина.
   Раз захотелось Панчуковскому пойти ночным дозором на ток, где лежали большие вороха намолоченной, навеянной и еще не ссыпанной пшеницы в клуне, посмотреть, нет ли плутовских следов к воротам или через канавы, не пользуется ли кто лишним сеном из его же наемных дворовых, державших скот на барском корму. Снег перед тем только что снова выпал после обеда и запорошил белым пушком всю окрестность, двор, овчарни, гумно и батрацкие избы с клетушками.
   Было темно. В трех шагах нельзя было видеть человека. Но полковник смело пошел; в кармане его был, по обычаю, револьвер. Аксентий копался в доме, в буфете, готовя чашки к чаю. Полковник по пути кликнул Антропку и пошел с ним. Они миновали батрацкие избы, где уже почти все затихло и спало, прошли овчарни, мельницу и поднялись на взгорье к току.
   - Сбегай, брат, Антропка, домой: я забыл спички; принеси! А я тут подожду. На обратном пути закурю сигарку; да также фонарь принеси - легче будет назад идти. Я буду ждать у клуни.
   Антропка побежал. Полковник пошел вперед.
   Снег почти неслышно шелестел под ногами. Все молчало в мягком, свежем воздухе. Из верхнего этажа дома полковника, через ограду, мерцал огонек из слухового окна Оксаны. "И так это она скоро покорилась и забыла своего жениха! - думал полковник.- Чем женщин не купишь! Или эти украинки, по правде, скотоваты?" Со стороны поля, из какой-то отдаленной, степной овчарни доносился лай собак. "Это верно, волки там похаживают, набегают из соседних камышей!" - раскидывал мыслями полковник.
   Вдруг ему послышался шорох шагов за оградой гумна, в стороне, противоположной той, куда скрылся Антропка. Кто-то не то шел, не то ехал возле хлебных скирд, за канавою.
   "Кто бы это был такой? - подумал Панчуковский и замер... Волос зашевелился у него на голове.- Вор не вор, зачем же он едет от поля? Это, верно, не наш, чужой!"
   - Кто здесь? Эй! кто ты? - крикнул Панчуковский.
   Незримый путник не отзывался.
   - Эй, говорю тебе,- отвечай!
   - А ты кто? - спросил грубый голос, и шаги направились к полковнику.
   - Сторож.
   - Нет, погоди! Ты барин сам?
   - А хотя бы и барин? - сказал Панчуковский и заикнулся.
   - Ну, стой же, коли твоя судьба на то привела!
   Незнакомец зашевелился. Панчуковский не успел подумать, зачем это он велел ему подождать и что значили его слова о судьбе,- даже пьяным ему показался незнакомец,- как мгновенно в пяти шагах от него что-то невыносимо ярко блеснуло, раздался оглушительный выстрел, а в упор перед ним с ружьем обрисовался Левенчук.
   - Что это ты? - крикнул Панчуковский, пошатнувшись.
   - Шел подстеречь тебя, барин, и посчитаться с тобою навеки; а ты и сам подвернулся... Не прогневайся!
   - Кто здесь? Эй, держи, лови! вор, разбойник! туши скирду! - закричал Панчуковский, очнувшись и поняв, что выстрел в него не попал. Пыж от выстрела попал на хлебную скирду, которая дымилась.
   - Кто, кто здесь? - отозвался не своим от страху голосом Антропка, прибежавший между тем с фонарем.
   - Ну, жалко же, что у меня не двустволка! - сказал между тем Левенчук,- я б тебя уложил.
   Антропка кинулся тушить скирду. Полковник выстрелил из револьвера раз, другой и побежал вдогонку за Левенчуком; но последний скрылся в потемках.
   - Стойте вы тут, а я сбегаю за лошадью; людей еще позову, и мы по следу теперь его мигом разыщем!
   - Дело! Беги, а я здесь пережду! - говорил Панчуковский, едва переводя дух.
   - Нате спички, держите, насилу разыскали их с Аксентием в кабинете. Ах ты, ирод, так ты не покаялся! С ружьем пришел!
   Антропка без памяти побежал снова домой. Панчуковский отыскал на земле брошенный Антропкой фонарь, нагнулся, закрыл его полой и зажег в нем свечу. Руки его дрожали. Он прислушался: по полю в другом конце от гумна кто-то бежал... Полковник стал искать следов. Шаги беглеца были отлично видны по свежей пороше; верхом, с фонарем, легко его было найти. Лишь бы не зарядил он опять ружья и снег бы снова не пошел. "А! - шептал Панчуковский,вершком левее, и весь заряд сидел бы уже в моей груди, а я метался бы, как отбегавший свой век заяц! Где смерть-то моя ходила!.. И надо же было пойти дозором на ток и на него, беглого из острога, наткнуться!" Сердце его усиленно билось; кровь стучала в висках. Поднимался легкий ветерок, будто метель собиралась. "Боже, когда бы снег не пошел, чтобы его разыскать! добраться бы мне, наконец, до него! Какова дерзость? И что делается со мною,- непостижимо! Откуда такие напасти?" Раздался громкий конский топот. Прискакали на блеск фонаря на батрацких лошадях Антропка, приказчик, летом бывший причиною неудовольствия косарей, и еще четыре работника, наскоро, даже без шапок.
   - Вот вам фонарь; скачите, догоняйте, молю вас, ловите его!..
   - Слушаем-с! Вряд ли уйдет!.. Разве где лошадь припасена у него, али снег успеет запорошить следы.
   - Разве и мне не поскакать ли также с вами?
   - Еще чего бы не было! Лучше оставайтесь. Домой идите... Мы мигом обознаем все! - крикнул из-за канавы приказчик, и верховые поскакали.
   Панчуковский пошел к дому, он был в сильном волнении. Начинал действительно падать снег. Не успел он до ворот дойти, как повалили огромные хлопья.
   "Уйдет, уйдет! - думал Панчуковский,- пропало мое дело. Вот бы поймать его! Что до суда и следствия, а я бы его еще сам пробрал..."
   Во дворе было тихо. В кухне не светились уже огни. Было освещено по-прежнему только окно наверху в доме, у Оксаны, да в лакейской виднелся Аксентий, смиренно копавшийся с иглою и с какою-то одежей у свечки. Сторож, по местному названию "бекетный", не сразу отворил на оклик барина ворота. Слухи, действительно немаловажные, ходили о шалостях местных грабителей и воров, и все держали ухо востро.
   - Кто на очереди? - спросил Панчуковский.
   - Самойло.
   - На же спички, Самуйлик, да беги скорее в кухню, зажги конюшенный фонарь и давай его мигом мне! Есть дело; может быть, сейчас также поскачем с тобою; оседлаешь тогда мне жеребца!
   Седой хрыч Самойло с просонков у сторожки едва разобрал слова полковника, пошел, переваливаясь, и воротился из кухни с зажженным фонарем.
   Панчуковский наскоро передал ему о случившемся. Отворили конюшню; Самуйлик побежал в каретник взять седло, как за воротами раздался снова шум и громкий крик приказчика: "Отворяйте!"
   - Стой! погоди! - сказал Панчуковский и сам пошел, прислушиваясь к говору за воротами.
   - Да отворяйте же! - кричал приказчик,- это мы, свои! лисицу поймали!
   Самойло звенел ключами. За воротами кто-то тихо охал.
   Верховые въехали во двор. Подвинули к лошадям фонарь. Полковник взглянул. Антропка сидел на седле, качаясь. Он весь был облит кровью...
   - Что это? кто тебя ранил?
   Антропка молча указал в сторону, хватаясь за бок.
   - Живодер, сударь, успел опять зарядить ружье и, выждав нашу погоню, выстрелил...
   Панчуковский выхватил у Самуйлика фонарь, поднес его к человеку, связанному уже по рукам и ногам и прикрученному за шею к седлу приказчика. С волосами, упавшими на лицо, и запорошенный снегом, перед ним стоял, мрачно понурившись, Харько Левенчук.
   Сперва было полковник его не узнал.
   - Ты меня опять поджигать пришел?
   - Тогда не поджигал; вы на меня донесли, меня ославили; так я уж думал один на один посчитаться...
   - А, вот что! Слезай, Антропка! Батраков остальных сюда! Держи его! А! так ты признаешься? Слышите вы все?
   Самуйлик судорожно заметался. Приказчик убрал в конюшню лошадей. Левенчука привязали к коновязи. Полковник, по-видимому, не горячился, говорил тихо, но свирепел более и более. Сбежались другие перепуганные батраки. Их расставили на часах. Кто был потрусливее, того отослали обратно. Готовилась сцена, какими иногда увеселял себя полковник.
   - Розог сюда, палок!
   - Чего бы еще не было от этого? - шепнул было Панчуковскому приказчик.- Лучше бы его так доставить в суд.
   - Молчать! Я вас всех переберу! Розог, кнутов, палок.
   Явились и кнуты и розги. В доме было все тихо. Туда никто не входил, и там ничего не знали. По-прежнему светились тихие окна Оксаны и Аксентия.
   - Нет, душечка! нет, голубчик! - шептал Панчуковский,- пока до суда, так ты опять еще уйдешь из острога в печку, а вот я тебе перемою тельце, переберу по суставам все твои косточки... Клади его, Атропка! Самуйлика сюда! Где он? Ну, живее!.. Куда он тебя ранил, Антропка?
   - В бок, дробью-с...
   Явился Самуйлик, скорчил грустно губы, да нечего было опять делать воля барская...
   - Он, сударь, вольный, может статься! За что вы его бить хотите! отозвался, сняв шапку, один из батраков.
   - Молчать! - орал уже на весь двор Панчуковский.- Каждого положу, кто хоть слово пикнет! Клади его, бей; а ты, Антропка, хоть и раненый, считай... Огня мне; пока выкурю сигарку, не вставать тебе, анафема!
   Началась возмутительная сцена...
   Левенчук, как лег, не откликнулся, пока над ним сосчитали триста ударов.
   - Довольно! - сказал полковник,- повороти хохла да посмотри: жив ли он? Что хохол, что собака - иной раз их и не различишь...
   Левенчука повернули к фонарям лицом.
   - Так вот она, воля-то ваша, братцы! - простонал Левенчук, чуть шевелясь от боли,- а вы лучшей тут искали?
   Толпа с ропотом шумела...
   - Ну, ну, не толковать! Воды ему, окатить его да дать напиться! крикнул полковник, отходя к крыльцу.- Это кто? - спросил он, наткнувшись на кого-то в потемках и поднося к его лицу фонарь.
   То был Милороденко... На нем черты живой не было.
   - Барин! зачем вы так тиранили человека? - спросил он.
   - Так и учат скотов! Да если и вы все его защищать станете, лучше убирайтесь на все четыре стороны. Лишь бы лес был, а волки будут... Я, брат, военная косточка и шутить не люблю.
   Милороденко пропустил барина молча мимо себя.
   Но едва полковник скрылся в доме, он опрометью побежал к конюшне, где так неожиданно наткнулся было на истязания былого приятеля.
   - Где он, где он? - шептал разбитым голосом Милороденко, расталкивая батраков.
   - Вон, Аксентий Данилыч, водою отливают; замер горемыка, чуть его бросили... Как бы чего барину не было!..
   - Барину? - закричал Милороденко,- а человеческую душу загубил, так про эту душу и не вспомните? Еще воды сюда! Снегу на голову - водки в рот. Эй, на вот целковый, сбегай в шинок!..
   Очнувшиеся батраки зашевелились перед новыми приказаниями. Стадо людское шло туда, куда пастух вел, кто бы он ни был...
   Прошло часа полтора. В кабинет полковника вошел Аксентий. Он молча положил ключ от каретника на стол, у подушки Панчуковского. Глаза его были заплаканы, волосы всклочены.
   - Ну?
   - Извольте ключ-с; приказчик прислал...
   Милороденко не поднимал глаз от полу.
   - Связали? уложили его в каретнике, как я приказал?
   - Заперли связанного. Утром можно в город послать-с... Только знаки, барин, будут видны - не было бы чего...
   - Ложись спать да двери запирай! Не твое дело! Терпеть я, братец, не люблю рассуждений. Это ты мог делать у Шульцвейна, у других...
   Аксентий покорно ушел. Прошло еще с полчаса. Все замолкло. Огни везде опять погасли. Ворота со скрипом затворились. Умолкли и собаки, лаявшие под этот необычный ночной шум.
   Полковник встал, выпил залпом два стакана воды, надел халат и туфли, обошел весь дом, увидел Домаху, спавшую у дверей Оксаны, зашел на Оксану взглянуть, увидел Аксентия, с смирением агнца храпевшего уже на коврике в лакейской, воротился в кабинет, запер его на ключ изнутри и с легкою дрожью улегся снова в постель, задернув атласный полог. Он долго не спал, слышал, как часы наверху пробили два и потом три, как петухи прокричали вторично. Наконец, он забылся.
   Ему все снились отрадные картины. В потайном железном английском сундуке его кассы, врезанном в его письменный стол, грезилось ему, лежат уже не сто пятьдесят тысяч рублей тайно увезенного жениного капитала, а вдвое против этого. Оксана дарит ему сына, толстенького гетманца, с черными кудрями, и нарекут ему имя также Владимир. А по пустынной, зимней степной дороге, на север тянется под конвоем длинный этап: впереди его идет в цепях Левенчук, а сзади - уличенная Подкованцевым в сношениях с фальшивыми монетчиками супруга Владимира Алексеевича, рожденная купеческая дочка Настасья Гавриловна Перепелицына. Сон длится далее. Хутор Новая Диканька уже расширился, превратился в мануфактурный и промышленный городок. Полковник назначен военным губернатором, управляющим и гражданскою частью. Высятся кирпичные фабричные трубы. Каменные корпуса поднимаются по улицам. Извозчики ездят. Дремучие рощи окружают собственный дом полковника. "Это уже и отца Павладия перещеголяло!" - думает Панчуковский и вместе с тем в испуге просыпается...
   Что это?
   Комната его странно осветилась. В дверной секретный шкаф вошли беззвучно какие-то лица. Над постелью его стало что-то высокое... Он вскрикнул и, обезумевши от смертного ужаса, кинулся за края полога.
   - Ни слова! - звонко сказал стоявший над ним.- Теперь уж молчи, барин; теперь уж наша воля,- это видишь?
   Смотрит полковник: его слуга Аксентий стоит над его ухом и держит собственный револьвер полковника.
   - Что ты, Аксентий? с ума сошел?
   Шкатулкин, уже одетый в платье своего барина, видно не шутил.
   - Барин! - сказал он,- ты теперь молчи; пикнешь слово - вот тебе бог святой - пулю в лоб пущу! Нам что теперь? Все подавай свое и баста! Пролежишь смирно - жив останешься...
   Панчуковский оглянулся: за пологом стоял освобожденный, истерзанный им за три часа назад Левенчук. В руках последнего был нож.
   - Боже! не сон ли это? - шептал Панчуковский, пугливо взглянув на окровавленные во время истязания волосы и взбитую бороду бледного, как труп, Левенчука.
   - Что же вам нужно? - спросил полковник,- и что это ты, Аксентий, затеял?
   - Ты теперь, ваше высокоблагородие, уж тоже молчи! Пистолет-то твой, как видишь, у меня! На, Хоринька! - прибавил Милороденко, подавая пистолет Левенчуку,- держи эту штучку да посади барина-то, обидчика твоего, обратно на постель, то есть положи его сразу в лоб-то, коли что затеет, а мне некогда! Да ты, может, барин, хочешь знать, кто я? Спасибо за угощение: я Милороденко! Не удалось покаяться, как видишь...
   - Ну, теперь слушай уж и ты! - сказал, переступая с ноги на ногу, Левенчук,- садись и молчи; я тебя уложил бы тут навеки... так старший не велит! У нас с ним свои счеты...
   Панчуковский упал обратно на постель.Он уже и за ногу себя ущипнул, все еще полагая, не спит ли, и охать принялся, и даже попросту заплакал. Верзила Левенчук стоял перед ним, как каланча, изредка шевелясь и косясь на него.
   Милороденко, между тем облачившись в платье полковника, им же почищенное с вечера, с обычною юркостью заметался, хлопоча, по комнате, и, увидя, что пригрозил полковнику достаточно, успокоился и стал даже пошучивать:
   - Вот, барин, ты не захотел его давеча помиловать, вольного-то человека, беглого, шашку божию посек, теперь и не прогневайся! Вся твоя дворня перевязана; рты у каждого заклепаны, как бочоночки,- мы вот и распоряжаемся! Ты, я думаю, удивился немало? Теперь уж ты нам ответ дашь: я, сударь, повторяю, Милороденко! Не веришь? Ей-богу-с!..
   И он шнырял по комнате. Кругом было тихо.
   - Боже, боже! Что они только с нами доныне делали, Хоринька. Правда? заключил Милороденко, укладывая в чемодан все, что было поценнее из вещей в кабинете, и потом прибавил: - Ты, барин, думаешь, что я шучу? Как решился я освободить приятеля, он прямо шел тебя убить...
   Панчуковский вдруг вскочил, кинулся к двери и крикнул громко: "Сюда, сюда, люди! грабят, режут!" Голос его звонко отдался по комнатам.
   - Шалишь! - перебил его, загородя ему дорогу, Милороденко.- Ну, Харько, где теперь те бечевочки, что мы на их барскую милость приготовили? Видно, без этого и с ним не обойдется!
   Левенчук достал веревку, при помощи франтовато одетого Милороденко с силой ухватил Панчуковского, зажал ему рот, наставил к виску его пистолет, и в два мгновения полковник, связанный, как чурбан, лежал уже на кровати. Милороденко не без грубости заткнул ему рот концом простыни, причем полковник ощутил скверный вкус мыла, обернул его лицом к стене и прибавил:
   - Ну, слушай же теперь, барин, в последний раз: теперь уж не шути; или ты не веришь? Чуть обернешься назад, аминь тебе! Нож в спину по рукоятку! Лучше лежи, а не то пуля.
   - Харько! гайда! - шепнул он Левенчуку.
   Приятели сорвали планку с потайного замка в рабочем столе, подмеченную заранее Милороденко, вскрыли замок и ящик, вытащили связку бумаг, нашли мешочек с золотом, несколько связок депозиток. Руки у Милороденко дрожали. Левенчук тяжело дышал. Все уложено в другой чемоданчик.
   - Бери! Скорее! Неси на двор!.. Нет, лучше стой над ним, а я понесу!
   Милороденко выскочил из дому. Там на дворе он сложил все в кучу под крыльцом, где так часто молился. Осмотрелся еще раз, обежал кухню, амбар, подворотную сторожку. Везде было тихо. Собаки были убиты. Перевязанная дворня лежала спокойно. Освободив Левенчука, Милороденко, по очереди с ним, перевязал всех мужчин и баб, поодиночке, с барским пистолетом в руках, свел их в один из погребов и с забитыми ртами посадил туда, пригрозив выпустить каждому кишки, чуть кто голос подаст. Да уже одно сознание, что он Милороденко, сковало рты всем невольно.
   Выкатив фаэтончик полковника, Милороденко вывел его лошадей, пока еще было темно, к погребу, сбегал с фонарем, освободил оттуда обомлевшего от страха Самуйлика, вывел его, с угрозами заставил запрячь фаэтон, связал его опять, толкнул в погреб, уложил чемоданы и забежал обратно в кабинет.
   - Что, смирен теперь наш князь? Ты теперь молчишь барин, а? А не хочешь ли мы тебе девочку хорошенькую достанем?
   "Вот опростоволосился! - думал полковник, жуя отвратительную простыню,- того и гляди зарежут! боже! хоть бы в живых оставили!.."
   - Какой ему черт теперь, молчит! - свирепо сказал Левенчук, сплюнул в сторону,- да пора уж, чего ты там возишься?.. Пора отсюда вон...
   - Ну, стой же еще малость... Надо и о твоем, голубчик, добре подумать.
   Левенчук вздохнул и сел:
   - Да, пора бы! Жил ты тут сколько времени, хоть бы догадался освободить ее!
   - Уж я тебе обещался, только молчи! не знал, где ты. Да и что ей сталось! В холе жила, я с нею в карточки баловался... А я у тебя в долгу помнишь, за порцию?..
   Милороденко поднялся наверх по лестнице. Полковник слышал, как там на мезонине произошла возня. Кто-то не своим голосом взвизгнул, тяжело рухнулся и покатился вниз по ступеням. Опять все затихло. "Домаха отплачивается, бедняга!" - подумал полковник.
   Та же потайная дверь в шкафе отворилась в кабинет. Показалась опять голова Милороденко.
   - Теперь, Харько, бросай его; иди сюда! Ну, скорее, светает!..
   Левенчук ступил в соседнюю комнату.
   Там впотьмах стояла, спустя голову, судорожно рыдавшая Оксана.
   - Ну-ну, барышня, перестаньте, целуйтесь да идите скорее! Пора; ой, ей-же-ей, пора! Поймают, тогда всё пропало. Теперь уж и у тебя, Хоринька, хвост навеки замаран.
   Он толкнул одурелого от встречи с Оксаной Левенчука. Левенчук вывел Оксану. Внизу лестницы стонала Домаха.
   - Ты, Оксана, молись богу,- шептал Левенчук,- а я тебя прощаю - не ты виновата...
   - Барин, а барин! Слушай! - сказал Милороденко, входя в кабинет,- я тебе сослужил службу; надо же было и посчитаться. Задавить тебя, повесить, зарезать - все одно, что плюнуть. Мы тебя так кидаем, живи, только не дерись больше с людьми православными! Тронешь кого пальцем - аминь тебе, помни! Где ни буду, явлюсь хоть с того света! Да постой, полежи еще маленько; встанешь раньше сроку, пока сам я тебе крикну,- убью; пришлю Левенчука; он раз по тебе дал промах, теперь уж не промахнется. Прощай! живи - и нам на твое счастье пожить хочется.
   Милороденко вынул все ключи, запер обе кабинетные двери снаружи, связал еще покрепче Домаху под лестницей собственным ее же фартуком, вскочил на крыльцо и запер дом на ключ со двора. Уже заметно светало. Оксана сидела в фаэтоне. Левенчук, склоня голову к ручке экипажа, стоял возле. Они грустно шептались...
   - Ну, пташки мои, готовы? освободить ее для тебя, сердце Хоринька, всегда было нетрудно; да куда бы она делась без тебя? А ты вот что подумай: я тебя не обидел... я берег ее... Это за водку, помнишь?
   Еще раз подбежал Милороденко к погребу, постучал, погрозился, велел всем снова дожидаться и молчать, пока и их он позовет, тихо отпер ворота, вывел четверню за ограду, воротился назад, запер ворота изнутри, перелез через ограду по лестнице, вынесши предварительно из каретника Левенчуку кучерской армяк, одел его, посадил на козлы, а сам сел в полковницком отставном военном пальто и в фуражке с кокардой в фаэтон к Оксане. Лошади тронули, выехали шажком за клуню, за косогор. Левенчук стал по ним бить, что было мочи; они подхватили вскачь и унеслись скоро из вида. Может быть, никогда еще их быстрый бег не приносил на земле столько счастья. Оксана плакала, колотясь головой о стенки фаэтона.
   Долго ждал связанный полковник со всеми своими домочадцами условленного знака освобождения. Уж совсем рассвело, солнце взошло. Батрацкие хаты задымились. "Что за чудеса!" - думали батраки, ничего не знавшие о заключении вчерашней истории и видя, что из полковницкого двора никто не показывается: ни кучер не ведет лошадей на водопой, ни приказчик не идет звонить к конторскому столбу. Сошлись работники к ограде; ворота заперты изнутри. Постучались, стали кричать; никто не отзывается. Крики их были слышны в погребу; но перевязанные там не могли ни крикнуть, ни двинуться, да и заперты были тоже на ключ. Опомнилась прежде других и нашла средство действовать старая Домаха. Она разорвала ветхий фартук, опутавший ей руки и ноги, тихо обошла комнаты, постояла, хныча, у дверей кабинета, тщетно силилась их отпереть, пробовала выйти на крыльцо - и там двери снаружи были заперты. Она взошла, охая, наверх, увидела народ за воротами, сначала и его приняла за разбойников, потом узнала кое-кого из своих и решилась подать ответ в форточку двери над балконом.