- Пойдем, пойдем! - ответил батрак,- откупщик тут всегда на косовичное время выставку становит. Он приятель барину! Вот и шинок наш!
Левенчук вошел в хатенку, где была временная выставка водки и где полковник обратно собирал по субботам большую часть денег, платимых рабочим в течение недели. Харько поставил новому знакомому полкварты.
- Рано немного,- сказал жид-шинкарь,- да хорошим людям можно!
Слово за словом, Левенчук узнал нравы барского двора - и когда барин встает, где его видеть можно, кто у него в дворне.
- Ты только крепись,- говорил хмелевший товарищ,- требуй хозяйскую косу и полтину серебром в день! Требуй - дадут.
- Ну, братику, а девка та,- спросил Левенчук, усиленно переводя дыхание,- та... знаешь, что от попа?., тут она?
Подгулявший батрак осмотрелся по хате. Шинкаря не было в ту минуту у прилавка.
- Тут... ты только никому не говори...
- Где?
- Наверху у пана живет... шш!
Левенчук вскочил.
- Куда ты?
- Будет уж, допивай ты, а мне пора в контору...
Левенчук вышел. Народ, собиравшийся к расчету, подваливал к шинку. Левенчук пошел к дому и не узнал сперва полковницкого двора: так этот двор изменился и уютно обстроился с той поры, как Харько сюда пришел впервые, неопытным бродягой и тут, встретившись с прогоревшим Милороденко, уступил ему свою порцию водки и тем ему сильно угодил.
Он ходил долго вокруг ограды, у ворот стоял, на мезонин смотрел. Видел он окна, вверху раскрытые, на балконе стул стоял. Он вошел во двор; прямо пошел к крыльцу и столкнулся на нем лицом к лицу с полковником.
- Ты косарь? - спросил рассеянно Панчуковский.
- Косарь.
- Очень рад, а это твой билет, что ли? - опять спросил Панчуковский, сося сигару и принимая от Харько письмо священника.
- Билет! - ответил Левенчук, сверкнувши глазами.
Панчуковский потянулся, взглянул на ясное, чудное утреннее небо, потом на первые строки письма - рука его дрогнула, он протер глаза, искоса посмотрел на Левенчука, дочитал, слегка побледнев, письмо до конца и долго не мог сказать ни слова. Письмо состояло в следующем:
"Владимир Алексеевич! Не будем обманывать друг друга. Вам сошли прежние ваши истории. Вы теперь похитили мою Оксану. Это общий голос, не отрекайтесь; да и некому другому этого сделать. Умоляю вас, отдайте ее. Податель сего письма - ее жених, Харитон Левенчук, из таганрогских поселян. Отдайте девушку; вы уже ею, ваше высокоблагородие, насытились. Отдайте, пока она еще может быть им принята. Если прежние ваши действия остались безнаказанны, то за это новое - кара господня вас не пощадит. Богатство не спасет нигде до конца недоброго человека. Прахом пойдет оно у вас; вспомните глас старца, готового сойти в могилу. Эта кара близится. По духу же исповедника предупреждаю вас: не отдадите девушки, за последствия поручиться нельзя. Вам несдобровать! Послушайтесь меня. Ваш слуга Павладий Поморский".
Панчуковский постоял. Левенчук также не говорил ни слова.
- Отец Павладий ошибается! - сказал полковник, закусивши губу,- я этой девушки не знаю, и ее у меня нет.
Левенчук молчал.
- Ее у меня нет, и баста, слышишь? Скажи отцу Павладию, чтоб он ко мне не смел обращаться с такими письмами.
- Ваше высокоблагородие! - сказал, подступая, Левенчук,- какой вам выкуп дать за нее? Я попу соглашался выплатить за нее на церковь двести целковых,- возьмите триста; наймусь к вам в кабалу, в крепость за вами запишусь,- отдайте только мне ее!
Полковник пожал плечами и, оглянувшись, улыбнулся.
- Глуп ты, брат, и только! Глуп, и все тут!.. Ее у меня нет!
Левенчук повалился в ноги полковнику. Он понял сразу, что с этим человеком правдой не возьмешь, и потерялся, позабыл весь закал, весь пыл своего негодования и своей мести.
- Ваше... ваше высокоблагородие! - вопил он, валяясь в пыли крыльца и целуя лаковые полусапожки Владимира Алексеевича,- я дома на родине похоронил жену молодую, и двух лет с ней не пожил; здесь нашел себе другую. Барин! Отдайте мне ее! За что вы отняли ее у меня, погубили до веку нас обоих!
- Да говорят же тебе, братец, что ее у меня нет... Какой ты!
- Будет уж вам с нею, ваше высокоблагородие! Не губите ее. Отдайте, вы уж ею натешились... Будем знать одни мы про то! Отдайте...
Панчуковский отступил.
- Ищи ее у меня везде, коли хочешь; иголка она, что ли! Ну, ну, ищи! Не веришь?
И он вошел в сени, распахнул дверь в лакейскую, а сам стоял на пороге.
Храбрость бросила Харько. Он встал, начал глупо вертеть в руках шапку.
- Ежели я...- сказал он, задыхаясь от спершихся в горле слез,- ежели я... хоть чем, то убей меня бог!.. Господи!
Полковник поворотился к нему спиной и ушел в комнаты, посвистывая.
Оглянулся Левенчук по двору, повел рукой по снятой шапке, подошел к кухне, там еще постоял; во дворе не было ни души. Петухи заливались по задворью. Воробьи кучами перелетали с тополей на ограду. Левенчук пошел за ворота и сел там на лавочке.
Он сам не знал, что и думать. У шинка собирался народ. Конторщик пошел туда, а к барину в дом Абдулка рукомойник понес.
За ворота вышел, с трубкой в зубах, в белом фартуке и ухарски заложив руки в карманы, поваришка Антропка, тоже из беглых, малый лет двадцати трех, отъявленный негодяй, часто битый за воровство.
- Ты чего тут сидишь, сволочь? - отнесся он задорно к Левенчуку.
- Может, сволочь ты,- ответил Левенчук, утирая слезы,- а я за делом!
- За каким делом? проваливай! скамейка барская! вон, иродово отродье!
- А ты барский?
- Барский, полковницкий; я их холуй - значит, сторож; а ты убирайся вон, сибирный твой род!
И Антропка столкнул Харько со скамьи. Левенчук пошел опять к воротам.
- Ты куда, говорят тебе?
- Дело есть.
- Не ходи, побью.
- Э! Посмотрим...
- Что? как? это, значит, к полковнику наниматься идешь, да еще и форсишь?
Антропка подбежал и загородил Харько дорогу в ворота.
- Не ходи, ударю в морду!
- Попробуй! - ответил Левенчук, опомнившись и чувствуя снова прилив злобы и ярости.
Антропка ударил его в ухо. Левенчук зашатался и уронил шапку.
- А ну, еще! - сказал он, стоя бледный, как был, и выжидая нового удара.
- Бью! что же? ну, бью! - крикнул Антропка и опять ударил.
- А ну, еще!
- И еще бью! вот как!
Антропка ударил еще раз.
- А еще будет?
- Будет и еще! - крикнул Антропка, свистнувши снова в упорно-терпеливое ухо Харько.
- А! - зарычал, в свой черед, Левенчук,- теперь и ты уж держись; я тебе покажу, как добрых людей даром бить!..
И, как буря, он кинулся на поварчонка, смял его, как клок сена, сгреб под себя и стал его бить без милосердия по глазам, ушам и по затылку.
На неистовые вопли Антропки сбежалась вся дворня полковника, а мужчины и бабы его выручили.
- Кто это его, кто? - спросил Абдулка, явившись на подмогу другим, уже отливавшим водою до полусмерти избитого Антропку.
- Вот он!
- Кто это?
- А бог его знает кто! - отвечали бабы, указывая на Левенчука, входившего уже в шинок.
Абдулка побежал за ним вдогонку и на бегу, в сенях шинка, спросил сбиравшихся косарей:
- Где тут этот разбойник?
- Уж и разбойник! - разбойники те, что нанимают по два рубля, а расплачиваются по полтиннику! - ответили из толпы.
- Ты бил нашего повара? - запальчиво крикнул Абдулка, вскочив в шинок и с выкатившимися, рассвирепевшими глазами став перед носом Левенчука.
- Я бил. Ну, а ты чего?
Лицо Харько было зелено, губы его дрожали.
- Э, до меня так скоро не доберешься! - крикнул татарин, озираясь по хате, куда уже, чуя грозу, начинали собираться любопытные с надворья.
- Посмотрим!
- Посмотрим!
Абдулка скинул поддевку.
- Выходи на простор,- закричал он,- выходи из хаты на простор!
Конторщик, бежавший сюда, стал было его останавливать.
- Не замай, Савельич, а то и тебе бока намну,- бешено зарычал Абдулка и вышел из хаты, сопровождаемый конторщиком и толпою и на ходу распоясываясь.
- Что это они до тебя? - спросили Харько оставшиеся в хате косари.
Левенчук бросил на стол три целковых.
- Пейте, братцы, за мою душу пейте! - сказал он тоскливо и вышел, также снимая свитку.
Не успел он показаться на дворе, как на него разом накинулись Абдулка, Самуйлик и прежде побитый поварчук.
Первые двое стали его вязать, а озлобленный Антропка схватил полено и стал им бить Харько по чем попало.
Часть косарей приняла сторону Харько.
- Пустите его, что вы, душегубцы! ведите к барину, если он что сделал,- говорили косари.- Мы и сами пойдем жаловаться; нам расчет не тот дают!
- Нет, не поведем его туда! тут его живого в землю зароем! - бешено кричал Абдулка, колотя Левенчука.
Мигом Левенчука связали.
- В суд его, в стан! - горланила полковницкая дворня.
Побежали за телегой.
- Еще веревок! - кричал Абдулка.- А! ты в барский двор ходишь, да еще и дерешься! веревок еще! повозку скорее!
Привели лошадей, притащили повозку. Стали запрягать. Левенчук стоял связанный. Висок у него был расшиблен, и кровь текла из-под растрепанных темных волос. Антропка, опьяневший от бешенства и от прежде полученных побоев, ходил возле него и громко на все лады ругался. Бабы пугливо жались к стороне.
- Готово? - спросил отважно Абдулка, спешивший выиграть время,- мы и барина не станем беспокоить! в суд его, разбойника!
- Братцы! - громко крикнул косарям связанный Левенчук,- они меня побили, связали, в суд хотят везти! А сам барин ихний мою невесту украл... Я, братцы, Левенчук! Попова девка за меня просватана была... Она у полковника тут взаперти... в любовницах. Спасите, братцы! не даьте праведной душе погибнуть!.. Спасите!
- Ну, еще рассказывать! - начал Абдулка.
Последних слов Харько не договорил. Абдулка, Самуйлик и Антропка схватили его и потащили к телеге, снова угощая побоями.
- Э, нет! - отозвался тот самый батрак, которого Харько угощал с утра, загородя им дорогу,- я сам пойду до барина! За что вы его бьете и тащите?..
- Да, да! за что? - говорили в толпе и косари, испуганными и озлобленными кучками сходясь к ним.
- Э, да что на них смотреть! тащи его! Самусь, садись, вези его! Антропка, бей по лошадям!
- Нет, не пущу! - сказал охмелевший батрак, загораживая лошадям дорогу.
Тут прибежали с криками остальные косари из шинка. Произошла общая свалка. Одни тащили Левенчука к повозке, другие отталкивали его назад. Весть о том, что это жених воспитанницы священника, украденной полковником, облетела всех.
- Нет, нет, теперь уж не троньте его, оставьте! - заговорили косари разом и оттеснили Левенчука от Абдулки.
Подгулявший батрак ударил по запряженным лошадям, гоня их с пустою телегою прочь. Самуйлик кинулся их останавливать, а косари в суматохе совершенно отбили Харько, распутали ему руки и выпустили.
- Отдайте мою невесту! - сказал тогда бешено Левенчук, став перед слугами Панчуковского. Это уже был не прежний хуторский пастух. Степи изменили его. Абдулка, повар и Самуйлик остались одни против остальных.
- Нет у нас никакой девки!
- Врешь, есть! она наверху у барина вашего живет! - кричал Левенчук.
- Отдавай, а то силой возьмем! - гудели косари.
- Вот что выкусите! - ответил Абдулка, показывая кукиш, и пошел с товарищами к барскому двору, очевидно, потеряв надежду овладеть обидчиком закадычного приятеля, Антропки.
Левенчук; утирая кровь с виска, сел на крыльцо шинка.
- Дайте, братцы, хоть трубки покурить, коли с нами так поступают. Собаки и те лучше нас стали жить на свете!
Приятель его, батрак, с форсом подал ему трубку, сел возле него и обнял его, заливаясь слезами.
Толпа между тем шумела: "Как! Быть не может! Так этого самого невесту? И им спускать? Не заступиться за него? Где же тому конец будет?"
- Пойди, братику,- сказал Харько батраку, откашливаясь и харкая кровью,- пойди, хоть осьмушку вынеси! Все печенки, ироды, отшибли! Ишь ты, кровь пошла...
Косари орали более и более.
Полковник между тем, уйдя от Левенчука, подбежал к окну в кабинете и долго следил из-за занавесок, пока непрошеный гость вышел за ворота. "Воротить его? Отдать ему разве Оксану?" - подумал он, но, почитав с полчаса газеты, успокоился, оставил дело так и пошел наверх к Оксане.
Оксана сидела в своей каморке, вышивая какую-то рубаху. Домаха сидела на полу возле нее, тоже что-то штопая.
- Оксана! хочешь домой? - спросил полковник.
Она не подняла глаз.
- Что, если бы за тобою пришли, бросила бы ты меня? Неужели бросила бы? - спросил полковник.
Оксана встала, сложила шитье и поклонилась в ноги Панчуковскому.
- Пане! пустите меня, заставьте вечно за себя бога молить!..
В исхудалом, нежном и кротком лице ее кровинки не было.
Панчуковский хотел что-то сказать и затих. С надворья раздался страшный гул голосов, и одно из окон в мезонине зазвенело.
- Береги ее! - успел только сказать Панчуковский Домахе и выбежал на балкон.
Едва Панчуковский вошел туда, как увидел, что перед запертыми уже на замок его воротами стоит куча народу, а Абдулка, Самуйлик и конторщик бранятся сквозь затворы.
День между тем, как часто бывает на юге, нежданно изменился. Вместо жгучего, острого суховея, доносившего с утра под узорчатые жалюзи комнат сухой и волнистый шелест горящих в зное нив, небо стемнело, облака неслись густою грядой и накрапывал дождь.
- Что это? - громко спросил своих людей Панчуковский, склонясь через перила балкона.
- Косари взбунтовались,- робко ответил конторщик,- не хотят по полтиннику брать, требуют по два рубля.
- Ну, так гоните их взашей!
- Мы стали их гнать, а они в контору ворвались, стекла перебили, мы едва успели ворота запереть - все распьяно...
- Ваше благородие! - смело крикнул кто-то из толпы,- отдай девку! а то плохо тебе будет!
Взглянул полковник: вся толпа в шапках стоит. "Эге",- подумал Панчуковский, сильно струхнул и медленно вошел в комнаты с балкона. Сойдя впопыхах вниз, он позвал к себе Абдулку.
- Что там такое? говори правду.
- Плохое дело! Косари перепились, а тут еще бурлака тот пришел, девчонку эту требует...
- Отдадим ее, Абдул! Черт с ней! Еще бы чего не наделали... Что они? в ворота ломились?
- Запалим! говорят. Да нет, Владимир Алексеич, не поддавайтесь. Коли что, так я и ружье заряжу и по ним выстрелю холостым, напугаем их, они и разбегутся!
- Что же вы? - гудела толпа за воротами,- где это видано, чтоб девок с поля таскать? Тут не антихристы какие! Мы найдем на вас расправу...
- Вон отсюда, подлецы! - закричал опять сквозь ворота Абдулка, не отпирая железного засова.- Что вы пришли сюда буянить? Вон отсюда!
- Ломай, братцы! Топоры сюда! - уже без памяти ревела толпа,- не дают, так ломай! Пробьемся и возьмем силою у живодеров!
И в ворота снова ударили чем-то тяжелым, а потом оттуда наперли кучею все разом. Схваченные и прокованные железными скобами ворота только слегка заскрипели, но не подались.
Абдулка метался между тем, что было мочи, и ругался на все лады, грозя дерзким карою станового, исправника и самого губернатора.
- Что нам теперь исправники и ваши становые! Вы девку нашу отдайте! Тут наша воля, в степи-то нашей! До суда далеко! - выкрикивали голоса за воротами.
Полковник взбежал снова наверх. На площадке лестницы он натолкнулся на совершенно обезумевшую от страха Домаху. Старуха жевала что-то помертвевшими губами и, простоволосая, не успев накинуть на седую голову платка, дико смотрела на Панчуковского.
- Где она? - спросил полковник, идя поспешно мимо старухи.
- Там; это я ее заперла на ключ. Еще бы не выскочила к ним сдуру...
- Ну, береги же!
Он вошел в верхнюю комнату, бывшую к стороне ворот, и из-за притолоки окна увидел у ограды целый лагерь. Какие-то верховые явились... Народу было человек триста или более. Одни сидели, другие стояли или ходили кучками, как бы обсуждая, как исполнить затеянное. Трое лестницу какую-то с овчарни тащили. Остальные шли, разместившись по траве; горланили все.
"Вот и поди, живи тут в этой необъятной Новороссии,- мыслил Владимир Алексеевич,- тут чистую осаду Трои выдержишь; успеют и взять тебя, и ограбить, и убить, пока дашь знать властям хоть весточкой! Думал ли я дожить до этого? А! вон еще что-то замышляют!.."
Прибежал наверх, запыхавшись, поваренок.
- Что ты, Антропка?
- Конторщик просит кассу в дом внести; неравно вломятся, боится, что растащут.
- Вломятся? в ворота? Что ты!
- Да-с.
- Ты почему думаешь?
- Стало, можно, коли между ними вон беглые ростовские неводчики появились и бунтуют, как бы чего по правде не было, ваше высокоблагородие.
Панчуковский еще раз глянул из-за притолоки. Новая картина открылась перед ним. Овцы его бродили врассыпную без пастухов. Шинкарь откупщика, зная уже нравы таких событий в степях, с еврейскою предусмотрительностью запрягал себе лошадь за хатою шинка. А из двух батрацких изб, спустившись тайком в лощину, бежали вдали, по пути к камышам на Мертвую пятеро батраков, батрачки и мальчишки-табунщики потрусливее, со страху бросив в хатах и барское добро и свои пожитки.
Панчуковский сошел снова вниз. В кабинете Абдулка быстро заряжал ружье.
- Вот я их! Я их!
И, зарядив, он пошел опять на балкон мезонина. Из толпы через ограду швыряли уже изредка камнями.
- Разойдитесь! - крикнул опять с балкона Абдулка.- Вас обманули; тут никакой девки нет! А плату сполна мы вам вышлем; только усмиритесь и не бунтуйтесь, братцы, вот что!
Град увесистых камней и побранок из толпы ответил на эти слова, через стены.
- Так стойте же! - крикнул Абдулка с балкона, приложился из ружья и выпалил.
Чей-то серенький конек заржал, побежал и, на пяти шагах споткнувшись, упал, убитый наповал в голову.
- Ты же говорил, что зарядишь холостым? - спросил, испугавшись, Панчуковский.
- Так им и надо-с! Шельмы, а не люди!
Осаждающие действительно были озадачены выстрелом, кинулись врассыпную и вдали, у хат и овчарен, снова стали собираться кучками. Кто-то громко грозил из толпы, что подожгут овчарни и батрацкие хаты. Другой топором помахивал издали.
"Что тут делать?" - думал полковник, ходя то вверх, то вниз по лестнице дома. Люди наскоро пообедали и ему стали накрывать на стол.
- Есть у ворот сторожа, Абдул?
- Есть, Антропка с собаками караулит; я их с цепи спустил...
- Ну, как бы дать знать в стан либо в город? - спросил Панчуковский.Я-то их не боюсь, да как бы не подожгли чего! Ведь такого дела и ожидать было трудно...
- Ночью разве Самойлу верхом пошлем, авось прорвется через них!
Встал полковник из-за стола. Пошел с Абдулкой опять наверх. Смотрят: к толпе осаждающих подъехал какой-то фургончик парой. Сидевший в нем о чем-то говорил с косарями. Вот собирается отъезжать, на дом полковника смотрит...
- Маши, Абдул, платком или хоть полотенцем помаши, авось заметят...
Сбегал Абдул за полотенцем, свесился с балкона и давай махать.
- Кажись, из фургона махнули! - сказал Абдулка.
- Это тебе показалось, уехали... Ну, что же мы теперь будем делать?
Осаждающие будто притихли к вечеру, пошли к шинку. Настала ночь. Разумеется, ночью не спала ни на волос вся дворня полковника, карауля везде, чтобы буяны не перебрались где во двор через стены или в ворота. Говорят, что сам полковник на цыпочках, в продолжение всей темной, сырой ночи, не раз обходил дозором все уголки двора, прислушивался к побранкам и к вольным песням неунимающихся буянов и три раза кормил собственными руками постоянно голодных до той поры сторожевых собак, и те с охрипшими от надрыва горлами лаяли и метались по двору всю ночь. "Вот так Русь! - думал полковник,- чего только в ней не бывает!"
Ночью, под предводительством Самуйлика, была сделана, в виде рекогносцировки, вылазка со стороны осажденных к колодцу. Партия смельчаков состояла из самого Самуйлика, двух кухарок, повара и прачки. Они очень осторожно вышли, миновали овраг. Но за ними ввязалась одна из цепных собак, наткнулась на сторожей у колодца, разлаялась, и их открыли. Поднялась тревога. От шинка двинулась куча в погоню. Смельчаки бежать. У самых ворот произошла свалка, и поварчука съездили сзади так по уху, что тот едва успел в ворота вскочить. Воцарилась снова тишина.
Ночью, страшно усталый, полковник вздремнул было на ходу, прилегши где-то в зале на диване. Вдруг его будят.
- Что такое?
Смотрит... Окна дома ярко освещены. В зале стоят также освещенные, бледные от испуга, его советчики, Абдулка и Самуйлик.
- Что это?
- Избы батрацкие горят, огонь к овчарням перебрасывается... Это они; тот-то бурлака, верно, поджег-с!
Молча взошел Панчуковский опять на балкон.
- Отдайте нам девку! девку отдайте! - доносились голоса сквозь дождь с пригорка.
- Фу ты, пропасть! - сказал, в свой черед, не выдержав, Панчуковский.Да что же это со мной делается? Иди, Абдул, бери Оксану, отдай им... Вот не ожидал!
- Мы уже ходили к ней, Владимир Алексеич; да она сама теперь напугалась: сидит и дрожит; боится и выглянуть на эти чудеса.
- С чего же это все нам сталося, Абдул?
- Жид-шельма, должно быть, удрал со страху; они, верно, разбили бочку и перепились.
- Кричи же им, Абдул, что я все отдам: и Оксану и деньги, какие просят,- чтобы только унялись!
Стал опять кричать Абдул, ничего не выходит. И звонкий дотоле голос его едва долетал через ограду, в шуме и в реве пожара, истреблявшего батрацкие хаты. А от шинка неслись звуки бубна и песен, несмотря на дружный дождь, шедший с вечера. Но небывалая ночь кончилась. Стало светать. Густые туманы клубились вдали. Пожар не пошел далее.
От толпы подошла к воротам новая куча переговорщиков; все они были пьяны и едва стояли на ногах.
- Что вам?
- Мы до полковника... пустите; мы за делом...
- Зачем?
- Дайте нам девку нашу да бочку водки еще; мы уйдем.
- А кнутов? - закричал, не выдержав, Абдулка в щель ворот.
- Нет, теперь уж нас никто не тронет; мы бурлаки, а бурлаков турецкий салтан берет теперь под покров!
Такие толки действительно в то время ходили между беглыми.
Пока люди полковника переговаривались с пьяными депутатами, сам Панчуковский, совершенно растерянный, сидел у письменного стола.
- Не догадался я, забыл послать ночью верхового в город или хоть к соседям; кто-нибудь прорвался бы на добром коне. А сегодня уже поздно: они оцепили хутор кругом и, как видно, идут напролом! Поневоле тут и о голубиной почте вспомнишь.
Панчуковский написал наскоро письмо к Шутовкину, прося его дать знать об этих событиях в стан и в город, и позвал Самуйлика.
- Ну, Самуйлик, бери же лучшего коня да скачи к Мосею Ильичу на хутор, напролом; авось проскочешь... А ее я выпущу!
Вздохнул Самуйлик, вспоминая собственные советы и предостережения полковнику, когда тот замышлял об Оксане. Но не успел Панчуковский передать кучеру письма, как с надворья раздались новые крики.
- Что там? - спросил полковник и подбежал к окну.- На ток, на ток! ревела толпа, подваливая снова от шинка,- скирды зажигать! Не соглашаются, так на ток! Небось выдадут тогда! Валяй, а не то так и нивы запалим!
Опять загудели крики. Пьяные коноводы направлялись уже к току. Душа Владимира Алексеевича начинала уходить в пятки. Но в это время вдали, за косогором, звякнул колокольчик. Ближе звенит и ближе. Застучало сердце Панчуковского. Он вскочил и взбежал в сотый раз наверх. Разнокалиберный люд столпился у шинка. Раздались крики: "Исправник, исправник!" Не прошло и минуты, как толпа мигом пустилась врассыпную, кто по дороге, кто к оврагам, кто в недалекие камыши. Кто был с лошадью, вскочил верхом; все пустились в разные стороны. В сизоватой дали, из-за косогора, точно показалась бричка вскачь на обывательских. За нею, верхами же, скакали человек тридцать провожатых. То были понятые. Так всегда здесь в степи ездил на горячие следствия любимец околотка, исправник из отставных черноморских моряков, капитан-лейтенант Подкованцев. За ним, также вскачь, ехал еще зеленый фургон. С форсом подлетев к растворенным уже настежь воротам Панчуковского, Подкованцев остановился, скомандовал понятым: "Ловить остальных; кого захватите, в кандалы! лихо! марш!" - въехал во двор, вылез из брички, взошел, пошатываясь, на крыльцо и в сенях встретился с полковником, у которого, как говорится, лицо в это время обратилось в смятый, вынутый из кармана, платок.
- Честь имею во всякое время, кстати и некстати, явиться другом! бойко отрапортовал залихватский капитан-лейтенант, постоянно бывший навеселе и говоривший всем помещикам своего округа "ты".
- Ах, как я рад вам! Избавитель мой!
Панчуковский обнял Подкованцева, поцеловал его, хотел вести в кабинет и остановился. За спиной станового стоял полупечально, полуосклабившись, в той же знакомой синей куртке, рыжеватый гигант Шульцвейн.
- Какими судьбами? - тихо спросил, сильно покраснев, Панчуковский.
- Вы господину Шульцвейну обязаны своим освобождением от шалостей моих приятелей, беглых, если они вам что плохое сделали! - сказал Подкованцев.
Панчуковский в смущении протянул руку колонисту и указал ему на развалины сгоревших и еще дымившихся изб.
- Да,- говорил, поглаживая усы, исправник,- меня господин Шульцвейн известил; он меня за Мертвою нашел! Эк, подлецы! кажется, мои беглые взаправду расшалились. Уж это извините; с ними тут не шути. Надо облавы опять по уезду учинить. Нуте, колонель1, теперь бювешки2, пока моя команда кое-что сделает. Эйн вениг3 коньячку! А не худо бы и манже4; я целых три дня ничего не ел, за этими мертвыми телами. Трех потрошил, лето - вонь... тьфу! Ты, впрочем, не удивляйся дерзости своих обидчиков; это у нас бывало прежде чаще. Одному еврею-с живому даже голову отпилили беспаспортники; я ее сам видел. Вотр санте!5 - прибавил исправник, выпивая стакан коньяку: так-таки ее и отпилили пилой, да еще тупою; я ее и за бородку держал! Тут уж они в наготе-с!
Левенчук вошел в хатенку, где была временная выставка водки и где полковник обратно собирал по субботам большую часть денег, платимых рабочим в течение недели. Харько поставил новому знакомому полкварты.
- Рано немного,- сказал жид-шинкарь,- да хорошим людям можно!
Слово за словом, Левенчук узнал нравы барского двора - и когда барин встает, где его видеть можно, кто у него в дворне.
- Ты только крепись,- говорил хмелевший товарищ,- требуй хозяйскую косу и полтину серебром в день! Требуй - дадут.
- Ну, братику, а девка та,- спросил Левенчук, усиленно переводя дыхание,- та... знаешь, что от попа?., тут она?
Подгулявший батрак осмотрелся по хате. Шинкаря не было в ту минуту у прилавка.
- Тут... ты только никому не говори...
- Где?
- Наверху у пана живет... шш!
Левенчук вскочил.
- Куда ты?
- Будет уж, допивай ты, а мне пора в контору...
Левенчук вышел. Народ, собиравшийся к расчету, подваливал к шинку. Левенчук пошел к дому и не узнал сперва полковницкого двора: так этот двор изменился и уютно обстроился с той поры, как Харько сюда пришел впервые, неопытным бродягой и тут, встретившись с прогоревшим Милороденко, уступил ему свою порцию водки и тем ему сильно угодил.
Он ходил долго вокруг ограды, у ворот стоял, на мезонин смотрел. Видел он окна, вверху раскрытые, на балконе стул стоял. Он вошел во двор; прямо пошел к крыльцу и столкнулся на нем лицом к лицу с полковником.
- Ты косарь? - спросил рассеянно Панчуковский.
- Косарь.
- Очень рад, а это твой билет, что ли? - опять спросил Панчуковский, сося сигару и принимая от Харько письмо священника.
- Билет! - ответил Левенчук, сверкнувши глазами.
Панчуковский потянулся, взглянул на ясное, чудное утреннее небо, потом на первые строки письма - рука его дрогнула, он протер глаза, искоса посмотрел на Левенчука, дочитал, слегка побледнев, письмо до конца и долго не мог сказать ни слова. Письмо состояло в следующем:
"Владимир Алексеевич! Не будем обманывать друг друга. Вам сошли прежние ваши истории. Вы теперь похитили мою Оксану. Это общий голос, не отрекайтесь; да и некому другому этого сделать. Умоляю вас, отдайте ее. Податель сего письма - ее жених, Харитон Левенчук, из таганрогских поселян. Отдайте девушку; вы уже ею, ваше высокоблагородие, насытились. Отдайте, пока она еще может быть им принята. Если прежние ваши действия остались безнаказанны, то за это новое - кара господня вас не пощадит. Богатство не спасет нигде до конца недоброго человека. Прахом пойдет оно у вас; вспомните глас старца, готового сойти в могилу. Эта кара близится. По духу же исповедника предупреждаю вас: не отдадите девушки, за последствия поручиться нельзя. Вам несдобровать! Послушайтесь меня. Ваш слуга Павладий Поморский".
Панчуковский постоял. Левенчук также не говорил ни слова.
- Отец Павладий ошибается! - сказал полковник, закусивши губу,- я этой девушки не знаю, и ее у меня нет.
Левенчук молчал.
- Ее у меня нет, и баста, слышишь? Скажи отцу Павладию, чтоб он ко мне не смел обращаться с такими письмами.
- Ваше высокоблагородие! - сказал, подступая, Левенчук,- какой вам выкуп дать за нее? Я попу соглашался выплатить за нее на церковь двести целковых,- возьмите триста; наймусь к вам в кабалу, в крепость за вами запишусь,- отдайте только мне ее!
Полковник пожал плечами и, оглянувшись, улыбнулся.
- Глуп ты, брат, и только! Глуп, и все тут!.. Ее у меня нет!
Левенчук повалился в ноги полковнику. Он понял сразу, что с этим человеком правдой не возьмешь, и потерялся, позабыл весь закал, весь пыл своего негодования и своей мести.
- Ваше... ваше высокоблагородие! - вопил он, валяясь в пыли крыльца и целуя лаковые полусапожки Владимира Алексеевича,- я дома на родине похоронил жену молодую, и двух лет с ней не пожил; здесь нашел себе другую. Барин! Отдайте мне ее! За что вы отняли ее у меня, погубили до веку нас обоих!
- Да говорят же тебе, братец, что ее у меня нет... Какой ты!
- Будет уж вам с нею, ваше высокоблагородие! Не губите ее. Отдайте, вы уж ею натешились... Будем знать одни мы про то! Отдайте...
Панчуковский отступил.
- Ищи ее у меня везде, коли хочешь; иголка она, что ли! Ну, ну, ищи! Не веришь?
И он вошел в сени, распахнул дверь в лакейскую, а сам стоял на пороге.
Храбрость бросила Харько. Он встал, начал глупо вертеть в руках шапку.
- Ежели я...- сказал он, задыхаясь от спершихся в горле слез,- ежели я... хоть чем, то убей меня бог!.. Господи!
Полковник поворотился к нему спиной и ушел в комнаты, посвистывая.
Оглянулся Левенчук по двору, повел рукой по снятой шапке, подошел к кухне, там еще постоял; во дворе не было ни души. Петухи заливались по задворью. Воробьи кучами перелетали с тополей на ограду. Левенчук пошел за ворота и сел там на лавочке.
Он сам не знал, что и думать. У шинка собирался народ. Конторщик пошел туда, а к барину в дом Абдулка рукомойник понес.
За ворота вышел, с трубкой в зубах, в белом фартуке и ухарски заложив руки в карманы, поваришка Антропка, тоже из беглых, малый лет двадцати трех, отъявленный негодяй, часто битый за воровство.
- Ты чего тут сидишь, сволочь? - отнесся он задорно к Левенчуку.
- Может, сволочь ты,- ответил Левенчук, утирая слезы,- а я за делом!
- За каким делом? проваливай! скамейка барская! вон, иродово отродье!
- А ты барский?
- Барский, полковницкий; я их холуй - значит, сторож; а ты убирайся вон, сибирный твой род!
И Антропка столкнул Харько со скамьи. Левенчук пошел опять к воротам.
- Ты куда, говорят тебе?
- Дело есть.
- Не ходи, побью.
- Э! Посмотрим...
- Что? как? это, значит, к полковнику наниматься идешь, да еще и форсишь?
Антропка подбежал и загородил Харько дорогу в ворота.
- Не ходи, ударю в морду!
- Попробуй! - ответил Левенчук, опомнившись и чувствуя снова прилив злобы и ярости.
Антропка ударил его в ухо. Левенчук зашатался и уронил шапку.
- А ну, еще! - сказал он, стоя бледный, как был, и выжидая нового удара.
- Бью! что же? ну, бью! - крикнул Антропка и опять ударил.
- А ну, еще!
- И еще бью! вот как!
Антропка ударил еще раз.
- А еще будет?
- Будет и еще! - крикнул Антропка, свистнувши снова в упорно-терпеливое ухо Харько.
- А! - зарычал, в свой черед, Левенчук,- теперь и ты уж держись; я тебе покажу, как добрых людей даром бить!..
И, как буря, он кинулся на поварчонка, смял его, как клок сена, сгреб под себя и стал его бить без милосердия по глазам, ушам и по затылку.
На неистовые вопли Антропки сбежалась вся дворня полковника, а мужчины и бабы его выручили.
- Кто это его, кто? - спросил Абдулка, явившись на подмогу другим, уже отливавшим водою до полусмерти избитого Антропку.
- Вот он!
- Кто это?
- А бог его знает кто! - отвечали бабы, указывая на Левенчука, входившего уже в шинок.
Абдулка побежал за ним вдогонку и на бегу, в сенях шинка, спросил сбиравшихся косарей:
- Где тут этот разбойник?
- Уж и разбойник! - разбойники те, что нанимают по два рубля, а расплачиваются по полтиннику! - ответили из толпы.
- Ты бил нашего повара? - запальчиво крикнул Абдулка, вскочив в шинок и с выкатившимися, рассвирепевшими глазами став перед носом Левенчука.
- Я бил. Ну, а ты чего?
Лицо Харько было зелено, губы его дрожали.
- Э, до меня так скоро не доберешься! - крикнул татарин, озираясь по хате, куда уже, чуя грозу, начинали собираться любопытные с надворья.
- Посмотрим!
- Посмотрим!
Абдулка скинул поддевку.
- Выходи на простор,- закричал он,- выходи из хаты на простор!
Конторщик, бежавший сюда, стал было его останавливать.
- Не замай, Савельич, а то и тебе бока намну,- бешено зарычал Абдулка и вышел из хаты, сопровождаемый конторщиком и толпою и на ходу распоясываясь.
- Что это они до тебя? - спросили Харько оставшиеся в хате косари.
Левенчук бросил на стол три целковых.
- Пейте, братцы, за мою душу пейте! - сказал он тоскливо и вышел, также снимая свитку.
Не успел он показаться на дворе, как на него разом накинулись Абдулка, Самуйлик и прежде побитый поварчук.
Первые двое стали его вязать, а озлобленный Антропка схватил полено и стал им бить Харько по чем попало.
Часть косарей приняла сторону Харько.
- Пустите его, что вы, душегубцы! ведите к барину, если он что сделал,- говорили косари.- Мы и сами пойдем жаловаться; нам расчет не тот дают!
- Нет, не поведем его туда! тут его живого в землю зароем! - бешено кричал Абдулка, колотя Левенчука.
Мигом Левенчука связали.
- В суд его, в стан! - горланила полковницкая дворня.
Побежали за телегой.
- Еще веревок! - кричал Абдулка.- А! ты в барский двор ходишь, да еще и дерешься! веревок еще! повозку скорее!
Привели лошадей, притащили повозку. Стали запрягать. Левенчук стоял связанный. Висок у него был расшиблен, и кровь текла из-под растрепанных темных волос. Антропка, опьяневший от бешенства и от прежде полученных побоев, ходил возле него и громко на все лады ругался. Бабы пугливо жались к стороне.
- Готово? - спросил отважно Абдулка, спешивший выиграть время,- мы и барина не станем беспокоить! в суд его, разбойника!
- Братцы! - громко крикнул косарям связанный Левенчук,- они меня побили, связали, в суд хотят везти! А сам барин ихний мою невесту украл... Я, братцы, Левенчук! Попова девка за меня просватана была... Она у полковника тут взаперти... в любовницах. Спасите, братцы! не даьте праведной душе погибнуть!.. Спасите!
- Ну, еще рассказывать! - начал Абдулка.
Последних слов Харько не договорил. Абдулка, Самуйлик и Антропка схватили его и потащили к телеге, снова угощая побоями.
- Э, нет! - отозвался тот самый батрак, которого Харько угощал с утра, загородя им дорогу,- я сам пойду до барина! За что вы его бьете и тащите?..
- Да, да! за что? - говорили в толпе и косари, испуганными и озлобленными кучками сходясь к ним.
- Э, да что на них смотреть! тащи его! Самусь, садись, вези его! Антропка, бей по лошадям!
- Нет, не пущу! - сказал охмелевший батрак, загораживая лошадям дорогу.
Тут прибежали с криками остальные косари из шинка. Произошла общая свалка. Одни тащили Левенчука к повозке, другие отталкивали его назад. Весть о том, что это жених воспитанницы священника, украденной полковником, облетела всех.
- Нет, нет, теперь уж не троньте его, оставьте! - заговорили косари разом и оттеснили Левенчука от Абдулки.
Подгулявший батрак ударил по запряженным лошадям, гоня их с пустою телегою прочь. Самуйлик кинулся их останавливать, а косари в суматохе совершенно отбили Харько, распутали ему руки и выпустили.
- Отдайте мою невесту! - сказал тогда бешено Левенчук, став перед слугами Панчуковского. Это уже был не прежний хуторский пастух. Степи изменили его. Абдулка, повар и Самуйлик остались одни против остальных.
- Нет у нас никакой девки!
- Врешь, есть! она наверху у барина вашего живет! - кричал Левенчук.
- Отдавай, а то силой возьмем! - гудели косари.
- Вот что выкусите! - ответил Абдулка, показывая кукиш, и пошел с товарищами к барскому двору, очевидно, потеряв надежду овладеть обидчиком закадычного приятеля, Антропки.
Левенчук; утирая кровь с виска, сел на крыльцо шинка.
- Дайте, братцы, хоть трубки покурить, коли с нами так поступают. Собаки и те лучше нас стали жить на свете!
Приятель его, батрак, с форсом подал ему трубку, сел возле него и обнял его, заливаясь слезами.
Толпа между тем шумела: "Как! Быть не может! Так этого самого невесту? И им спускать? Не заступиться за него? Где же тому конец будет?"
- Пойди, братику,- сказал Харько батраку, откашливаясь и харкая кровью,- пойди, хоть осьмушку вынеси! Все печенки, ироды, отшибли! Ишь ты, кровь пошла...
Косари орали более и более.
Полковник между тем, уйдя от Левенчука, подбежал к окну в кабинете и долго следил из-за занавесок, пока непрошеный гость вышел за ворота. "Воротить его? Отдать ему разве Оксану?" - подумал он, но, почитав с полчаса газеты, успокоился, оставил дело так и пошел наверх к Оксане.
Оксана сидела в своей каморке, вышивая какую-то рубаху. Домаха сидела на полу возле нее, тоже что-то штопая.
- Оксана! хочешь домой? - спросил полковник.
Она не подняла глаз.
- Что, если бы за тобою пришли, бросила бы ты меня? Неужели бросила бы? - спросил полковник.
Оксана встала, сложила шитье и поклонилась в ноги Панчуковскому.
- Пане! пустите меня, заставьте вечно за себя бога молить!..
В исхудалом, нежном и кротком лице ее кровинки не было.
Панчуковский хотел что-то сказать и затих. С надворья раздался страшный гул голосов, и одно из окон в мезонине зазвенело.
- Береги ее! - успел только сказать Панчуковский Домахе и выбежал на балкон.
Едва Панчуковский вошел туда, как увидел, что перед запертыми уже на замок его воротами стоит куча народу, а Абдулка, Самуйлик и конторщик бранятся сквозь затворы.
День между тем, как часто бывает на юге, нежданно изменился. Вместо жгучего, острого суховея, доносившего с утра под узорчатые жалюзи комнат сухой и волнистый шелест горящих в зное нив, небо стемнело, облака неслись густою грядой и накрапывал дождь.
- Что это? - громко спросил своих людей Панчуковский, склонясь через перила балкона.
- Косари взбунтовались,- робко ответил конторщик,- не хотят по полтиннику брать, требуют по два рубля.
- Ну, так гоните их взашей!
- Мы стали их гнать, а они в контору ворвались, стекла перебили, мы едва успели ворота запереть - все распьяно...
- Ваше благородие! - смело крикнул кто-то из толпы,- отдай девку! а то плохо тебе будет!
Взглянул полковник: вся толпа в шапках стоит. "Эге",- подумал Панчуковский, сильно струхнул и медленно вошел в комнаты с балкона. Сойдя впопыхах вниз, он позвал к себе Абдулку.
- Что там такое? говори правду.
- Плохое дело! Косари перепились, а тут еще бурлака тот пришел, девчонку эту требует...
- Отдадим ее, Абдул! Черт с ней! Еще бы чего не наделали... Что они? в ворота ломились?
- Запалим! говорят. Да нет, Владимир Алексеич, не поддавайтесь. Коли что, так я и ружье заряжу и по ним выстрелю холостым, напугаем их, они и разбегутся!
- Что же вы? - гудела толпа за воротами,- где это видано, чтоб девок с поля таскать? Тут не антихристы какие! Мы найдем на вас расправу...
- Вон отсюда, подлецы! - закричал опять сквозь ворота Абдулка, не отпирая железного засова.- Что вы пришли сюда буянить? Вон отсюда!
- Ломай, братцы! Топоры сюда! - уже без памяти ревела толпа,- не дают, так ломай! Пробьемся и возьмем силою у живодеров!
И в ворота снова ударили чем-то тяжелым, а потом оттуда наперли кучею все разом. Схваченные и прокованные железными скобами ворота только слегка заскрипели, но не подались.
Абдулка метался между тем, что было мочи, и ругался на все лады, грозя дерзким карою станового, исправника и самого губернатора.
- Что нам теперь исправники и ваши становые! Вы девку нашу отдайте! Тут наша воля, в степи-то нашей! До суда далеко! - выкрикивали голоса за воротами.
Полковник взбежал снова наверх. На площадке лестницы он натолкнулся на совершенно обезумевшую от страха Домаху. Старуха жевала что-то помертвевшими губами и, простоволосая, не успев накинуть на седую голову платка, дико смотрела на Панчуковского.
- Где она? - спросил полковник, идя поспешно мимо старухи.
- Там; это я ее заперла на ключ. Еще бы не выскочила к ним сдуру...
- Ну, береги же!
Он вошел в верхнюю комнату, бывшую к стороне ворот, и из-за притолоки окна увидел у ограды целый лагерь. Какие-то верховые явились... Народу было человек триста или более. Одни сидели, другие стояли или ходили кучками, как бы обсуждая, как исполнить затеянное. Трое лестницу какую-то с овчарни тащили. Остальные шли, разместившись по траве; горланили все.
"Вот и поди, живи тут в этой необъятной Новороссии,- мыслил Владимир Алексеевич,- тут чистую осаду Трои выдержишь; успеют и взять тебя, и ограбить, и убить, пока дашь знать властям хоть весточкой! Думал ли я дожить до этого? А! вон еще что-то замышляют!.."
Прибежал наверх, запыхавшись, поваренок.
- Что ты, Антропка?
- Конторщик просит кассу в дом внести; неравно вломятся, боится, что растащут.
- Вломятся? в ворота? Что ты!
- Да-с.
- Ты почему думаешь?
- Стало, можно, коли между ними вон беглые ростовские неводчики появились и бунтуют, как бы чего по правде не было, ваше высокоблагородие.
Панчуковский еще раз глянул из-за притолоки. Новая картина открылась перед ним. Овцы его бродили врассыпную без пастухов. Шинкарь откупщика, зная уже нравы таких событий в степях, с еврейскою предусмотрительностью запрягал себе лошадь за хатою шинка. А из двух батрацких изб, спустившись тайком в лощину, бежали вдали, по пути к камышам на Мертвую пятеро батраков, батрачки и мальчишки-табунщики потрусливее, со страху бросив в хатах и барское добро и свои пожитки.
Панчуковский сошел снова вниз. В кабинете Абдулка быстро заряжал ружье.
- Вот я их! Я их!
И, зарядив, он пошел опять на балкон мезонина. Из толпы через ограду швыряли уже изредка камнями.
- Разойдитесь! - крикнул опять с балкона Абдулка.- Вас обманули; тут никакой девки нет! А плату сполна мы вам вышлем; только усмиритесь и не бунтуйтесь, братцы, вот что!
Град увесистых камней и побранок из толпы ответил на эти слова, через стены.
- Так стойте же! - крикнул Абдулка с балкона, приложился из ружья и выпалил.
Чей-то серенький конек заржал, побежал и, на пяти шагах споткнувшись, упал, убитый наповал в голову.
- Ты же говорил, что зарядишь холостым? - спросил, испугавшись, Панчуковский.
- Так им и надо-с! Шельмы, а не люди!
Осаждающие действительно были озадачены выстрелом, кинулись врассыпную и вдали, у хат и овчарен, снова стали собираться кучками. Кто-то громко грозил из толпы, что подожгут овчарни и батрацкие хаты. Другой топором помахивал издали.
"Что тут делать?" - думал полковник, ходя то вверх, то вниз по лестнице дома. Люди наскоро пообедали и ему стали накрывать на стол.
- Есть у ворот сторожа, Абдул?
- Есть, Антропка с собаками караулит; я их с цепи спустил...
- Ну, как бы дать знать в стан либо в город? - спросил Панчуковский.Я-то их не боюсь, да как бы не подожгли чего! Ведь такого дела и ожидать было трудно...
- Ночью разве Самойлу верхом пошлем, авось прорвется через них!
Встал полковник из-за стола. Пошел с Абдулкой опять наверх. Смотрят: к толпе осаждающих подъехал какой-то фургончик парой. Сидевший в нем о чем-то говорил с косарями. Вот собирается отъезжать, на дом полковника смотрит...
- Маши, Абдул, платком или хоть полотенцем помаши, авось заметят...
Сбегал Абдул за полотенцем, свесился с балкона и давай махать.
- Кажись, из фургона махнули! - сказал Абдулка.
- Это тебе показалось, уехали... Ну, что же мы теперь будем делать?
Осаждающие будто притихли к вечеру, пошли к шинку. Настала ночь. Разумеется, ночью не спала ни на волос вся дворня полковника, карауля везде, чтобы буяны не перебрались где во двор через стены или в ворота. Говорят, что сам полковник на цыпочках, в продолжение всей темной, сырой ночи, не раз обходил дозором все уголки двора, прислушивался к побранкам и к вольным песням неунимающихся буянов и три раза кормил собственными руками постоянно голодных до той поры сторожевых собак, и те с охрипшими от надрыва горлами лаяли и метались по двору всю ночь. "Вот так Русь! - думал полковник,- чего только в ней не бывает!"
Ночью, под предводительством Самуйлика, была сделана, в виде рекогносцировки, вылазка со стороны осажденных к колодцу. Партия смельчаков состояла из самого Самуйлика, двух кухарок, повара и прачки. Они очень осторожно вышли, миновали овраг. Но за ними ввязалась одна из цепных собак, наткнулась на сторожей у колодца, разлаялась, и их открыли. Поднялась тревога. От шинка двинулась куча в погоню. Смельчаки бежать. У самых ворот произошла свалка, и поварчука съездили сзади так по уху, что тот едва успел в ворота вскочить. Воцарилась снова тишина.
Ночью, страшно усталый, полковник вздремнул было на ходу, прилегши где-то в зале на диване. Вдруг его будят.
- Что такое?
Смотрит... Окна дома ярко освещены. В зале стоят также освещенные, бледные от испуга, его советчики, Абдулка и Самуйлик.
- Что это?
- Избы батрацкие горят, огонь к овчарням перебрасывается... Это они; тот-то бурлака, верно, поджег-с!
Молча взошел Панчуковский опять на балкон.
- Отдайте нам девку! девку отдайте! - доносились голоса сквозь дождь с пригорка.
- Фу ты, пропасть! - сказал, в свой черед, не выдержав, Панчуковский.Да что же это со мной делается? Иди, Абдул, бери Оксану, отдай им... Вот не ожидал!
- Мы уже ходили к ней, Владимир Алексеич; да она сама теперь напугалась: сидит и дрожит; боится и выглянуть на эти чудеса.
- С чего же это все нам сталося, Абдул?
- Жид-шельма, должно быть, удрал со страху; они, верно, разбили бочку и перепились.
- Кричи же им, Абдул, что я все отдам: и Оксану и деньги, какие просят,- чтобы только унялись!
Стал опять кричать Абдул, ничего не выходит. И звонкий дотоле голос его едва долетал через ограду, в шуме и в реве пожара, истреблявшего батрацкие хаты. А от шинка неслись звуки бубна и песен, несмотря на дружный дождь, шедший с вечера. Но небывалая ночь кончилась. Стало светать. Густые туманы клубились вдали. Пожар не пошел далее.
От толпы подошла к воротам новая куча переговорщиков; все они были пьяны и едва стояли на ногах.
- Что вам?
- Мы до полковника... пустите; мы за делом...
- Зачем?
- Дайте нам девку нашу да бочку водки еще; мы уйдем.
- А кнутов? - закричал, не выдержав, Абдулка в щель ворот.
- Нет, теперь уж нас никто не тронет; мы бурлаки, а бурлаков турецкий салтан берет теперь под покров!
Такие толки действительно в то время ходили между беглыми.
Пока люди полковника переговаривались с пьяными депутатами, сам Панчуковский, совершенно растерянный, сидел у письменного стола.
- Не догадался я, забыл послать ночью верхового в город или хоть к соседям; кто-нибудь прорвался бы на добром коне. А сегодня уже поздно: они оцепили хутор кругом и, как видно, идут напролом! Поневоле тут и о голубиной почте вспомнишь.
Панчуковский написал наскоро письмо к Шутовкину, прося его дать знать об этих событиях в стан и в город, и позвал Самуйлика.
- Ну, Самуйлик, бери же лучшего коня да скачи к Мосею Ильичу на хутор, напролом; авось проскочешь... А ее я выпущу!
Вздохнул Самуйлик, вспоминая собственные советы и предостережения полковнику, когда тот замышлял об Оксане. Но не успел Панчуковский передать кучеру письма, как с надворья раздались новые крики.
- Что там? - спросил полковник и подбежал к окну.- На ток, на ток! ревела толпа, подваливая снова от шинка,- скирды зажигать! Не соглашаются, так на ток! Небось выдадут тогда! Валяй, а не то так и нивы запалим!
Опять загудели крики. Пьяные коноводы направлялись уже к току. Душа Владимира Алексеевича начинала уходить в пятки. Но в это время вдали, за косогором, звякнул колокольчик. Ближе звенит и ближе. Застучало сердце Панчуковского. Он вскочил и взбежал в сотый раз наверх. Разнокалиберный люд столпился у шинка. Раздались крики: "Исправник, исправник!" Не прошло и минуты, как толпа мигом пустилась врассыпную, кто по дороге, кто к оврагам, кто в недалекие камыши. Кто был с лошадью, вскочил верхом; все пустились в разные стороны. В сизоватой дали, из-за косогора, точно показалась бричка вскачь на обывательских. За нею, верхами же, скакали человек тридцать провожатых. То были понятые. Так всегда здесь в степи ездил на горячие следствия любимец околотка, исправник из отставных черноморских моряков, капитан-лейтенант Подкованцев. За ним, также вскачь, ехал еще зеленый фургон. С форсом подлетев к растворенным уже настежь воротам Панчуковского, Подкованцев остановился, скомандовал понятым: "Ловить остальных; кого захватите, в кандалы! лихо! марш!" - въехал во двор, вылез из брички, взошел, пошатываясь, на крыльцо и в сенях встретился с полковником, у которого, как говорится, лицо в это время обратилось в смятый, вынутый из кармана, платок.
- Честь имею во всякое время, кстати и некстати, явиться другом! бойко отрапортовал залихватский капитан-лейтенант, постоянно бывший навеселе и говоривший всем помещикам своего округа "ты".
- Ах, как я рад вам! Избавитель мой!
Панчуковский обнял Подкованцева, поцеловал его, хотел вести в кабинет и остановился. За спиной станового стоял полупечально, полуосклабившись, в той же знакомой синей куртке, рыжеватый гигант Шульцвейн.
- Какими судьбами? - тихо спросил, сильно покраснев, Панчуковский.
- Вы господину Шульцвейну обязаны своим освобождением от шалостей моих приятелей, беглых, если они вам что плохое сделали! - сказал Подкованцев.
Панчуковский в смущении протянул руку колонисту и указал ему на развалины сгоревших и еще дымившихся изб.
- Да,- говорил, поглаживая усы, исправник,- меня господин Шульцвейн известил; он меня за Мертвою нашел! Эк, подлецы! кажется, мои беглые взаправду расшалились. Уж это извините; с ними тут не шути. Надо облавы опять по уезду учинить. Нуте, колонель1, теперь бювешки2, пока моя команда кое-что сделает. Эйн вениг3 коньячку! А не худо бы и манже4; я целых три дня ничего не ел, за этими мертвыми телами. Трех потрошил, лето - вонь... тьфу! Ты, впрочем, не удивляйся дерзости своих обидчиков; это у нас бывало прежде чаще. Одному еврею-с живому даже голову отпилили беспаспортники; я ее сам видел. Вотр санте!5 - прибавил исправник, выпивая стакан коньяку: так-таки ее и отпилили пилой, да еще тупою; я ее и за бородку держал! Тут уж они в наготе-с!