Дар Фредерик. Хлеб могильщиков

   – Не бойтесь, я не попрошу вас больше ни о чем! И запрещаю вам о нем говорить!
   У нее был вид глубоко оскорбленной дамы. Я подтолкнул ее к зеркалу, висевшему над буфетом.
   – Взгляните-ка на себя, Жермена! Вы же красивы! Вам не хватает только хорошей прически у приличного парикмахера, чтобы выглядеть потрясающе. А вы, вместо того чтобы пользоваться вашей молодостью и красотой, гниете в этой крысиной норе. Вы чахнете в этом магазине, в этом мертвом городе. Ваше сокровенное желание – урвать на котлетах сотню франков, чтобы эта... задница могла прозябать. Вот это мне больше всего неприятно. И очень скоро ваше тело станет таким же, как ваша жизнь, и тогда вы никому не будете интересны.
   Я отпустил ее и пошел в магазин почитать похоронные расценки. Фотографии гробов навевали скуку... И это дерьмо я должен буду кому-то навязывать...
   Что-то заставило меня насторожиться. Легкий шум доносился из спальни. Звук приглушенных рыданий. Я поднялся и, поколебавшись, пошел туда. Жермена лежала на кровати и плакала, спрятав лицо.
   В своем горе она была прекрасна. Пеньюар сбился, когда она упала на кровать, и обнажил великолепную ногу и крепкое бедро. Мне казалось, я чувствовал его тепло и бархатистость. Всколыхнувшаяся жалость толкнула меня к ней. Это было уже серьезно: я ее любил. И я хотел ее...
   Я встал на колени и погладил ее пепельные волосы. Она дернулась и сбросила мою руку.
   – Оставьте меня!
   – Жермена, я знаю, что огорчил вас, но так было надо. Я должен был открыть вам глаза. И я должен вам сказать: я люблю вас. Со мной это не впервые, конечно, но так сильно никогда... И никогда так быстро... Для вас я готов на все.
   Глупо это говорить, но это сильнее меня, я не могу сдержаться.
   Женщина не шевелилась. Я наклонился и поцеловал ее припухшие от слез губы. Она не оттолкнула меня, но и не ответила на мой поцелуй.
   Я вышел из комнаты, унося на губах вкус ее печали. После этого я пошел продавать мяснику уютненький гроб, обитый шелком.

5

   Два дня прошли без происшествий. Я втягивался в мой новый быт, продавая всякую похоронную дребедень, даже помогал укладывать умерших в гроб и сопровождал их в церковь в старом катафалке папаши Кастэна. Я убеждал себя, что эта работа не для меня и я не должен расслабляться от провинциальной жизни. Но прожитые годы были нелегки, и мне было приятно плыть в томительной легкости весенних дней.
   Провинция как опиум. Воздух здесь сладок, и жизнь не так суматошна, как в Париже. Она медлительна, тяжеловесна и более значительна.
   Могильщик был доволен мной. Я продавал все по первому классу.
   Да, это были два дня пустых и легких. Обедал в столовой шефа. Жермена хорошо готовила, и мне доставляло удовольствие поглощать ее блюда и смотреть на нее.
   С тех пор как я поцеловал ее, она почти не разговаривала со мной. Я видел, что женщина раздосадована происшедшей между нами сценой. Ее гордость бунтовала, и ее терзали угрызения совести из-за Мориса.
   Что касается Кастэна, он все больше лез мне в душу, бурно и красноречиво суля златые горы. Если верить ему, то я и был зачат и рожден на свет, чтобы продавать гробы. В общем-то он был неплохой парень. У него был скверный характер, как у всех желудочников, и он презирал свою жену, на которой женился при таких особых обстоятельствах. Но жить с ним было можно, мне во всяком случае.
   Но на третий день разразилась драма. Мы только что отвезли очередного покойника в часовню для отпевания и возвращались в магазин. Кастэн рассказывал мне о своей военной службе, что, кажется, умиляло его. Мимо прошел единственный в городишке продавец газет. Кастэн купил вечернюю газету, выходившую трижды в неделю. Как и все обитатели маленьких городков, он был очень привязан к своей газете. Он остановился, чтобы прочитать заголовки на первой странице. Я воспользовался этим, чтобы прикурить сигарету. Выдохнув голубоватый клуб дыма, я заметил сквозь него, как Кастэн побледнел. Он стоял молчаливый, неподвижный, с приоткрытым от удивления ртом.
   – Что-то случилось? – обеспокоился я.
   Он не ответил. Мне показалось даже, что мой вопрос до него не дошел. Кастэн пошел, как-то спотыкаясь. Я еще раньше заметил, что, когда он расстроен, у него появляется нервный тик, который сотрясает его голову, как у игрушек на шарнирах. Сейчас это выглядело ужасно, как будто он кивал кому-то.
   Я захотел посмотреть первую страницу газеты, которая так взволновала могильщика, но он зажал ее в руке. Мне оставалось только идти за ним, точнее, почти бежать.
   Наконец, Верхняя улица, магазин. Кастэн ворвался в дом и срывающимся голосом позвал:
   – Жермена!
   В этот вечер, я хорошо это запомнил, она впервые надела голубое платье с серыми и желтыми цветочками, но такое же унылое, как и остальные.
   – А, вот и вы, – сказала женщина.
   Но вскоре улыбка исчезла с ее лица.
   – Теперь я знаю, почему ты так любила ездить в Пон-де-Лэр!
   Страх вспыхнул в глазах Жермены, она тотчас же выдала себя, попятившись назад.
   – Значит, – настаивал Кастэн, – он снова появился?
   – Но...
   Он хлестнул жену по щеке. Я подскочил и схватил его за руку.
   – Ну нет, – воскликнул я, – только не это.
   Кастэн вырвался, не обратив, казалось, внимания на меня, и потряс газетой.
   – Ты ездила туда на рынок, чтобы навестить его? Признавайся!
   Жермена не ответила, но ее молчание стоило любых слов.
   – Сволочь! Сука! Шлюха!
   Я чувствовал, что вот-вот сорвусь от гнева, однако говорил себе, что обманутый муж все же имеет право на подобную реакцию. Я сжимал кулаки, успокаивая себя. Одно меня удивляло: как эта местная газетенка могла узнать об этой ситуации?
   – Признавайся! – надрывался могильщик. – Признавайся же, дрянь, что ты ездила к нему, к этому проходимцу. Признавайся, или хуже будет.
   Признание готово было сорваться с губ его жены. Сжигаемый каким-то мазохистским жаром, он ждал этого признания, от которого ему будет хуже, которое поразит его прямо в сердце, уязвит его гордость...
   – Ты должна в этом сознаться, говори! Ты должна признать, что опять спала с ним. Я хочу, чтобы ты сказала это...
   Потрясенная, потерянная от страха женщина кивнула. Она, казалось, находилась в какой-то прострации, близкой к обмороку.
   – Да, Ашилл, я виделась с ним...
   У него вырвался короткий стон, а руки безвольно упали.
   – Так это правда? – пробормотал он.
   Жермена снова кивнула, ощущая опасность, витавшую вокруг нее.
   Смятая газета упала из рук Кастэна. Он нагнулся с усталым вздохом и, подняв ее с натугой, будто она весила десятки килограммов, развернул.
   – Ладно, – пробормотал он неожиданно тихо, – ладно уж, смотри: он умер!
   Я был ошарашен, уж поверьте мне. Новость так долбанула меня по чердаку, что мои мысли забегали одна за другой, как лошади в манеже.
   – Умер? – выдохнула Жермена.
   Кастэну хотелось заорать, но крик застрял у него в глотке. Он хрипло выдавил:
   – Да, умер! Он покончил с собой, слышишь? Ты ему осточертела... Он убрался. На этот раз навсегда! Ты его никогда не увидишь! Никогда! Ах, как это здорово, как хорошо!
   Мне показалось, что он сошел с ума... Жермена взяла у него из рук газету, он не пытался ей помешать... Я подошел к женщине и прочитал на первом странице:
   "В Пон-де-Лэре отчаявшийся человек покончил счеты с жизнью. Молодой фотограф, принадлежавший к одному из старинных семейств нашего края, Морис Тюилье, был обнаружен домовладелицей сегодня утром в луже крови; несчастный, страдавший неизлечимой болезнью, принял смерть, перерезав себе вены на запястьях. Возле тела нашли обрывки фотографий, возможно, бедняга перед смертью уничтожил какие-то документы".
   Последний абзац обдал меня холодом. Получалось, что я убил человека. Конечно же, это я толкнул Тюилье на самоубийство, нажав на кнопку его фотоаппарата. Я понимал, что произошло. Когда он проявил пленку, которую я нащелкал, к нему опять вернулась болезнь. Обескураженный, разочарованный правдой, которая ему открылась, он предпочел покончить с жизнью раз и навсегда. Это смелость слабаков. Когда они получают от жизни достаточно пощечин, они уходят. Морис ушел потому, что понял: в этом мире ему нет места. И я раскрыл ему эту грязную истину.
   Гордиться мне было нечем. И тем не менее такой исход показался мне нормальным. Мы живем в жестоком мире, где тряпкам, вроде Мориса, нет места.
   На Кастэна было жалко смотреть. Его подергивающиеся, как у разъяренной собаки, губы обнажали зубы. Жермена дрожала. По ее щекам сбегали крупные слезы... Установившаяся тишина была непереносима. Мне хотелось сказать что-нибудь, чтобы ее нарушить, но на ум ничего не шло. В голове была пустота.
   Первым опомнился Кастэн. Он поднял глаза на жену и двинулся к ней, расставив руки.
   Он хлестал ее по щекам, осыпал ударами, бил ногами... Как будто сошел с ума. Когда я решил вмешаться, лицо Жермены было в крови. Я схватил Кастэна за руку и резко ткнул его в скулу. Он отшатнулся и, пьяный от ярости, с мертвенным взглядом, прорычал:
   – За что?
   Но получив серию прямых ударов, упал.
   – Я не могу переносить, когда бьют женщину, Кастэн. Какой бы ни была ее вина, вы не имеете права ее бить. Это недостойно мужчины.
   Он поднялся на колени. Скула его набухла, а левый глаз вздулся, как воздушный шарик.
   – Что вы вмешиваетесь? – проскрежетал могильщик. – Убирайтесь отсюда! Я не хочу больше вас видеть... Исчезните... Слышите меня?
   Он открыл бумажник, вытащил оттуда купюру в пять тысяч франков и швырнул ее мне в лицо.
   – Сейчас же убирайтесь! Сейчас же, или я вызову полицию...
   Я отшвырнул деньги.
   – Согласен, месье Катафалк, с меня хватит... Достаточно я на вас нагляделся, на вас и на ваших жмуриков.
   Я повернулся к Жермене:
   – Вы, конечно, останетесь с этим индюком?
   Она указала на дверь:
   – Уходите, так будет лучше. Вас это не касается, он прав.
   Боже мой, как эта маленькая провинциалочка могла быть жестокой!
   Я пожал плечами. На душе было скверно... Скверно от тоски и жалости.
   – Паршиво все же быть мужчиной, – вздохнул я. И ушел.

* * *

   Ночь почти наступила. Люди спешили по домам, о чем-то болтая. Если что и есть в провинции, так это неспешная жизнь.
   Я направился к привокзальной гостинице с горящей головой и гудящими от ударов кулаками.
   Поднявшись в свою комнату, чтобы собрать чемодан, я подумал о деньгах. У меня оставалось менее пятисот монет, этого не хватало даже на оплату гостиницы и обратный билет. Надо было звонить моему другу Фаржо, чтобы расколоть его на десять тысяч франков. И даже если он вышлет их телеграфом, получу я их не раньше послезавтра. Вздыхая, я растянулся на кровати, ожидая прихода сна.
   В сумерках я видел лицо Тюилье, покрытое пеной. В памяти оживали его глаза, его вздернутая губа...
   Для него все было кончено. Он, наконец, понял, что выбыл из игры. Я ему почти завидовал.
   Потом я подумал о Жермене, которая останется со своим маленьким ненавистным могильщиком. Для нее это был конец... Больше никакой романтики, никаких мечтаний, все рассыпалось в прах. В конце концов она сама этого захотела. На что мне оставалось надеяться?
   Не стоит пытаться менять судьбу других людей. Каждый тащится со своей ношей по проторенной дороге.
   – А, наплевать! – вздохнул я.
   Кастэн будет продолжать ее бить. И даже чаще, потому что теперь на это у него есть все права.
   Она все так же будет страдать и терпеть... Будет чахнуть и умирать, как растение с подрубленными корнями.
   Это было печально, но что я мог сделать? Жермена мне сама сказала, что все это меня не касается. Это было чужое грязное белье.
   Сквозь занавески я заметил слабый свет газового светильника на площади. В ночной тьме его зеленоватое пламя трепетало, как крылья бабочки.

6

   В мою дверь тихо постучали. Мне казалось, что я вижу какой-то неприятный и тяжелый сон. Я приподнялся...
   – Входите!
   Я ожидал увидеть служанку отеля, собирающую постояльцев на ужин. Но вместо нее вошел Кастэн.
   На скуле у него был наклеен пластырь, а глаз едва открывался.
   Он был серьезный, торжественный и какой-то сконфуженный. Темнота сбивала его с толку. Я же видел его прекрасно, благодаря свету, шедшему из коридора.
   – Выключатель слева, – уведомил я.
   Он включил свет, потом закрыл дверь и улыбнулся мне.
   – Что вам здесь надо? – грубо спросил я.
   – Вы отличный парень, Деланж...
   – Чепуха, оставьте меня в покое!
   – Я знаю, что говорю. Вы отличный парень, и я нисколько не сержусь на вас за тот урок, что вы мне преподали. Но, Боже, как вы больно бьете!
   Что ему надо от меня? Его здоровый глаз хитро поблескивал.
   – Спасибо, что отпустили мне грехи, теперь нам не о чем больше говорить!
   Кастэн бесцеремонно уселся на край кровати.
   – Есть о чем... Мне много чего надо вам сказать. Вы видели неприятную, тягостную сцену...
   – Скажите лучше, отвратительную, мне больше по душе точные названия!
   – Да, отвратительную. Но надо знать, что за всем этим кроется...
   Я уселся на постели, спиной упершись в подушку.
   – Не нужно откровений, Кастэн! Я этого не люблю... Прошлое людей похоже на большой камень, вывороченный из земли, там полно всяких черных букашек.
   – И все же я хочу вам сказать, что если мое поведение и трудно извинить, то, по крайней мере, его легко объяснить...
   – Тогда валяйте, это облегчит вашу совесть!
   – Не злитесь, послушайте меня!
   Ему необходимо было выговориться, как путнику в Сахаре напиться воды. Окажу эту услугу. В конце концов, он был довольно любезен со мной, и я дал ему возможность излить душу. Да и, естественно, я имел право услышать ту историю, что рассказывала Жермена, в его изложении. Себе он приготовил недурную роль. Он был человек большого сердца... Влюбленный, полный самоотверженности, провидец, тот, кто раздвигает ветви, облегчая путь другим...
   Из всего этого следовало одно: он любил свою жену и поэтому имел право на мою симпатию, как, впрочем, и на мою ревность.
   Когда Кастэн закончил ворошить грязное белье, установилась долгая тишина.
   – Вот, – вздохнул он, видя, что я не пытаюсь его прервать, – что вы думаете о моей ситуации?
   – Я думаю, что ситуация у вас та же самая, что и у вашей жены. Вы травите себя из-за пустяка... Сколько вам лет, Кастэн?
   – Пятьдесят два.
   – А ей?
   – Двадцать восемь...
   – Вы можете посчитать и убедитесь, что могли бы быть ее отцом, вместо того чтобы все обострять, лучше быть на высоте своего жизненного опыта...
   – Но я люблю ее!
   – Вот именно! Рассмотрим факты: вашу жену еще девушкой соблазнил ровесник. Это нормально, не так ли?
   – Да.
   – Отлично. Вы проявили великодушие, женившись на ней, но вам-то это, по крайней мере, позволило подцепить девушку, которую, если рассудить, вы никогда бы не заполучили... Вы же, вместо того чтобы холить и лелеять ее, относились к ней как к служанке, и после всего этого удивляетесь, узнав, что она опять вернулась к ошибкам своей юности? Старина, если хотите знать мое мнение, то вы получили то, что заслужили!
   – Вот как?
   – Сейчас, на вашем месте, я бы воспользовался этой историей, чтобы начать все по-другому. Я бы ласкал ее, стал бы ей другом, вы понимаете, что я хочу сказать?
   – Да, понимаю.
   – Тем лучше! Время лечит, она забудет эту отвратительную историю. То, что жена осталась с вами, несмотря на возвращение того парня, доказывает, что она к вам привязалась.
   В его единственном глазу блеснула надежда.
   – Вы так считаете?
   – Подумайте сами.
   – Да, это верно...
   – Ну, так и поступайте соответственно и не наседайте на нее.
   Он протянул мне свою желтую лоснящуюся ручонку.
   – Спасибо, Деланж!
   – Не за что, у меня сегодня приемный день...
   – И конечно, о нашей ссоре забыто, не так ли? Вы вернетесь к нам?
   – Никогда в жизни!
   – Да, да, вернетесь!
   – Нет! Здесь я не в своей тарелке. Мне нужна более активная жизнь... Я люблю путешествовать, я люблю Париж... Я...
   Я никогда не забуду его опечаленного вида.
   – Деланж, вы не должны так поступать... Я не могу внезапно остаться один на один с Жерменой. Вылечите нас!
   Это меня тронуло. Да и, впрочем, мне самому надо было снова увидеть ее...
   – Договорились...

* * *

   В течение двух или трех дней жизнь в похоронном бюро приятной я бы не назвал. Мне казалось, что я живу в склепе. Мои хозяева говорили только о самом насущном и избегали смотреть друг на друга. У Жермены был вид побитой собаки. Она, как тень, таскалась из кухни в столовую и, когда наши взгляды встречались, сразу же отворачивалась.
   Я чувствовал, что такое состояние долго продолжаться не может. Было отчего сойти с ума. Я продолжал посещать семьи в трауре и нахваливать им товар. Жизнь медленно тянулась. Меня уже узнавали в городе. Женщины прятали от меня глаза, мужчины сразу же предлагали выпить.
   Однажды вечером, когда я уходил из магазина, Кастэн сказал мне:
   – Я вас немного провожу, подышу свежим воздухом. Я весь день считал, и у меня башка трещит.
   Некоторое время мы шли молча, потом он начал:
   – Ну, что вы об этом скажете?
   Я шмыгнул носом.
   – Что тут сказать...
   – Да уж... А ведь я делаю все, что могу. Я с ней разговариваю вежливо. Я даже сказал, что прощаю ее...
   – А она?
   – Как и не слышала! Она издевается надо мной.
   – Это у нее пройдет.
   – Вы уверены? Я уже заболеваю от этого...
   Я посмотрел на патрона. И верно, выглядел он неважно. Кожа была желтее, чем обычно, и под глазами серые круги. Его грызла болезнь. Я готов был спорить, что у него рак или еще какая-нибудь гадость.
   – Плохо выглядите, месье Кастэн. Надо бы обратиться к врачу...
   Это его поразило. Он ощупал костлявой ручонкой свое лицо, точно слепой. Казалось, он с трудом узнает себя.
   – Да, мой желудок не в порядке. Я уже несколько лет болею. А в последнее время я здорово попортил себе кровь... Хорошо, завтра схожу!
   Назавтра хозяин отправился к врачу. Лекарем у него был старикашка, вонявший дохлой крысой, я теперь знал его в лицо. Ему было, по крайней мере, восемьдесят лет, и через его руки прошли все, кто родился в этих краях. Спрашивается, чего он ждет, не уступает свой кабинет кому-нибудь помоложе? Ему доверяли все вокруг. Он все еще лечил ангины лимонным соком и плевриты – горчичниками. Но, как ни странно, умирали здесь не чаще, чем в других местах.
   Мы с Жерменой сидели за столом и, не глядя друг на друга, молча грызли редиску, когда Кастэн вернулся от врача, чем-то озабоченный.
   – Ну что? – бросил я.
   Должно быть, он не говорил жене, что собирается к врачу, так как она была удивлена, когда он сказал:
   – Буалье обеспокоен. Он советует мне ехать в Париж, в клинику.
   – Значит, надо ехать...
   Это пугало Кастэна. Он боялся, что узнает худшее.
   – На следующей неделе...
   – А чего ждать?
   – Нет, на следующей неделе.
   Мы сели за стол. Он печально выпил свою микстуру. Жерменой снова овладела апатия. Чем больше я на нее смотрел, тем больше желал ее. Моя любовь походила на горящие угли, когда любой ветерок может превратить их в пылающий костер. Глядя на них обоих, я понял, что Кастэн был лишним, и если он исчезнет, то никого не останется между ею и мной.
   Она не любила меня, слишком потрясенная своим недавним горем, но именно это и возбуждало больше всего. Я хотел завоевать ее. Желтушный цвет лица Кастэна позволял на многое надеяться... Напрасно я гнал эту ужасную мысль, она без конца возвращалась. Если у него рак, то он скоро может сковырнуться... И я... Нет, это было слишком уж мерзко...
   – Надо ехать туда тотчас же, месье Кастэн... Завтра же. Каждый упущенный час...
   – Да, завтра, решено, Блэз! Завтра же. Надо с этим покончить...
   На следующее утро, когда я толкнулся в двери магазина, хозяина уже не было. На письменном столе лежала записка: "Блэз, я последовал вашему совету. Сегодня ничего особенного не предвидится. До вечера. А. К".
   Мысль, что я останусь в квартире один с Жерменой, волновала меня. Я прошел в столовую. Женщины там не было. Я услышал, что она возится в спальне, и постучал в дверь. Не получив ответа, я вошел.
   Жермена в том же отвратительном черном костюме и белой блузке укладывала вещи в потрепанный картонный чемодан. Я подошел к ней.
   – Что вы делаете, Жермена?
   – Вы же видите...
   – Вы уходите?
   – Да.
   – Куда?
   – Не знаю, меня это меньше всего заботит.
   – Почему вы уходите?
   – А почему пленники перепиливают решетки тюрьмы?
   – Вас больше ничто не удерживает здесь?
   – Больше ничто...
   Она произнесла эти слова срывающимся голосом, и слезы брызнули из ее прекрасных глаз.
   – Вы воспользовались тем, что главного тюремщика нет и можно удрать?
   – А вам-то что?
   – Вы забыли одно, Жермена...
   Она удивленно посмотрела на меня. Потом, под моим выразительным взглядом, кивнула:
   – Да, это так, вы в меня влюблены!
   – Не влюблен, я люблю вас, есть разница.
   – Ну и что из того, если я вас не люблю!
   – Спасибо за откровенность!
   – Вы считаете, что мне лучше было бы солгать?
   – Конечно, нет.
   – Ну и что дальше?
   – Дальше ничего... Кроме того, что я вас не отпущу.
   – В самом деле?
   – В самом деле. Это было бы безумием. Я не могу не вмешаться.
   Она вызывающе разглядывала меня.
   – Бывают моменты, когда злятся даже сенбернары...
   – Мне жаль, что вы сердитесь, но вы не уйдете.
   – Объяснитесь, наконец, что вам надо? И не отделывайтесь лицемерными отговорками.
   – Жермена, повторяю, я люблю вас и остался здесь только из-за вас. Я не позволю вам убежать, вот и все, коротко и ясно... И больше не возвращаемся к этому.
   Она пожала плечами и вновь взялась за чемодан. Я почувствовал себя идиотом. Если она упрется в своем желании уйти, не буду же я ее связывать в ожидании Кастэна. Я никогда еще не находился в столь нелепом положении.
   Жермена продолжала укладывать свое белье. Кружева, белый шелк комбинаций... Мои щеки запылали.
   Когда чемодан был собран, она закрыла крышку и заперла оба замка. Потом сняла с вешалки пальто, набросила его на плечи и взяла свой багаж. Все было готово. Наступил роковой момент.
   Я запер дверь комнаты на ключ.
   – Не надо глупостей, Жермена, вы не выйдете отсюда.
   Женщина посмотрела мне прямо в глаза.
   По ее напряженному взгляду я понял, что она настроена очень решительно.
   – Отпустите меня, или я позову на помощь...
   – Вы не выйдете...
   Она протянула руку к замку. Я встал перед ней.
   – Не будьте смешной, Жермена, не заставляйте меня применять силу.
   – Отойдите. Или я позову на помощь, предупреждаю вас в последний раз.
   Женщина покраснела. Неожиданно она, бросив чемодан, рванулась к окну. Я перепрыгнул через кровать и перехватил ее за талию, когда она уже взялась за оконную ручку. Женщина отбивалась, брыкалась, кричала. Но я и не подумал ее отпускать. Ее трепещущее тело разжигало меня. Извиваясь, мы споткнулись и упали на кровать.
   Неожиданно поцеловав ее так быстро и резко, что она не успела отвернуться, я разбил себе губу о ее зубы и почувствовал во рту вкус крови. Она хотела крикнуть, рот ее открылся, и я опять впился в него... Дальнейшее я не очень хорошо помню, но внезапно она перестала биться. Она лежала неподвижно на покрывале. Яростными и точными движениями я порвал в клочья ее черный костюм... Комната была полна лохмотьев; мы собирали их, ни слова не говоря, после того как я овладел ею.

7

   Мы долго молчали, охваченные безмерным, внезапно свалившимся на нас счастьем. Мы были как в дурмане. Обстоятельства сделали нас любовниками, и, откровенно говоря, мы к этому не были готовы.
   Я смотрел на женщину с беспокойством. Она лежала на кровати, руки за голову, уставив опустошенные глаза в потолок.
   – Жермена...
   Она слабо шевельнулась.
   – Ты сердишься на меня?
   Почему двум существам, которые только что стали любовниками, так необходимо сразу же переходить на "ты"? Это одно из многих таинств любви.
   – Скажи, любовь моя, ты сердишься на меня?
   – Почему я должна на тебя сердиться?
   – Ну... Когда женщина не любит мужчину и взята им силой, мне кажется, что ее безразличие превращается в ненависть...
   – У меня нет ненависти к тебе, Блэз... Возможно, я даже люблю тебя... Да, это так и есть. Ты мне понравился, и сейчас я считаю, что люблю тебя. Только это совсем не похоже на то... то, что я об этом знаю. Это совершенно другое, ты не поймешь!
   Я и не пытался понять. Ее слова приносили мне счастье, новое, более яркое, чем раньше.
   – Хорошо, не говори больше ничего, Жермена. Зачем уточнять? Главное, что мы счастливы друг с другом и больше не хотим расстаться, не так ли?
   – Я не знаю...
   – А я знаю!
   День был спокойным и тихим. Мы начинали все снова и снова... И с каждым разом исчезала наша скованность.
   Когда Кастэн вечером вернулся из Парижа, наши опустошенные лица могли бы привлечь его внимание, не будь он так счастлив.
   – У меня ничего серьезного! – восторженно заявил он, переступая порог магазина. – Начинающаяся язва и печень не в порядке, вот и все.
   Он настоял на том, чтобы я ужинал у них. Весь вечер он нам рассказывал о своих анализах с такой клинической точностью, что это действовало мне на нервы.