Горячие поклонники этого вида транспорта, облазив всю Великобританию, нашли несколько старинных паровозов и, любовно их отреставрировав, добились разрешения пользоваться ими на специально отведенных для этого участках пути. Бригада, обслуживающая поезд, включая машиниста, проводника, кондуктора и другой персонал, — не профессионалы, а любители. В обычной жизни это учителя, профессора, владельцы магазинов, химики или просто пенсионеры, работающие совершенно безвозмездно с той лишь целью, чтобы молодое поколение могло наяву ощутить всю прелесть поездки на паровозе, вдохнуть едкий, дурманящий запах угля, копоти и пара, вздрогнуть от пронзительного, словно крик совы, паровозного гудка, почувствовать что-то невероятно ностальгическое, когда паровоз, грохоча, скрежеща и шипя, трогается с места, а потом отдаться во власть ритмичного, как удары сердца, перестука колес. Поэтому мы с радостью предвкушали поездку по железной дороге с поэтическим названием «Колокольчик».
Ли, дожив до тридцати трех лет, ни разу в жизни не ездила на паровозе. Меня, страстного любителя паровозной езды, это открытие потрясло до глубины души. Когда мы прибыли на станцию, паровоз уже ждал нас, чистенький, сияющий, с вьющимся над составом щегольским шлейфом пара; позади паровоза размещались нарядные вагончики первого, второго и третьего классов (причем разница между ними была хорошо заметна). Тяжелые двери мягко захлопнулись; при желании можно было опустить державшееся с помощью толстых кожаных ремней окно. Правда, при этом в глаз вам могла попасть искра от паровоза или вы могли испачкать в саже нос, — зато такого рода ощущения были непременным атрибутом настоящего путешествия на настоящем паровозе. Махнув рукой на бюджет, Джонатан королевским жестом зарезервировал для нас места в первом классе с широкими диванами, богато украшенными вдавленными крупными пуговицами, похожими на грибные шляпки. На стенах были развешаны яркие картинки с изображением морских курортов года эдак 1920-го; море на них было такой невероятной синевы, что приходилось только удивляться, как после этого люди вообще отдыхали на Средиземноморье. Багажные полки были так широки и прочны, что преспокойно выдержали бы бессчетное количество глэдстоновских чемоданов, шляпных коробок, корзин с провизией и прочего скарба. Мы с Ли заняли места у окна, а Крис с Брайаном, магнитофоном и камерой расположились в дальнем конце купе; в начале серии предполагалось дать мой голос за кадром на фоне мелькающего за окнами сельского пейзажа. По техническим причинам сцену снимали несколько раз, из-за чего нам пришлось кататься по одному и тому же маршруту взад-вперед. Правда, на сей раз я не возражал против пересъемки, так как езда на паровозе доставляла мне большое удовольствие.
Но вот, наконец, начальная сцена была снята, и мы неохотно покинули поезд, остановившийся у маленькой деревянной платформы с надписью крупными белыми буквами: «Остановка „Чистое поле“. По требованию». Выбравшись на шаткий настил, мы извлекли из купе проводника следующий вид транспорта, на котором нам предстояло прокатиться, — большой, сверкающий металлом велосипедный тандем.
Это была еще одна гениальная затея нашего режиссера. Я, правда, пытался слабо протестовать, говоря, что не сидел на велосипеде лет тридцать пять, но Джонатан, как всегда, был непоколебим, уверяя (в который раз!), что это проще простого. Велосипед прибыл к нам в отель накануне вечером, и наутро мы с Ли решили его опробовать, выбрав для этого дворик перед входом в отель. Вначале наш экипаж двигался довольно неровно, так как Ли заявила, что лучше меня знает, как на нем ездить. К тому же велосипед был очень легким и приходилось все время быть начеку, особенно на поворотах, когда переднее колесо неожиданно складывалось, наподобие птичьего крыла, и вы оказывались в придорожной канаве. Но вскоре мы овладели техникой велосипедной езды и начали носиться по дворику, со свистом рассекая воздух. На наше несчастье, из отеля неожиданно выпорхнули три пожилые дамы, сопровождаемые джентльменом, своим внешним видом напоминавшим бригадного генерала старой закалки, и пересекли путь прямо перед носом нашей машины. Я с силой нажал на тормоз, тандем занесло, переднее колесо сложилось, и мы с Ли очутились на земле, изобразив кучу малу, а сверху нас придавил велосипед. Старушки взвизгнули, бригадный генерал пробормотал что-то вроде «черт побери», а Ли и я, покатавшись по земле, с трудом выбрались из-под велосипеда и поднялись на ноги. Бригадный генерал вставил в глаз монокль и оглядел нас с головы до ног. Мы были одеты по-походному, а если к тому же учесть, что за день до описываемых событий наши костюмы попали под дождь, то вид у нас был, прямо скажем, не парадный.
— Бродяги, — после недолгого молчания заключил бригадный генерал, вложив в это слово все презрение, которое испытывает средний англичанин к представителям пролетариата. Затем, растопырив руки, как бы пытаясь оградить божьих одуванчиков от могущей пристать к ним заразы, он пропустил их вперед, и вся четверка удалилась. Начало было довольно обескураживающим.
Тем не менее когда мы вышли на перрон в «Чистом поле» и «Блэк Найт»*, окутанный клубами пара, подарив пронзительный прощальный свисток, удалился, звуки и запахи солнечного майского дня нахлынули на нас со всех сторон. С голубого неба лилось пение жаворонков. Громко, без передышки, куковали в полях кукушки; воздух был напоен ароматом сотен весенних цветов. По деревянному настилу мы скатили «Дейзи»** (так окрестили наш тандем) на гаревую дорожку, а потом по узкому скользкому проходу спустились к неширокой тропе; ее высокие откосы были покрыты россыпями желтых, точно шафран, калужниц, а на самом верху стояла живая изгородь из боярышника с соцветиями, похожими на кучевые облака. Оседлав «Дейзи», под лучами жаркого солнца, в сопровождении птичьего гомона мы отправились на поиски старой доброй Англии.
«Блэк Найт» — «Черный Рыцарь» (название паровоза) (англ.).
Дейзи — маргаритка (англ.).
Место, выбранное Джонатаном (учитывая время года), оказалось выше всяческих похвал. Высокие откосы и сама живая изгородь напоминали красочное цветовое панно: канареечно-желтые лютики, красные первоцветы, белые цветы звездчатки, голубоватая дымка колокольчиков, сиреневые фиалки и плоские, похожие на бледный туман соцветия бутня одуряющего. Между изгородями раскинулись огромные и пышные луга, пестреющие кляксами цветов, с островками одиночных живописных дубов и берез; их только-только распустившаяся листва отбрасывала на землю узорчатую тень. Коттеджи и небольшие виллы прятались между деревьями так, что их совсем не было видно, и создавалось полное впечатление, что местность необитаема. В конце концов мы добрались до проселочной дороги, охраняемой с одной стороны живой изгородью — густой, почти непроходимой стеной боярышника с вплетенным в нее странного вида дубом, чьи корни были скрыты под плотной сетью плюща. Здесь нас поджидал Дэйв Стритер, назначенный нашим проводником по зеленой изгороди. Дэйв оказался для нас настоящей находкой. Стройный, темноволосый, с быстрым взглядом карих глаз и носом с горбинкой, похожим на клюв, он чем-то неуловимо напоминал птицу. Дэйв гордился живой изгородью так, словно она была посажена его руками, и не было ни одного местного растения, птицы или насекомого, которых бы он не знал. Он помогал нам проникать в тайны древней живой стены.
История большинства живых изгородей насчитывает несколько веков, но натуралистам удалось довольно точно определять их возраст. Технология достаточно проста. Отмерив тридцать шагов от определенного места, вы возвращаетесь назад и подсчитываете число видов деревьев, растущих на данном участке. Каждый вид дерева соответствует одному столетию. На первый взгляд такое утверждение может показаться маловероятным, но ученые подкрепили его целым рядом убедительных доказательств. При закладке изгороди фермеры обычно использовали одно, реже два вида растений. С течением времени в посадки проникали и другие виды деревьев, занесенные в виде семян с птичьим пометом или грызунами, которые закапывали орехи и семена про запас, а потом о них забывали. Проверив предположения на лесополосах, возраст которых был хорошо известен, ученые установили, что новый вид древесного растения появляется раз в столетие.
Отмерив положенное число шагов, мы с Ли занялись подсчетом росших на нашем участке видов деревьев. Обнаружив более десяти образцов различной древесной растительности, пришли к выводу, что наша живая изгородь существовала уже тогда, когда Лондонского Тауэра и Вестминстерского аббатства и в помине не было! Приходится только удивляться тому, с каким благоговением чтят память этих каменных реликвий, совершенно не заботясь о другой, не один век приносившей неисчислимую пользу не только человеку, но и всему живому, а ныне методически уничтожаемой прямо на глазах. Слабые голоса энтузиастов-биологов в защиту природной реликвии, которая безжалостно выкорчевывается бульдозерами, тонут в море полного равнодушия. Если бы можно было хоть на минуту представить, что кому-то пришло в голову разобрать Вестминстерское аббатство, чтобы построить на его месте административное здание, или взорвать Тауэр, чтобы возвести еще один Хилтон, — да этого наглеца стерли бы в порошок, хотя оба знаменитых здания, вместе взятые, за все время своего существования принесли человечеству неизмеримо меньше пользы, чем скромные живые изгороди.
Живая изгородь (помимо разнообразных травянистых растений, скрывающихся под сенью ее колючего полога) дает пристанище многим видам пресмыкающихся, птиц и млекопитающих, часть из которых нам удалось заснять. Одной из самых симпатичных, на мой взгляд, является мышь-малютка — самое крошечное млекопитающее Британских островов, которой принадлежит честь быть открытой и описанной не кем иным, как одним из известнейших натуралистов-любителей, — самим Гилбертом Уайтом. В его несравненной «Естественной истории Селбурна» первое научное описание мыши-малютки звучит так:
«Мне удалось раздобыть нескольких мышей, о которых я упоминал в предыдущих письмах. Это молодой самец и беременная самка, которых я заспиртовал. По окраске, форме тела и размерам, а также способу устройства гнезда это, несомненно, доселе не известный науке вид. Они гораздо мельче и тоньше, чей Mus domesticus medius, описанная Реем; по расцветке ближе к белке или соне; живот белый; сбоку по шерстке проходит четкая линия, отделяющая по цвету живот от спины. Эти мыши никогда не живут в доме, их заносят в амбары и сараи в снопах.
Место их обитания — поле, гнезда они строят над землей, на стеблях злаковых, иногда в чертополохе. В помете бывает до восьми мышат в крошечном круглом гнезде, свитом из стебельков и листьев трав и пшеницы.
Одно из таких гнезд я раздобыл этой осенью: очень искусно сработанное, состоящее из листьев пшеницы, совершенно круглое, размером в крикетный шар. Отверстие было так ловко закрыто, что было невозможно его обнаружить. Само гнездо было плотным и столь туго набитым, что его спокойно можно было катать по столу, и оно нисколько не развалилось бы, несмотря на то, что в нем находилось восемь голых и слепых мышат. Я задавал себе вопрос, как в условиях такой тесноты мать могла навещать и кормить своих крошек, учитывая, что им надо было ее сосать? Может быть, она проделывала в разных местах небольшие отверстия и просовывала туда сосок, а после кормления заделывала отверстие? Ясно одно: она ни за что не могла бы поместиться в гнезде сама, к тому же мышата с каждым днем становились все больше. Эту замечательную колыбельку, изящнейший образчик дани инстинкту, я нашел на пшеничном поле подвешенной к головке чертополоха».
Мышь-малютка приспособилась к такому полувоздушному образу жизни не хуже многих приматов Нового Света. У нее очень цепкие лапки, которыми она крепко обхватывает стебли растений, и удивительно сильный хвост, на котором она висит, обмотав его вокруг стебля, когда строит гнездо. Круглые, размером с теннисный мяч, гнезда сплетены из неоторванных от стеблей травинок, иногда, для большей прочности, сцементированных между собой размочаленными листьями. Такие «ясли», в которых мать выращивает свое потомство, для удобства малышей выложены изнутри мелко пережеванными листьями и имеют два входа. При рождении мышата весят около грамма; по определению Гилберта Уайта, пара мышат потянет на медную монетку в полпенни. Для каждого нового помета строится новое гнездо; в урожайный год мышь-малютка может принести шесть пометов в год по пять-шесть мышат в каждом. По меркам человечества это грозило бы катастрофой. Но природа очень мудра. В те годы, когда рождается много мышей, резко увеличивается приплод у хищников, которые ими питаются, — лисиц, ласок, горностаев, сов и других. В неурожайный на мышей год для хищников наступают тяжелые времена. Таким образом, их численность полностью регулируется количеством корма, то есть мышей. К сожалению, у человека в наши дни остался только один враг — он сам. Но численность населения остается столь высокой, что даже самые кровожадные вылазки против себе подобных не могут столь же удачно решить проблему перенаселения, как это делает природа.
Еще одними обитателями живой изгороди являются ежи. Это мои давние, со времен детства, проведенного на Корфу, любимцы. Однажды крестьянин принес мне четырех новорожденных ежат, которых он нашел в гнезде на краю своего поля. Они были светло-кремовыми с мягкими, словно резиновыми, иголками. Когда ежики подросли, они превратились в коричневых, а иголки стали твердыми и острыми. Это удивительно умные создания — мне даже удалось приучить их просить еду, стоя на задних лапках. Часто я брал их с собой в дальние прогулки по окрестностям, и они послушно семенили за мной, выстроившись в цепочку. Ежи были необычайно проворны. Как только я поднимал камень или бревно в поисках насекомых для моей коллекции, они были тут как тут. Стоило мне зазеваться — драгоценный экспонат выхватывался у меня из-под носа и тут же съедался. Как-то раз мы забрели на заброшенный виноградник. Пока ежи возились вокруг лозы, я, разомлев от жары, отошел в тень стоявших ярдах в ста оливковых деревьев. Усевшись под оливой, я наблюдал за ежами, но они меня не видели; через какое-то время, обнаружив пропажу, они пришли в смятение. Они кружили на месте с жалобным писком, пока наконец один, уткнув нос в землю, словно собака, учуял мой след и затрусил рысцой; остальные бросились за ним. То, что ежи шли точно по моему следу, сомнений не вызывало. Вместо того чтобы избрать кратчайший путь, они отклонялись в стороны, в точности повторяя мой маршрут. Обнаружив меня, ежи возбужденно зашумели, а потом, пыхтя и попискивая, начали карабкаться ко мне на колени.
Помнится, когда наша семья жила в Хэмпшире, у нас в саду росла огромная яблоня. И вот однажды случился небывалый урожай яблок. Их было так много, что мама, заготовив впрок тонны джема и чатни*, была не в силах использовать оставшиеся плоды; они падали на землю и сгнивали, образуя ценное удобрение. В одну из ясных, лунных ночей меня разбудили стоны, визг и пыхтение; полагая, что это пара влюбленных котов, я высунулся из окна, чтобы высказать все, что я о них думаю, но, к своему удивлению, обнаружил двух ежей. Решив рассмотреть вблизи, чем они были так заняты, я всунул ноги в шлепанцы и выбежал в сад. Оказывается, они угостились полусгнившими яблоками, чей сок превратился в сидр. Оба ежа были здорово пьяны: они кружили вокруг дерева, шатаясь из стороны в сторону, натыкаясь на яблоки, икая, злобно бросаясь друг на друга, словом, ведя себя самым недостойным образом. Для их же пользы я запер обоих на ночь в гараж. На следующее утро передо мной с виноватым видом предстали два самых несчастных в мире ежика, которых только можно было себе представить. Я выпустил их в лес, начинавшийся прямо за садом позади дома.
Пряная, острая приправа.
Еще одним созданием, которое нам посчастливилось заснять, была ласка — самый маленький и самый замечательный хищник Британских островов. Каких-нибудь двадцать восемь сантиметров в длину вместе с хвостом — это грациозное, красивое, поразительно резвое существо, в чем мы не замедлили вскоре убедиться. Для того чтобы снять крупным планом охотящуюся ласку, мы сделали декорацию, очень похожую на настоящую живую изгородь. За секунду на пленке проходит двадцать четыре кадра, другими словами, снимаются двадцать четыре фотографии. Так вот: наша ласка успевала проскакать всю декорацию за какие-то сотые доли секунды, проходящие между кадрами, — поистине фантастическая живость!
Когда я работал смотрителем в Уипснейдском зоопарке, то по выходным дням ездил на велосипеде в музей Тринг, где учился делать чучела. По пути я проезжал мимо разбитой кибитки, в которой жил старый цыган. Я часто заходил к нему в гости, потому что у него всегда было множество животных, и число их постоянно увеличивалось. Мой интерес к старику, которого все звали Джетро, особенно возрос после того, как, проезжая однажды мимо, я увидел играющих между колес кибитки пять ласок. Я сошел с велосипеда и наблюдал за тем, как эти гибкие, похожие на пушистых змеек существа демонстрировали разнообразные приемы вольной борьбы. Вскоре из леса вышел старый Джетро с ружьем под мышкой, держа в руках двух убитых кроликов. Он мелодично посвистел, и ласки, бросив игру, примчались к нему; встав на задние лапки, они тоненько повизгивали. Старик бросил им кроликов; огрызаясь друг на друга, они утащили тушки под кибитку и устроили пиршество. Как мне хотелось стать обладателем этих изящных, прелестных существ, но старый Джетро ни за что не желал с ними расставаться; даже щедро предложенное мной недельное жалованье в три фунта десять шиллингов (или три с половиной фунта) не возымело должного эффекта.
— Нет, малыш, — говорил он, ласково оглядывая своих питомцев блестящими черными глазами, — я ни за что не расстанусь с ними. А уж натерпелся я от них — не приведи господь. Но все равно. Даже не уговаривай. Не отдам я их, ни за что на свете. Лучше возьму как-нибудь тебя с нами на охоту. Тогда увидишь, чего они стоят.
В одну из летних ночей, когда в небе сияла полная луна, белая и круглая, словно цветок магнолии, я подъехал к домику Джетро. Выпив пинту домашнего пива и отведав отличного жаркого, мы отправились на охоту. Ласки прыгали впереди, купаясь в ярком свете. По дороге старик посвящал меня в их охотничьи повадки. Найдя кроличью нору, одна или две ласки забираются внутрь, а остальные ждут у входа. Напуганный двумя непрошеными гостями, кролик стремительно выскакивает из норы и попадает в лапы стерегущих его хищниц. Они бросаются на беднягу, точно молнии, и тут же одна из них приканчивает его характерным ласочьим приемом — прокусывает нижнюю часть черепа, вонзая зубы прямо в мозг. Смерть наступает мгновенно. Бесшумно и синхронно, словно одно существо, извиваясь змееподобными телами и блестя глазами, двигались наши ласки в лунном свете. Это было фантастическое зрелище. Я не знаю, охотятся ли описанным способом дикие ласки, но должен признать, что эта ручная пятерка выработала столь рациональные и эффективные охотничьи приемы, что уже через два часа в ягдташе старого Джетро лежали семь жирных кроликов. Часть добычи досталась самим охотницам и другим хищным питомцам цыгана — совам, ястребам, барсуку и горностаю, остальная пошла на обед хозяину или была продана в соседней деревне.
Старый Джетро относился к живой изгороди, росшей вокруг его кибитки, так же, как наши далекие предки: охотился на куропаток и кроликов, собирал травы и коренья, делая из одних приправы к блюдам, а из других мази и снадобья, которыми он торговал на рынке в ближайшем городке. Я знал некоторых людей, которые предпочитали обращаться за помощью к нему, а не к врачам, когда у них что-нибудь болело. В то время у меня была знакомая, страдавшая от периодически высыпавшей на ее лбу и левой ладони аллергической сыпи, которая к тому же сильно чесалась. Невзирая на ее протесты и неверие в подобные методы лечения, я привел ее к старику цыгану, который дал ей мазь и велел ее втирать. Через три дня сыпь исчезла навсегда.
В одном из финальных эпизодов Джонатан хотел показать настоящий, как в древности, девственный луг, окруженный со всех сторон живой изгородью. Когда он привел нас на место, восторгам нашим не было границ. Это была огромная поляна, с трех сторон огороженная высокими зарослями боярышника. С четвертой стороны к ней подступал густой лес, подернутый светло-зеленой дымкой распускавшейся листвы. Луг раскинулся на склоне пологого холма; в центре его высилось несколько одиночных могучих дубов, украшавших его, надо думать, не одно столетие. Деревья отбрасывали лужицы голубоватой тени. Но удивительнее всего был цвет луга. Высокая сочная трава была усеяна лютиками такого ослепительно желтого цвета, что казалось, кто-то разлил на лугу целый чан расплавленного золота. Для того чтобы снять пикник на поляне, нам пришлось ступать по золотому ковру, утопая по колено в лютиках; мы совершали ужасное кощунство, оставляя за собой смятые и раздавленные цветы и нарушая абсолютную золотисто-зеленую гармонию.
Заключительным аккордом этой программы, по мнению Джонатана, должен был явиться полет над живой изгородью на воздушном шаре. Хотя путешествие на этом романтичном, старинном виде воздушного транспорта всегда было моей тайной мечтой, я все же немного побаивался из-за своих головокружений. Но, рассудив, что подобная возможность предоставляется не так уж часто, я взял себя в руки и согласился. Приготовление к полету напоминало подготовку боевой операции. Было запланировано два путешествия: в первый раз с нами должен был отправиться Крис с камерой, чтобы сделать съемку крупным планом прямо из корзины воздушного шара; в это время другие камеры, установленные на машинах, должны были следовать за нами по шоссе и снимать нас с земли. На второй день Крису предстояло пересесть в вертолет, пилотируемый самим капитаном Джоном Крудсоном (который осуществлял сложнейшие и рискованнейшие трюки в фильмах о Джеймсе Бонде), и снимать наш полет со стороны. Нашим воздушным шаром управлял опытный аэронавт Джефф Уэстли, который мог посадить свой летательный аппарат буквально на пятачке. Для создания сногсшибательного эффекта Джонатан хотел было начать величественный полет из центра «золотой» поляны, но, так как это нанесло бы непоправимый ущерб цветам и травам, мы уговорили его выбрать более плебейскую стартовую площадку, удовольствовавшись, на случай первого вознесения, хорошо вытоптанным пастбищем.
Рано утром мы прибыли на место, где нас ожидал воздушный шар. Он оказался чудовищных размеров — куда больше, чем я предполагал, и был выкрашен в веселую красно-желто-синюю полоску. На траве под шаром размещалась корзина, напоминавшая гигантскую бельевую, наполненная запасными канистрами с бутаном для подкачки шара во время полета. Нас представили Джеффу — светловолосому, с лучистыми голубыми глазами крепышу, в котором чувствовался мастер своего дела. Он сообщил нам о благоприятном прогнозе погоды и выразил надежду, что полет пройдет успешно. Проблему съемок крупным планом мы решили довольно просто, поместив Криса вместе с камерой к нам в корзину. Для съемки всей корзины целиком требовался широкоугольный объектив; в этом случае камеру следовало установить на некотором удалении от объекта съемки. Мы так и сделали: установили дистанционно управляемую камеру на длинном алюминиевом шесте, прикрепив его к корзине; там же находился пульт управления. Джонатану хотелось, чтобы все выглядело так, будто полетом воздушного шара руководим исключительно мы с Ли, для чего в корзину положили большое одеяло. Джонатан объяснил Джеффу, что, как только будет дан знак к началу съемки, тот должен будет тут же нырнуть на дно корзины и с головой накрыться одеялом. Джефф воспринял подобное надругательство над ним с большим юмором. Напутствуемые прощальными наставлениями Джонатана, мы забрались в корзину и приготовились к первому в нашей жизни путешествию на воздушном шаре. Якорные канаты были перерублены, и корзина слегка сдвинулась с места. Тогда Джефф потянул за шнур, и огромный сноп синего пламени со страшным ревом устремился внутрь шара. Это напоминало выпущенного из бутылки джинна. Под аккомпанемент оглушительных взрывов корзина медленно приподнялась и поползла вверх. Двадцать футов над землей, тридцать — и вот, оставив под собой вершины деревьев, мы взмыли в небо.
Ощущение было фантастическим. Когда пламя гудело не слишком сильно, тишина стояла такая, что, находясь на расстоянии тысячи футов над землей, мы слышали, как разговаривали внизу люди, стучал на стыках рельсов поезд, лаяли собаки, мычали коровы. Пожалуй, только плавание с аквалангом в тропическом море, когда вы отдаетесь во власть прибоя, качающего вас над зарослями кораллов, может соперничать по остроте ощущений с полетом на воздушном шаре. Где-то далеко внизу расстилались ровные клеточки полей, огороженные живыми изгородями, простирающимися далеко, насколько хватал глаз; издалека в безупречные квадратики вклинивались островки темно-зеленого леса или крошечные, словно игрушечные, деревеньки. По земле за нами бежала тень, похожая на большой голубой гриб, пугая стада скота и заставляя лошадей вставать на дыбы. Джефф объяснял нам, что, хотя мы и движемся по воле ветра, существует масса приемов, с помощью которых можно управлять воздушным шаром. В это время ветер стих и мы опустились вниз, продолжая лететь на уровне верхушек деревьев. Полет наш был бесшумным и легким, словно туман, а однажды мы даже слегка коснулись дном корзины верхушки кроны великана-дуба. Мы увидели зайца и бесчисленное множество кроликов, которые в страхе разбегались, приняв наш объемный, яркий воздушный корабль за сигнал тревоги, потом — пару стоявших на лесной полянке, навостривших уши пугливых косуль. Зато грачиная колония, напротив, встретила нас яростным гвалтом, негодуя на наглецов, посмевших вторгнуться в их воздушное пространство.
Ли, дожив до тридцати трех лет, ни разу в жизни не ездила на паровозе. Меня, страстного любителя паровозной езды, это открытие потрясло до глубины души. Когда мы прибыли на станцию, паровоз уже ждал нас, чистенький, сияющий, с вьющимся над составом щегольским шлейфом пара; позади паровоза размещались нарядные вагончики первого, второго и третьего классов (причем разница между ними была хорошо заметна). Тяжелые двери мягко захлопнулись; при желании можно было опустить державшееся с помощью толстых кожаных ремней окно. Правда, при этом в глаз вам могла попасть искра от паровоза или вы могли испачкать в саже нос, — зато такого рода ощущения были непременным атрибутом настоящего путешествия на настоящем паровозе. Махнув рукой на бюджет, Джонатан королевским жестом зарезервировал для нас места в первом классе с широкими диванами, богато украшенными вдавленными крупными пуговицами, похожими на грибные шляпки. На стенах были развешаны яркие картинки с изображением морских курортов года эдак 1920-го; море на них было такой невероятной синевы, что приходилось только удивляться, как после этого люди вообще отдыхали на Средиземноморье. Багажные полки были так широки и прочны, что преспокойно выдержали бы бессчетное количество глэдстоновских чемоданов, шляпных коробок, корзин с провизией и прочего скарба. Мы с Ли заняли места у окна, а Крис с Брайаном, магнитофоном и камерой расположились в дальнем конце купе; в начале серии предполагалось дать мой голос за кадром на фоне мелькающего за окнами сельского пейзажа. По техническим причинам сцену снимали несколько раз, из-за чего нам пришлось кататься по одному и тому же маршруту взад-вперед. Правда, на сей раз я не возражал против пересъемки, так как езда на паровозе доставляла мне большое удовольствие.
Но вот, наконец, начальная сцена была снята, и мы неохотно покинули поезд, остановившийся у маленькой деревянной платформы с надписью крупными белыми буквами: «Остановка „Чистое поле“. По требованию». Выбравшись на шаткий настил, мы извлекли из купе проводника следующий вид транспорта, на котором нам предстояло прокатиться, — большой, сверкающий металлом велосипедный тандем.
Это была еще одна гениальная затея нашего режиссера. Я, правда, пытался слабо протестовать, говоря, что не сидел на велосипеде лет тридцать пять, но Джонатан, как всегда, был непоколебим, уверяя (в который раз!), что это проще простого. Велосипед прибыл к нам в отель накануне вечером, и наутро мы с Ли решили его опробовать, выбрав для этого дворик перед входом в отель. Вначале наш экипаж двигался довольно неровно, так как Ли заявила, что лучше меня знает, как на нем ездить. К тому же велосипед был очень легким и приходилось все время быть начеку, особенно на поворотах, когда переднее колесо неожиданно складывалось, наподобие птичьего крыла, и вы оказывались в придорожной канаве. Но вскоре мы овладели техникой велосипедной езды и начали носиться по дворику, со свистом рассекая воздух. На наше несчастье, из отеля неожиданно выпорхнули три пожилые дамы, сопровождаемые джентльменом, своим внешним видом напоминавшим бригадного генерала старой закалки, и пересекли путь прямо перед носом нашей машины. Я с силой нажал на тормоз, тандем занесло, переднее колесо сложилось, и мы с Ли очутились на земле, изобразив кучу малу, а сверху нас придавил велосипед. Старушки взвизгнули, бригадный генерал пробормотал что-то вроде «черт побери», а Ли и я, покатавшись по земле, с трудом выбрались из-под велосипеда и поднялись на ноги. Бригадный генерал вставил в глаз монокль и оглядел нас с головы до ног. Мы были одеты по-походному, а если к тому же учесть, что за день до описываемых событий наши костюмы попали под дождь, то вид у нас был, прямо скажем, не парадный.
— Бродяги, — после недолгого молчания заключил бригадный генерал, вложив в это слово все презрение, которое испытывает средний англичанин к представителям пролетариата. Затем, растопырив руки, как бы пытаясь оградить божьих одуванчиков от могущей пристать к ним заразы, он пропустил их вперед, и вся четверка удалилась. Начало было довольно обескураживающим.
Тем не менее когда мы вышли на перрон в «Чистом поле» и «Блэк Найт»*, окутанный клубами пара, подарив пронзительный прощальный свисток, удалился, звуки и запахи солнечного майского дня нахлынули на нас со всех сторон. С голубого неба лилось пение жаворонков. Громко, без передышки, куковали в полях кукушки; воздух был напоен ароматом сотен весенних цветов. По деревянному настилу мы скатили «Дейзи»** (так окрестили наш тандем) на гаревую дорожку, а потом по узкому скользкому проходу спустились к неширокой тропе; ее высокие откосы были покрыты россыпями желтых, точно шафран, калужниц, а на самом верху стояла живая изгородь из боярышника с соцветиями, похожими на кучевые облака. Оседлав «Дейзи», под лучами жаркого солнца, в сопровождении птичьего гомона мы отправились на поиски старой доброй Англии.
«Блэк Найт» — «Черный Рыцарь» (название паровоза) (англ.).
Дейзи — маргаритка (англ.).
Место, выбранное Джонатаном (учитывая время года), оказалось выше всяческих похвал. Высокие откосы и сама живая изгородь напоминали красочное цветовое панно: канареечно-желтые лютики, красные первоцветы, белые цветы звездчатки, голубоватая дымка колокольчиков, сиреневые фиалки и плоские, похожие на бледный туман соцветия бутня одуряющего. Между изгородями раскинулись огромные и пышные луга, пестреющие кляксами цветов, с островками одиночных живописных дубов и берез; их только-только распустившаяся листва отбрасывала на землю узорчатую тень. Коттеджи и небольшие виллы прятались между деревьями так, что их совсем не было видно, и создавалось полное впечатление, что местность необитаема. В конце концов мы добрались до проселочной дороги, охраняемой с одной стороны живой изгородью — густой, почти непроходимой стеной боярышника с вплетенным в нее странного вида дубом, чьи корни были скрыты под плотной сетью плюща. Здесь нас поджидал Дэйв Стритер, назначенный нашим проводником по зеленой изгороди. Дэйв оказался для нас настоящей находкой. Стройный, темноволосый, с быстрым взглядом карих глаз и носом с горбинкой, похожим на клюв, он чем-то неуловимо напоминал птицу. Дэйв гордился живой изгородью так, словно она была посажена его руками, и не было ни одного местного растения, птицы или насекомого, которых бы он не знал. Он помогал нам проникать в тайны древней живой стены.
История большинства живых изгородей насчитывает несколько веков, но натуралистам удалось довольно точно определять их возраст. Технология достаточно проста. Отмерив тридцать шагов от определенного места, вы возвращаетесь назад и подсчитываете число видов деревьев, растущих на данном участке. Каждый вид дерева соответствует одному столетию. На первый взгляд такое утверждение может показаться маловероятным, но ученые подкрепили его целым рядом убедительных доказательств. При закладке изгороди фермеры обычно использовали одно, реже два вида растений. С течением времени в посадки проникали и другие виды деревьев, занесенные в виде семян с птичьим пометом или грызунами, которые закапывали орехи и семена про запас, а потом о них забывали. Проверив предположения на лесополосах, возраст которых был хорошо известен, ученые установили, что новый вид древесного растения появляется раз в столетие.
Отмерив положенное число шагов, мы с Ли занялись подсчетом росших на нашем участке видов деревьев. Обнаружив более десяти образцов различной древесной растительности, пришли к выводу, что наша живая изгородь существовала уже тогда, когда Лондонского Тауэра и Вестминстерского аббатства и в помине не было! Приходится только удивляться тому, с каким благоговением чтят память этих каменных реликвий, совершенно не заботясь о другой, не один век приносившей неисчислимую пользу не только человеку, но и всему живому, а ныне методически уничтожаемой прямо на глазах. Слабые голоса энтузиастов-биологов в защиту природной реликвии, которая безжалостно выкорчевывается бульдозерами, тонут в море полного равнодушия. Если бы можно было хоть на минуту представить, что кому-то пришло в голову разобрать Вестминстерское аббатство, чтобы построить на его месте административное здание, или взорвать Тауэр, чтобы возвести еще один Хилтон, — да этого наглеца стерли бы в порошок, хотя оба знаменитых здания, вместе взятые, за все время своего существования принесли человечеству неизмеримо меньше пользы, чем скромные живые изгороди.
Живая изгородь (помимо разнообразных травянистых растений, скрывающихся под сенью ее колючего полога) дает пристанище многим видам пресмыкающихся, птиц и млекопитающих, часть из которых нам удалось заснять. Одной из самых симпатичных, на мой взгляд, является мышь-малютка — самое крошечное млекопитающее Британских островов, которой принадлежит честь быть открытой и описанной не кем иным, как одним из известнейших натуралистов-любителей, — самим Гилбертом Уайтом. В его несравненной «Естественной истории Селбурна» первое научное описание мыши-малютки звучит так:
«Мне удалось раздобыть нескольких мышей, о которых я упоминал в предыдущих письмах. Это молодой самец и беременная самка, которых я заспиртовал. По окраске, форме тела и размерам, а также способу устройства гнезда это, несомненно, доселе не известный науке вид. Они гораздо мельче и тоньше, чей Mus domesticus medius, описанная Реем; по расцветке ближе к белке или соне; живот белый; сбоку по шерстке проходит четкая линия, отделяющая по цвету живот от спины. Эти мыши никогда не живут в доме, их заносят в амбары и сараи в снопах.
Место их обитания — поле, гнезда они строят над землей, на стеблях злаковых, иногда в чертополохе. В помете бывает до восьми мышат в крошечном круглом гнезде, свитом из стебельков и листьев трав и пшеницы.
Одно из таких гнезд я раздобыл этой осенью: очень искусно сработанное, состоящее из листьев пшеницы, совершенно круглое, размером в крикетный шар. Отверстие было так ловко закрыто, что было невозможно его обнаружить. Само гнездо было плотным и столь туго набитым, что его спокойно можно было катать по столу, и оно нисколько не развалилось бы, несмотря на то, что в нем находилось восемь голых и слепых мышат. Я задавал себе вопрос, как в условиях такой тесноты мать могла навещать и кормить своих крошек, учитывая, что им надо было ее сосать? Может быть, она проделывала в разных местах небольшие отверстия и просовывала туда сосок, а после кормления заделывала отверстие? Ясно одно: она ни за что не могла бы поместиться в гнезде сама, к тому же мышата с каждым днем становились все больше. Эту замечательную колыбельку, изящнейший образчик дани инстинкту, я нашел на пшеничном поле подвешенной к головке чертополоха».
Мышь-малютка приспособилась к такому полувоздушному образу жизни не хуже многих приматов Нового Света. У нее очень цепкие лапки, которыми она крепко обхватывает стебли растений, и удивительно сильный хвост, на котором она висит, обмотав его вокруг стебля, когда строит гнездо. Круглые, размером с теннисный мяч, гнезда сплетены из неоторванных от стеблей травинок, иногда, для большей прочности, сцементированных между собой размочаленными листьями. Такие «ясли», в которых мать выращивает свое потомство, для удобства малышей выложены изнутри мелко пережеванными листьями и имеют два входа. При рождении мышата весят около грамма; по определению Гилберта Уайта, пара мышат потянет на медную монетку в полпенни. Для каждого нового помета строится новое гнездо; в урожайный год мышь-малютка может принести шесть пометов в год по пять-шесть мышат в каждом. По меркам человечества это грозило бы катастрофой. Но природа очень мудра. В те годы, когда рождается много мышей, резко увеличивается приплод у хищников, которые ими питаются, — лисиц, ласок, горностаев, сов и других. В неурожайный на мышей год для хищников наступают тяжелые времена. Таким образом, их численность полностью регулируется количеством корма, то есть мышей. К сожалению, у человека в наши дни остался только один враг — он сам. Но численность населения остается столь высокой, что даже самые кровожадные вылазки против себе подобных не могут столь же удачно решить проблему перенаселения, как это делает природа.
Еще одними обитателями живой изгороди являются ежи. Это мои давние, со времен детства, проведенного на Корфу, любимцы. Однажды крестьянин принес мне четырех новорожденных ежат, которых он нашел в гнезде на краю своего поля. Они были светло-кремовыми с мягкими, словно резиновыми, иголками. Когда ежики подросли, они превратились в коричневых, а иголки стали твердыми и острыми. Это удивительно умные создания — мне даже удалось приучить их просить еду, стоя на задних лапках. Часто я брал их с собой в дальние прогулки по окрестностям, и они послушно семенили за мной, выстроившись в цепочку. Ежи были необычайно проворны. Как только я поднимал камень или бревно в поисках насекомых для моей коллекции, они были тут как тут. Стоило мне зазеваться — драгоценный экспонат выхватывался у меня из-под носа и тут же съедался. Как-то раз мы забрели на заброшенный виноградник. Пока ежи возились вокруг лозы, я, разомлев от жары, отошел в тень стоявших ярдах в ста оливковых деревьев. Усевшись под оливой, я наблюдал за ежами, но они меня не видели; через какое-то время, обнаружив пропажу, они пришли в смятение. Они кружили на месте с жалобным писком, пока наконец один, уткнув нос в землю, словно собака, учуял мой след и затрусил рысцой; остальные бросились за ним. То, что ежи шли точно по моему следу, сомнений не вызывало. Вместо того чтобы избрать кратчайший путь, они отклонялись в стороны, в точности повторяя мой маршрут. Обнаружив меня, ежи возбужденно зашумели, а потом, пыхтя и попискивая, начали карабкаться ко мне на колени.
Помнится, когда наша семья жила в Хэмпшире, у нас в саду росла огромная яблоня. И вот однажды случился небывалый урожай яблок. Их было так много, что мама, заготовив впрок тонны джема и чатни*, была не в силах использовать оставшиеся плоды; они падали на землю и сгнивали, образуя ценное удобрение. В одну из ясных, лунных ночей меня разбудили стоны, визг и пыхтение; полагая, что это пара влюбленных котов, я высунулся из окна, чтобы высказать все, что я о них думаю, но, к своему удивлению, обнаружил двух ежей. Решив рассмотреть вблизи, чем они были так заняты, я всунул ноги в шлепанцы и выбежал в сад. Оказывается, они угостились полусгнившими яблоками, чей сок превратился в сидр. Оба ежа были здорово пьяны: они кружили вокруг дерева, шатаясь из стороны в сторону, натыкаясь на яблоки, икая, злобно бросаясь друг на друга, словом, ведя себя самым недостойным образом. Для их же пользы я запер обоих на ночь в гараж. На следующее утро передо мной с виноватым видом предстали два самых несчастных в мире ежика, которых только можно было себе представить. Я выпустил их в лес, начинавшийся прямо за садом позади дома.
Пряная, острая приправа.
Еще одним созданием, которое нам посчастливилось заснять, была ласка — самый маленький и самый замечательный хищник Британских островов. Каких-нибудь двадцать восемь сантиметров в длину вместе с хвостом — это грациозное, красивое, поразительно резвое существо, в чем мы не замедлили вскоре убедиться. Для того чтобы снять крупным планом охотящуюся ласку, мы сделали декорацию, очень похожую на настоящую живую изгородь. За секунду на пленке проходит двадцать четыре кадра, другими словами, снимаются двадцать четыре фотографии. Так вот: наша ласка успевала проскакать всю декорацию за какие-то сотые доли секунды, проходящие между кадрами, — поистине фантастическая живость!
Когда я работал смотрителем в Уипснейдском зоопарке, то по выходным дням ездил на велосипеде в музей Тринг, где учился делать чучела. По пути я проезжал мимо разбитой кибитки, в которой жил старый цыган. Я часто заходил к нему в гости, потому что у него всегда было множество животных, и число их постоянно увеличивалось. Мой интерес к старику, которого все звали Джетро, особенно возрос после того, как, проезжая однажды мимо, я увидел играющих между колес кибитки пять ласок. Я сошел с велосипеда и наблюдал за тем, как эти гибкие, похожие на пушистых змеек существа демонстрировали разнообразные приемы вольной борьбы. Вскоре из леса вышел старый Джетро с ружьем под мышкой, держа в руках двух убитых кроликов. Он мелодично посвистел, и ласки, бросив игру, примчались к нему; встав на задние лапки, они тоненько повизгивали. Старик бросил им кроликов; огрызаясь друг на друга, они утащили тушки под кибитку и устроили пиршество. Как мне хотелось стать обладателем этих изящных, прелестных существ, но старый Джетро ни за что не желал с ними расставаться; даже щедро предложенное мной недельное жалованье в три фунта десять шиллингов (или три с половиной фунта) не возымело должного эффекта.
— Нет, малыш, — говорил он, ласково оглядывая своих питомцев блестящими черными глазами, — я ни за что не расстанусь с ними. А уж натерпелся я от них — не приведи господь. Но все равно. Даже не уговаривай. Не отдам я их, ни за что на свете. Лучше возьму как-нибудь тебя с нами на охоту. Тогда увидишь, чего они стоят.
В одну из летних ночей, когда в небе сияла полная луна, белая и круглая, словно цветок магнолии, я подъехал к домику Джетро. Выпив пинту домашнего пива и отведав отличного жаркого, мы отправились на охоту. Ласки прыгали впереди, купаясь в ярком свете. По дороге старик посвящал меня в их охотничьи повадки. Найдя кроличью нору, одна или две ласки забираются внутрь, а остальные ждут у входа. Напуганный двумя непрошеными гостями, кролик стремительно выскакивает из норы и попадает в лапы стерегущих его хищниц. Они бросаются на беднягу, точно молнии, и тут же одна из них приканчивает его характерным ласочьим приемом — прокусывает нижнюю часть черепа, вонзая зубы прямо в мозг. Смерть наступает мгновенно. Бесшумно и синхронно, словно одно существо, извиваясь змееподобными телами и блестя глазами, двигались наши ласки в лунном свете. Это было фантастическое зрелище. Я не знаю, охотятся ли описанным способом дикие ласки, но должен признать, что эта ручная пятерка выработала столь рациональные и эффективные охотничьи приемы, что уже через два часа в ягдташе старого Джетро лежали семь жирных кроликов. Часть добычи досталась самим охотницам и другим хищным питомцам цыгана — совам, ястребам, барсуку и горностаю, остальная пошла на обед хозяину или была продана в соседней деревне.
Старый Джетро относился к живой изгороди, росшей вокруг его кибитки, так же, как наши далекие предки: охотился на куропаток и кроликов, собирал травы и коренья, делая из одних приправы к блюдам, а из других мази и снадобья, которыми он торговал на рынке в ближайшем городке. Я знал некоторых людей, которые предпочитали обращаться за помощью к нему, а не к врачам, когда у них что-нибудь болело. В то время у меня была знакомая, страдавшая от периодически высыпавшей на ее лбу и левой ладони аллергической сыпи, которая к тому же сильно чесалась. Невзирая на ее протесты и неверие в подобные методы лечения, я привел ее к старику цыгану, который дал ей мазь и велел ее втирать. Через три дня сыпь исчезла навсегда.
В одном из финальных эпизодов Джонатан хотел показать настоящий, как в древности, девственный луг, окруженный со всех сторон живой изгородью. Когда он привел нас на место, восторгам нашим не было границ. Это была огромная поляна, с трех сторон огороженная высокими зарослями боярышника. С четвертой стороны к ней подступал густой лес, подернутый светло-зеленой дымкой распускавшейся листвы. Луг раскинулся на склоне пологого холма; в центре его высилось несколько одиночных могучих дубов, украшавших его, надо думать, не одно столетие. Деревья отбрасывали лужицы голубоватой тени. Но удивительнее всего был цвет луга. Высокая сочная трава была усеяна лютиками такого ослепительно желтого цвета, что казалось, кто-то разлил на лугу целый чан расплавленного золота. Для того чтобы снять пикник на поляне, нам пришлось ступать по золотому ковру, утопая по колено в лютиках; мы совершали ужасное кощунство, оставляя за собой смятые и раздавленные цветы и нарушая абсолютную золотисто-зеленую гармонию.
Заключительным аккордом этой программы, по мнению Джонатана, должен был явиться полет над живой изгородью на воздушном шаре. Хотя путешествие на этом романтичном, старинном виде воздушного транспорта всегда было моей тайной мечтой, я все же немного побаивался из-за своих головокружений. Но, рассудив, что подобная возможность предоставляется не так уж часто, я взял себя в руки и согласился. Приготовление к полету напоминало подготовку боевой операции. Было запланировано два путешествия: в первый раз с нами должен был отправиться Крис с камерой, чтобы сделать съемку крупным планом прямо из корзины воздушного шара; в это время другие камеры, установленные на машинах, должны были следовать за нами по шоссе и снимать нас с земли. На второй день Крису предстояло пересесть в вертолет, пилотируемый самим капитаном Джоном Крудсоном (который осуществлял сложнейшие и рискованнейшие трюки в фильмах о Джеймсе Бонде), и снимать наш полет со стороны. Нашим воздушным шаром управлял опытный аэронавт Джефф Уэстли, который мог посадить свой летательный аппарат буквально на пятачке. Для создания сногсшибательного эффекта Джонатан хотел было начать величественный полет из центра «золотой» поляны, но, так как это нанесло бы непоправимый ущерб цветам и травам, мы уговорили его выбрать более плебейскую стартовую площадку, удовольствовавшись, на случай первого вознесения, хорошо вытоптанным пастбищем.
Рано утром мы прибыли на место, где нас ожидал воздушный шар. Он оказался чудовищных размеров — куда больше, чем я предполагал, и был выкрашен в веселую красно-желто-синюю полоску. На траве под шаром размещалась корзина, напоминавшая гигантскую бельевую, наполненная запасными канистрами с бутаном для подкачки шара во время полета. Нас представили Джеффу — светловолосому, с лучистыми голубыми глазами крепышу, в котором чувствовался мастер своего дела. Он сообщил нам о благоприятном прогнозе погоды и выразил надежду, что полет пройдет успешно. Проблему съемок крупным планом мы решили довольно просто, поместив Криса вместе с камерой к нам в корзину. Для съемки всей корзины целиком требовался широкоугольный объектив; в этом случае камеру следовало установить на некотором удалении от объекта съемки. Мы так и сделали: установили дистанционно управляемую камеру на длинном алюминиевом шесте, прикрепив его к корзине; там же находился пульт управления. Джонатану хотелось, чтобы все выглядело так, будто полетом воздушного шара руководим исключительно мы с Ли, для чего в корзину положили большое одеяло. Джонатан объяснил Джеффу, что, как только будет дан знак к началу съемки, тот должен будет тут же нырнуть на дно корзины и с головой накрыться одеялом. Джефф воспринял подобное надругательство над ним с большим юмором. Напутствуемые прощальными наставлениями Джонатана, мы забрались в корзину и приготовились к первому в нашей жизни путешествию на воздушном шаре. Якорные канаты были перерублены, и корзина слегка сдвинулась с места. Тогда Джефф потянул за шнур, и огромный сноп синего пламени со страшным ревом устремился внутрь шара. Это напоминало выпущенного из бутылки джинна. Под аккомпанемент оглушительных взрывов корзина медленно приподнялась и поползла вверх. Двадцать футов над землей, тридцать — и вот, оставив под собой вершины деревьев, мы взмыли в небо.
Ощущение было фантастическим. Когда пламя гудело не слишком сильно, тишина стояла такая, что, находясь на расстоянии тысячи футов над землей, мы слышали, как разговаривали внизу люди, стучал на стыках рельсов поезд, лаяли собаки, мычали коровы. Пожалуй, только плавание с аквалангом в тропическом море, когда вы отдаетесь во власть прибоя, качающего вас над зарослями кораллов, может соперничать по остроте ощущений с полетом на воздушном шаре. Где-то далеко внизу расстилались ровные клеточки полей, огороженные живыми изгородями, простирающимися далеко, насколько хватал глаз; издалека в безупречные квадратики вклинивались островки темно-зеленого леса или крошечные, словно игрушечные, деревеньки. По земле за нами бежала тень, похожая на большой голубой гриб, пугая стада скота и заставляя лошадей вставать на дыбы. Джефф объяснял нам, что, хотя мы и движемся по воле ветра, существует масса приемов, с помощью которых можно управлять воздушным шаром. В это время ветер стих и мы опустились вниз, продолжая лететь на уровне верхушек деревьев. Полет наш был бесшумным и легким, словно туман, а однажды мы даже слегка коснулись дном корзины верхушки кроны великана-дуба. Мы увидели зайца и бесчисленное множество кроликов, которые в страхе разбегались, приняв наш объемный, яркий воздушный корабль за сигнал тревоги, потом — пару стоявших на лесной полянке, навостривших уши пугливых косуль. Зато грачиная колония, напротив, встретила нас яростным гвалтом, негодуя на наглецов, посмевших вторгнуться в их воздушное пространство.