К сожалению, проклятая леска повела себя не так, как следовало. Вместо того чтобы развернуться и перенести мышку в положенное место, она превратилась в розгу; в результате мышка разделилась на две половинки, одна из которых перелетела через озеро и упала в сугроб, а вторая, с головой и передними лапками, осталась болтаться на удилище.
— Милый, — сказала Паула, вдоволь насмеявшись, — боюсь, как бы мыши не пробили брешь в нашем бюджете.
— К счастью, у нас есть запасная, — включился Аластер.
— Пожалуй, я потренируюсь сначала с оставшейся половинкой, — сказал я.
— Было бы жаль испортить еще одну мышку.
— Если бы зрители могли увидеть этот эпизод, они сказали бы, что роль оказалась мышке не по силам, — пошутил Аластер и залился хохотом по поводу собственного остроумия.
Посчитав ниже своего достоинства отвечать на столь грубый выпад в мой адрес, я отправился в дальний конец озера поупражняться с полумышкой. Когда я приобрел достаточный навык, мы насадили в качестве приманки целую мышку и сняли весь эпизод. Бессмысленно добавлять, что ни одна сова и не подумала появиться.
В эту ночь, нашу последнюю в Райдинг-Маунтин, северное сияние преподнесло нам прощальный подарок: в течение двух или трех часов, лежа в кровати, мы наблюдали за тем, как в небе разворачивались ленты, свитки, гофрированные занавеси, переливавшиеся всеми оттенками пастельных цветов — создавалось впечатление, что внутри них бушевал огонь; языки пламени сливались, расходились, пропадали и вновь возникали в нескончаемом и неповторимом красочном карнавале. Это было так удивительно и прекрасно, что хотелось немедленно все зарисовать, хотя мы понимали, что ни одно полотно не в состоянии передать волшебного изящества выгравированных на небе узоров. Не говоря ни о чем другом, одно только северное сияние стоило того, чтобы ради него мерзнуть суровой канадской зимой.
В следующий раз мы попали в Канаду летом, когда пейзаж был совершенно другим — с деревьями, одетыми листвой, и растущими повсюду цветами. Мы направлялись в Банф — расположенный в самом сердце Скалистых гор живописнейший уголок нашей планеты, являющийся одним из крупнейших национальных парков Канады. Череда сменяющих друг друга горных хребтов напоминала гигантские, застывшие в камне морские волны. Похожие на зеленый мех сосновые леса карабкались вверх по крутым склонам гор, на вершинах которых сияли вечные снега; кое-где на отвесных скалах, словно нагар на свече, лепился висячий ледник. Парк обладал удивительным свойством — возникавший за каждым поворотом дороги новый пейзаж настолько пленял ваш взор, что вы готовы были признать его самым живописным местом заповедника; но стоило только так подумать, как открывающийся за следующим поворотом вид ошеломлял вас еще больше, затмевая собой все виденное ранее. Местами горы вставали столь отвесно, что лес размещался только у их подножия, зато все долины и складки коричневых и красновато-коричневых гор были так тщательно укрыты снегом, что создавалось впечатление, будто кто-то очень аккуратно разложил на склонах свежевыстиранные и накрахмаленные салфетки.
Остановившись передохнуть на обочине, мы обнаружили под деревьями сверкавшие, точно яркие фонарики среди темных листьев, россыпи земляники, на которую с вожделением набросились. Населяющие парк черный медведь (барибал) и гризли не меньше нашего любят землянику. Поэтому, забредя в чащу, надо все время быть начеку, чтобы не очутиться на одной земляничной полянке нос к носу с медведем.
Над нами вздымались две огромные, с гребнями, похожими на острие топора, горы, между которыми в форме овальной чаши лежала покрытая нефритово-зеленой растительностью долина. Зеленую гармонию в нескольких местах нарушали белые пятна, которые я вначале принял за снег; когда же пятнышки зашевелились, я понял, что передо мной предмет моих давних мечтаний
— снежная коза. Спешу предупредить, что не следует обольщаться столь поэтическим названием.
Снежные козы — существа незаурядные; с шелковистой белой шерстью, мягче, чем кашмирская, черными копытами, рогами, выразительными мордой и глазами, они настоящие денди животного царства. В отличие от других живущих в горах копытных они не суетливы и не пугливы, а, напротив, степенны, важны и уверены в себе.
Уверены до такой степени, что рассказывают, как однажды коза, прыгая с одного узкого уступа высокой скалы на другой, где-то в середине полета поняла, что цель слишком далека и до нее не добраться; вместо того чтобы рухнуть в пропасть (что сделали бы на ее месте все другие копытные), она развернулась в полете, с силой оттолкнулась от скалы всеми четырьмя копытами, сделала сальто назад и благополучно приземлилась на том уступе, с которого прыгала. У этого вида коз почти нет естественных врагов, но даже с теми, которые имеются, они расправляются очень успешно. Однажды преследуемая охотничьими собаками снежная коза проткнула рогами двух нападавших, а третью столкнула в пропасть (так что та разбилась насмерть). Остальные собаки испугались и пустились наутек, а коза как ни в чем не бывало отправилась восвояси. В другой раз нашли убитую гризли снежную козу. Но рядом с жертвой лежал труп убийцы — медведя гризли с продырявленной в двух местах на груди, рядом с сердцем, шкурой. Скорее всего смертельно раненный медведь нашел в себе силы убить козу, прежде чем умер от ран, нанесенных острыми как кинжал рогами. Некоторое время мы наблюдали в бинокль за мирно пасущимися на зеленом лугу козами, но ничего сверхъестественного, вроде эпизода с гризли, так и не произошло. Время от времени животные останавливались и, подняв головы, устремляли задумчивый взор куда-то вдаль; их удлиненные, невозмутимые, бледные физиономии придавали им серьезный и респектабельный вид, делая похожими на группу викариев в белых меховых шубах.
В одном из эпизодов этого фильма мы хотели показать летнюю активность пищухи (или сеноставки) — удивительных небольших грызунов, живущих в альпийских лугах. Эти маленькие существа не впадают зимой в спячку, как большинство живущих в горах животных, таких, например, как толстый сурок. Пищухи превратились в усердных фермеров: все лето они лихорадочно собирают траву и листья, складывая их в стога для просушки. Когда верхний слой сена подсохнет, пищуха осторожно переворачивает его, чтобы высохла и нижняя часть стога. Сухие стога пищуха стаскивает в укромное место. Так образуются зимние кладовые; без них животные погибли бы, так как долины покрываются толстым слоем снега. При первых признаках начинающегося дождя пищухи перемещают стожки в укрытие, а после дождя вновь выставляют их на солнце.
По словам Джеффа Холройда, нашего местного проводника, лучше всего наблюдать сеноставок во время страды на альпийском лугу, что в двадцати милях от отеля, где мы остановились. Итак, рано утром мы тронулись в путь. Прибыв к подножию горы, мы оставили машину и начали двухмильное восхождение по крутому, поросшему сосной и лиственницей склону. Как только мы начали подъем, отовсюду послышался свист; мы приняли его поначалу за голоса какого-то вида птиц, судя по всему, в изобилии населяющего эту местность. Позже, попав на небольшую лужайку, мы увидели перед собой певца, издававшего эти звенящие, похожие на пение флейты звуки, — жирного суслика в элегантной серо-рыжей меховой шубке. Он сидел у входа в нору прямо, точно стражник, а грудка его вздымалась и опадала, когда он издавал столь мелодичные сигналы опасности. Огромные, влажные глаза разглядывали нас со свойственным всем сусликам пристальным, слегка глуповатым выражением, а маленькие лапки дрожали от усердия. От почти совсем нас не боялся. Позволив Ли подойти к нему на четыре-пять футов, он спокойно удалился к себе в норку. Этот вид суслика называется колумбийским. Как объяснил нам Джефф, в горах на разных уровнях живут различные виды сусликов; по тому виду, который обитает в данной местности, всегда можно определить, как высоко в горах вы находитесь.
По мере того как мы забирались все выше, лиственницы и сосны попадались все реже и реже, уступая место невысоким полярным растениям; пронизывающие северные ветры, несущие в себе острые как нож льдинки, обрушивались на сосны и лиственницы, коверкая их, превращая великаны-деревья в крошечных пигмеев, словно из миниатюрных японских садиков в стиле бонсай. То здесь, то там среди мини-деревьев яркими пятнами желтого, оранжево-розового и ярко-красного выделялась ястребинка золотистая — красивое изящное растение со стеблями и листьями, покрытыми облачком тонких, едва заметных волосков. Такое волосяное покрытие типично для многих альпийских растений и, хотите верьте — хотите нет, защищает их в течение девятимесячного ледяного ненастья не хуже, чем толстая шуба медведя гризли.
Вскоре деревья закончились совсем, уступив место раскинувшейся перед нами долине со столь сочной, ярко-зеленой травой, что цвету ее позавидовали бы отборнейшие изумруды. На окружавших долину горных склонах виднелись заросшие шрамы — следы старых обвалов, но сами луга были безупречны. Изумрудная трава пестрела разноцветными заплатками крошечных альпийских растений — ярко-желтой лапчатки, желтого вереска, изящного лилового астрагала, белой песчанки и ярко-розовых подушек смолевки бесстебельной. В центре долины, журча и поблескивая среди нагромождения серых валунов, набросанных столь живописно, что казалось, это дело рук некой альпийской Кейпабилити Браун, бежал ручей.
Внезапно наше внимание привлек пронзительный свист, эхом раскатившийся по соседним холмам. На вершине груды камней, лениво развалясь на солнце, сидел жирный коричневый, похожий на гигантскую морскую свинку, сурок с длинным пушистым хвостом.
Думаю, он подал сигнал тревоги больше по привычке — казалось, он вовсе не имел ничего против нашего присутствия. И действительно, когда мы постояли рядом с ним некоторое время, он, немного привыкнув, позволил мне подойти, потрепать его по шее и пощекотать усы.
Находиться в стране непуганых зверей, где братья наши меньшие смотрят на тебя как на друга и позволяют, пусть ненадолго, насладиться прелестью общения, — исключительное, ни с чем не сравнимое чувство.
Впереди долина была разделена на две части — верхнюю и нижнюю, отгороженные одна от другой высокой грядой наваленных друг на друга валунов. Вдали возвышался голый горный склон, заваленный обломками скал — следами старых обвалов. Огромные валуны были украшены окаменелыми раковинами и кораллами — знак того, что в незапамятные времена эти скалы были ложем древнего моря, которое благодаря давным-давно произошедшему катаклизму вознеслось высоко вверх и превратилось в горную долину. Именно здесь, под шаткой стеной, созданной из облепленных ископаемыми ракушками обломков скал, мы увидели первую пищуху. Должно быть, она давно сидела среди камней, наблюдая за нами, но так как ее серая шерстка полностью сливается с цветом скал, то, будучи неподвижной, она оставалась совершенно невидимой. Размерами пищуха была с морскую свинку, мордочка чем-то похожа на кроличью, но с более крупными и темными глазами, маленькими, круглыми ушками, крошечным, едва различимым хвостиком и блестящей, шелковистой шерсткой. При виде нас она издала резкий, тревожный крик и, запрыгав по камням, скрылась из виду. Оглядевшись, мы обнаружили неподалеку несколько стожков сена диаметром фута два и высотой около двенадцати дюймов. Поверх каждого стога были накиданы свежие трава и листья, из чего можно было сделать вывод, что уборочная страда пищух находилась в полном разгаре. Любопытно, что в нижней долине сеноставки были очень пугливы, появляясь ненадолго во время коротких перебежек из одной расщелины в другую. Когда же мы поднялись в верхнюю долину, то наткнулись на необычайно добродушную и милую пищуху, которая была так поглощена своей работой, что не обратила на нас никакого внимания. В этом месте ручей проложил себе путь в жирном, рыхлом, зеленом, разукрашенном цветами дерне; он вился по поляне, словно сплетенная из травы коса. В самом центре гладкого, будто биллиардный стол, лужка сидела маленькая упитанная сеноставка и деловито перекусывала зубами стебельки растений. Когда рот до отказа набивался травой, животное мчалось к дому и расположенным по соседству стожкам, напоминая моржа своими огромными торчавшими зелеными усами. Мы последовали за ним по каменистой осыпи и обнаружили его норку под гигантской, размером с легковой автомобиль скалой; рядом находились два сметанных стога сена и один, сложенный лишь наполовину. Пищуха была так увлечена хозяйственной деятельностью, что, когда я уселся на камень в трех футах от ее стогов, даже не посмотрела в мою сторону. Уложив принесенную во рту траву на стог, она помчалась назад, подскакивая на бегу, словно резиновый мячик. Добравшись до луга, она вновь набила рот травой и возвратилась к тому месту, где я сидел. В нескольких футах от меня она остановилась и, подняв мордочку с чудовищными зелеными усами, пристально посмотрела на меня темными глазами, затем, решив, что беспокоиться нечего, как ни в чем не бывало подошла к стогу и, вынув изо рта траву, любовно уложила ее сверху. Интересно, что когда пищухи нижней долины издавали резкий тревожный свист, наша останавливалась и отвечала им тем же, несмотря на то, что она в это время находилась так близко от меня и я спокойно мог до нее дотронуться. Тот факт, что вокруг крутилось несколько человек, которые снимали и записывали каждый ее звук, каждое движение, вероятно, совершенно ее не трогал: она продолжала трудиться, не обращая на нас внимания, как будто от этого зависела ее жизнь — что, если разобраться, в действительности так и было. Единственное, от чего она немного разволновалась, были взмывшие в небо воздушные змеи; правда, это же событие повергло ее сородичей в нижней долине в настоящую истерику.
Как-то, изучая нужные ему книги, Аластер напал на описание эксперимента, проведенного Конрадом Лоренцом над цыплятами. Ученый соорудил из картона большой силуэт летящего гуся и запустил его в небо над цыплятами, что не произвело на них никакого впечатления. Когда же он протянул этого же гуся в обратном направлении, реакция цыплят была прямо противоположной — они впали в панику. Силуэт напомнил им летящего ястреба: длинная гусиная шея и голова превратились в ястребиный хвост, а хвост гуся — в короткую круглую голову хищника. Аластеру пришла в голову мысль испробовать этот эксперимент на пищухах; с этой целью он отправился в магазинчик, расположенный в китайском квартале Торонто, и раздобыл два элегантнейших, в виде ястребов, воздушных змея. Стоило нам запустить в небо красавцев-ястребов, как в долине началось настоящее столпотворение. Сурки осыпали их отборнейшей бранью, у пищух нижней долины случилось коллективное нервное расстройство, а четверо куропаток, степенно шествовавших по своим куропаточьим делам, со всех ног бросились к скалам и, присев слились с камнями, посчитав, что так будет безопаснее. Лишь наша сеноставка, будучи рачительной хозяйкой, не бросила своих сельскохозяйственных работ и только время от времени с опаской поглядывала наверх. Изредка останавливаясь, она издавала приглушенный висящими зелеными усами свист. Однажды, когда на нее упала тень от ястреба, она бросилась в укрытие, но вскоре появилась вновь и продолжала работу. Думаю, что среди многих замечательных канадских впечатлений дни, проведенные за запуском воздушных змеев в альпийских лугах Камаски, останутся в моей памяти как самые незабываемые. Пьянящий как вино воздух, ослепительное солнце, набрасывающее голубые тени на горы со следами старых обвалов, яркость красок, кристальная прозрачность горных ручьев и удивительная, нисходящая на вас умиротворенность. Это, несомненно, одно из тех заколдованных мест, куда вас постоянно влечет и где очень хочется поселиться навеки.
— Милый, — сказала Паула, вдоволь насмеявшись, — боюсь, как бы мыши не пробили брешь в нашем бюджете.
— К счастью, у нас есть запасная, — включился Аластер.
— Пожалуй, я потренируюсь сначала с оставшейся половинкой, — сказал я.
— Было бы жаль испортить еще одну мышку.
— Если бы зрители могли увидеть этот эпизод, они сказали бы, что роль оказалась мышке не по силам, — пошутил Аластер и залился хохотом по поводу собственного остроумия.
Посчитав ниже своего достоинства отвечать на столь грубый выпад в мой адрес, я отправился в дальний конец озера поупражняться с полумышкой. Когда я приобрел достаточный навык, мы насадили в качестве приманки целую мышку и сняли весь эпизод. Бессмысленно добавлять, что ни одна сова и не подумала появиться.
В эту ночь, нашу последнюю в Райдинг-Маунтин, северное сияние преподнесло нам прощальный подарок: в течение двух или трех часов, лежа в кровати, мы наблюдали за тем, как в небе разворачивались ленты, свитки, гофрированные занавеси, переливавшиеся всеми оттенками пастельных цветов — создавалось впечатление, что внутри них бушевал огонь; языки пламени сливались, расходились, пропадали и вновь возникали в нескончаемом и неповторимом красочном карнавале. Это было так удивительно и прекрасно, что хотелось немедленно все зарисовать, хотя мы понимали, что ни одно полотно не в состоянии передать волшебного изящества выгравированных на небе узоров. Не говоря ни о чем другом, одно только северное сияние стоило того, чтобы ради него мерзнуть суровой канадской зимой.
В следующий раз мы попали в Канаду летом, когда пейзаж был совершенно другим — с деревьями, одетыми листвой, и растущими повсюду цветами. Мы направлялись в Банф — расположенный в самом сердце Скалистых гор живописнейший уголок нашей планеты, являющийся одним из крупнейших национальных парков Канады. Череда сменяющих друг друга горных хребтов напоминала гигантские, застывшие в камне морские волны. Похожие на зеленый мех сосновые леса карабкались вверх по крутым склонам гор, на вершинах которых сияли вечные снега; кое-где на отвесных скалах, словно нагар на свече, лепился висячий ледник. Парк обладал удивительным свойством — возникавший за каждым поворотом дороги новый пейзаж настолько пленял ваш взор, что вы готовы были признать его самым живописным местом заповедника; но стоило только так подумать, как открывающийся за следующим поворотом вид ошеломлял вас еще больше, затмевая собой все виденное ранее. Местами горы вставали столь отвесно, что лес размещался только у их подножия, зато все долины и складки коричневых и красновато-коричневых гор были так тщательно укрыты снегом, что создавалось впечатление, будто кто-то очень аккуратно разложил на склонах свежевыстиранные и накрахмаленные салфетки.
Остановившись передохнуть на обочине, мы обнаружили под деревьями сверкавшие, точно яркие фонарики среди темных листьев, россыпи земляники, на которую с вожделением набросились. Населяющие парк черный медведь (барибал) и гризли не меньше нашего любят землянику. Поэтому, забредя в чащу, надо все время быть начеку, чтобы не очутиться на одной земляничной полянке нос к носу с медведем.
Над нами вздымались две огромные, с гребнями, похожими на острие топора, горы, между которыми в форме овальной чаши лежала покрытая нефритово-зеленой растительностью долина. Зеленую гармонию в нескольких местах нарушали белые пятна, которые я вначале принял за снег; когда же пятнышки зашевелились, я понял, что передо мной предмет моих давних мечтаний
— снежная коза. Спешу предупредить, что не следует обольщаться столь поэтическим названием.
Снежные козы — существа незаурядные; с шелковистой белой шерстью, мягче, чем кашмирская, черными копытами, рогами, выразительными мордой и глазами, они настоящие денди животного царства. В отличие от других живущих в горах копытных они не суетливы и не пугливы, а, напротив, степенны, важны и уверены в себе.
Уверены до такой степени, что рассказывают, как однажды коза, прыгая с одного узкого уступа высокой скалы на другой, где-то в середине полета поняла, что цель слишком далека и до нее не добраться; вместо того чтобы рухнуть в пропасть (что сделали бы на ее месте все другие копытные), она развернулась в полете, с силой оттолкнулась от скалы всеми четырьмя копытами, сделала сальто назад и благополучно приземлилась на том уступе, с которого прыгала. У этого вида коз почти нет естественных врагов, но даже с теми, которые имеются, они расправляются очень успешно. Однажды преследуемая охотничьими собаками снежная коза проткнула рогами двух нападавших, а третью столкнула в пропасть (так что та разбилась насмерть). Остальные собаки испугались и пустились наутек, а коза как ни в чем не бывало отправилась восвояси. В другой раз нашли убитую гризли снежную козу. Но рядом с жертвой лежал труп убийцы — медведя гризли с продырявленной в двух местах на груди, рядом с сердцем, шкурой. Скорее всего смертельно раненный медведь нашел в себе силы убить козу, прежде чем умер от ран, нанесенных острыми как кинжал рогами. Некоторое время мы наблюдали в бинокль за мирно пасущимися на зеленом лугу козами, но ничего сверхъестественного, вроде эпизода с гризли, так и не произошло. Время от времени животные останавливались и, подняв головы, устремляли задумчивый взор куда-то вдаль; их удлиненные, невозмутимые, бледные физиономии придавали им серьезный и респектабельный вид, делая похожими на группу викариев в белых меховых шубах.
В одном из эпизодов этого фильма мы хотели показать летнюю активность пищухи (или сеноставки) — удивительных небольших грызунов, живущих в альпийских лугах. Эти маленькие существа не впадают зимой в спячку, как большинство живущих в горах животных, таких, например, как толстый сурок. Пищухи превратились в усердных фермеров: все лето они лихорадочно собирают траву и листья, складывая их в стога для просушки. Когда верхний слой сена подсохнет, пищуха осторожно переворачивает его, чтобы высохла и нижняя часть стога. Сухие стога пищуха стаскивает в укромное место. Так образуются зимние кладовые; без них животные погибли бы, так как долины покрываются толстым слоем снега. При первых признаках начинающегося дождя пищухи перемещают стожки в укрытие, а после дождя вновь выставляют их на солнце.
По словам Джеффа Холройда, нашего местного проводника, лучше всего наблюдать сеноставок во время страды на альпийском лугу, что в двадцати милях от отеля, где мы остановились. Итак, рано утром мы тронулись в путь. Прибыв к подножию горы, мы оставили машину и начали двухмильное восхождение по крутому, поросшему сосной и лиственницей склону. Как только мы начали подъем, отовсюду послышался свист; мы приняли его поначалу за голоса какого-то вида птиц, судя по всему, в изобилии населяющего эту местность. Позже, попав на небольшую лужайку, мы увидели перед собой певца, издававшего эти звенящие, похожие на пение флейты звуки, — жирного суслика в элегантной серо-рыжей меховой шубке. Он сидел у входа в нору прямо, точно стражник, а грудка его вздымалась и опадала, когда он издавал столь мелодичные сигналы опасности. Огромные, влажные глаза разглядывали нас со свойственным всем сусликам пристальным, слегка глуповатым выражением, а маленькие лапки дрожали от усердия. От почти совсем нас не боялся. Позволив Ли подойти к нему на четыре-пять футов, он спокойно удалился к себе в норку. Этот вид суслика называется колумбийским. Как объяснил нам Джефф, в горах на разных уровнях живут различные виды сусликов; по тому виду, который обитает в данной местности, всегда можно определить, как высоко в горах вы находитесь.
По мере того как мы забирались все выше, лиственницы и сосны попадались все реже и реже, уступая место невысоким полярным растениям; пронизывающие северные ветры, несущие в себе острые как нож льдинки, обрушивались на сосны и лиственницы, коверкая их, превращая великаны-деревья в крошечных пигмеев, словно из миниатюрных японских садиков в стиле бонсай. То здесь, то там среди мини-деревьев яркими пятнами желтого, оранжево-розового и ярко-красного выделялась ястребинка золотистая — красивое изящное растение со стеблями и листьями, покрытыми облачком тонких, едва заметных волосков. Такое волосяное покрытие типично для многих альпийских растений и, хотите верьте — хотите нет, защищает их в течение девятимесячного ледяного ненастья не хуже, чем толстая шуба медведя гризли.
Вскоре деревья закончились совсем, уступив место раскинувшейся перед нами долине со столь сочной, ярко-зеленой травой, что цвету ее позавидовали бы отборнейшие изумруды. На окружавших долину горных склонах виднелись заросшие шрамы — следы старых обвалов, но сами луга были безупречны. Изумрудная трава пестрела разноцветными заплатками крошечных альпийских растений — ярко-желтой лапчатки, желтого вереска, изящного лилового астрагала, белой песчанки и ярко-розовых подушек смолевки бесстебельной. В центре долины, журча и поблескивая среди нагромождения серых валунов, набросанных столь живописно, что казалось, это дело рук некой альпийской Кейпабилити Браун, бежал ручей.
Внезапно наше внимание привлек пронзительный свист, эхом раскатившийся по соседним холмам. На вершине груды камней, лениво развалясь на солнце, сидел жирный коричневый, похожий на гигантскую морскую свинку, сурок с длинным пушистым хвостом.
Думаю, он подал сигнал тревоги больше по привычке — казалось, он вовсе не имел ничего против нашего присутствия. И действительно, когда мы постояли рядом с ним некоторое время, он, немного привыкнув, позволил мне подойти, потрепать его по шее и пощекотать усы.
Находиться в стране непуганых зверей, где братья наши меньшие смотрят на тебя как на друга и позволяют, пусть ненадолго, насладиться прелестью общения, — исключительное, ни с чем не сравнимое чувство.
Впереди долина была разделена на две части — верхнюю и нижнюю, отгороженные одна от другой высокой грядой наваленных друг на друга валунов. Вдали возвышался голый горный склон, заваленный обломками скал — следами старых обвалов. Огромные валуны были украшены окаменелыми раковинами и кораллами — знак того, что в незапамятные времена эти скалы были ложем древнего моря, которое благодаря давным-давно произошедшему катаклизму вознеслось высоко вверх и превратилось в горную долину. Именно здесь, под шаткой стеной, созданной из облепленных ископаемыми ракушками обломков скал, мы увидели первую пищуху. Должно быть, она давно сидела среди камней, наблюдая за нами, но так как ее серая шерстка полностью сливается с цветом скал, то, будучи неподвижной, она оставалась совершенно невидимой. Размерами пищуха была с морскую свинку, мордочка чем-то похожа на кроличью, но с более крупными и темными глазами, маленькими, круглыми ушками, крошечным, едва различимым хвостиком и блестящей, шелковистой шерсткой. При виде нас она издала резкий, тревожный крик и, запрыгав по камням, скрылась из виду. Оглядевшись, мы обнаружили неподалеку несколько стожков сена диаметром фута два и высотой около двенадцати дюймов. Поверх каждого стога были накиданы свежие трава и листья, из чего можно было сделать вывод, что уборочная страда пищух находилась в полном разгаре. Любопытно, что в нижней долине сеноставки были очень пугливы, появляясь ненадолго во время коротких перебежек из одной расщелины в другую. Когда же мы поднялись в верхнюю долину, то наткнулись на необычайно добродушную и милую пищуху, которая была так поглощена своей работой, что не обратила на нас никакого внимания. В этом месте ручей проложил себе путь в жирном, рыхлом, зеленом, разукрашенном цветами дерне; он вился по поляне, словно сплетенная из травы коса. В самом центре гладкого, будто биллиардный стол, лужка сидела маленькая упитанная сеноставка и деловито перекусывала зубами стебельки растений. Когда рот до отказа набивался травой, животное мчалось к дому и расположенным по соседству стожкам, напоминая моржа своими огромными торчавшими зелеными усами. Мы последовали за ним по каменистой осыпи и обнаружили его норку под гигантской, размером с легковой автомобиль скалой; рядом находились два сметанных стога сена и один, сложенный лишь наполовину. Пищуха была так увлечена хозяйственной деятельностью, что, когда я уселся на камень в трех футах от ее стогов, даже не посмотрела в мою сторону. Уложив принесенную во рту траву на стог, она помчалась назад, подскакивая на бегу, словно резиновый мячик. Добравшись до луга, она вновь набила рот травой и возвратилась к тому месту, где я сидел. В нескольких футах от меня она остановилась и, подняв мордочку с чудовищными зелеными усами, пристально посмотрела на меня темными глазами, затем, решив, что беспокоиться нечего, как ни в чем не бывало подошла к стогу и, вынув изо рта траву, любовно уложила ее сверху. Интересно, что когда пищухи нижней долины издавали резкий тревожный свист, наша останавливалась и отвечала им тем же, несмотря на то, что она в это время находилась так близко от меня и я спокойно мог до нее дотронуться. Тот факт, что вокруг крутилось несколько человек, которые снимали и записывали каждый ее звук, каждое движение, вероятно, совершенно ее не трогал: она продолжала трудиться, не обращая на нас внимания, как будто от этого зависела ее жизнь — что, если разобраться, в действительности так и было. Единственное, от чего она немного разволновалась, были взмывшие в небо воздушные змеи; правда, это же событие повергло ее сородичей в нижней долине в настоящую истерику.
Как-то, изучая нужные ему книги, Аластер напал на описание эксперимента, проведенного Конрадом Лоренцом над цыплятами. Ученый соорудил из картона большой силуэт летящего гуся и запустил его в небо над цыплятами, что не произвело на них никакого впечатления. Когда же он протянул этого же гуся в обратном направлении, реакция цыплят была прямо противоположной — они впали в панику. Силуэт напомнил им летящего ястреба: длинная гусиная шея и голова превратились в ястребиный хвост, а хвост гуся — в короткую круглую голову хищника. Аластеру пришла в голову мысль испробовать этот эксперимент на пищухах; с этой целью он отправился в магазинчик, расположенный в китайском квартале Торонто, и раздобыл два элегантнейших, в виде ястребов, воздушных змея. Стоило нам запустить в небо красавцев-ястребов, как в долине началось настоящее столпотворение. Сурки осыпали их отборнейшей бранью, у пищух нижней долины случилось коллективное нервное расстройство, а четверо куропаток, степенно шествовавших по своим куропаточьим делам, со всех ног бросились к скалам и, присев слились с камнями, посчитав, что так будет безопаснее. Лишь наша сеноставка, будучи рачительной хозяйкой, не бросила своих сельскохозяйственных работ и только время от времени с опаской поглядывала наверх. Изредка останавливаясь, она издавала приглушенный висящими зелеными усами свист. Однажды, когда на нее упала тень от ястреба, она бросилась в укрытие, но вскоре появилась вновь и продолжала работу. Думаю, что среди многих замечательных канадских впечатлений дни, проведенные за запуском воздушных змеев в альпийских лугах Камаски, останутся в моей памяти как самые незабываемые. Пьянящий как вино воздух, ослепительное солнце, набрасывающее голубые тени на горы со следами старых обвалов, яркость красок, кристальная прозрачность горных ручьев и удивительная, нисходящая на вас умиротворенность. Это, несомненно, одно из тех заколдованных мест, куда вас постоянно влечет и где очень хочется поселиться навеки.
ФИЛЬМ ШЕСТОЙ
Спору нет, канадские леса чрезвычайно живописны, но английские лесные просторы не менее интересны, чарующи и столь же полны жизни. Для съемок лиственного леса зимой и в весеннюю пору мы выбрали обширный лесной массив Нью-Форест в Хэмпшире. Определение «нью» (новый) здесь не очень подходит — лес был посажен еще во времена Вильгельма Завоевателя в 1079 году, так что этому огромному шелестящему лесному поясу на самом деле уже почти тысяча лет. На мой взгляд, выбор оказался необычайно удачным — в течение нескольких лет я жил невдалеке от этого леса, и он, с его богатой флорой и фауной, стал для меня местом многих удивительных открытий.
Сейчас лес занимает площадь в 38 000 гектаров, в основном это редколесье. Иногда встречаются участки реликтовых и декоративных деревьев, луга, вересковые пустоши и заросли кустарников. Когда-то лес служил королевскими охотничьими угодьями. Местным жителям было даровано право, сохранившееся и по сей день, пасти свиней, коров, лошадей и другую домашнюю живность по всей округе за исключением специально огороженных участков, где молодая поросль была защищена от слишком назойливых знаков внимания, оказываемых оленями и домашней скотиной. Хотя в наши дни лес перестал быть местом королевских охот, он приобрел статус национального заповедника благодаря большому количеству редких обитающих в нем видов животных и растений. Нашим проводником в этом восхитительном лесном уголке, одном из красивейших в Европе, стал Саймон Дэви, высокий, симпатичный юноша, большой энтузиаст и тонкий знаток природы этой местности.
Желание Джонатана разместиться как можно ближе к лесу представлялось вполне уместным, поскольку ничто так не выматывает и не раздражает человека, как необходимость ежеутренней часовой поездки к месту назначения. Тут нам повезло, так как Джонатан обнаружил в самой чаще леса небольшую гостиницу «Брэмбл Хилл». А вот счел ли добрый, но незадачливый ее хозяин капитан Проуз своей удачей наше пребывание у него, так и осталось невыясненным. Боюсь, мы стали для него настоящим испытанием. Ко времени нашего отъезда он наверняка пришел к выводу, что все участники съемочных групп если и не полностью невменяемы, то немногим уступают деревенским дурачкам. С самого приезда мы взяли явно неудачный старт, причиной которого стал пустячный инцидент с покрывалом.
Непонятно почему, но на сей раз Джонатан проявил несвойственную ему трогательную заботу о кинозвездах. Перед нашим прибытием он счел своим долгом подняться в будущее обиталище главных героев, чтобы лично убедиться, вполне ли подходит для нас его обстановка. Учитывая царивший в гостинице безупречный порядок, я не представляю, как мысль о том, что что-то может быть не так, вообще пришла ему в голову. Обнаружив двуспальную кровать, покрытую немного безвкусным, но вполне безобидным покрывалом, Джонатан вдруг решил, что созерцание подобной аляповатой вещицы вызовет столь бурный протест наших артистических натур, который можно было бы сравнить разве что с гневом покойного лорда Кларка при виде непотребных надписей на стенах Шартрского собора. Не колеблясь, он сдернул несчастное покрывало с кровати и запихнул его в шкаф. В полной уверенности, что отныне наши утонченные эстетические чувства не будут подвергнуты испытанию, он отправился нас встречать.
Пока Джонатан был занят этим ответственным делом капитан Проуз, чей всевидящий взор проникал везде и всюду, самолично обошел наши апартаменты. Обнаружив кровать, так сказать, обнаженной, он не успокоился до тех пор, пока не нашел злополучное покрывало и не возложил его на законное место. Когда мы добрались до гостиницы, Джонатан, все еще терзаемый приступом заботы об актерах (к сожалению, редкой у режиссеров), опередил нас с нашим багажом. Первое, что бросилось ему в глаза, было лежащее на кровати покрывало. Издав мучительный стон, он схватил покрывало и снова схоронил его в шкафу. Не успел он покончить с этим, как мы с Ли в сопровождении капитана Проуза вошли в комнату. Орлиный взгляд капитана остановился на кровати. Лицо его выражало полное недоумение.
— Позвольте, где же покрывало? — поинтересовался он.
Вопрос был, конечно, риторическим, но Джонатан почувствовал, что должен на него ответить.
— Покрывало? — внезапно охрипшим голосом переспросил он.
— Да, — уточнил капитан Проуз, — на этой кровати лежало покрывало. Я сам положил его сюда. Но кто-то, неизвестно зачем, убрал его в шкаф. Интересно, где же оно?
— В шкафу, — чуть слышно сказал Джонатан.
— В шкафу? — спросил капитан. — Опять?
— Да, — подтвердил Джонатан.
— А откуда вам это известно? — спросил капитан. — Я сам его туда положил, — ответил Джонатан тоном человека, признающегося в детоубийстве.
— Вы положили его туда? — изумился капитан.
— Да, — обреченно вымолвил Джонатан.
— И в прошлый раз это сделали вы? — Будучи человеком военным, капитан Проуз во всем любил полную ясность.
— Да, — ответил Джонатан.
— А с какой целью? — с подозрительным спокойствием спросил капитан.
В течение последовавшей долгой паузы все смотрели на Джонатана, залившегося таким пунцовым румянцем, ответу которого позавидовал бы любой уважающий себя гелиотроп.
— Потому что я думал, что им оно не понравится, — извернулся он наконец, свалив таким образом всю вину на ни в чем не повинных приезжих. Подобное лукавство могло бы сбить с толку кого угодно, только не капитана, имевшего за плечами солидный опыт общения с новобранцами, которые, будучи пойманными в самоволке, плели всякие небылицы.
— Я абсолютно уверен, — ледяным тоном начал он, — что, если мистеру и миссис Даррелл не понравились бы покрывало или накидка, они сами сообщили бы мне об этом. Прятать же покрывало в шкафу не входит, насколько мне известно, в обязанности режиссера. Более того, я нисколько не сомневаюсь в том, что, решив подходит им покрывало или нет, мистер и миссис Даррелл выскажут свое суждение непосредственно мне, без вмешательства третьих лиц.
Засим он с достоинством поклонился и покинул помещение — как раз вовремя, ибо мы с Ли в припадке безудержного веселья, повалились прямо на непокрытую постель.
Стояла середина осени, и утренний лес, где мы начали съемки, был великолепен. В одних местах листва все еще была живой, переливаясь зеленовато-золотистым, в других — листья медленно умирали и огромные деревья
— лимонно-желтые, цвета леденцов, коричневато-золотистые, цвета хереса и огненно-рыжие — застыли в неярком свете раннего осеннего утра. Среди ветвей, словно хвосты бумажных змеев, струились тонкие прядки тумана. Воздух был так холоден, что можно было видеть собственное дыхание; все вокруг было пронизано хрупким сиянием чистоты. Тонкие ручейки, поблескивая и лепеча, прокладывали извилистый путь в черной и благоуханной, словно рождественский пирог, земле, под пологом соборных нефов гигантских дубов и буков.
Вместе с сыростью пришла и пора грибов. Они виднелись повсюду в изобилии, появляясь то здесь, то там из-под толстого, влажного слоя опавших листьев. Их причудливые очертания напоминали какой-то фантастический, неземной мир. Казалось, не будет конца разнообразию форм и цветов. Грибы розовые, как сахарная глазурь, серые и шелковистые, как шкурка котика, грибы со шляпками, загнутыми кверху и выставившими напоказ свои пластинки, словно страницы книги, или похожие на вывернутые ветром наизнанку зонты; одни были похожи на элегантные зонтики от солнца, другие — на китайские шляпы; некоторые теснились группами, как столики у входа в парижское кафе, или струились вниз с коры деревьев, подобно пенистому водопаду. Попадались и такие, которые напоминали сложные коралловые образования или срезанную лентой кожуру апельсина; опята — желтые, как канарейки, огненно-рыжие, как прически гризеток; грибы-зонтики нежных карамельных оттенков с чешуйками на шляпках, чем-то похожими на замысловатую кровельную черепицу.
А какие названия встречались в этом удивительном царстве! Должно быть, ученые, занимавшиеся сбором и классификацией грибов, все до одного — поэты в душе; ничем другим не объяснить возникновение таких великолепных названий, как Лохматый Чернильный Колпак, Парик Судьи, Плачущая Вдова, Грошовая Булочка, Скользкий Джек и Седло Дэйрада. В гуще деревьев вы замечаете прячущийся Лаковый Колпак Смерти, а чуть дальше — Ангела Смерти цвета слоновой кости, чья шляпка напоминает сложенные крылья надгробного ангела. Попадались также огромные плоские, как тарелки, печеночные грибы, настолько крепко приросшие к стволам деревьев, что можно было, не сомневаясь в их прочности, спокойно сидеть на них как на походных стульчиках. Были также круглые и мягкие грибы-дождевики, выпускавшие клубы мельчайших спор при легком прикосновении. Их бесшумное извержение походило на прозрачное облачко, рассеивавшее по лесному ковру тонкие струйки будущей жизни. На одной полянке, затерянной в чаще леса, мы наткнулись на останки необъятного дуба, прожившего, надо думать, не одно столетие, — ствол его достигал десяти футов в диаметре.
Сейчас лес занимает площадь в 38 000 гектаров, в основном это редколесье. Иногда встречаются участки реликтовых и декоративных деревьев, луга, вересковые пустоши и заросли кустарников. Когда-то лес служил королевскими охотничьими угодьями. Местным жителям было даровано право, сохранившееся и по сей день, пасти свиней, коров, лошадей и другую домашнюю живность по всей округе за исключением специально огороженных участков, где молодая поросль была защищена от слишком назойливых знаков внимания, оказываемых оленями и домашней скотиной. Хотя в наши дни лес перестал быть местом королевских охот, он приобрел статус национального заповедника благодаря большому количеству редких обитающих в нем видов животных и растений. Нашим проводником в этом восхитительном лесном уголке, одном из красивейших в Европе, стал Саймон Дэви, высокий, симпатичный юноша, большой энтузиаст и тонкий знаток природы этой местности.
Желание Джонатана разместиться как можно ближе к лесу представлялось вполне уместным, поскольку ничто так не выматывает и не раздражает человека, как необходимость ежеутренней часовой поездки к месту назначения. Тут нам повезло, так как Джонатан обнаружил в самой чаще леса небольшую гостиницу «Брэмбл Хилл». А вот счел ли добрый, но незадачливый ее хозяин капитан Проуз своей удачей наше пребывание у него, так и осталось невыясненным. Боюсь, мы стали для него настоящим испытанием. Ко времени нашего отъезда он наверняка пришел к выводу, что все участники съемочных групп если и не полностью невменяемы, то немногим уступают деревенским дурачкам. С самого приезда мы взяли явно неудачный старт, причиной которого стал пустячный инцидент с покрывалом.
Непонятно почему, но на сей раз Джонатан проявил несвойственную ему трогательную заботу о кинозвездах. Перед нашим прибытием он счел своим долгом подняться в будущее обиталище главных героев, чтобы лично убедиться, вполне ли подходит для нас его обстановка. Учитывая царивший в гостинице безупречный порядок, я не представляю, как мысль о том, что что-то может быть не так, вообще пришла ему в голову. Обнаружив двуспальную кровать, покрытую немного безвкусным, но вполне безобидным покрывалом, Джонатан вдруг решил, что созерцание подобной аляповатой вещицы вызовет столь бурный протест наших артистических натур, который можно было бы сравнить разве что с гневом покойного лорда Кларка при виде непотребных надписей на стенах Шартрского собора. Не колеблясь, он сдернул несчастное покрывало с кровати и запихнул его в шкаф. В полной уверенности, что отныне наши утонченные эстетические чувства не будут подвергнуты испытанию, он отправился нас встречать.
Пока Джонатан был занят этим ответственным делом капитан Проуз, чей всевидящий взор проникал везде и всюду, самолично обошел наши апартаменты. Обнаружив кровать, так сказать, обнаженной, он не успокоился до тех пор, пока не нашел злополучное покрывало и не возложил его на законное место. Когда мы добрались до гостиницы, Джонатан, все еще терзаемый приступом заботы об актерах (к сожалению, редкой у режиссеров), опередил нас с нашим багажом. Первое, что бросилось ему в глаза, было лежащее на кровати покрывало. Издав мучительный стон, он схватил покрывало и снова схоронил его в шкафу. Не успел он покончить с этим, как мы с Ли в сопровождении капитана Проуза вошли в комнату. Орлиный взгляд капитана остановился на кровати. Лицо его выражало полное недоумение.
— Позвольте, где же покрывало? — поинтересовался он.
Вопрос был, конечно, риторическим, но Джонатан почувствовал, что должен на него ответить.
— Покрывало? — внезапно охрипшим голосом переспросил он.
— Да, — уточнил капитан Проуз, — на этой кровати лежало покрывало. Я сам положил его сюда. Но кто-то, неизвестно зачем, убрал его в шкаф. Интересно, где же оно?
— В шкафу, — чуть слышно сказал Джонатан.
— В шкафу? — спросил капитан. — Опять?
— Да, — подтвердил Джонатан.
— А откуда вам это известно? — спросил капитан. — Я сам его туда положил, — ответил Джонатан тоном человека, признающегося в детоубийстве.
— Вы положили его туда? — изумился капитан.
— Да, — обреченно вымолвил Джонатан.
— И в прошлый раз это сделали вы? — Будучи человеком военным, капитан Проуз во всем любил полную ясность.
— Да, — ответил Джонатан.
— А с какой целью? — с подозрительным спокойствием спросил капитан.
В течение последовавшей долгой паузы все смотрели на Джонатана, залившегося таким пунцовым румянцем, ответу которого позавидовал бы любой уважающий себя гелиотроп.
— Потому что я думал, что им оно не понравится, — извернулся он наконец, свалив таким образом всю вину на ни в чем не повинных приезжих. Подобное лукавство могло бы сбить с толку кого угодно, только не капитана, имевшего за плечами солидный опыт общения с новобранцами, которые, будучи пойманными в самоволке, плели всякие небылицы.
— Я абсолютно уверен, — ледяным тоном начал он, — что, если мистеру и миссис Даррелл не понравились бы покрывало или накидка, они сами сообщили бы мне об этом. Прятать же покрывало в шкафу не входит, насколько мне известно, в обязанности режиссера. Более того, я нисколько не сомневаюсь в том, что, решив подходит им покрывало или нет, мистер и миссис Даррелл выскажут свое суждение непосредственно мне, без вмешательства третьих лиц.
Засим он с достоинством поклонился и покинул помещение — как раз вовремя, ибо мы с Ли в припадке безудержного веселья, повалились прямо на непокрытую постель.
Стояла середина осени, и утренний лес, где мы начали съемки, был великолепен. В одних местах листва все еще была живой, переливаясь зеленовато-золотистым, в других — листья медленно умирали и огромные деревья
— лимонно-желтые, цвета леденцов, коричневато-золотистые, цвета хереса и огненно-рыжие — застыли в неярком свете раннего осеннего утра. Среди ветвей, словно хвосты бумажных змеев, струились тонкие прядки тумана. Воздух был так холоден, что можно было видеть собственное дыхание; все вокруг было пронизано хрупким сиянием чистоты. Тонкие ручейки, поблескивая и лепеча, прокладывали извилистый путь в черной и благоуханной, словно рождественский пирог, земле, под пологом соборных нефов гигантских дубов и буков.
Вместе с сыростью пришла и пора грибов. Они виднелись повсюду в изобилии, появляясь то здесь, то там из-под толстого, влажного слоя опавших листьев. Их причудливые очертания напоминали какой-то фантастический, неземной мир. Казалось, не будет конца разнообразию форм и цветов. Грибы розовые, как сахарная глазурь, серые и шелковистые, как шкурка котика, грибы со шляпками, загнутыми кверху и выставившими напоказ свои пластинки, словно страницы книги, или похожие на вывернутые ветром наизнанку зонты; одни были похожи на элегантные зонтики от солнца, другие — на китайские шляпы; некоторые теснились группами, как столики у входа в парижское кафе, или струились вниз с коры деревьев, подобно пенистому водопаду. Попадались и такие, которые напоминали сложные коралловые образования или срезанную лентой кожуру апельсина; опята — желтые, как канарейки, огненно-рыжие, как прически гризеток; грибы-зонтики нежных карамельных оттенков с чешуйками на шляпках, чем-то похожими на замысловатую кровельную черепицу.
А какие названия встречались в этом удивительном царстве! Должно быть, ученые, занимавшиеся сбором и классификацией грибов, все до одного — поэты в душе; ничем другим не объяснить возникновение таких великолепных названий, как Лохматый Чернильный Колпак, Парик Судьи, Плачущая Вдова, Грошовая Булочка, Скользкий Джек и Седло Дэйрада. В гуще деревьев вы замечаете прячущийся Лаковый Колпак Смерти, а чуть дальше — Ангела Смерти цвета слоновой кости, чья шляпка напоминает сложенные крылья надгробного ангела. Попадались также огромные плоские, как тарелки, печеночные грибы, настолько крепко приросшие к стволам деревьев, что можно было, не сомневаясь в их прочности, спокойно сидеть на них как на походных стульчиках. Были также круглые и мягкие грибы-дождевики, выпускавшие клубы мельчайших спор при легком прикосновении. Их бесшумное извержение походило на прозрачное облачко, рассеивавшее по лесному ковру тонкие струйки будущей жизни. На одной полянке, затерянной в чаще леса, мы наткнулись на останки необъятного дуба, прожившего, надо думать, не одно столетие, — ствол его достигал десяти футов в диаметре.