…Ты разительно отличался от всех покойников, которых мне приходилось видеть. Не скажу, что у меня богатый опыт по этой части, и хоронил я главным образом стариков и старух, однако ты любому дал бы фору в сто очков. Даже в смерти ты не стал куклой. Я не мог вообразить себе, что тебя обмывают, потрошат, подвязывают тебе челюсть, кладут монеты на глаза, наряжают, словно жениха перед встречей с костлявой невестой… Впрочем, самое смешное, что так оно и было.
Потом я разглядел у тебя на голове плохо замаскированное отверстие.
То ли череп был пробит пулей, то ли остался след хирургического вмешательства. В последнем случае нет ничего удивительного – соответствующая операция по изъятию «всадника» обязательна в течение тридцати шести часов и для всех без исключения. Ему же, бедняге, нечем питаться в трупе…
Я так понимаю, что этим ребятам, сидящим на самом верху и дергающим за ниточки, не нужны муляжи с высоким коэффициентом общественной полезности. Хватит и живых. Но мне было достаточно и подозрений. Постепенно я внушил себе, что тебя убрали. Так было… романтичнее, что ли. Хоть и дешевая романтика, однако лучше, чем никакая.
…Твое лицо… Как мне сохранить в памяти твое лицо? Гипсовая маска, фотография, видеозапись – все это не то. Память изнашивает образы, как тело – старую одежду. В конце концов остаются лохмотья, неспособные согреть и прикрыть голую уязвимую кожу. Нужно воспроизвести слишком многое: ту черную осень; грачей в опрокинутой луже неба; оцепеневшие деревья; гробокопателей, с вожделением ожидающих награды за старание; людей в лоснящихся плащах; дурацкие надписи на венках; запах сырой земли и гниющих листьев. И твое лицо – незначительный рельеф над ровным, как горизонт, краем гроба. Ни следа болезни или усталости. Только легкая синева, будто нас разделял грозовой фронт.
(Теперь, несколько месяцев спустя, тускнеют и картинка, и боль. Боль становится тупой и прячется в глубине; это уже никак не связано с тобой, дядя. Это скорбь по самому себе.)
…Когда закрывали крышку гроба, я не смотрел в него. Грязь, красное дерево, облупившаяся позолота, цветы, мелькающие лопаты, облегченные вздохи и всхлипы – но тебя-то там не было! Я смотрел на твоих полинявших любовниц, только что осознавших приговор, вынесенный временем; на твоих всесильных друзей, чуть ли не впервые столкнувшихся с проблемой, которую нельзя «уладить», и потому немного ошарашенных; на твоих коллег, которым ты освободил лыжню, на твою дочь Нелли, оставшуюся один на один с жизнью и потому обреченную – так же, как я (если, конечно, кто-нибудь срочно о ней не позаботится)… Огромная толпа. Умри я сейчас – на моих похоронах не было бы и двадцатой части тех, кто пришел проводить тебя (меня зароют поспешно или скорее всего сожгут, чтобы не занимал много места). Но ты умудрился достать всех!
Через пару минут мой «всадник» вырубился. Такое случалось с ним все чаще и чаще. По-моему, периоды отключки были распределены хаотически, что причиняло мне немалые неудобства. Вот и тогда это имело последствия.
…Когда твой дружок Шварц расставил на капоте стоявшего поблизости «мерседеса» акустические колонки, из которых вскоре грянул цыганский хор, я не удержался и захохотал. Мне понадобилось всего мгновение, чтобы увидеть ошеломленные и покрывшиеся белилами рожи собравшихся клоунов, а потом я согнулся пополам и начал смеяться прямо в могилу. Я сильно рисковал, демонстрируя неконтролируемое поведение.
Если кто-то и обратил на меня внимание, то наверняка подумал, что парень решил проблеваться. Пока голос солиста взбирался в стратосферу, мои слезы смешивались с дождевой водой. О Господи, как мне было хорошо! Едва ли не последний раз в жизни…
Этой веселой музыкой ты плюнул в морду прибравшей тебя вечности и отменил ее.
Навечно.
Шварц подошел ко мне, положил руку на плечо и задал тот же вопрос, который задавал тридцать шесть часов назад, когда мы встретились в дядиной квартире.
– Чем ты сейчас занимаешься?
– Ничем.
Он хмыкнул.
– Смотри не попади в группу риска.
(Я не «голубой» и не наркоман. Мы оба знали, о чем он говорит. Мой
КОП (коэффициент общественной полезности) стремительно падал. За последние четыре месяца – на пятьдесят два пункта. Я действительно оказался в опасной зоне. И я не слыхал о тех, кто, опустившись, снова выкарабкивается наверх.
Но имелась веская причина моего «падения». Говорю вам: эта проклятая штуковина в моей башке барахлила непредсказуемым образом. И прежде чем я открыл в себе новые способности, прошло немало времени.
Вообще-то вероятность отказа (или смерти?) «всадника» составляет что-то около одной десятимиллионной. Поэтому я мог считать себя членом самого элитарного клуба на планете. По официальной статистике, нас около тысячи, и все мы – потенциальные покойники. Хуже, чем беглые пациенты психушки.)
– Помощь нужна? – спросил Шварц.
На этот раз я не понял, что он имеет в виду. Если деньги, то мне не помешала бы пара сотен, чтобы продержаться до конца года. Если душеспасительные беседы, то я был сыт ими по горло. Особенно доставало «неподдельное» участие.
Я решил не рисковать и помотал головой – возможно, отказавшись от билета на тот чертов экспресс, который везет всех счастливчиков к таким же пышным и незаурядным похоронам.
– Если передумаешь, я в твоем распоряжении, – сказал Шварц и протянул мне визитную карточку. Поднес яд, действующий настолько медленно, что о нем забываешь. – Береги себя, малыш. – Никчемное пожелание на прощание.
Визитка была черного цвета, как будто ее вырезали из траурных лент.
Тогда это не показалось мне странным. Я сунул клочок бумаги в карман – туда, где лежали деньги, счет за междугородный телефонный разговор, карточка на получение дозы в аптеке и джокер из затерявшейся колоды.
Я видел, как Нелли упрятали в папин лимузин. Последняя дядина женщина уехала на «мазде» с каким-то безупречно корректным пожилым красавцем, подернутым сединой, словно старый тополь. Чьи-то голоса предлагали меня подвезти. Я не знал, куда мне деваться. Ничего не осталось. Даже дома, в который хотелось бы вернуться.
Но человек так устроен, что все его «жалобы» и фразы типа «не могу без тебя жить» обычно сильно преувеличены. Вернувшись домой, я обнаружил, что пропал дядин сувенир, доставшийся ему от деда, – русский серебряный рубль двадцать четвертого года с удовлетворенным жизнью молотобойцем и восходящим солнцем нового мира на заднем плане.
Девять граммов чистого серебра. В чьих грязных руках оно теперь находилось? А может, кто-то заранее побеспокоился о том, чтобы я не отлил для него серебряную пулю?..
Дурные предчувствия – это не так уж мало, если вы понимаете, о чем я. В общем, был повод напиться.
И я честно его использовал.
5. ДИНА
Потом я разглядел у тебя на голове плохо замаскированное отверстие.
То ли череп был пробит пулей, то ли остался след хирургического вмешательства. В последнем случае нет ничего удивительного – соответствующая операция по изъятию «всадника» обязательна в течение тридцати шести часов и для всех без исключения. Ему же, бедняге, нечем питаться в трупе…
Я так понимаю, что этим ребятам, сидящим на самом верху и дергающим за ниточки, не нужны муляжи с высоким коэффициентом общественной полезности. Хватит и живых. Но мне было достаточно и подозрений. Постепенно я внушил себе, что тебя убрали. Так было… романтичнее, что ли. Хоть и дешевая романтика, однако лучше, чем никакая.
…Твое лицо… Как мне сохранить в памяти твое лицо? Гипсовая маска, фотография, видеозапись – все это не то. Память изнашивает образы, как тело – старую одежду. В конце концов остаются лохмотья, неспособные согреть и прикрыть голую уязвимую кожу. Нужно воспроизвести слишком многое: ту черную осень; грачей в опрокинутой луже неба; оцепеневшие деревья; гробокопателей, с вожделением ожидающих награды за старание; людей в лоснящихся плащах; дурацкие надписи на венках; запах сырой земли и гниющих листьев. И твое лицо – незначительный рельеф над ровным, как горизонт, краем гроба. Ни следа болезни или усталости. Только легкая синева, будто нас разделял грозовой фронт.
(Теперь, несколько месяцев спустя, тускнеют и картинка, и боль. Боль становится тупой и прячется в глубине; это уже никак не связано с тобой, дядя. Это скорбь по самому себе.)
…Когда закрывали крышку гроба, я не смотрел в него. Грязь, красное дерево, облупившаяся позолота, цветы, мелькающие лопаты, облегченные вздохи и всхлипы – но тебя-то там не было! Я смотрел на твоих полинявших любовниц, только что осознавших приговор, вынесенный временем; на твоих всесильных друзей, чуть ли не впервые столкнувшихся с проблемой, которую нельзя «уладить», и потому немного ошарашенных; на твоих коллег, которым ты освободил лыжню, на твою дочь Нелли, оставшуюся один на один с жизнью и потому обреченную – так же, как я (если, конечно, кто-нибудь срочно о ней не позаботится)… Огромная толпа. Умри я сейчас – на моих похоронах не было бы и двадцатой части тех, кто пришел проводить тебя (меня зароют поспешно или скорее всего сожгут, чтобы не занимал много места). Но ты умудрился достать всех!
Через пару минут мой «всадник» вырубился. Такое случалось с ним все чаще и чаще. По-моему, периоды отключки были распределены хаотически, что причиняло мне немалые неудобства. Вот и тогда это имело последствия.
…Когда твой дружок Шварц расставил на капоте стоявшего поблизости «мерседеса» акустические колонки, из которых вскоре грянул цыганский хор, я не удержался и захохотал. Мне понадобилось всего мгновение, чтобы увидеть ошеломленные и покрывшиеся белилами рожи собравшихся клоунов, а потом я согнулся пополам и начал смеяться прямо в могилу. Я сильно рисковал, демонстрируя неконтролируемое поведение.
Если кто-то и обратил на меня внимание, то наверняка подумал, что парень решил проблеваться. Пока голос солиста взбирался в стратосферу, мои слезы смешивались с дождевой водой. О Господи, как мне было хорошо! Едва ли не последний раз в жизни…
Этой веселой музыкой ты плюнул в морду прибравшей тебя вечности и отменил ее.
Навечно.
* * *
Смутно помню, как закончился тот день. Еще одно сильное впечатление: длинная вереница автомобилей, вытянувшихся вдоль кладбищенской стены. Возникало чувство принадлежности к некоему могущественному клану – абсолютно жалкое и абсолютно иллюзорное. Момент возбуждения – выяснилось, что со стоянки угнали чью-то «альфу». Все сразу стало на свои места. И я понял: жив ты или мертв – от этого ничего не меняется.Шварц подошел ко мне, положил руку на плечо и задал тот же вопрос, который задавал тридцать шесть часов назад, когда мы встретились в дядиной квартире.
– Чем ты сейчас занимаешься?
– Ничем.
Он хмыкнул.
– Смотри не попади в группу риска.
(Я не «голубой» и не наркоман. Мы оба знали, о чем он говорит. Мой
КОП (коэффициент общественной полезности) стремительно падал. За последние четыре месяца – на пятьдесят два пункта. Я действительно оказался в опасной зоне. И я не слыхал о тех, кто, опустившись, снова выкарабкивается наверх.
Но имелась веская причина моего «падения». Говорю вам: эта проклятая штуковина в моей башке барахлила непредсказуемым образом. И прежде чем я открыл в себе новые способности, прошло немало времени.
Вообще-то вероятность отказа (или смерти?) «всадника» составляет что-то около одной десятимиллионной. Поэтому я мог считать себя членом самого элитарного клуба на планете. По официальной статистике, нас около тысячи, и все мы – потенциальные покойники. Хуже, чем беглые пациенты психушки.)
– Помощь нужна? – спросил Шварц.
На этот раз я не понял, что он имеет в виду. Если деньги, то мне не помешала бы пара сотен, чтобы продержаться до конца года. Если душеспасительные беседы, то я был сыт ими по горло. Особенно доставало «неподдельное» участие.
Я решил не рисковать и помотал головой – возможно, отказавшись от билета на тот чертов экспресс, который везет всех счастливчиков к таким же пышным и незаурядным похоронам.
– Если передумаешь, я в твоем распоряжении, – сказал Шварц и протянул мне визитную карточку. Поднес яд, действующий настолько медленно, что о нем забываешь. – Береги себя, малыш. – Никчемное пожелание на прощание.
Визитка была черного цвета, как будто ее вырезали из траурных лент.
Тогда это не показалось мне странным. Я сунул клочок бумаги в карман – туда, где лежали деньги, счет за междугородный телефонный разговор, карточка на получение дозы в аптеке и джокер из затерявшейся колоды.
Я видел, как Нелли упрятали в папин лимузин. Последняя дядина женщина уехала на «мазде» с каким-то безупречно корректным пожилым красавцем, подернутым сединой, словно старый тополь. Чьи-то голоса предлагали меня подвезти. Я не знал, куда мне деваться. Ничего не осталось. Даже дома, в который хотелось бы вернуться.
Но человек так устроен, что все его «жалобы» и фразы типа «не могу без тебя жить» обычно сильно преувеличены. Вернувшись домой, я обнаружил, что пропал дядин сувенир, доставшийся ему от деда, – русский серебряный рубль двадцать четвертого года с удовлетворенным жизнью молотобойцем и восходящим солнцем нового мира на заднем плане.
Девять граммов чистого серебра. В чьих грязных руках оно теперь находилось? А может, кто-то заранее побеспокоился о том, чтобы я не отлил для него серебряную пулю?..
Дурные предчувствия – это не так уж мало, если вы понимаете, о чем я. В общем, был повод напиться.
И я честно его использовал.
5. ДИНА
До полуночи она не скучала. Поболтала по телефону с подругами – с теми, кого можно было поймать дома. Испытала белую зависть, когда узнала, кто и как будет веселиться в эту ночь. Стало ясно, что даже ближайшие из друзей отдалились еще на полшага. Полшага на долгом многолетнем пути к одиночеству. Почти незаметное расстояние. Так устроена жизнь. Некого винить в этом. Время задумываться над тем, стоило ли менять одну тюрьму на другую, еще не пришло…
Дина подпилила задравшийся ноготь, критически рассмотрела себя в зеркале. Для своих двадцати шести она была еще в полном порядке. Но настроение от этого только ухудшилось. Как поговаривали у нее в агентстве, «такой товар пропадает». В шутку, конечно, но в каждой шутке…
Около одиннадцати она вспомнила о своей школьной подруге Ольге – некрасивой, незаметной и почти наверняка все еще незамужней. Та никогда не вызывала у парней даже мимолетного интереса.
Ольга жила со своей матерью в соседнем доме, но после окончания школы Дина встречала ее редко. А когда встречала, разговор не клеился. За последний год они не виделись ни разу. По слухам, Ольга тяжело болела. Когда нам хорошо, нас окружают успешные люди; когда нам плохо, мы тянемся к тем, кому еще хуже. Похоже, это всего лишь вопрос резонанса…
Дина набрала номер, который помнила наизусть.
– Алло? – Если бы не знакомый голос, Дина подумала бы, что говорит автомат.
– С наступающим вас! Можно Олю?
– Ольга в больнице. – Тон матери был ледяным. – И вряд ли уже оттуда выйдет. Это ты, Дина?
– Да. А в какой больнице?
На том конце провода возникла пауза.
– Это не важно. Она никого не хочет видеть. Не советую навещать ее. Зрелище кошмарное. – Безразличие матери было хуже, чем рыдания и вой. За ним угадывалась непроницаемая стена страдания, о которую разбивалось пустое сочувствие посторонних.
– Все так плохо?.. – робко спросила Дина.
– До свидания.
Мать Ольги положила трубку. Дина чувствовала себя так, будто ей надавали пощечин. Они и сама презирала себя, хотя это было глупо…
Чтобы немного успокоиться, она зашла в детскую. Ян безмятежно спал. Она обещала разбудить его к приходу Деда Мороза. Кажется, он уже начинал догадываться, что никакого Деда Мороза не существует, а подарки появляются отнюдь не из его мешка.
Несколько минут она смотрела на сына и вскоре перестала испытывать чувство стыда и чудовищной неловкости. Только рядом с ним и еще, пожалуй, рядом с мужем она освобождалась от давления дурацких условностей. Означало ли это, что большую часть времени она прячется под различными масками, включая ту, носить которую труднее всего, – маску естественности? Не хотелось думать ни о чем. Хотелось только, чтобы Марк был дома.
«Ты нужен мне сегодня, и к черту твой клуб!» – мысленно обратилась она к мужу. Звонить ему она считала неудобным и знала, что ему это тоже не понравится. Он действительно был ей нужен. Она пыталась вспомнить, когда в последний раз они занимались любовью. Двенадцать дней назад? Тринадцать? Ничего особенного. Бледная тень былого. Теперь Марк сам стал таким затраханным, что секс превратился в приятную, но тяжкую работу. Кое-что он делал лишь для того, чтобы не обидеть ее. Оскорбительно? Она так не думала, чувствуя его старую любовь, погребенную где-то под наслоениями новых проблем. Он был уставшим и каким-то заблудшим. Вернее, они оба были такими и даже не заметили, когда именно закончился пикник на залитом солнцем лугу молодости и когда их окружила серая бытовая помойка. И по ночам уже не пылал костер любви, а холодно мерцал не тающий лед. То, что ярко горит, быстро сгорает… С некоторых пор они кружили под вечным дождем, пряча от сырости свои чувства и узнавая среди отбросов обрывки прежнего карнавала, уже не способные вызвать радость, желание, взаимную страсть…
Нет, так дальше нельзя. Она решила прогнать тоску, которая подкрадывалась из темных углов квартиры, зарождалась в тишине и незаметно проникала внутрь, будто отравленный воздух. Она налила себе бокал красного вина, включила музыку «Tangerine Dream» и села на диван. Циферблат, белеющий в полумраке, вдруг показался ей человеческим лицом – расплывшимся, застывшим, безразличным и… покрытым пудрой, будто физиономия актера в каком-то извращенном театре.
Дина отвела взгляд от часов и стала рассматривать маленькую живую ель, растущую в заполненном землей пластиковом горшке. Ель была украшена пятью миниатюрными игрушками, которые Ян выбрал и повесил сам. Вначале его выбор показался Дине немного странным, однако теперь она увидела в этом намек на неизвестную ей таинственную сказку. Старуха-колдунья, моряк, принцесса, розовый фламинго и дракон. Персонажи в наличии; дело за малым. Только фламинго не очень вписывался в этот ряд. Да и хочет ли она услышать эту сказку, независимо от того, КТО расскажет ее? Пожалуй, нет…
Дина прилегла, поставив бокал себе на живот, и пошарила рукой по дивану. Нащупала пульт дистанционного управления и включила телевизор, убрав звук. Некоторое время она смотрела на чужое немое веселье, говорящие головы, сверкающую ночь, кукольные лица, потом созерцала голубоватое мерцание на потолке, в котором было что-то завораживающее. В груди разлилось приятное тепло, постепенно вытеснившее тоску…
Дина направилась в детскую и разбудила Яна. Чаще всего он просыпался трудно, будто возвращался издалека, из мрачной страны в промежутке недоступных грез и кошмаров. Порой ей становилось не по себе при мысли, что ТАК ОНО И БЫЛО. Но семейный врач утверждал – возможно, просто успокаивая ее, – что это всего лишь признак очень крепкого детского сна. Здорового сна…
В этот раз Ян проснулся сразу же и некоторое время повалялся, притворяясь сонным и наблюдая за нею сквозь полуприкрытые веки. Маленький хитрец, конечно, готовился получить подарок. Интересно, подумала она, откуда это у него – взрослая манера оттягивать удовольствие, почти сладострастно смаковать предвкушение с мудростью эпикурейца?..
– Вставай, милый. – Она похлопала его по руке. – С Новым годом!
По такому случаю я собираюсь угостить тебя шампанским.
– А где папа?
– Разве ты не знаешь?
– Ах да… Когда он приедет?
– Утром. Наверное.
На несколько секунд его лицо стало гротескно печальным. Отца он любил самозабвенно. Дина улыбнулась.
– Я думаю, он позвонит, чтобы поговорить с тобой. Может быть, уже звонил, а ты проспал. Не хочешь взглянуть на подарок?
Его взгляд прояснился.
– Конечно, хочу. Но сначала…
Он запустил руку под подушку и сделал эффектную паузу, пытливо всматриваясь в лицо матери. С каждым днем он удивлял Дину все больше. Иногда казался маленьким старичком. Сейчас она действительно была заинтригована.
– У меня тоже есть для тебя подарок, – объявил Ян. – С Новым годом, мама!
Наблюдая за реакцией Дины, он медленно потянул из-под подушки серебряную цепочку. К цепочке был прикреплен диск из какого-то темного камня, окаймленного серебром.
Дина взяла диск в руку. Серебро потемнело; на поверхности камня была видна паутина царапин, образовавшихся естественным путем. На металле не было ни пробы, ни заводского клейма. Под определенным углом зрения в толще камня возникало некое изображение – мерцающее и зеленоватое, будто кошачьи глаза в темноте. На ощупь камень оказался теплым, как человеческое тело, что, впрочем, было вполне объяснимым.
Держа его против лампы ночника, Дина попыталась рассмотреть пересекающиеся штрихи. Внезапно она поняла, что это иероглифы. Один – похожий на незавершенный наскальный рисунок человека с торчащим фаллосом, второй – зигзаг в четырехугольнике, пересеченный вертикальной линией.
– Спасибо, дорогой, я очень тронута. Но где ты это взял?
– Купил в антикварной лавке.
– Ты уже знаешь такие слова? – Почему-то ее это не удивляло.
– Специально выучил, – гордо подтвердил он. – А деньги – ты не думай! – я взял…
– Тс-с-с! – Она приложила палец к губам. – Не говори мне. По-моему, это ваша с папой тайна.
Он комично закрыл ладошкой рот и покивал, признавая, что чуть не проговорился.
– Ты сам выбирал? – Она вращала украшение (хотя вряд ли украшение), пытаясь понять, подделка ли это или действительно старая вещь.
– Да. Папе было некогда. Эта штука мне сразу понравилась. Дядька советовал взять кольцо, но я не захотел, – простодушно сказал Ян. – Кольцо было золотое, а ты золота не носишь, правда?
– Какой дядька? – Что-то насторожило ее.
– Продавец в лавке. Он такой… такой странный.
– Хм, Янчик… Спасибо тебе огромное, но лучше не ходи
один в… – Она запнулась, потому что не умела запрещать.
– Куда?
– Туда. – Она потрепала его по голове. – Обещай, что будешь брать с собой маму или папу!
– А как же мой подарок? – Он погрозил ей пальцем.
Дина повела подбородком в сторону гостиной. Он выскочил из постели и зашлепал по паркету босыми ногами. Минуту длилась тишина. Наверное, он пытался угадать, что лежит под елкой. Затем раздалось шуршание упаковочной бумаги и радостный возглас.
Дина задержалась в спальне, ощущая ладонью тепло и приятную тяжесть черного диска с иероглифами. Эта вещь была ЧУЖОЙ. Что делать с нею? Дина хотела повесить ее себе на шею, но в тот момент, когда камень прикоснулся к груди, она испытала внезапный дискомфорт, чуть ли не отвращение, будто он был украшением, снятым с мертвеца, или фетишем какой-то опасной секты… Она помотала головой, отгоняя зарождавшийся страх, сунула камень в карман и вернулась в гостиную.
Тут Ян бросился ей на шею. Он получил в подарок детские горные лыжи с ботинками, а это означало, что отец действительно возьмет его с собой на Домбай. Когда? Этот вопрос был второстепенным и несущественным. Папа обещал ему лыжи и сдержал свое слово – вот что было важнее всего.
После четырех часов утра у Яна начали слипаться веки. До детской он не добрался и рухнул прямо на диван. Дина пожалела его и укрыла пледом, затем налила себе еще красного. Так незаметно она выпила почти всю бутылку. Сейчас ей казалось, что праздничная ночь прошла не так уж плохо.
Однако ночь еще не закончилась.
6. МАРК
Пока машина мчалась по пустынным обледенелым улицам, он молился. Его молитва была до смешного короткой и простой. Она состояла всего из четырех слов: «Пожалуйста, только не сегодня!» Как будто в любое другое время он был бы лучше готов к неприятностям, которые всегда заставали его врасплох! В противном случае это уже не неприятности, а запланированные потери…
Он пытался избежать хотя бы мелких досадных помех. Беседа с инспектором означала бы невыносимую задержку, поэтому он сбрасывал скорость, проезжая мимо редких постов. Но не слишком, иначе точно примут за пьяного. Тот вариант, когда чрезмерная аккуратность может повредить.
Ему повезло. Он проскочил через центр, всего лишь дважды притормозив на светофорах и встретив по пути не больше десятка машин.
Несмотря на то что обогреватель исправно нагнетал в салон теплый воздух, Марк ощущал мерзкий холодок внутри, будто напротив сердца образовалась дыра, из которой веяло подвальным холодом. И еще запах… Откуда в его машине взялся запах сырой земли?!
Он даже включил свет и посмотрел вниз. К коврику прилипло несколько оттаявших комьев, но вряд ли они могли пахнуть так сильно. Тем более что на зеркале заднего вида болтался листок эвкалиптового ароматизатора.
Марк свернул с проспекта за угол и увидел абсолютно темные кварталы к северу от Центрального парка. Это было похоже на регулярно повторявшиеся и все равно каждый раз неожиданные эффекты осени – когда в пору листопада внезапно открываются пустоты в небе и некстати обнажается даль. Но сейчас там, где обычно сверкала россыпь электрических огней, зияла каверна, казавшаяся еще более темной по контрасту со слепящими лучами прожекторов, которые метались по краям и даже не пытались высветить сердцевину мрака…
Марк подъехал к колонне спецмашин и пристроился в хвост. Жест автоинпектора был предельно ясен. Дальше стоял кордон. За натянутой сверкающей лентой начинался хаос – там были видны поваленные деревья, столбы, спутанные петли оборванных проводов, и блестело на снегу битое стекло.
Марк ощутил внезапно свалившийся на него тяжкий груз неотвратимости. Примерно такое же чувство он испытывал дважды – за некоторое время до того, как ему сообщали о смерти близких. Что-то сгущалось в воздухе, холодели кишки, отрава ясновидения проникала в мозг… Потом раздавался телефонный звонок – и все. Он точно знал, какие слова произнесет голос на том конце провода.
Он вышел из машины и подошел к патрульным. Взгляд натыкался на хмурые и усталые лица. Еще бы – никому не хотелось торчать на ледяном ветру в такую ночь.
– Что случилось?
– Езжай отсюда! – грубо ответил человек в куртке с сержантскими погонами.
– У меня там жена и ребенок… – начал было Марк, но патрульный резко повернулся к нему. От него несло перегаром.
– Думаешь, ты один такой? Приходи утром, все узнаешь. А сейчас проваливай. По-хорошему говорю…
Доказывать что-либо было бесполезно. У Марка имелся на сей счет кое-какой печальный опыт. Он испытывал стойкое отвращение к аккуратным коридорам бюрократического ада. Но было кое-что похуже. Когда бюрократическая машина срасталась с аппаратом подавления, получалась та еще соковыжималка!
Он молча сел в машину и завел двигатель, не представляя, что делать дальше. Отъехать, найти место поспокойнее и дождаться рассвета? Бензин есть, и обогрев работает. Или завалиться к кому-нибудь из друзей? Или (ха-ха!) позвонить адвокату? Но кто мог сейчас помочь ему хотя бы в самой ничтожной малости? Есть вещи, которые приходится расхлебывать самому.
Однако сам он не мог помочь себе. Просто не знал – как. Судя по тому, что он видел возле кордона, в его районе произошла серьезная авария, если не катастрофа. Тихая катастрофа. А наличие оцепления заставляло предположить самое худшее…
Он включил приемник, чтобы послушать ночные новости, но тут затрещал мобильный телефон. Он схватил трубку и с величайшим облегчением узнал голос жены, пробивавшийся сквозь треск помех, словно она была на Марсе.
– Наконец-то!.. Ни о чем не спрашивай, потом все объясню. Ты в порядке? – Пожалуй, это прозвучало чересчур обыденно, учитывая сложившиеся обстоятельства.
– У меня все нормально. А ты где?
– Я же сказала – об этом потом. Ты знаешь бар «Махаон»?
Марк успел удивиться – про себя. Он-то знал, но откуда знала она? Ни разу они не бывали в «Махаоне» вместе. Это было явно не то место, где проводят вечера счастливые семейные парочки. А они, что ни говори, были счастливой парочкой. До нынешнего Нового года…
– Конечно, знаю.
– Жди меня там. Буду минут через сорок. Максимум через час.
Она дала отбой, оставив его в полнейшем недоумении. «Буду»? А где же Ян? Она ни словом о нем не обмолвилась. Не похоже на Дину, хотя Марк мог дать голову на отсечение, что разговаривал именно с нею. Ее голос, ее манера, но не ее эмоции. Впрочем, он допускал, что она могла пережить нечто такое, после чего человек выпадает на время из привычных рамок. По крайней мере она жива, здорова, и Ян, судя по всему, тоже. Все остальное было не так уж важно.
Марк развернулся и медленно поехал к «Махаону». Усталость незаметно превратилась в мягкую, обволакивающую и не слишком навязчивую пелену. Может быть, потому, что в этой пелене увязали тревожные мысли. Если не делать резких движений, состояние почти нормальное.
Он рассчитывал забрать Дину из бара и снять номер в каком-нибудь мотеле – при условии, что Ян в полном порядке. Обо всем прочем он сможет думать только тогда, когда проспит часов шестнадцать…
Внутри бара было уютно, тепло и спокойно. Тут мог громко разрыдаться пьяница, но ни разу дело не доходило до потасовки. Бар работал даже тогда, когда закрывались все другие заведения, в любые праздники или траурные дни. Вероятно, у хозяина был на то свой резон и тонкий расчет. Если идти больше некуда, остается одна дорога – в «Махаон». Для всех заблудших и потерянных. Утешительный тупик в конце скорбного пути. Не то чтобы Марк ощущал себя таким уж парией, однако здешний декадентский душок явно пришелся ему по вкусу.
Тут давно устоялась особая атмосфера и звучала только хорошая блюзовая музыка. Сюда приходили те, кто задыхался от одиночества в гостиничных номерах; опустившиеся и постаревшие красотки; потенциальные самоубийцы, с радостью соглашавшиеся на очередную отсрочку; спившиеся художники, поднакопившие деньжат на дешевое пойло; непризнанные поэты индустриальных помоек; холостяки, страдающие от бессонницы на исходе ночи, и случайные прохожие, которых бар либо принимал в свое закрытое от мира чрево, либо нет. Но если уж принимал, то человек становился постоянным клиентом надолго. Кое-кто – до самой смерти.
Это было последнее пристанище, что-то вроде клуба изгоев, более или менее остро ощущавших свою вечную бездомность – конечно, в экзистенциальном смысле, потому что некоторые из этих «бедняг» давно сколотили себе состояния и имели особняки в престижных районах. В «Махаоне» все были равны. Любой находил себе интересного собеседника. Каждый – банкир, нищий, инвалид, брошенная женщина, биржевой маклер, неудачник, университетский профессор, игрок, полное ничтожество – мог ощутить на время родство с кем-нибудь, родство, изрядно спрыснутое алкоголем. Они были в чем-то одинаковы и так понятны друг другу – эти люди, пропивающие то, за что было заплачено кусочком души – не важно когда: сегодня или тридцать лет назад…
Дина подпилила задравшийся ноготь, критически рассмотрела себя в зеркале. Для своих двадцати шести она была еще в полном порядке. Но настроение от этого только ухудшилось. Как поговаривали у нее в агентстве, «такой товар пропадает». В шутку, конечно, но в каждой шутке…
Около одиннадцати она вспомнила о своей школьной подруге Ольге – некрасивой, незаметной и почти наверняка все еще незамужней. Та никогда не вызывала у парней даже мимолетного интереса.
Ольга жила со своей матерью в соседнем доме, но после окончания школы Дина встречала ее редко. А когда встречала, разговор не клеился. За последний год они не виделись ни разу. По слухам, Ольга тяжело болела. Когда нам хорошо, нас окружают успешные люди; когда нам плохо, мы тянемся к тем, кому еще хуже. Похоже, это всего лишь вопрос резонанса…
Дина набрала номер, который помнила наизусть.
– Алло? – Если бы не знакомый голос, Дина подумала бы, что говорит автомат.
– С наступающим вас! Можно Олю?
– Ольга в больнице. – Тон матери был ледяным. – И вряд ли уже оттуда выйдет. Это ты, Дина?
– Да. А в какой больнице?
На том конце провода возникла пауза.
– Это не важно. Она никого не хочет видеть. Не советую навещать ее. Зрелище кошмарное. – Безразличие матери было хуже, чем рыдания и вой. За ним угадывалась непроницаемая стена страдания, о которую разбивалось пустое сочувствие посторонних.
– Все так плохо?.. – робко спросила Дина.
– До свидания.
Мать Ольги положила трубку. Дина чувствовала себя так, будто ей надавали пощечин. Они и сама презирала себя, хотя это было глупо…
Чтобы немного успокоиться, она зашла в детскую. Ян безмятежно спал. Она обещала разбудить его к приходу Деда Мороза. Кажется, он уже начинал догадываться, что никакого Деда Мороза не существует, а подарки появляются отнюдь не из его мешка.
Несколько минут она смотрела на сына и вскоре перестала испытывать чувство стыда и чудовищной неловкости. Только рядом с ним и еще, пожалуй, рядом с мужем она освобождалась от давления дурацких условностей. Означало ли это, что большую часть времени она прячется под различными масками, включая ту, носить которую труднее всего, – маску естественности? Не хотелось думать ни о чем. Хотелось только, чтобы Марк был дома.
«Ты нужен мне сегодня, и к черту твой клуб!» – мысленно обратилась она к мужу. Звонить ему она считала неудобным и знала, что ему это тоже не понравится. Он действительно был ей нужен. Она пыталась вспомнить, когда в последний раз они занимались любовью. Двенадцать дней назад? Тринадцать? Ничего особенного. Бледная тень былого. Теперь Марк сам стал таким затраханным, что секс превратился в приятную, но тяжкую работу. Кое-что он делал лишь для того, чтобы не обидеть ее. Оскорбительно? Она так не думала, чувствуя его старую любовь, погребенную где-то под наслоениями новых проблем. Он был уставшим и каким-то заблудшим. Вернее, они оба были такими и даже не заметили, когда именно закончился пикник на залитом солнцем лугу молодости и когда их окружила серая бытовая помойка. И по ночам уже не пылал костер любви, а холодно мерцал не тающий лед. То, что ярко горит, быстро сгорает… С некоторых пор они кружили под вечным дождем, пряча от сырости свои чувства и узнавая среди отбросов обрывки прежнего карнавала, уже не способные вызвать радость, желание, взаимную страсть…
Нет, так дальше нельзя. Она решила прогнать тоску, которая подкрадывалась из темных углов квартиры, зарождалась в тишине и незаметно проникала внутрь, будто отравленный воздух. Она налила себе бокал красного вина, включила музыку «Tangerine Dream» и села на диван. Циферблат, белеющий в полумраке, вдруг показался ей человеческим лицом – расплывшимся, застывшим, безразличным и… покрытым пудрой, будто физиономия актера в каком-то извращенном театре.
Дина отвела взгляд от часов и стала рассматривать маленькую живую ель, растущую в заполненном землей пластиковом горшке. Ель была украшена пятью миниатюрными игрушками, которые Ян выбрал и повесил сам. Вначале его выбор показался Дине немного странным, однако теперь она увидела в этом намек на неизвестную ей таинственную сказку. Старуха-колдунья, моряк, принцесса, розовый фламинго и дракон. Персонажи в наличии; дело за малым. Только фламинго не очень вписывался в этот ряд. Да и хочет ли она услышать эту сказку, независимо от того, КТО расскажет ее? Пожалуй, нет…
Дина прилегла, поставив бокал себе на живот, и пошарила рукой по дивану. Нащупала пульт дистанционного управления и включила телевизор, убрав звук. Некоторое время она смотрела на чужое немое веселье, говорящие головы, сверкающую ночь, кукольные лица, потом созерцала голубоватое мерцание на потолке, в котором было что-то завораживающее. В груди разлилось приятное тепло, постепенно вытеснившее тоску…
* * *
Дина задремала, а когда очнулась, было уже около двух часов. Бокал упал на толстый ковер и не разбился. Вино впиталось без остатка. Она проспала момент наступления Нового года. Ну что ж, она ничего не потеряла.Дина направилась в детскую и разбудила Яна. Чаще всего он просыпался трудно, будто возвращался издалека, из мрачной страны в промежутке недоступных грез и кошмаров. Порой ей становилось не по себе при мысли, что ТАК ОНО И БЫЛО. Но семейный врач утверждал – возможно, просто успокаивая ее, – что это всего лишь признак очень крепкого детского сна. Здорового сна…
В этот раз Ян проснулся сразу же и некоторое время повалялся, притворяясь сонным и наблюдая за нею сквозь полуприкрытые веки. Маленький хитрец, конечно, готовился получить подарок. Интересно, подумала она, откуда это у него – взрослая манера оттягивать удовольствие, почти сладострастно смаковать предвкушение с мудростью эпикурейца?..
– Вставай, милый. – Она похлопала его по руке. – С Новым годом!
По такому случаю я собираюсь угостить тебя шампанским.
– А где папа?
– Разве ты не знаешь?
– Ах да… Когда он приедет?
– Утром. Наверное.
На несколько секунд его лицо стало гротескно печальным. Отца он любил самозабвенно. Дина улыбнулась.
– Я думаю, он позвонит, чтобы поговорить с тобой. Может быть, уже звонил, а ты проспал. Не хочешь взглянуть на подарок?
Его взгляд прояснился.
– Конечно, хочу. Но сначала…
Он запустил руку под подушку и сделал эффектную паузу, пытливо всматриваясь в лицо матери. С каждым днем он удивлял Дину все больше. Иногда казался маленьким старичком. Сейчас она действительно была заинтригована.
– У меня тоже есть для тебя подарок, – объявил Ян. – С Новым годом, мама!
Наблюдая за реакцией Дины, он медленно потянул из-под подушки серебряную цепочку. К цепочке был прикреплен диск из какого-то темного камня, окаймленного серебром.
Дина взяла диск в руку. Серебро потемнело; на поверхности камня была видна паутина царапин, образовавшихся естественным путем. На металле не было ни пробы, ни заводского клейма. Под определенным углом зрения в толще камня возникало некое изображение – мерцающее и зеленоватое, будто кошачьи глаза в темноте. На ощупь камень оказался теплым, как человеческое тело, что, впрочем, было вполне объяснимым.
Держа его против лампы ночника, Дина попыталась рассмотреть пересекающиеся штрихи. Внезапно она поняла, что это иероглифы. Один – похожий на незавершенный наскальный рисунок человека с торчащим фаллосом, второй – зигзаг в четырехугольнике, пересеченный вертикальной линией.
– Спасибо, дорогой, я очень тронута. Но где ты это взял?
– Купил в антикварной лавке.
– Ты уже знаешь такие слова? – Почему-то ее это не удивляло.
– Специально выучил, – гордо подтвердил он. – А деньги – ты не думай! – я взял…
– Тс-с-с! – Она приложила палец к губам. – Не говори мне. По-моему, это ваша с папой тайна.
Он комично закрыл ладошкой рот и покивал, признавая, что чуть не проговорился.
– Ты сам выбирал? – Она вращала украшение (хотя вряд ли украшение), пытаясь понять, подделка ли это или действительно старая вещь.
– Да. Папе было некогда. Эта штука мне сразу понравилась. Дядька советовал взять кольцо, но я не захотел, – простодушно сказал Ян. – Кольцо было золотое, а ты золота не носишь, правда?
– Какой дядька? – Что-то насторожило ее.
– Продавец в лавке. Он такой… такой странный.
– Хм, Янчик… Спасибо тебе огромное, но лучше не ходи
один в… – Она запнулась, потому что не умела запрещать.
– Куда?
– Туда. – Она потрепала его по голове. – Обещай, что будешь брать с собой маму или папу!
– А как же мой подарок? – Он погрозил ей пальцем.
Дина повела подбородком в сторону гостиной. Он выскочил из постели и зашлепал по паркету босыми ногами. Минуту длилась тишина. Наверное, он пытался угадать, что лежит под елкой. Затем раздалось шуршание упаковочной бумаги и радостный возглас.
Дина задержалась в спальне, ощущая ладонью тепло и приятную тяжесть черного диска с иероглифами. Эта вещь была ЧУЖОЙ. Что делать с нею? Дина хотела повесить ее себе на шею, но в тот момент, когда камень прикоснулся к груди, она испытала внезапный дискомфорт, чуть ли не отвращение, будто он был украшением, снятым с мертвеца, или фетишем какой-то опасной секты… Она помотала головой, отгоняя зарождавшийся страх, сунула камень в карман и вернулась в гостиную.
Тут Ян бросился ей на шею. Он получил в подарок детские горные лыжи с ботинками, а это означало, что отец действительно возьмет его с собой на Домбай. Когда? Этот вопрос был второстепенным и несущественным. Папа обещал ему лыжи и сдержал свое слово – вот что было важнее всего.
* * *
Шампанское понравилось Яну даже больше, чем кола. Он пытался выяснить, нельзя ли перейти на «шипучку» совсем. Дине пришлось долго объяснять, что такое алкоголь. Это заинтересовало его еще больше, и она усомнилась в эффективности мягких методов воспитания. Потом он упросил ее поиграть с ним на компьютере, и они сразились в «Heroes-3», причем Дина безнадежно проигрывала.После четырех часов утра у Яна начали слипаться веки. До детской он не добрался и рухнул прямо на диван. Дина пожалела его и укрыла пледом, затем налила себе еще красного. Так незаметно она выпила почти всю бутылку. Сейчас ей казалось, что праздничная ночь прошла не так уж плохо.
Однако ночь еще не закончилась.
6. МАРК
Пока машина мчалась по пустынным обледенелым улицам, он молился. Его молитва была до смешного короткой и простой. Она состояла всего из четырех слов: «Пожалуйста, только не сегодня!» Как будто в любое другое время он был бы лучше готов к неприятностям, которые всегда заставали его врасплох! В противном случае это уже не неприятности, а запланированные потери…
Он пытался избежать хотя бы мелких досадных помех. Беседа с инспектором означала бы невыносимую задержку, поэтому он сбрасывал скорость, проезжая мимо редких постов. Но не слишком, иначе точно примут за пьяного. Тот вариант, когда чрезмерная аккуратность может повредить.
Ему повезло. Он проскочил через центр, всего лишь дважды притормозив на светофорах и встретив по пути не больше десятка машин.
Несмотря на то что обогреватель исправно нагнетал в салон теплый воздух, Марк ощущал мерзкий холодок внутри, будто напротив сердца образовалась дыра, из которой веяло подвальным холодом. И еще запах… Откуда в его машине взялся запах сырой земли?!
Он даже включил свет и посмотрел вниз. К коврику прилипло несколько оттаявших комьев, но вряд ли они могли пахнуть так сильно. Тем более что на зеркале заднего вида болтался листок эвкалиптового ароматизатора.
Марк свернул с проспекта за угол и увидел абсолютно темные кварталы к северу от Центрального парка. Это было похоже на регулярно повторявшиеся и все равно каждый раз неожиданные эффекты осени – когда в пору листопада внезапно открываются пустоты в небе и некстати обнажается даль. Но сейчас там, где обычно сверкала россыпь электрических огней, зияла каверна, казавшаяся еще более темной по контрасту со слепящими лучами прожекторов, которые метались по краям и даже не пытались высветить сердцевину мрака…
Марк подъехал к колонне спецмашин и пристроился в хвост. Жест автоинпектора был предельно ясен. Дальше стоял кордон. За натянутой сверкающей лентой начинался хаос – там были видны поваленные деревья, столбы, спутанные петли оборванных проводов, и блестело на снегу битое стекло.
Марк ощутил внезапно свалившийся на него тяжкий груз неотвратимости. Примерно такое же чувство он испытывал дважды – за некоторое время до того, как ему сообщали о смерти близких. Что-то сгущалось в воздухе, холодели кишки, отрава ясновидения проникала в мозг… Потом раздавался телефонный звонок – и все. Он точно знал, какие слова произнесет голос на том конце провода.
Он вышел из машины и подошел к патрульным. Взгляд натыкался на хмурые и усталые лица. Еще бы – никому не хотелось торчать на ледяном ветру в такую ночь.
– Что случилось?
– Езжай отсюда! – грубо ответил человек в куртке с сержантскими погонами.
– У меня там жена и ребенок… – начал было Марк, но патрульный резко повернулся к нему. От него несло перегаром.
– Думаешь, ты один такой? Приходи утром, все узнаешь. А сейчас проваливай. По-хорошему говорю…
Доказывать что-либо было бесполезно. У Марка имелся на сей счет кое-какой печальный опыт. Он испытывал стойкое отвращение к аккуратным коридорам бюрократического ада. Но было кое-что похуже. Когда бюрократическая машина срасталась с аппаратом подавления, получалась та еще соковыжималка!
Он молча сел в машину и завел двигатель, не представляя, что делать дальше. Отъехать, найти место поспокойнее и дождаться рассвета? Бензин есть, и обогрев работает. Или завалиться к кому-нибудь из друзей? Или (ха-ха!) позвонить адвокату? Но кто мог сейчас помочь ему хотя бы в самой ничтожной малости? Есть вещи, которые приходится расхлебывать самому.
Однако сам он не мог помочь себе. Просто не знал – как. Судя по тому, что он видел возле кордона, в его районе произошла серьезная авария, если не катастрофа. Тихая катастрофа. А наличие оцепления заставляло предположить самое худшее…
Он включил приемник, чтобы послушать ночные новости, но тут затрещал мобильный телефон. Он схватил трубку и с величайшим облегчением узнал голос жены, пробивавшийся сквозь треск помех, словно она была на Марсе.
– Наконец-то!.. Ни о чем не спрашивай, потом все объясню. Ты в порядке? – Пожалуй, это прозвучало чересчур обыденно, учитывая сложившиеся обстоятельства.
– У меня все нормально. А ты где?
– Я же сказала – об этом потом. Ты знаешь бар «Махаон»?
Марк успел удивиться – про себя. Он-то знал, но откуда знала она? Ни разу они не бывали в «Махаоне» вместе. Это было явно не то место, где проводят вечера счастливые семейные парочки. А они, что ни говори, были счастливой парочкой. До нынешнего Нового года…
– Конечно, знаю.
– Жди меня там. Буду минут через сорок. Максимум через час.
Она дала отбой, оставив его в полнейшем недоумении. «Буду»? А где же Ян? Она ни словом о нем не обмолвилась. Не похоже на Дину, хотя Марк мог дать голову на отсечение, что разговаривал именно с нею. Ее голос, ее манера, но не ее эмоции. Впрочем, он допускал, что она могла пережить нечто такое, после чего человек выпадает на время из привычных рамок. По крайней мере она жива, здорова, и Ян, судя по всему, тоже. Все остальное было не так уж важно.
Марк развернулся и медленно поехал к «Махаону». Усталость незаметно превратилась в мягкую, обволакивающую и не слишком навязчивую пелену. Может быть, потому, что в этой пелене увязали тревожные мысли. Если не делать резких движений, состояние почти нормальное.
Он рассчитывал забрать Дину из бара и снять номер в каком-нибудь мотеле – при условии, что Ян в полном порядке. Обо всем прочем он сможет думать только тогда, когда проспит часов шестнадцать…
* * *
Бар «Махаон» был открыт всегда. Марк не помнил случая, чтобы дверь, озаренная жутковатым фиолетово-зеленым сиянием сюрреалистической бабочки, оказалась запертой. Бабочка, раскрывшая над входом неоновые крылья, была прочно и навечно пришпилена стальной арматурой к мрачной кирпичной стене.Внутри бара было уютно, тепло и спокойно. Тут мог громко разрыдаться пьяница, но ни разу дело не доходило до потасовки. Бар работал даже тогда, когда закрывались все другие заведения, в любые праздники или траурные дни. Вероятно, у хозяина был на то свой резон и тонкий расчет. Если идти больше некуда, остается одна дорога – в «Махаон». Для всех заблудших и потерянных. Утешительный тупик в конце скорбного пути. Не то чтобы Марк ощущал себя таким уж парией, однако здешний декадентский душок явно пришелся ему по вкусу.
Тут давно устоялась особая атмосфера и звучала только хорошая блюзовая музыка. Сюда приходили те, кто задыхался от одиночества в гостиничных номерах; опустившиеся и постаревшие красотки; потенциальные самоубийцы, с радостью соглашавшиеся на очередную отсрочку; спившиеся художники, поднакопившие деньжат на дешевое пойло; непризнанные поэты индустриальных помоек; холостяки, страдающие от бессонницы на исходе ночи, и случайные прохожие, которых бар либо принимал в свое закрытое от мира чрево, либо нет. Но если уж принимал, то человек становился постоянным клиентом надолго. Кое-кто – до самой смерти.
Это было последнее пристанище, что-то вроде клуба изгоев, более или менее остро ощущавших свою вечную бездомность – конечно, в экзистенциальном смысле, потому что некоторые из этих «бедняг» давно сколотили себе состояния и имели особняки в престижных районах. В «Махаоне» все были равны. Любой находил себе интересного собеседника. Каждый – банкир, нищий, инвалид, брошенная женщина, биржевой маклер, неудачник, университетский профессор, игрок, полное ничтожество – мог ощутить на время родство с кем-нибудь, родство, изрядно спрыснутое алкоголем. Они были в чем-то одинаковы и так понятны друг другу – эти люди, пропивающие то, за что было заплачено кусочком души – не важно когда: сегодня или тридцать лет назад…