С громадным трудом преодолев искушение сдаться и провалиться в темноту, Дина высвободила руки и направилась в гостиную. До сих пор она тешила себя иллюзией, что в своей квартире найдет все что угодно с закрытыми глазами. Теперь, когда предметы были сдвинуты с привычных мест, перевернуты или разбиты вдребезги, это оказалось не так просто. Для надежности она опиралась плечом на стену.
Перед дверью гостиной ей почудилось, что забрезжил рассвет. Но потом стало ясно, что слабый свет просачивается не через окна. Ее собственная, искаженная и огромная тень упала на потолок и поползла к стене, словно угловатое облако. Дина увидела, где находится источник призрачно-бледного свечения. Она с трудом нагнулась и разгребла осколки стекла. Среди них лежал черный камень с иероглифами. Сейчас сердцевина камня выглядела как звездное скопление, сиявшее в отвердевшем мраке миниатюрного космоса.
Дина ничего не смыслила в излучениях и радиации. Ее уверенность в том, что камень безвреден, ни на чем не основывалась. Во всяком случае, очередную загадку она приняла равнодушно. Какова ни была бы природа этого сияния, оно значительно облегчило ей поиски.
Дина перешагнула через упавший стул. Повсюду ее сопровождал омерзительный стеклянный хруст, от которого сводило зубы и к которому невозможно было привыкнуть. Она протянула руку к ящику, где обычно лежали документы, наличные деньги и кредитные карточки.
В этот момент зазвонил телефон. Аппарат стоял в нише; лишь поэтому он не свалился на пол и не разбился. Пронзительный звук расколол тишину. Затем повторился снова и снова. В паузах Дина слышала собственное участившееся и хриплое дыхание, похожее на зловещий шорох камыша. Звонки пригвоздили ее к месту.
«…Не работает. Наверное, оборван провод…»
Дина ни на секунду не заподозрила Яна в том, что он мог обмануть ее. Просто она столкнулась с новой дикостью в ряду необъяснимых событий этой проклятой ночи.
«Марк!» – вспыхнуло в мозгу. Наконец-то! Сейчас он бросит свой проклятый саксофон, забудет про дурацкий клуб, примчится, отвезет их куда-нибудь, где есть теплая постель, – и все будет в порядке. Никогда больше он не оставит их надолго. Особенно ночью. Отныне они всегда будут вместе. Это урок, который запомнится до самой смерти…
Она подняла трубку и сказала «Алло?». Ей показалось, что ее засасывает черная воронка ватной тишины и это медленное падение в гнетущую неизвестность будет длиться вечно.
Затем внутри воронки зародился какой-то звук, неразличимый шепот, такой слабый, будто он доносился из-под земли. И раздался тихий, далекий смех, прозвучавший тем не менее удивительно отчетливо. Кроме него, не было слышно ни шорохов, ни потрескиваний, неизбежных при обычной связи. От этого смеха волосы вставали дыбом и ледяные мурашки пробегали по спине.
Дину начало трясти.
– Плохи дела, вдовушка. Никто не приедет за тобой, – произнес тонкий женский голос, очень молодой, почти ласковый, но полный какого-то гнусного яда. – Твой щенок – следующий.
Дина отшвырнула от себя трубку, словно из отверстий пластмассовой решетки полезли черви. Затем, подавив приступ страха, схватила ее снова и несколько раз стукнула кулаком по рычагу. Никаких гудков. Телефон был отключен, как и все в этом доме. Она сбросила его на пол, сильно дернув за провод, чтобы узнать хотя бы, воткнут ли штепсель в розетку.
– Мама?! – испуганно позвал Ян из коридора.
«Твой щенок – следующий». Что ж, им почти удалось убедить ее в этом. Она была предупреждена и теперь готова поверить в реальность любой угрозы, в самый плохой исход. Даже в то, что действительно стала вдовой. И откуда только брались силы? Казалось, еще немного – и она упадет, растечется по паркету бесформенным студнем, который уже не будет испытывать ни боли, ни страха, ни приступов острой жалости к себе…
– Уже иду! – крикнула она в ответ, сжимая в руке обрывок провода с косым срезом. Тот был чисто обрублен упавшим стеклом. Означало ли это, что у нее возникли слуховые галлюцинации? А может быть, дело обстояло еще хуже?
«Ты будешь здорово смотреться в психушке, дорогая, – сказала она самой себе. – Муж будет навещать тебя по выходным. А сыну, пожалуй, придется скрывать от своих друзей, что его мать чокнулась во время урагана…»
Поздевавшись над собой, она преодолела растерянность и подкравшееся оцепенение. В ней появилась какая-то холодная сосредоточенность. Рыдать и жалеть себя она будет потом, а сейчас должна спасти сына, уберечь его от новой беды.
Далее Дина действовала трезво и вполне расчетливо. Она нашла деньги, паспорта, наручные часы, сложила в кошелек свои побрякушки и даже на всякий случай достала из бара бутылку водки, как раз поместившуюся в глубоком кармане шубы. Вначале хотела отхлебнуть из нее, но воздержалась, опасаясь, что тогда уж точно свалится прямо на месте.
После этого Дина вернулась за камнем. Вероятно, она потеряла его, когда ползла к дивану. Он был испачкан в крови, и пробивавшееся изнутри сияние приобрело красноватый оттенок.
Дина не сразу решилась взять камень в руки. Но это был подарок Яна, и она подняла его.
Свет пробивался сквозь щели между пальцами, и можно было разглядеть контуры фаланг. Но как только она зажала камень в ладони, сияние стало меркнуть и погасло прежде, чем она успела вернуться в коридор.
Возле входной двери Ян ткнулся головой ей в живот и обхватил руками бедра. Она поняла, чего стоили ему эти несколько минут, проведенных в темноте и одиночестве.
– Кто звонил, мама?
– Не знаю. – Дина слишком устала, чтобы лгать и выдумывать. Она поцеловала сына в мокрую от слез щеку и почувствовала, что к ней возвращается уверенность в себе. Это было как смена лидера в гонке. Сейчас настала ее очередь вести за собой.
9. ЯН
10. ВИНС
11. ДИНА
12. ЯН – ЯНУС
Перед дверью гостиной ей почудилось, что забрезжил рассвет. Но потом стало ясно, что слабый свет просачивается не через окна. Ее собственная, искаженная и огромная тень упала на потолок и поползла к стене, словно угловатое облако. Дина увидела, где находится источник призрачно-бледного свечения. Она с трудом нагнулась и разгребла осколки стекла. Среди них лежал черный камень с иероглифами. Сейчас сердцевина камня выглядела как звездное скопление, сиявшее в отвердевшем мраке миниатюрного космоса.
Дина ничего не смыслила в излучениях и радиации. Ее уверенность в том, что камень безвреден, ни на чем не основывалась. Во всяком случае, очередную загадку она приняла равнодушно. Какова ни была бы природа этого сияния, оно значительно облегчило ей поиски.
Дина перешагнула через упавший стул. Повсюду ее сопровождал омерзительный стеклянный хруст, от которого сводило зубы и к которому невозможно было привыкнуть. Она протянула руку к ящику, где обычно лежали документы, наличные деньги и кредитные карточки.
В этот момент зазвонил телефон. Аппарат стоял в нише; лишь поэтому он не свалился на пол и не разбился. Пронзительный звук расколол тишину. Затем повторился снова и снова. В паузах Дина слышала собственное участившееся и хриплое дыхание, похожее на зловещий шорох камыша. Звонки пригвоздили ее к месту.
«…Не работает. Наверное, оборван провод…»
Дина ни на секунду не заподозрила Яна в том, что он мог обмануть ее. Просто она столкнулась с новой дикостью в ряду необъяснимых событий этой проклятой ночи.
«Марк!» – вспыхнуло в мозгу. Наконец-то! Сейчас он бросит свой проклятый саксофон, забудет про дурацкий клуб, примчится, отвезет их куда-нибудь, где есть теплая постель, – и все будет в порядке. Никогда больше он не оставит их надолго. Особенно ночью. Отныне они всегда будут вместе. Это урок, который запомнится до самой смерти…
Она подняла трубку и сказала «Алло?». Ей показалось, что ее засасывает черная воронка ватной тишины и это медленное падение в гнетущую неизвестность будет длиться вечно.
Затем внутри воронки зародился какой-то звук, неразличимый шепот, такой слабый, будто он доносился из-под земли. И раздался тихий, далекий смех, прозвучавший тем не менее удивительно отчетливо. Кроме него, не было слышно ни шорохов, ни потрескиваний, неизбежных при обычной связи. От этого смеха волосы вставали дыбом и ледяные мурашки пробегали по спине.
Дину начало трясти.
– Плохи дела, вдовушка. Никто не приедет за тобой, – произнес тонкий женский голос, очень молодой, почти ласковый, но полный какого-то гнусного яда. – Твой щенок – следующий.
Дина отшвырнула от себя трубку, словно из отверстий пластмассовой решетки полезли черви. Затем, подавив приступ страха, схватила ее снова и несколько раз стукнула кулаком по рычагу. Никаких гудков. Телефон был отключен, как и все в этом доме. Она сбросила его на пол, сильно дернув за провод, чтобы узнать хотя бы, воткнут ли штепсель в розетку.
– Мама?! – испуганно позвал Ян из коридора.
«Твой щенок – следующий». Что ж, им почти удалось убедить ее в этом. Она была предупреждена и теперь готова поверить в реальность любой угрозы, в самый плохой исход. Даже в то, что действительно стала вдовой. И откуда только брались силы? Казалось, еще немного – и она упадет, растечется по паркету бесформенным студнем, который уже не будет испытывать ни боли, ни страха, ни приступов острой жалости к себе…
– Уже иду! – крикнула она в ответ, сжимая в руке обрывок провода с косым срезом. Тот был чисто обрублен упавшим стеклом. Означало ли это, что у нее возникли слуховые галлюцинации? А может быть, дело обстояло еще хуже?
«Ты будешь здорово смотреться в психушке, дорогая, – сказала она самой себе. – Муж будет навещать тебя по выходным. А сыну, пожалуй, придется скрывать от своих друзей, что его мать чокнулась во время урагана…»
Поздевавшись над собой, она преодолела растерянность и подкравшееся оцепенение. В ней появилась какая-то холодная сосредоточенность. Рыдать и жалеть себя она будет потом, а сейчас должна спасти сына, уберечь его от новой беды.
Далее Дина действовала трезво и вполне расчетливо. Она нашла деньги, паспорта, наручные часы, сложила в кошелек свои побрякушки и даже на всякий случай достала из бара бутылку водки, как раз поместившуюся в глубоком кармане шубы. Вначале хотела отхлебнуть из нее, но воздержалась, опасаясь, что тогда уж точно свалится прямо на месте.
После этого Дина вернулась за камнем. Вероятно, она потеряла его, когда ползла к дивану. Он был испачкан в крови, и пробивавшееся изнутри сияние приобрело красноватый оттенок.
Дина не сразу решилась взять камень в руки. Но это был подарок Яна, и она подняла его.
Свет пробивался сквозь щели между пальцами, и можно было разглядеть контуры фаланг. Но как только она зажала камень в ладони, сияние стало меркнуть и погасло прежде, чем она успела вернуться в коридор.
Возле входной двери Ян ткнулся головой ей в живот и обхватил руками бедра. Она поняла, чего стоили ему эти несколько минут, проведенных в темноте и одиночестве.
– Кто звонил, мама?
– Не знаю. – Дина слишком устала, чтобы лгать и выдумывать. Она поцеловала сына в мокрую от слез щеку и почувствовала, что к ней возвращается уверенность в себе. Это было как смена лидера в гонке. Сейчас настала ее очередь вести за собой.
9. ЯН
…Когда они спускались по лестнице, из шахты лифта донесся стук и приглушенные крики. На него это подействовало так сильно, что он задрожал. Он вспомнил свою недавнюю встречу – восемь, нет, девять снов назад. Рассказывать о ней матери или отцу – а тем более доктору – было абсолютно бессмысленно…
Чем же все закончилось? ТАМ и ТОГДА он впервые узнал, как звучат голоса замурованных заживо. А эти крики были похожи на них.
Слишком похожи.
Чем же все закончилось? ТАМ и ТОГДА он впервые узнал, как звучат голоса замурованных заживо. А эти крики были похожи на них.
Слишком похожи.
10. ВИНС
Надо сказать, что эта стерва пьет только шампанское. Да, вот так. Испорченная интеллигенция «новой волны». Перезрелый персик с ароматной гнильцой… Мне же надо выпить очень много газированной дряни, чтобы хоть что-нибудь ощутить. Поэтому я взял шампанское для Линды и бутылку водки для себя. Вряд ли она докатилась до того, что отдается за бутылку, но я рассчитывал на скидку для старых друзей. Иначе выходило бы, что я обманщик, а я на самом деле честный. Честный и не гордый.
У меня осталось немного денег, но я не был уверен, что этого хватит на такси. Впрочем, ни одной тачки я не видел и порулил в сторону проспекта.
Была какая-то собачья ночь. В том смысле, что на улице было полно нерезаных собак. И я не назвал бы их домашними животными. Они выглядели голодными и опасными, как бегающие плоскогубцы. Мне показалось, что они поглядывают на меня с явным интересом, оценивая доступность куска свежего мяса, упакованного в непрочную ткань и обладающего способностью самостоятельно перемещаться. Наверняка это зрелище пробуждало в них первородные инстинкты. И кто в этом виноват? Конечно же, мясо!
Я не боялся. Я знал, что с ними сделаю, если они посмеют броситься. Некоторое время я отвлеченно размышлял над тем, каково это – быть растерзанным на улице большого города. Представил себе строчку в биографической статье. Не «пал на самое дно и скончался в нищете», не «покончил с собой от несчастной любви» и даже не «повесился в приступе черной меланхолии», а «был съеден стаей одичавших псов в двух шагах от своего дома». Оригинально и заманчиво. Впрочем, о ребятах вроде меня не пишут биографических статей; в лучшем случае я мог попасть в сводку происшествий…
На этот раз все обошлось. Мясо уцелело и продолжало двигаться. У мяса были нескромные желания. Жажда бытия. Оно, видите ли, хотело ощутить полноту жизни. Оно шарило в темноте еще более темным лучом своей нереализованной любви. В нем пульсировала сексуальная энергия. Оно хотело исполнить горячий и самозабвенный танец соития…
Выбравшись на проспект, мясо убедилось в отсутствии патрулей и свернуло головку водочной бутылке. После этого оно припало к горлышку и сделало три обжигающих глотка.
«Всадник» оставался безучастным, а это была почти вожделенная свобода. Но мясо боялось свободы. Оно еще не привыкло к ней. Оно не знало, что делать с таким счастьем. Свобода была действительно огромна; она простиралась во все стороны на миллионы километров и во все времена на миллионы лет, как безграничная вечная пустыня, – и, значит, было все равно в каком месте жить или умереть…
В желудке заработал атомный реактор. Проспект покачнулся, будто палуба океанского лайнера. Где-то в высоте выл ветер и встряхивал гроздья звезд. Здесь, внизу, ветер приподнимал полы моего пальто, трепал потертые джинсы, и я чувствовал себя так, словно прямо из тощих ног растут черные крылья. Слишком слабые, чтобы взлететь. Я испытывал состояние обманчивой легкости – ведь на самом деле я был намертво привязанным дирижаблем и мог подняться в воздух в лучшем случае только на длину каната.
Наконец вдали показалась светящаяся шахматная доска. Я сделал ей «хайль!». Старая рухлядь подкатила к тротуару, позвякивая металлическим корсетом и пуская газы. Я залез в салон, пропахший табачным дымом. Кроме того, совсем недавно кто-то оставил тут приторно-сладкий запах парфюма. Сразу стало ясно, что КОП у таксиста в порядке. Парень был здоров как бык и крепко сжимал своими лапами рулевое колесико.
На то, чтобы добраться к Линде на метро, у меня обычно уходило двадцать минут. Мы ехали полчаса. Еще один дурацкий парадокс жизни в городском лабиринте! Вдобавок печка в салоне не работала, и мерзли ноги, не говоря уже о незримых крыльях любви. Те вообще скоро отпали…
При вырубленном «всаднике» перемены в моем настроении становились просто пугающими. Я снова пил, чтобы не замерзнуть окончательно.
Парень за рулем злобно помалкивал. Он работал. Его глазки пытливо всматривались во мглу за лобовым стеклом. Внезапно он рявкнул:
– Слыхали, вчера таксиста убили?
Я газет не читаю, хотя и выписываю, а по телевизору принципиально смотрю только низкобюджетные фильмы, чтоб не захлебнуться дерьмом. Хватит с меня этой штуковины в башке!
– Ну и что? – сказал я, зная заранее, что разговора не получится.
Парень бросил на меня подозрительный взгляд. Он меня уже ненавидел и проворчал сквозь зубы:
– Потом ему вскрыли череп и вынули «всадника». И еще… Поговаривают, что его опустили в жидкий азот. Работа Черного Хирурга, это точно. Ох, ну и ублюдок!
– А зачем?
– Что?
– В жидкий азот – зачем?
Он посмотрел на меня как на несмышленое дитя. Но я-то знал, что вынуть «всадника» – это совсем не то, что вырезать аппендикс. Тут скальпелем и фонариком не обойдешься. Если, конечно, речь идет не о вандализме, а о повторном использовании. Что же касается жидкого азота… Я действительно не представлял, о чем идет речь.
– Сам знаешь, – разъяснил этот умник и заткнулся до конца поездки.
Однако он успел заронить зерно сомнения в мои плохо соображавшие мозги. Я пытался понять, что мне кажется ложью в сообщении таксиста. По моему скромному разумению, Черный Хирург занимался своим кошмарным ремеслом исключительно из любви к чистому искусству. Он слишком маниакален для вульгарной торговли. Я не мог вообразить себе кретина, который станет платить за такой товар, как незаконно извлеченный «всадник», а тем более подсаживать его себе. Но, возможно, у меня туго с воображением…
Я проклинал эту холодную раздолбанную тачку и ее медлительного увальня-водителя. Его компания нагоняла тоску. Вот он сидит рядом со мной, представитель того же вида животных, и при этом чужд мне, как инопланетянин. К инопланетянину, а особенно к инопланетянке, я испытывал бы по крайней мере слабый интерес. В отношении же таксиста я не испытывал ничего, кроме желания, чтобы он побыстрее исчез из моей жизни.
И я сделал так, что он исчез.
Потом я взял еще одну бутылку водки. Денег хватило в обрез. Я очистился от скверны, но радости это почему-то не доставило.
В окнах нужной мне квартиры было темно. Это меня не смутило. Когда мне чего-то хочется, я разбужу кого угодно. Кажется, Наполеон говорил, что больше четырех часов в сутки спят только идиоты. Сейчас я был с ним полностью согласен.
У меня осталось немного денег, но я не был уверен, что этого хватит на такси. Впрочем, ни одной тачки я не видел и порулил в сторону проспекта.
Была какая-то собачья ночь. В том смысле, что на улице было полно нерезаных собак. И я не назвал бы их домашними животными. Они выглядели голодными и опасными, как бегающие плоскогубцы. Мне показалось, что они поглядывают на меня с явным интересом, оценивая доступность куска свежего мяса, упакованного в непрочную ткань и обладающего способностью самостоятельно перемещаться. Наверняка это зрелище пробуждало в них первородные инстинкты. И кто в этом виноват? Конечно же, мясо!
Я не боялся. Я знал, что с ними сделаю, если они посмеют броситься. Некоторое время я отвлеченно размышлял над тем, каково это – быть растерзанным на улице большого города. Представил себе строчку в биографической статье. Не «пал на самое дно и скончался в нищете», не «покончил с собой от несчастной любви» и даже не «повесился в приступе черной меланхолии», а «был съеден стаей одичавших псов в двух шагах от своего дома». Оригинально и заманчиво. Впрочем, о ребятах вроде меня не пишут биографических статей; в лучшем случае я мог попасть в сводку происшествий…
На этот раз все обошлось. Мясо уцелело и продолжало двигаться. У мяса были нескромные желания. Жажда бытия. Оно, видите ли, хотело ощутить полноту жизни. Оно шарило в темноте еще более темным лучом своей нереализованной любви. В нем пульсировала сексуальная энергия. Оно хотело исполнить горячий и самозабвенный танец соития…
Выбравшись на проспект, мясо убедилось в отсутствии патрулей и свернуло головку водочной бутылке. После этого оно припало к горлышку и сделало три обжигающих глотка.
«Всадник» оставался безучастным, а это была почти вожделенная свобода. Но мясо боялось свободы. Оно еще не привыкло к ней. Оно не знало, что делать с таким счастьем. Свобода была действительно огромна; она простиралась во все стороны на миллионы километров и во все времена на миллионы лет, как безграничная вечная пустыня, – и, значит, было все равно в каком месте жить или умереть…
В желудке заработал атомный реактор. Проспект покачнулся, будто палуба океанского лайнера. Где-то в высоте выл ветер и встряхивал гроздья звезд. Здесь, внизу, ветер приподнимал полы моего пальто, трепал потертые джинсы, и я чувствовал себя так, словно прямо из тощих ног растут черные крылья. Слишком слабые, чтобы взлететь. Я испытывал состояние обманчивой легкости – ведь на самом деле я был намертво привязанным дирижаблем и мог подняться в воздух в лучшем случае только на длину каната.
Наконец вдали показалась светящаяся шахматная доска. Я сделал ей «хайль!». Старая рухлядь подкатила к тротуару, позвякивая металлическим корсетом и пуская газы. Я залез в салон, пропахший табачным дымом. Кроме того, совсем недавно кто-то оставил тут приторно-сладкий запах парфюма. Сразу стало ясно, что КОП у таксиста в порядке. Парень был здоров как бык и крепко сжимал своими лапами рулевое колесико.
На то, чтобы добраться к Линде на метро, у меня обычно уходило двадцать минут. Мы ехали полчаса. Еще один дурацкий парадокс жизни в городском лабиринте! Вдобавок печка в салоне не работала, и мерзли ноги, не говоря уже о незримых крыльях любви. Те вообще скоро отпали…
При вырубленном «всаднике» перемены в моем настроении становились просто пугающими. Я снова пил, чтобы не замерзнуть окончательно.
Парень за рулем злобно помалкивал. Он работал. Его глазки пытливо всматривались во мглу за лобовым стеклом. Внезапно он рявкнул:
– Слыхали, вчера таксиста убили?
Я газет не читаю, хотя и выписываю, а по телевизору принципиально смотрю только низкобюджетные фильмы, чтоб не захлебнуться дерьмом. Хватит с меня этой штуковины в башке!
– Ну и что? – сказал я, зная заранее, что разговора не получится.
Парень бросил на меня подозрительный взгляд. Он меня уже ненавидел и проворчал сквозь зубы:
– Потом ему вскрыли череп и вынули «всадника». И еще… Поговаривают, что его опустили в жидкий азот. Работа Черного Хирурга, это точно. Ох, ну и ублюдок!
– А зачем?
– Что?
– В жидкий азот – зачем?
Он посмотрел на меня как на несмышленое дитя. Но я-то знал, что вынуть «всадника» – это совсем не то, что вырезать аппендикс. Тут скальпелем и фонариком не обойдешься. Если, конечно, речь идет не о вандализме, а о повторном использовании. Что же касается жидкого азота… Я действительно не представлял, о чем идет речь.
– Сам знаешь, – разъяснил этот умник и заткнулся до конца поездки.
Однако он успел заронить зерно сомнения в мои плохо соображавшие мозги. Я пытался понять, что мне кажется ложью в сообщении таксиста. По моему скромному разумению, Черный Хирург занимался своим кошмарным ремеслом исключительно из любви к чистому искусству. Он слишком маниакален для вульгарной торговли. Я не мог вообразить себе кретина, который станет платить за такой товар, как незаконно извлеченный «всадник», а тем более подсаживать его себе. Но, возможно, у меня туго с воображением…
Я проклинал эту холодную раздолбанную тачку и ее медлительного увальня-водителя. Его компания нагоняла тоску. Вот он сидит рядом со мной, представитель того же вида животных, и при этом чужд мне, как инопланетянин. К инопланетянину, а особенно к инопланетянке, я испытывал бы по крайней мере слабый интерес. В отношении же таксиста я не испытывал ничего, кроме желания, чтобы он побыстрее исчез из моей жизни.
И я сделал так, что он исчез.
Потом я взял еще одну бутылку водки. Денег хватило в обрез. Я очистился от скверны, но радости это почему-то не доставило.
В окнах нужной мне квартиры было темно. Это меня не смутило. Когда мне чего-то хочется, я разбужу кого угодно. Кажется, Наполеон говорил, что больше четырех часов в сутки спят только идиоты. Сейчас я был с ним полностью согласен.
11. ДИНА
Она потащила сына прочь от шахты лифта, из которой доносились ужасные искаженные голоса, зовущие на помощь. Она знала, что ничем не поможет застрявшим, пока остается внутри здания. Но по крайней мере кто-то еще жив в этом склепе…
Преодолеть семь лестничных маршей оказалось нелегким делом. Поражало количество снега, наметенного через выбитые окна и снесенные двери подъезда. Кое-где ступени превратились в невысокие трамплины на скате обледенелой горки. Поскольку Дина могла держаться за перила только одной рукой, спуск был для нее особенно мучительным. Другая рука болталась как плеть. В плече тупо пульсировала боль. Один раз она поскользнулась и упала набок. Шуба смягчила удар, но бутылка водки разбилась. Остро запахло спиртным. В довершение всего осколок бутылки прорвал подкладку шубы, плотную ткань джинсов и впился ей в бедро.
Она зарыдала не столько от боли, сколько от раздражения. Ее бесила собственная неуклюжесть. И еще то, что она не могла определить, реально ли все происходящее. Эта затянувшаяся пытка никогда не кончится. Будто чья-то злая и пока слепая воля не отпускала ее, цепко удерживая в когтях отчаяния и нараставшего страха. Где все остальные люди? Где «скорая», милиция, спасатели, случайные прохожие, в конце концов?! Ведь дом находится в самом центре города! Она напомнила себе, что наступил предутренний час новогодней ночи. И все-таки…
Они вышли из подъезда, перебравшись через глубокий сугроб. Дверь была сорвана с петель и занесена снегом. Из сугроба торчала черная собачья голова с залепленными глазами. Возможно, пес пытался спрятаться в подъезде, и ему не хватило для этого какой-нибудь секунды.
Дине сразу стало ясно, что на таком морозе она долго не продержится. Ледяной воздух сковывал движения, прилипал к лицу колючей маской. Улица погрузилась в темноту. В соседних домах стояла гробовая тишина, и ни в одном окне не было света. Крыши сливались с небом. Неизвестно, уцелела ли нижняя часть вышки. Белый седан со смятой крышей лежал на боку, врезавшись в столб. Дверь со стороны водителя была открыта; в салоне – никого. Другой автомобиль вынесло на тротуар и, очевидно, протащило несколько десятков метров вдоль стены. Еще дальше замерли четыре машины, сцепившиеся между собой.
Дина в замешательстве огляделась по сторонам. Влево и вправо тянулось мрачное каменное ущелье, перегороженное поваленными деревьями и столбами. Кое-где ощерились рваным металлом взломанные витрины, и вскрылись темные норы подвалов. Город выглядел так, будто был заброшен и вымер задолго до обрушившегося на него катаклизма.
Немного поколебавшись, Дина сделала выбор. Ян терпеливо ждал. Лица мальчика не разглядеть, однако было ясно, что он тоже замерзает… Взявшись за руки, они побрели в сторону площади.
Дина никогда не думала, что тишина и безлюдье могут действовать настолько угнетающе. А когда где-нибудь возникала темная фигура или проскальзывала чья-то тень, первым чувством был испуг, но не надежда. Наверное, уцелевшие одиночки испытывали то же самое. Во всяком случае, тени исчезали раньше, чем женщина с мальчиком успевали приблизиться к ним. В этом не было ничего от мрачной романтики постапокалиптических фильмов. Тишина порождала безнадежность, а та окутывала мозг мглистым туманом, сквозь который не просачивалось ни единой законченной мысли. Спустя всего несколько минут Дине начало казаться, что все окружающее – лишь повторяющаяся декорация посреди огромной голой тундры, в которой господствуют холод, тьма и забвение…
Так они шли, брели, плыли в тягучем кошмаре через два или три квартала. Боковые улицы уводили в такую же непроглядную тьму. Приходилось лавировать между завалами, и это значительно удлиняло путь. Дина чувствовала, что достигла той стадии замерзания, когда наступает безразличие ко всему. Даже судьба сына волновала ее меньше и меньше с каждым шагом. Она брела, как заведенная кукла, – просто потому, что еще не кончился завод и не было причин останавливаться. Она уже не различала, что сжимает в своей руке – камень или руку Яна. Она не слышала его жалоб и обращенных к ней вопросов. Кажется, он звал отца. Или это бредила она сама…
И вдруг она увидела впереди два желтых продолговатых глаза. Что-то, оставшееся в ней к той минуте от цивилизованного человеческого существа, содрогнулось. Зверь на городской улице? Почему бы нет? После всего, что с нею случилось, она ничему не удивилась бы. Волки, оборотни – какая разница? Скорее бы уж все закончилось…
То, что она приняла за сияющие звериные глаза, было фарами автомобиля. Она никогда не думала, что электрический свет может казаться потусторонним. Ей надо было подойти поближе, попасть в эти узкие слепящие лучи, чтобы стать прежней, чтобы вернулись силы и рассудок…
Но лучи сами нашли их, выхватив из темноты два силуэта, и больше не отпускали. Дина двинулась прямо на свет, несмотря на то что фары яростно жалили зрачки и она дважды падала, натыкаясь на поваленные стволы. При этом она почти не замечала боли. Ян крепко держался за нее, помогал подниматься на ноги, а под конец почти тащил за собой.
Граница полосы завалов была удивительно четкой. В те минуты Дине казалось, что ее мозг блокирован и она не фиксирует ничего вокруг, а только инстинктивно двигается, словно бабочка, летящая на свет. Она почти хотела сгореть, почувствовать испепеляющий жар, лишь бы не превратиться в кусок льда… Но позже ее преследовал образ многосуставчатого пальца, проникшего в муравейник, разрушившего часть искусственного лабиринта и по непонятным причинам оставившего другие ходы в неприкосновенности.
Автомобиль был красивым, длинным, черным. Хромированные детали лишь подчеркивали строгость и чистоту обводов. Тонированные стекла таинственно поблескивали. Передняя дверь открылась мягко и бесшумно.
Дина слишком замерзла, чтобы думать о чем-либо, кроме спасительного тепла. Она с величайшим трудом нагнулась, чтобы помочь Яну забраться на сиденье. Окоченевшая спина была как деревянная, а конечности ничем не лучше. Свинцовые веки давили на глазные яблоки; на ресницах лежал смерзшийся иней…
В салоне было темно. Только тускло сияли шкалы на приборной доске. Смутно угадывался силуэт водителя. Звучала тихая музыка, рождавшая удивительное, уже почти невообразимое чувство уюта и покоя. Дина все-таки была женой музыканта и даже в полуобморочном состоянии сразу узнала одну из его любимых вещей – «Время вспоминать» Нила Креко. Очередное странное совпадение не отпугнуло ее. Ей казалось, что самое худшее осталось позади.
Она подобрала полу шубы и тяжело опустилась на сиденье. Оно было настолько широким, что она без проблем поместилась рядом с Яном и еще осталось свободное место. Дина успела заметить боковым зрением, что задние сиденья отсутствуют. Она медленно повернула голову, словно ржавый кран, и увидела красивый гроб из полированного красного дерева.
Водитель, одетый в строгий костюм с галстуком, лучезарно улыбался ей. Когда до нее дошло, что она села в катафалк, автомобиль уже мягко тронулся с места и дал задний ход.
Катафалк развернулся и помчался по проспекту, на котором не было заметно ни малейших следов каких-либо разрушений. Навстречу пронеслись несколько машин с мигалками. Поздновато, подумала Дина, цепенея от того, что все оказалось правдой, а не кошмарным сном. Сменяли друг друга привычные виды ночного города – Дина и не заметила, как окунулась в электрическое сияние, – вдобавок прорезался рассвет. Мгла расступалась на востоке – там, куда они направлялись. Теперь можно было рассмотреть водителя. Дина сделала эта украдкой, не имея сил ничего предпринять, обернись незнакомец хоть вурдалаком с пятисантиметровыми клыками или личным шофером самого Дракулы.
Но он оказался жизнерадостным молодым цыганом с густой черной шевелюрой и гладко выбритым лицом. Пожалуй, даже слишком жизнерадостным для своей профессии… Ее косой затравленный взгляд он воспринял как вопрос.
– Меня зовут Цезар, – представился он, выговаривая слова с легким акцентом.
– Цезарь? – машинально переспросила она еле слышным шепотом, но двигатель работал так тихо, что цыган услышал.
– Цезар-р-р! – зарычал он, подчеркивая твердую «р», и засмеялся.
Она увидела блеск его прекрасных белых зубов. Сама улыбка была не менее великолепной – открытой, доброй, обезоруживающей. Ян смотрел на него восхищенно и уже улыбался в ответ. Дина прижала сына к себе и только теперь заметила, что тот крепко сжимает в кулачке какой-то предмет.
– Покажи, – попросила она почти беззвучно.
Он разжал пальцы, и она увидела игрушечного розового фламинго, еще совсем недавно болтавшегося на елке в их квартире. Когда он успел снять игрушку? Неужели еще до того, как начался ураган? И почему именно фламинго? Она запретила себе думать об этом – по крайней мере сейчас.
Она посмотрела на свои руки. Одна была белой, как молоко; другая, покрытая коркой засохшей крови, казалась выточенной из темного дерева. Пальцы не сгибались на обеих; вернее, Дина не могла преодолеть боль, пытаясь их согнуть.
– С вами все будет в порядке! – вдруг заверил ее водитель катафалка, очевидно, заметив ее мучительные упражнения.
Она коснулась затылком подголовника и почувствовала, что мир сдвигается, а сама она уплывает к краю, за которым – бездонная пропасть. «Время вспоминать» сменилась «Берегами Авалона». Комедия продолжалась. Возможно, соответствующее музыкальное сопровождение входило в комплекс услуг. Покойнику, конечно, все равно, а скорбящие родственники настраивались на возвышенный лад. В конце концов, это было не более странно, чем катафалк, разъезжающий по городу в новогоднюю ночь с роскошным гробом в грузовом отделении. Но разве люди не умирают в самые «неудобные» для живых моменты?
«Куда мы едем?» – этот вопрос Дина так и не успела задать. В любом случае у нее не осталось воли к сопротивлению. Она полностью доверилась первому встречному перевозчику трупов. И то, что она прижимала к себе Яна, было явным самообманом. Она не могла защитить сына, и теперь все зависело только от того, в чьей команде они очутились.
…Беспамятство подкрадывалось на мягких лапах. У него была невероятно пушистая, мягкая, обволакивающая шкура… «Гроб пустой или нет?» – еще один праздный вопрос, который занимал Дину на протяжении нескольких секунд, прежде чем она провалилась в черноту. На самом деле содержимое ящика имело не большее значение, чем ее мимолетные эмоции, стертые вместе с сознанием.
Но она успела стать свидетельницей того, как цыган поднес к уху трубку мобильного телефона.
– Бабушка Нина, я забрал их, – сообщил он и, услышав ответ, улыбнулся, рассеивая всякие сомнения в своих благих намерениях. – Да, еду.
Преодолеть семь лестничных маршей оказалось нелегким делом. Поражало количество снега, наметенного через выбитые окна и снесенные двери подъезда. Кое-где ступени превратились в невысокие трамплины на скате обледенелой горки. Поскольку Дина могла держаться за перила только одной рукой, спуск был для нее особенно мучительным. Другая рука болталась как плеть. В плече тупо пульсировала боль. Один раз она поскользнулась и упала набок. Шуба смягчила удар, но бутылка водки разбилась. Остро запахло спиртным. В довершение всего осколок бутылки прорвал подкладку шубы, плотную ткань джинсов и впился ей в бедро.
Она зарыдала не столько от боли, сколько от раздражения. Ее бесила собственная неуклюжесть. И еще то, что она не могла определить, реально ли все происходящее. Эта затянувшаяся пытка никогда не кончится. Будто чья-то злая и пока слепая воля не отпускала ее, цепко удерживая в когтях отчаяния и нараставшего страха. Где все остальные люди? Где «скорая», милиция, спасатели, случайные прохожие, в конце концов?! Ведь дом находится в самом центре города! Она напомнила себе, что наступил предутренний час новогодней ночи. И все-таки…
Они вышли из подъезда, перебравшись через глубокий сугроб. Дверь была сорвана с петель и занесена снегом. Из сугроба торчала черная собачья голова с залепленными глазами. Возможно, пес пытался спрятаться в подъезде, и ему не хватило для этого какой-нибудь секунды.
Дине сразу стало ясно, что на таком морозе она долго не продержится. Ледяной воздух сковывал движения, прилипал к лицу колючей маской. Улица погрузилась в темноту. В соседних домах стояла гробовая тишина, и ни в одном окне не было света. Крыши сливались с небом. Неизвестно, уцелела ли нижняя часть вышки. Белый седан со смятой крышей лежал на боку, врезавшись в столб. Дверь со стороны водителя была открыта; в салоне – никого. Другой автомобиль вынесло на тротуар и, очевидно, протащило несколько десятков метров вдоль стены. Еще дальше замерли четыре машины, сцепившиеся между собой.
Дина в замешательстве огляделась по сторонам. Влево и вправо тянулось мрачное каменное ущелье, перегороженное поваленными деревьями и столбами. Кое-где ощерились рваным металлом взломанные витрины, и вскрылись темные норы подвалов. Город выглядел так, будто был заброшен и вымер задолго до обрушившегося на него катаклизма.
Немного поколебавшись, Дина сделала выбор. Ян терпеливо ждал. Лица мальчика не разглядеть, однако было ясно, что он тоже замерзает… Взявшись за руки, они побрели в сторону площади.
Дина никогда не думала, что тишина и безлюдье могут действовать настолько угнетающе. А когда где-нибудь возникала темная фигура или проскальзывала чья-то тень, первым чувством был испуг, но не надежда. Наверное, уцелевшие одиночки испытывали то же самое. Во всяком случае, тени исчезали раньше, чем женщина с мальчиком успевали приблизиться к ним. В этом не было ничего от мрачной романтики постапокалиптических фильмов. Тишина порождала безнадежность, а та окутывала мозг мглистым туманом, сквозь который не просачивалось ни единой законченной мысли. Спустя всего несколько минут Дине начало казаться, что все окружающее – лишь повторяющаяся декорация посреди огромной голой тундры, в которой господствуют холод, тьма и забвение…
Так они шли, брели, плыли в тягучем кошмаре через два или три квартала. Боковые улицы уводили в такую же непроглядную тьму. Приходилось лавировать между завалами, и это значительно удлиняло путь. Дина чувствовала, что достигла той стадии замерзания, когда наступает безразличие ко всему. Даже судьба сына волновала ее меньше и меньше с каждым шагом. Она брела, как заведенная кукла, – просто потому, что еще не кончился завод и не было причин останавливаться. Она уже не различала, что сжимает в своей руке – камень или руку Яна. Она не слышала его жалоб и обращенных к ней вопросов. Кажется, он звал отца. Или это бредила она сама…
И вдруг она увидела впереди два желтых продолговатых глаза. Что-то, оставшееся в ней к той минуте от цивилизованного человеческого существа, содрогнулось. Зверь на городской улице? Почему бы нет? После всего, что с нею случилось, она ничему не удивилась бы. Волки, оборотни – какая разница? Скорее бы уж все закончилось…
* * *
– Машина! – закричал Ян, и его крик вернул ее к действительности.То, что она приняла за сияющие звериные глаза, было фарами автомобиля. Она никогда не думала, что электрический свет может казаться потусторонним. Ей надо было подойти поближе, попасть в эти узкие слепящие лучи, чтобы стать прежней, чтобы вернулись силы и рассудок…
Но лучи сами нашли их, выхватив из темноты два силуэта, и больше не отпускали. Дина двинулась прямо на свет, несмотря на то что фары яростно жалили зрачки и она дважды падала, натыкаясь на поваленные стволы. При этом она почти не замечала боли. Ян крепко держался за нее, помогал подниматься на ноги, а под конец почти тащил за собой.
Граница полосы завалов была удивительно четкой. В те минуты Дине казалось, что ее мозг блокирован и она не фиксирует ничего вокруг, а только инстинктивно двигается, словно бабочка, летящая на свет. Она почти хотела сгореть, почувствовать испепеляющий жар, лишь бы не превратиться в кусок льда… Но позже ее преследовал образ многосуставчатого пальца, проникшего в муравейник, разрушившего часть искусственного лабиринта и по непонятным причинам оставившего другие ходы в неприкосновенности.
Автомобиль был красивым, длинным, черным. Хромированные детали лишь подчеркивали строгость и чистоту обводов. Тонированные стекла таинственно поблескивали. Передняя дверь открылась мягко и бесшумно.
Дина слишком замерзла, чтобы думать о чем-либо, кроме спасительного тепла. Она с величайшим трудом нагнулась, чтобы помочь Яну забраться на сиденье. Окоченевшая спина была как деревянная, а конечности ничем не лучше. Свинцовые веки давили на глазные яблоки; на ресницах лежал смерзшийся иней…
В салоне было темно. Только тускло сияли шкалы на приборной доске. Смутно угадывался силуэт водителя. Звучала тихая музыка, рождавшая удивительное, уже почти невообразимое чувство уюта и покоя. Дина все-таки была женой музыканта и даже в полуобморочном состоянии сразу узнала одну из его любимых вещей – «Время вспоминать» Нила Креко. Очередное странное совпадение не отпугнуло ее. Ей казалось, что самое худшее осталось позади.
Она подобрала полу шубы и тяжело опустилась на сиденье. Оно было настолько широким, что она без проблем поместилась рядом с Яном и еще осталось свободное место. Дина успела заметить боковым зрением, что задние сиденья отсутствуют. Она медленно повернула голову, словно ржавый кран, и увидела красивый гроб из полированного красного дерева.
Водитель, одетый в строгий костюм с галстуком, лучезарно улыбался ей. Когда до нее дошло, что она села в катафалк, автомобиль уже мягко тронулся с места и дал задний ход.
* * *
Она обожала черные комедии. И вот сейчас почти превратилась в персонажа одной из них – изобиловавшей чересчур реальными, болезненными деталями и в то же время невероятной. Может быть, с нею поступили несправедливо; ведь она слишком сильно пострадала, чтобы сразу оценить юмор. Выяснилось, что на деле все не так уж забавно и даже страх имеет другой привкус; и нарушение табу щекочет нервы совсем иначе, чем тогда, когда сидишь в кресле перед светящимся экраном, сытая и благополучная…Катафалк развернулся и помчался по проспекту, на котором не было заметно ни малейших следов каких-либо разрушений. Навстречу пронеслись несколько машин с мигалками. Поздновато, подумала Дина, цепенея от того, что все оказалось правдой, а не кошмарным сном. Сменяли друг друга привычные виды ночного города – Дина и не заметила, как окунулась в электрическое сияние, – вдобавок прорезался рассвет. Мгла расступалась на востоке – там, куда они направлялись. Теперь можно было рассмотреть водителя. Дина сделала эта украдкой, не имея сил ничего предпринять, обернись незнакомец хоть вурдалаком с пятисантиметровыми клыками или личным шофером самого Дракулы.
Но он оказался жизнерадостным молодым цыганом с густой черной шевелюрой и гладко выбритым лицом. Пожалуй, даже слишком жизнерадостным для своей профессии… Ее косой затравленный взгляд он воспринял как вопрос.
– Меня зовут Цезар, – представился он, выговаривая слова с легким акцентом.
– Цезарь? – машинально переспросила она еле слышным шепотом, но двигатель работал так тихо, что цыган услышал.
– Цезар-р-р! – зарычал он, подчеркивая твердую «р», и засмеялся.
Она увидела блеск его прекрасных белых зубов. Сама улыбка была не менее великолепной – открытой, доброй, обезоруживающей. Ян смотрел на него восхищенно и уже улыбался в ответ. Дина прижала сына к себе и только теперь заметила, что тот крепко сжимает в кулачке какой-то предмет.
– Покажи, – попросила она почти беззвучно.
Он разжал пальцы, и она увидела игрушечного розового фламинго, еще совсем недавно болтавшегося на елке в их квартире. Когда он успел снять игрушку? Неужели еще до того, как начался ураган? И почему именно фламинго? Она запретила себе думать об этом – по крайней мере сейчас.
Она посмотрела на свои руки. Одна была белой, как молоко; другая, покрытая коркой засохшей крови, казалась выточенной из темного дерева. Пальцы не сгибались на обеих; вернее, Дина не могла преодолеть боль, пытаясь их согнуть.
– С вами все будет в порядке! – вдруг заверил ее водитель катафалка, очевидно, заметив ее мучительные упражнения.
Она коснулась затылком подголовника и почувствовала, что мир сдвигается, а сама она уплывает к краю, за которым – бездонная пропасть. «Время вспоминать» сменилась «Берегами Авалона». Комедия продолжалась. Возможно, соответствующее музыкальное сопровождение входило в комплекс услуг. Покойнику, конечно, все равно, а скорбящие родственники настраивались на возвышенный лад. В конце концов, это было не более странно, чем катафалк, разъезжающий по городу в новогоднюю ночь с роскошным гробом в грузовом отделении. Но разве люди не умирают в самые «неудобные» для живых моменты?
«Куда мы едем?» – этот вопрос Дина так и не успела задать. В любом случае у нее не осталось воли к сопротивлению. Она полностью доверилась первому встречному перевозчику трупов. И то, что она прижимала к себе Яна, было явным самообманом. Она не могла защитить сына, и теперь все зависело только от того, в чьей команде они очутились.
…Беспамятство подкрадывалось на мягких лапах. У него была невероятно пушистая, мягкая, обволакивающая шкура… «Гроб пустой или нет?» – еще один праздный вопрос, который занимал Дину на протяжении нескольких секунд, прежде чем она провалилась в черноту. На самом деле содержимое ящика имело не большее значение, чем ее мимолетные эмоции, стертые вместе с сознанием.
Но она успела стать свидетельницей того, как цыган поднес к уху трубку мобильного телефона.
– Бабушка Нина, я забрал их, – сообщил он и, услышав ответ, улыбнулся, рассеивая всякие сомнения в своих благих намерениях. – Да, еду.
12. ЯН – ЯНУС
Про себя он называл это Луна-парком. В общем-то бесполезный ориентир на несуществующей карте. Не самое удачное название, но по крайней мере лучше, чем пресловутые «территории», «площадки 49», «ангары 18» или «зоны Z». В прототипе, который существовал на ТОЙ стороне, он побывал лишь однажды и… возненавидел аттракционы. Ему хватало острых ощущений и без смехотворных приспособлений, способствующих выбросу адреналина и приводимых в действие электродвигателями.
У здешних «аттракционов» явно был другой привод. Янус даже не пытался понять силы, которые стояли за всеми мрачными и абсурдными чудесами. Он нередко чувствовал боль, тоску скитальца, которому не суждено обрести дом, а несколько раз бывал на волосок от смерти. Боль служила постоянным напоминанием о том, что все происходящее – не стабильная галлюцинация и не сон, повторяющийся снова и снова.
Порой у него возникало сильнейшее искушение считать Луна-парк ночным кошмаром, а себя – очень больным существом. Но почти сразу же следовало опровержение. Настолько убедительное, что сомнений не оставалось. В отличие от детей и взрослых, заплативших за билет в старом добром мире, он не мог просто уйти, почувствовав, например, головокружение или тошноту. Присутствие здесь уже не зависело от него.
У здешних «аттракционов» явно был другой привод. Янус даже не пытался понять силы, которые стояли за всеми мрачными и абсурдными чудесами. Он нередко чувствовал боль, тоску скитальца, которому не суждено обрести дом, а несколько раз бывал на волосок от смерти. Боль служила постоянным напоминанием о том, что все происходящее – не стабильная галлюцинация и не сон, повторяющийся снова и снова.
Порой у него возникало сильнейшее искушение считать Луна-парк ночным кошмаром, а себя – очень больным существом. Но почти сразу же следовало опровержение. Настолько убедительное, что сомнений не оставалось. В отличие от детей и взрослых, заплативших за билет в старом добром мире, он не мог просто уйти, почувствовав, например, головокружение или тошноту. Присутствие здесь уже не зависело от него.