Страница:
Сверху доносился приглушенный шум перестрелки, гул вертолетного двигателя и еле слышные хлопки газовых гранат. На этом фоне босые ступни хунгана не производили даже намека на звук. Вероятно, он знал развалины замка и все укромные места как свои пять пальцев, в то время как жертва бродила здесь наугад. Вот и по этой лестнице она почти скатилась минуту назад, порезав ногу. Теперь нога кровоточила, и маленький очаг боли отвлекал девушку от более важных вещей.
Наконец, в темноте появился размытый силуэт, похожий на скопление призрачно слабых звезд, – первый симптом того, что ее биолокатор заработал. Пока это лишь помогало ей констатировать факты. Хунган приближался, двигаясь мягко и тихо, словно кот. Она видела искрящееся щупальце его отставленной в сторону руки, в которой наверняка была зажата бритва. У нее возникло нехорошее подозрение, что он видит в темноте, настолько точными были его движения.
Она попыталась воздействовать на него, но это был крепкий орешек. По правде говоря, Марта впервые встретилась с такой совершенной защитой. Во всяком случае ей не удавалось растворить его агрессию и изменить мотивацию поступков. Она поняла, что он даже чует запах ее крови...
Спустившись по лестнице, он стал приближаться к девушке. Она старалась дышать как можно тише, хотя из горла рвался наружу истерический крик. Она отступала, обдирая кожу на голой спине и протянув руку на съедение притаившемуся поблизости неведомому злу...
Пальцы коснулись чего-то шероховатого. Дерево. Влажное и гнилое... Марта нащупала деревянную дверь, укрепленную металлическими полосами. За дверью была неизвестность, но это лучше, чем смерть... Где же эти кретины из группы прикрытия?! А как тебе спится сейчас, папа? Какие ты видишь сны? Слишком много дурацких вопросов... Дверь пронзительно заскрипела, и хунган, конечно, понял, в каком направлении жертва пытается ускользнуть.
Марта окунулась в сырую затхлую атмосферу с неожиданно сильным запахом земли. Пахло как на свежевспаханном поле после дождя, хотя под ногами были каменные плиты. Она свернула направо и пошла вдоль стены. Лицо накрыла липкая и пыльная вуаль паутины. Несколько драгоценных секунд Марта потеряла, отклеивая ее от себя, но так и не выпуталась до конца.
Она дышала слишком громко и, оглянувшись, увидела, что расплывчатый призрак уже находится на расстоянии пяти шагов. Ее колено ударилось о каменный монолит высотой около метра. Руки лихорадочно ощупали черный бархат пустоты. Ладони легли на полированное дерево, и одна из них, соскользнув, наткнулась на металлическую ручку.
Открытие поразило Хаммерштайн меньше, чем можно было бы предположить.
Она попала в подвальное помещение замка, служившее чем-то вроде склепа. Если это так, то, скорее всего, отсюда не существовало другого выхода. Что ж, игра в прятки была любимой игрой ее детства. Мертвецов она боялась меньше, чем некоторых живых.
Марта сделала шаг вправо, но изголовье гроба касалось стены. Тогда она попыталась обойти гроб с другой стороны, но новый звук, раздавшийся совсем близко, пригвоздил ее к месту. Хунган находился сзади, она знала это точно – его силуэт проецировался на заднюю полусферу ее психоэкрана...
Очень тихий, но непрерывный звук, от которого мышцы превращались в студень, исходил от гроба. Марта протянула к нему руку, и это было еще одной ошибкой. Осязание подтвердило то, о чем она могла бы догадаться: открывалась крышка гроба, поворачиваясь вокруг хорошо смазанных петель.
Запах перегноя ударил в ноздри. Даже хунган остановился, но почему-то это не принесло ей облегчения. Больше, чем угроза быть зарезанной, ее испугало другое: она не «видела» перед собой НИЧЕГО ЖИВОГО.
Марта не успела отдернуть остекленевшую руку. Холодный браслет из твердых, как фарфор, пальцев сомкнулся на ее запястье. Нечто дохлое зашевелилось во тьме... Тонкая струйка жидкости потекла по внутренней стороне ее бедра. Она сдавленно завыла от ужаса и не слышала, как хунган забормотал за ее спиной «Agnus Dei»[20].
Чужая рука сильно и властно притянула ее к гробу, после чего к ее губам прикоснулись резиновые губы, пахнувшие землей. Она дернулась, готовая извергнуть из себя желчь, потому что ничего другого не осталось в ее желудке, но другая рука легла на ее затылок и зафиксировала голову, будто аппарат для операции на мозге. Язык, большой и вялый, словно мертвая рыба, провалился в ее разинутый рот, и с этой секунды Марта осознала бесполезность сопротивления...
Вспоминая потом об этих секундах, она пришла к выводу, что самыми кошмарными были не прикосновения мертвой плоти, не запах пергамента, исходивший из уст, не наличие опасной бритвы за спиной, а невидимость целовавшего ее существа...
Она запрокинула голову и застонала... Рыхлый язык скользил по горлу, не оставляя слюны. Там, где кожи коснулись холодные губы, возникло пятно бесчувственности. Хаммерштайн ничуть не стало легче при этой своеобразной анестезии, особенно после того, как она ощутила безболезненный укус.
Что-то заструилось в ложбинке между грудей, и это «что-то» становилось теплым только в области живота. По горлу медленно полз черный ледник. Сонный морок охватил ее – мутный и неуютный, тяжелый и полный липкого сожаления... Марте захотелось спать, но она чувствовала, что сон будет зловещим и смертоносным, как отдых во дворце Снежной Королевы...
Когда вампир отпустил ее, она ослабела настолько, что упала на колени. Перед нею вращалась расслоившаяся темнота. Кто-то перешагнул через ее руки, обдав дуновением ледяного ветра, и тогда хунган бросился бежать. Шаги разбуженного существа были медленными и неуверенными, как будто оно заново училось ходить. В воздухе витала пыль, сыпавшаяся из складок ветхой ткани.
Марте пришлось проявить лучшие (или худшие?) черты своего жесткого характера. Сцепив зубы, она поползла к выходу из склепа. Светящийся призрак хунгана давно исчез; она двигалась наугад и почти не промахнулась. Ей удалось даже обогнать невидимого вампира. Под конец она перемещалась на четвереньках; ее ладони и колени были испачканы сырой землей.
Ткнувшись головой в угол стены возле приоткрытой двери, она чуть не потеряла сознание. Кровь из раны на лбу залила левый глаз. Шаги вампира остались единственными звуками в мире, прорывавшимися сквозь трескучий шорох ее лихорадочного дыхания. Только она одна и дышала еще здесь, в этом забытом богом могильнике...
Выбравшись за дверь, она захлопнула ее, упираясь в гнилые доски ногами и не обращая внимания на боль. Звуки кошмара тотчас стали тише, как будто доносились из другой реальности. Тогда же Хаммерштайн увидела первые проблески света. Она не сразу поняла, что это мелькают лучи фонарей.
Обламывая ногти, она буквально вползла на стену. Ей показалось, что тело набито ватой, пропитанной дерьмом. Лабиринт развалин был несложным, но она проходила его, мало что соображая. Свет становился ярче, и этого было достаточно.
Потом она увидела лицо и блестевшее от пота тело хунгана, но не успела испугаться, потому что ствол полицейского «кольта» уперся в его череп. Колдун мелко трясся, то ли от холода, то ли от страха... Сильные мужские руки подхватили Марту, и лишь тогда она обмякла, позволив себе расслабиться. Кто-то набросил на нее плед, и люди в бронежилетах понесли ее к вертолету.
Чтобы убедиться в реальности собственных воспоминаний, Хаммерштайн пришлось еще раз внимательно и по возможности беспристрастно изучить в зеркале свою шею. Повреждение могло быть нанесено как зубами, так и когтями. Наибольшее беспокойство внушали ей два глубоких прокола, расположенных почти рядом, на расстоянии, примерно соответствующем расстоянию между верхними резцами. Обе раны были затянуты коркой засохшей крови. Вокруг разлился выдающийся по размеру и оттенку фиолетово-черный кровоподтек, охвативший шею, словно след «rigor mortis»[21].
...Единственное, что смогло ее утешить, это лошадиная доза старого армянского коньяка «эребуни» и мысль о том, что папа будет ею доволен... Марта еще не вполне протрезвела, когда на следующее утро ввалилась в личный самолет фон Хаммерштайна, возвращавшийся в Клагенфурт. Вместе с нею летел хунган, захваченный агентами тайной полиции.
Она догадывалась, зачем губернатору понадобился жрец вуду, и эта догадка приводила ее в содрогание.
6
7
8
Глава третья. Семейка
Наконец, в темноте появился размытый силуэт, похожий на скопление призрачно слабых звезд, – первый симптом того, что ее биолокатор заработал. Пока это лишь помогало ей констатировать факты. Хунган приближался, двигаясь мягко и тихо, словно кот. Она видела искрящееся щупальце его отставленной в сторону руки, в которой наверняка была зажата бритва. У нее возникло нехорошее подозрение, что он видит в темноте, настолько точными были его движения.
Она попыталась воздействовать на него, но это был крепкий орешек. По правде говоря, Марта впервые встретилась с такой совершенной защитой. Во всяком случае ей не удавалось растворить его агрессию и изменить мотивацию поступков. Она поняла, что он даже чует запах ее крови...
Спустившись по лестнице, он стал приближаться к девушке. Она старалась дышать как можно тише, хотя из горла рвался наружу истерический крик. Она отступала, обдирая кожу на голой спине и протянув руку на съедение притаившемуся поблизости неведомому злу...
Пальцы коснулись чего-то шероховатого. Дерево. Влажное и гнилое... Марта нащупала деревянную дверь, укрепленную металлическими полосами. За дверью была неизвестность, но это лучше, чем смерть... Где же эти кретины из группы прикрытия?! А как тебе спится сейчас, папа? Какие ты видишь сны? Слишком много дурацких вопросов... Дверь пронзительно заскрипела, и хунган, конечно, понял, в каком направлении жертва пытается ускользнуть.
Марта окунулась в сырую затхлую атмосферу с неожиданно сильным запахом земли. Пахло как на свежевспаханном поле после дождя, хотя под ногами были каменные плиты. Она свернула направо и пошла вдоль стены. Лицо накрыла липкая и пыльная вуаль паутины. Несколько драгоценных секунд Марта потеряла, отклеивая ее от себя, но так и не выпуталась до конца.
Она дышала слишком громко и, оглянувшись, увидела, что расплывчатый призрак уже находится на расстоянии пяти шагов. Ее колено ударилось о каменный монолит высотой около метра. Руки лихорадочно ощупали черный бархат пустоты. Ладони легли на полированное дерево, и одна из них, соскользнув, наткнулась на металлическую ручку.
Открытие поразило Хаммерштайн меньше, чем можно было бы предположить.
Она попала в подвальное помещение замка, служившее чем-то вроде склепа. Если это так, то, скорее всего, отсюда не существовало другого выхода. Что ж, игра в прятки была любимой игрой ее детства. Мертвецов она боялась меньше, чем некоторых живых.
Марта сделала шаг вправо, но изголовье гроба касалось стены. Тогда она попыталась обойти гроб с другой стороны, но новый звук, раздавшийся совсем близко, пригвоздил ее к месту. Хунган находился сзади, она знала это точно – его силуэт проецировался на заднюю полусферу ее психоэкрана...
Очень тихий, но непрерывный звук, от которого мышцы превращались в студень, исходил от гроба. Марта протянула к нему руку, и это было еще одной ошибкой. Осязание подтвердило то, о чем она могла бы догадаться: открывалась крышка гроба, поворачиваясь вокруг хорошо смазанных петель.
Запах перегноя ударил в ноздри. Даже хунган остановился, но почему-то это не принесло ей облегчения. Больше, чем угроза быть зарезанной, ее испугало другое: она не «видела» перед собой НИЧЕГО ЖИВОГО.
Марта не успела отдернуть остекленевшую руку. Холодный браслет из твердых, как фарфор, пальцев сомкнулся на ее запястье. Нечто дохлое зашевелилось во тьме... Тонкая струйка жидкости потекла по внутренней стороне ее бедра. Она сдавленно завыла от ужаса и не слышала, как хунган забормотал за ее спиной «Agnus Dei»[20].
Чужая рука сильно и властно притянула ее к гробу, после чего к ее губам прикоснулись резиновые губы, пахнувшие землей. Она дернулась, готовая извергнуть из себя желчь, потому что ничего другого не осталось в ее желудке, но другая рука легла на ее затылок и зафиксировала голову, будто аппарат для операции на мозге. Язык, большой и вялый, словно мертвая рыба, провалился в ее разинутый рот, и с этой секунды Марта осознала бесполезность сопротивления...
Вспоминая потом об этих секундах, она пришла к выводу, что самыми кошмарными были не прикосновения мертвой плоти, не запах пергамента, исходивший из уст, не наличие опасной бритвы за спиной, а невидимость целовавшего ее существа...
Она запрокинула голову и застонала... Рыхлый язык скользил по горлу, не оставляя слюны. Там, где кожи коснулись холодные губы, возникло пятно бесчувственности. Хаммерштайн ничуть не стало легче при этой своеобразной анестезии, особенно после того, как она ощутила безболезненный укус.
Что-то заструилось в ложбинке между грудей, и это «что-то» становилось теплым только в области живота. По горлу медленно полз черный ледник. Сонный морок охватил ее – мутный и неуютный, тяжелый и полный липкого сожаления... Марте захотелось спать, но она чувствовала, что сон будет зловещим и смертоносным, как отдых во дворце Снежной Королевы...
Когда вампир отпустил ее, она ослабела настолько, что упала на колени. Перед нею вращалась расслоившаяся темнота. Кто-то перешагнул через ее руки, обдав дуновением ледяного ветра, и тогда хунган бросился бежать. Шаги разбуженного существа были медленными и неуверенными, как будто оно заново училось ходить. В воздухе витала пыль, сыпавшаяся из складок ветхой ткани.
Марте пришлось проявить лучшие (или худшие?) черты своего жесткого характера. Сцепив зубы, она поползла к выходу из склепа. Светящийся призрак хунгана давно исчез; она двигалась наугад и почти не промахнулась. Ей удалось даже обогнать невидимого вампира. Под конец она перемещалась на четвереньках; ее ладони и колени были испачканы сырой землей.
Ткнувшись головой в угол стены возле приоткрытой двери, она чуть не потеряла сознание. Кровь из раны на лбу залила левый глаз. Шаги вампира остались единственными звуками в мире, прорывавшимися сквозь трескучий шорох ее лихорадочного дыхания. Только она одна и дышала еще здесь, в этом забытом богом могильнике...
Выбравшись за дверь, она захлопнула ее, упираясь в гнилые доски ногами и не обращая внимания на боль. Звуки кошмара тотчас стали тише, как будто доносились из другой реальности. Тогда же Хаммерштайн увидела первые проблески света. Она не сразу поняла, что это мелькают лучи фонарей.
Обламывая ногти, она буквально вползла на стену. Ей показалось, что тело набито ватой, пропитанной дерьмом. Лабиринт развалин был несложным, но она проходила его, мало что соображая. Свет становился ярче, и этого было достаточно.
Потом она увидела лицо и блестевшее от пота тело хунгана, но не успела испугаться, потому что ствол полицейского «кольта» уперся в его череп. Колдун мелко трясся, то ли от холода, то ли от страха... Сильные мужские руки подхватили Марту, и лишь тогда она обмякла, позволив себе расслабиться. Кто-то набросил на нее плед, и люди в бронежилетах понесли ее к вертолету.
* * *
Уже позже, из гостиничного номера, она отдала приказ обыскать развалины. Поисками подземного склепа занималась группа из восьми человек, не обнаруживших никаких признаков деревянной двери.Чтобы убедиться в реальности собственных воспоминаний, Хаммерштайн пришлось еще раз внимательно и по возможности беспристрастно изучить в зеркале свою шею. Повреждение могло быть нанесено как зубами, так и когтями. Наибольшее беспокойство внушали ей два глубоких прокола, расположенных почти рядом, на расстоянии, примерно соответствующем расстоянию между верхними резцами. Обе раны были затянуты коркой засохшей крови. Вокруг разлился выдающийся по размеру и оттенку фиолетово-черный кровоподтек, охвативший шею, словно след «rigor mortis»[21].
...Единственное, что смогло ее утешить, это лошадиная доза старого армянского коньяка «эребуни» и мысль о том, что папа будет ею доволен... Марта еще не вполне протрезвела, когда на следующее утро ввалилась в личный самолет фон Хаммерштайна, возвращавшийся в Клагенфурт. Вместе с нею летел хунган, захваченный агентами тайной полиции.
Она догадывалась, зачем губернатору понадобился жрец вуду, и эта догадка приводила ее в содрогание.
6
Неприятную и грязную работу по соображениям секретности пришлось делать самим членам высокого семейства и шефу охраны.
Четыре человека спустились на шестой подземный уровень дворца в кабине скоростного лифта. Габер присматривал за хунганом, его лицо выражало легкую брезгливость. Граф был бесстрастен, как будто им предстояла обычная рутинная процедура. Марта старалась не обращать внимания на холодные пальчики, прогуливавшиеся по спине. Как подавляющее большинство психотов, она испытывала особое почтение к смерти. Не к мертвецам, а к самой смерти – как состоянию неизученной инверсии «психо».
Хунган, которого звали Гомес, похоже, понял, что дела его плохи, и держался со стоицизмом дикаря. Его одели в белые джинсы «Lee», выгодно оттенявшие голый смуглый торс. Возле холодильной камеры он поежился от холода. Когда оттуда извлекли обнаженное тело Гуго Хаммерштайна, окутанное облаком белого пара, хунган уставился на своего нового и, по-видимому, последнего клиента. Безнадежно мертвого, как ледяная статуя.
Блок в сознании, установленный психотами, мешал Гомесу покончить с собой немедленно. Но это не означало, что он не мог по-своему отомстить тем, кого ненавидел сильнее любых других существ... Он ухмыльнулся, в упор глядя на Марту. Ему доставляло удовольствие напомнить о себе этой сучке, которую он все же поимел пару дней тому назад. Теперь они поменялись ролями, но он был первым.
Она не отвела глаз, и он низко склонился над трупом, не замечая запаха, который тот начал распространять по мере повышения температуры. Гомес разглядывал следы распада, зашедшего не слишком далеко. Ему приходилось видеть и кое-что похуже. В конце концов все заканчивают одинаково, независимо от того, откуда возвращаются: из-под земли, из холодильника морга или из плавания по водам... Но этот мертвец был особенным. Гомесу предстояло привлечь им Огуна Феррая[22].
Хунган даже начал пританцовывать от возбуждения, предвкушая месть, и приступил к исполнению того, что называлось «медленным плевком». Огромная порция слюны проступила между его губами, вытянулась в сверкающую сосульку и упала на лицо трупа...
Габер поморщился, а фон Хаммерштайн, очевидно, принял происходящее за неизбежную часть ритуала. Отчасти так оно и было. Гомес обвел взглядом своды пещеры, в которой предстояло работать, – серые, влажные, пахнущие дохлятиной. Ничего похожего на те кладбища, к которым он привык, но распространять свое искусство нигде не стыдно и никогда не поздно...
Хунган протянул руку, и граф положил на его узкую ладонь то, что Гомес назвал в числе непременных атрибутов ремесла – диск с записью барабанов. Шкатулка находилась тут же, на ее прозрачной поверхности сияло золотом слово «Krell».
Когда раздались первые вкрадчивые удары, Гомес жестом попросил заказчиков удалиться. Невидимые барабанщики гладили тугую кожу ладонями, отчего она зловеще гудела, но в этом звуке еще не было агрессии. Почти нежная, бессловесная молитва Деве Урзули[23]. Прелюдия, вступление, зыбь в пространстве, еще не способная разбудить спящего, но уже навевающая кошмары... Ее интенсивность нарастала так медленно, что само время увязало в ожидании...
Четыре человека спустились на шестой подземный уровень дворца в кабине скоростного лифта. Габер присматривал за хунганом, его лицо выражало легкую брезгливость. Граф был бесстрастен, как будто им предстояла обычная рутинная процедура. Марта старалась не обращать внимания на холодные пальчики, прогуливавшиеся по спине. Как подавляющее большинство психотов, она испытывала особое почтение к смерти. Не к мертвецам, а к самой смерти – как состоянию неизученной инверсии «психо».
Хунган, которого звали Гомес, похоже, понял, что дела его плохи, и держался со стоицизмом дикаря. Его одели в белые джинсы «Lee», выгодно оттенявшие голый смуглый торс. Возле холодильной камеры он поежился от холода. Когда оттуда извлекли обнаженное тело Гуго Хаммерштайна, окутанное облаком белого пара, хунган уставился на своего нового и, по-видимому, последнего клиента. Безнадежно мертвого, как ледяная статуя.
Блок в сознании, установленный психотами, мешал Гомесу покончить с собой немедленно. Но это не означало, что он не мог по-своему отомстить тем, кого ненавидел сильнее любых других существ... Он ухмыльнулся, в упор глядя на Марту. Ему доставляло удовольствие напомнить о себе этой сучке, которую он все же поимел пару дней тому назад. Теперь они поменялись ролями, но он был первым.
Она не отвела глаз, и он низко склонился над трупом, не замечая запаха, который тот начал распространять по мере повышения температуры. Гомес разглядывал следы распада, зашедшего не слишком далеко. Ему приходилось видеть и кое-что похуже. В конце концов все заканчивают одинаково, независимо от того, откуда возвращаются: из-под земли, из холодильника морга или из плавания по водам... Но этот мертвец был особенным. Гомесу предстояло привлечь им Огуна Феррая[22].
Хунган даже начал пританцовывать от возбуждения, предвкушая месть, и приступил к исполнению того, что называлось «медленным плевком». Огромная порция слюны проступила между его губами, вытянулась в сверкающую сосульку и упала на лицо трупа...
Габер поморщился, а фон Хаммерштайн, очевидно, принял происходящее за неизбежную часть ритуала. Отчасти так оно и было. Гомес обвел взглядом своды пещеры, в которой предстояло работать, – серые, влажные, пахнущие дохлятиной. Ничего похожего на те кладбища, к которым он привык, но распространять свое искусство нигде не стыдно и никогда не поздно...
Хунган протянул руку, и граф положил на его узкую ладонь то, что Гомес назвал в числе непременных атрибутов ремесла – диск с записью барабанов. Шкатулка находилась тут же, на ее прозрачной поверхности сияло золотом слово «Krell».
Когда раздались первые вкрадчивые удары, Гомес жестом попросил заказчиков удалиться. Невидимые барабанщики гладили тугую кожу ладонями, отчего она зловеще гудела, но в этом звуке еще не было агрессии. Почти нежная, бессловесная молитва Деве Урзули[23]. Прелюдия, вступление, зыбь в пространстве, еще не способная разбудить спящего, но уже навевающая кошмары... Ее интенсивность нарастала так медленно, что само время увязало в ожидании...
7
Руди проснулся в холодном поту. Недоступная никому на этом этаже дворца вибрация ощущалась им, как приближающееся слабое землетрясение. Это было невероятно, и вначале он подумал, что «слышит» нелепый сон – первый сон зомби и, наверное, последний. Барабаны вуду в губернаторском дворце! Это могло быть утонченной ловушкой или... неожиданной помощью. Он лежал и смаковал эту мысль, перекатывая ее в опустошенных коридорах мозга.
В его спальне было совершенно темно. Осязание отмирало раньше других пяти чувств, поэтому Рудольф не сразу почувствовал прикосновения бархатных лапок к своему животу. Его рука дрогнула и потянулась к выключателю лампы. Он почти не шевельнулся. Почти. Но этого оказалось достаточно.
Укус был безболезненным, но ощутимым. Легкий укол, как при введении противостолбнячной сыворотки, оставшийся нелокализованным, потому что бархатные лапки тут же заскользили прочь. Руди втянул живот и включил свет. Перед глазами еще расходились слепящие круги, а руки уже охотились, управляемые инстинктом.
Он схватил что-то мягкое, мохнатое и липкое одновременно. Оно трепетало, словно маленькая птица. Когда зрачки адаптировались к свету, Руди слегка разжал кулак и увидел между пальцами паука. Прекрасный и очень крупный экземпляр «черной вдовы», ближайшим местом обитания которой был Апеннинский полуостров, если не считать стеклянной банки какого-нибудь здешнего любителя арахнидов. Паук был еще жив и, когда хватка Рудольфа ослабела, вяло зашевелил лапами.
Душа зомби похищена, поэтому он не испытывал ни страха, ни сожаления. Он лежал, регистрируя изменения, происходившие в теле, и с безразличием вычислял, останется ли оно ему послушным. Если он действительно мертв, то яд не сделает его еще мертвее... Смерть – это неудобно и не более того. Она означала окончание его миссии, но он знал, что все неизбежно повторится снова. Настоятели терпеливы, а монастыри разбросаны по всему свету...
Он не сомневался в том, что скрытая камера и сейчас наблюдает за ним. Поэтому Рудольф погасил свет и при этом ощутил первые признаки адинамии. Дальнейшие симптомы отравления были ему примерно известны: обильное слюноотделение, задержка мочеиспускания, глубокая депрессия, затемнение сознания, бред, усиливающиеся судороги...
Он откинулся на подушку и поднес к губам «черную вдову». Лапки паука взлетали между пальцами, как будто исполняли гаммы на невидимом рояле. Зомби раздавил его зубами, но мохнатые останки продолжали шевелиться во рту. Клейкой жидкости было немного, но она издавала нестерпимый смрад. Тем не менее, Рудольф жевал с тихим хрустом и спокойствием человека, принявшего не слишком аппетитное лекарство.
Его зубы истирали паука в густую кашицу, которую он проглатывал по частям, щадя свой желудок. Онемение распространялось по конечностям, охватило язык и нижнюю челюсть. Вскоре усиливающиеся спазмы мышц мешали зомби имитировать дыхание, что тоже было частью заложенной в него программы поведения.
Липкий комок опустился в желудок, таким образом, Рудольф уничтожил одно из свидетельств покушения. Сознание начинало мерцать. Это не мешало ему выстраивать примитивные умозаключения в периоды просветления. Его мозг еще был способен давать правильные ответы. Иногда. Случайно. Как счетная машинка со стершимися зубьями шестеренок...
Желание его убить могло появиться, например, у Марты. Для нее он стал конкурентом в борьбе за власть и наследство, а также потенциальным претендентом на должность губернатора провинции. То, что Руди был бастардом, ничего существенно не меняло. Император мог счесть его более подходящим для столь ответственного поста. В эту ночь Марты во дворце не было, однако покушение могло быть совершено и без ее личного участия.
Затемнение...
Он бредил в пустоте и слышал свой собственный неузнаваемый голос. Он до того медленно ворочал языком, что слова были абсолютно неразличимы. Первая зрительная галлюцинация была ограничена краями бесформенного отверстия в окружавшем его черном пологе ночи. Галлюцинация, похожая на воспоминание о том времени, когда он был еще трупом, обремененным душонкой... Он видел какую-то женщину, плакавшую в ногах у человека, одетого в белый европейский костюм. Ее слезы и гримаса на лице были ему неприятны, как вскрытый нарыв. Женщина умоляла о чем-то, но человек в белом был неумолим.
Рудольф – маленький, размером с карлика, свидетель происходящего – смотрел на них без любопытства. Он испытывал только тупую боль, передававшуюся ему от женщины, которая, по-видимому, страдала всерьез...
Боль... Он давно забыл о том, что это такое. Боль была неотличима от глубочайшей тоски. Серый кокон депрессии опутывал все, что двигалось, имело цвет, запах, вкус... Все, кроме мыслей, устало бродивших среди саванов, сотканных из паутины...
Возможно, кое-что заподозрил Габер и решил избавить губернатора от будущих неприятностей. Но в таком случае шеф охраны должен был обладать неопровержимыми доказательствами того, что Руди опасен. Зомби надеялся, что таких доказательств у Габера нет.
Его надежда растворилась в судорогах. В бездонных подвалах сознания порхали белые призраки. Пока они еще не выпархивали наружу и не заслоняли интерьер затемненной спальни. Поэтому Рудольф сполз с кровати и, покачиваясь, утвердился на неощутимых ногах. Он сделал несколько шагов по направлению к бару, в котором, кроме небольшого количества бутылок со спиртным, имелся широкий выбор психостимуляторов и релаксантов, включая запасы синтезированного в прошлом веке демерола.
В рассыпающемся мирке, ограниченном влажными горячими стенами, он еще надеялся отыскать ампулу с морфином.
Новые судороги, гораздо более сильные, настигли его на полпути к ковчегу с волшебными зельями. Он упал на колени и ткнулся лбом в мертвую траву без запаха. Трава оказалась длинным ворсом роскошного ковра, и отдельные волоски зашевелились в его ноздрях и глотке, когда он втянул в себя воздух. Лучше бы он бредил, потому что мозг продолжал работать отстраненно, как будто никак не был связан с телом, извивавшемся в вывернутой наизнанку мясорубке.
Он думал о мачехе. Вот кто мог желать его смерти сильнее всех остальных «родственников». При их первой встрече она даже не пыталась скрыть отвращение. Ее лицо исказилось так, будто она увидела жабу... Он был живым напоминанием о шалостях губернатора на стороне, сыном ненавидимой графиней соперницы, которая навсегда осталась непобедимой, потому что была мертва. Но откуда Руди знал об этом?
Мать... Кем была мать? Какая-то самка, без сомнения, выносила его, выкормила и по неизвестной причине бросила на произвол судьбы. Он точно был один, пока монастырский боко не вынул из сосуда печали саму печаль... Так стоило ли вспоминать о том, что было до того?
А потом и мозг изменил ему, поддавшись легионам призраков, топтавшихся за закрытыми дверьми. Липкие щупальца бреда присосались к его лицу изнутри и заставили зомби повторять бессмысленные вереницы слов, обрывки молитв, младенческие крики, старческие стоны... Эти звуки отражались от стен и заглушали грохотавшие восемью этажами ниже барабаны вуду.
В его спальне было совершенно темно. Осязание отмирало раньше других пяти чувств, поэтому Рудольф не сразу почувствовал прикосновения бархатных лапок к своему животу. Его рука дрогнула и потянулась к выключателю лампы. Он почти не шевельнулся. Почти. Но этого оказалось достаточно.
Укус был безболезненным, но ощутимым. Легкий укол, как при введении противостолбнячной сыворотки, оставшийся нелокализованным, потому что бархатные лапки тут же заскользили прочь. Руди втянул живот и включил свет. Перед глазами еще расходились слепящие круги, а руки уже охотились, управляемые инстинктом.
Он схватил что-то мягкое, мохнатое и липкое одновременно. Оно трепетало, словно маленькая птица. Когда зрачки адаптировались к свету, Руди слегка разжал кулак и увидел между пальцами паука. Прекрасный и очень крупный экземпляр «черной вдовы», ближайшим местом обитания которой был Апеннинский полуостров, если не считать стеклянной банки какого-нибудь здешнего любителя арахнидов. Паук был еще жив и, когда хватка Рудольфа ослабела, вяло зашевелил лапами.
Душа зомби похищена, поэтому он не испытывал ни страха, ни сожаления. Он лежал, регистрируя изменения, происходившие в теле, и с безразличием вычислял, останется ли оно ему послушным. Если он действительно мертв, то яд не сделает его еще мертвее... Смерть – это неудобно и не более того. Она означала окончание его миссии, но он знал, что все неизбежно повторится снова. Настоятели терпеливы, а монастыри разбросаны по всему свету...
Он не сомневался в том, что скрытая камера и сейчас наблюдает за ним. Поэтому Рудольф погасил свет и при этом ощутил первые признаки адинамии. Дальнейшие симптомы отравления были ему примерно известны: обильное слюноотделение, задержка мочеиспускания, глубокая депрессия, затемнение сознания, бред, усиливающиеся судороги...
Он откинулся на подушку и поднес к губам «черную вдову». Лапки паука взлетали между пальцами, как будто исполняли гаммы на невидимом рояле. Зомби раздавил его зубами, но мохнатые останки продолжали шевелиться во рту. Клейкой жидкости было немного, но она издавала нестерпимый смрад. Тем не менее, Рудольф жевал с тихим хрустом и спокойствием человека, принявшего не слишком аппетитное лекарство.
Его зубы истирали паука в густую кашицу, которую он проглатывал по частям, щадя свой желудок. Онемение распространялось по конечностям, охватило язык и нижнюю челюсть. Вскоре усиливающиеся спазмы мышц мешали зомби имитировать дыхание, что тоже было частью заложенной в него программы поведения.
Липкий комок опустился в желудок, таким образом, Рудольф уничтожил одно из свидетельств покушения. Сознание начинало мерцать. Это не мешало ему выстраивать примитивные умозаключения в периоды просветления. Его мозг еще был способен давать правильные ответы. Иногда. Случайно. Как счетная машинка со стершимися зубьями шестеренок...
Желание его убить могло появиться, например, у Марты. Для нее он стал конкурентом в борьбе за власть и наследство, а также потенциальным претендентом на должность губернатора провинции. То, что Руди был бастардом, ничего существенно не меняло. Император мог счесть его более подходящим для столь ответственного поста. В эту ночь Марты во дворце не было, однако покушение могло быть совершено и без ее личного участия.
Затемнение...
Он бредил в пустоте и слышал свой собственный неузнаваемый голос. Он до того медленно ворочал языком, что слова были абсолютно неразличимы. Первая зрительная галлюцинация была ограничена краями бесформенного отверстия в окружавшем его черном пологе ночи. Галлюцинация, похожая на воспоминание о том времени, когда он был еще трупом, обремененным душонкой... Он видел какую-то женщину, плакавшую в ногах у человека, одетого в белый европейский костюм. Ее слезы и гримаса на лице были ему неприятны, как вскрытый нарыв. Женщина умоляла о чем-то, но человек в белом был неумолим.
Рудольф – маленький, размером с карлика, свидетель происходящего – смотрел на них без любопытства. Он испытывал только тупую боль, передававшуюся ему от женщины, которая, по-видимому, страдала всерьез...
Боль... Он давно забыл о том, что это такое. Боль была неотличима от глубочайшей тоски. Серый кокон депрессии опутывал все, что двигалось, имело цвет, запах, вкус... Все, кроме мыслей, устало бродивших среди саванов, сотканных из паутины...
Возможно, кое-что заподозрил Габер и решил избавить губернатора от будущих неприятностей. Но в таком случае шеф охраны должен был обладать неопровержимыми доказательствами того, что Руди опасен. Зомби надеялся, что таких доказательств у Габера нет.
Его надежда растворилась в судорогах. В бездонных подвалах сознания порхали белые призраки. Пока они еще не выпархивали наружу и не заслоняли интерьер затемненной спальни. Поэтому Рудольф сполз с кровати и, покачиваясь, утвердился на неощутимых ногах. Он сделал несколько шагов по направлению к бару, в котором, кроме небольшого количества бутылок со спиртным, имелся широкий выбор психостимуляторов и релаксантов, включая запасы синтезированного в прошлом веке демерола.
В рассыпающемся мирке, ограниченном влажными горячими стенами, он еще надеялся отыскать ампулу с морфином.
Новые судороги, гораздо более сильные, настигли его на полпути к ковчегу с волшебными зельями. Он упал на колени и ткнулся лбом в мертвую траву без запаха. Трава оказалась длинным ворсом роскошного ковра, и отдельные волоски зашевелились в его ноздрях и глотке, когда он втянул в себя воздух. Лучше бы он бредил, потому что мозг продолжал работать отстраненно, как будто никак не был связан с телом, извивавшемся в вывернутой наизнанку мясорубке.
Он думал о мачехе. Вот кто мог желать его смерти сильнее всех остальных «родственников». При их первой встрече она даже не пыталась скрыть отвращение. Ее лицо исказилось так, будто она увидела жабу... Он был живым напоминанием о шалостях губернатора на стороне, сыном ненавидимой графиней соперницы, которая навсегда осталась непобедимой, потому что была мертва. Но откуда Руди знал об этом?
Мать... Кем была мать? Какая-то самка, без сомнения, выносила его, выкормила и по неизвестной причине бросила на произвол судьбы. Он точно был один, пока монастырский боко не вынул из сосуда печали саму печаль... Так стоило ли вспоминать о том, что было до того?
А потом и мозг изменил ему, поддавшись легионам призраков, топтавшихся за закрытыми дверьми. Липкие щупальца бреда присосались к его лицу изнутри и заставили зомби повторять бессмысленные вереницы слов, обрывки молитв, младенческие крики, старческие стоны... Эти звуки отражались от стен и заглушали грохотавшие восемью этажами ниже барабаны вуду.
8
Гомес смотрел, как набухают веки покойника, а изо рта начинает сочиться желтая жидкость. Матово-синий оттенок кожи сменился глянцево-лиловым. Лежавший перед хунганом недельной давности труп выглядел сейчас, как огромный кусок сырого, но свежего мяса.
Гомес находился внутри конуса тусклого света, падавшего из полукруглого светильника на потолке. Психоты, находившиеся вне этого конуса, оставались невидимыми, но хунган ощущал их присутствие и пристальные взгляды. Еще он ощущал, как «съеживается» их аура под воздействием мантр, распространяемых неистово гудящими барабанами.
Подвальное помещение – железобетонная клетка, погребенная в двадцати метрах под поверхностью, – было труднодоступно для духов, но зато здесь скапливалось зло, подобное жидкой грязи, проникавшей сквозь стены, – самая низшая форма энергии разрушения, вобравшая в себя нематериальные продукты распада миллиардов различных существ, истлевших под землей за время существования планеты.
Хунган знал об этом, как и о том, что прикасается к вещам, которые лучше было бы оставить в покое. Никогда еще он не заходил так далеко. Его прошлые опыты происходили по эту сторону жизни... Он шептал заклинания и видел, как отделяются друг от друга наэлектризованные волосы на голове и в паху мертвеца; от этого зрелища собственные волосы Гомеса шевелились на взмокшем темени. Тем не менее он продолжал дергаться в почти непристойном ритуальном танце, оплетая сетями своего колдовства лежавшую перед ним человекоподобную куклу.
Гомес испытал чудовищную боль, когда рука мертвеца дернулась, и пальцы сжались в кулак. Со стороны это немного напоминало медицинский опыт с обезглавленной лягушкой, двигавшейся под воздействием электрического тока; самое жуткое заключалось в том, что движения Гуго имели тот же источник... Но хунгана не итересовали причины изменений; последствия пугали гораздо сильнее. Дрожь пронзила Гомеса, когда он понял, что внезапно утратил мужскую силу, зато у трупа эрекция была ярко выраженной и невероятно продолжительной.
Фон Хаммерштайн наблюдал за тем, как смуглая тень надругается над телом его сына, сквозь толстое пуленепробиваемое стекло. Он стоял, сцепив зубы, и покачивался от охватившей его впервые в жизни дурноты и проникавшей повсюду вони. Белое и холодное, как зимняя луна, лицо Марты не выдавало истинной степени ее смятения.
Зловещая сцена в мертвецкой была всем им хорошим уроком. Превосходство психотов оказалось вовсе не абсолютным; они чуть было не прозевали появления нового оружия технов. Марта еще раз отдала должное исключительному чутью своего отца...
...Нижняя челюсть Гуго Хаммерштайна отвалилась, и стал виден почерневший распухший язык, покрытый сетью мелких трещин. В сухом горле не было и капли слюны. Веки Гуго дрогнули и поползли вверх, обнажая пожелтевшие глазные яблоки с закатившимися зрачками. Хунган дугой изогнулся над ним, закрывая от света, и в таинственной полутьме чуткие пальцы Гомеса стали снимать с глазных яблок слизистые пленки. Пальцы вращали их, как шарики для пинг-понга, отыскивая радужные клейма, проставленные природой.
Карие, широко открытые и оттого казавшиеся наивными глаза Гуго оставались стеклянными и неживыми даже тогда, когда все его тело уже извивалось на обитом металлом столе в противоестественном танце, повторявшем движения хунгана с задержкой на одну секунду и потому не совпадавшем с жестким ритмом барабанов.
Неожиданно для самого себя граф подумал о «змее кундалини»[24], пробудившемся в тюрьме из гниющей плоти. Сейчас символ показался ему особенно точным: мертвец вздрагивал так, будто внутри него гигантская змея судорожно свивалась в кольца. Терпение губернатора подходило к концу...
Силы Гомеса тоже были на исходе. Он нависал над зомби трепещущей аркой, и его белые джинсы становились желто-коричневыми. Расслаблялись даже те мышцы, которые он бессознательно контролировал с двухлетнего возраста. Он продержался еще немного, а потом рухнул вниз и накрыл своим телом голову реанимированного им существа. Оно не дышало, но его зубы внезапно сомкнулись от сотрясения и легко прокусили кожу на животе хунгана.
Гомес уже ничего не чувствовал. Низшие слуги Огун Феррая – терпеливые, как муравьи, и столь же неумолимые – рвали его сознание на мельчайшие части и растаскивали их по черным погребам смерти. Он отдал слишком много, и уже никто не сумел бы ему помочь.
– Убери этот проклятый звук! – крикнул Теодор Хаммерштайн Габеру и бросился на помощь сыну. Когда он распахнул стеклянную дверь, его обдало волной горячего воздуха. В подвале было душно, и температура достигала сорока градусов... Тело хунгана оказалось неестественно легким и было буквально облито потом. Его отбросили в сторону, словно выпотрошенную баранью тушу.
Марта отшатнулась, увидев лицо своего брата. Но по-настоящему неприятный момент настал, когда вспухшие, холодные, слишком мягкие пальцы Гуго сомкнулись на ее ладони. Внезапно наступила тишина, и Марте показалось, что все они падают в разверзшуюся под ногами пропасть.
Очень медленно зомби опустил ноги на пол и попытался встать. При каждом движении его тело колыхалось, будто кожаный мешок, доверху набитый медузами. Марта вырвала руку и невольно отступила на шаг. Гуго покачнулся, и графу пришлось поддержать его... Тогда им казалось, что все закончилось не так уж плохо, если бы не запах. Запах и волоски, прилипшие к ладоням.
Наследнику Хаммерштайна лучше было бы забыть о расческе. Его волосы, оставшиеся не только на голове, но и на теле, выпадали при самом легком прикосновении.
Гомес находился внутри конуса тусклого света, падавшего из полукруглого светильника на потолке. Психоты, находившиеся вне этого конуса, оставались невидимыми, но хунган ощущал их присутствие и пристальные взгляды. Еще он ощущал, как «съеживается» их аура под воздействием мантр, распространяемых неистово гудящими барабанами.
Подвальное помещение – железобетонная клетка, погребенная в двадцати метрах под поверхностью, – было труднодоступно для духов, но зато здесь скапливалось зло, подобное жидкой грязи, проникавшей сквозь стены, – самая низшая форма энергии разрушения, вобравшая в себя нематериальные продукты распада миллиардов различных существ, истлевших под землей за время существования планеты.
Хунган знал об этом, как и о том, что прикасается к вещам, которые лучше было бы оставить в покое. Никогда еще он не заходил так далеко. Его прошлые опыты происходили по эту сторону жизни... Он шептал заклинания и видел, как отделяются друг от друга наэлектризованные волосы на голове и в паху мертвеца; от этого зрелища собственные волосы Гомеса шевелились на взмокшем темени. Тем не менее он продолжал дергаться в почти непристойном ритуальном танце, оплетая сетями своего колдовства лежавшую перед ним человекоподобную куклу.
Гомес испытал чудовищную боль, когда рука мертвеца дернулась, и пальцы сжались в кулак. Со стороны это немного напоминало медицинский опыт с обезглавленной лягушкой, двигавшейся под воздействием электрического тока; самое жуткое заключалось в том, что движения Гуго имели тот же источник... Но хунгана не итересовали причины изменений; последствия пугали гораздо сильнее. Дрожь пронзила Гомеса, когда он понял, что внезапно утратил мужскую силу, зато у трупа эрекция была ярко выраженной и невероятно продолжительной.
Фон Хаммерштайн наблюдал за тем, как смуглая тень надругается над телом его сына, сквозь толстое пуленепробиваемое стекло. Он стоял, сцепив зубы, и покачивался от охватившей его впервые в жизни дурноты и проникавшей повсюду вони. Белое и холодное, как зимняя луна, лицо Марты не выдавало истинной степени ее смятения.
Зловещая сцена в мертвецкой была всем им хорошим уроком. Превосходство психотов оказалось вовсе не абсолютным; они чуть было не прозевали появления нового оружия технов. Марта еще раз отдала должное исключительному чутью своего отца...
...Нижняя челюсть Гуго Хаммерштайна отвалилась, и стал виден почерневший распухший язык, покрытый сетью мелких трещин. В сухом горле не было и капли слюны. Веки Гуго дрогнули и поползли вверх, обнажая пожелтевшие глазные яблоки с закатившимися зрачками. Хунган дугой изогнулся над ним, закрывая от света, и в таинственной полутьме чуткие пальцы Гомеса стали снимать с глазных яблок слизистые пленки. Пальцы вращали их, как шарики для пинг-понга, отыскивая радужные клейма, проставленные природой.
Карие, широко открытые и оттого казавшиеся наивными глаза Гуго оставались стеклянными и неживыми даже тогда, когда все его тело уже извивалось на обитом металлом столе в противоестественном танце, повторявшем движения хунгана с задержкой на одну секунду и потому не совпадавшем с жестким ритмом барабанов.
Неожиданно для самого себя граф подумал о «змее кундалини»[24], пробудившемся в тюрьме из гниющей плоти. Сейчас символ показался ему особенно точным: мертвец вздрагивал так, будто внутри него гигантская змея судорожно свивалась в кольца. Терпение губернатора подходило к концу...
Силы Гомеса тоже были на исходе. Он нависал над зомби трепещущей аркой, и его белые джинсы становились желто-коричневыми. Расслаблялись даже те мышцы, которые он бессознательно контролировал с двухлетнего возраста. Он продержался еще немного, а потом рухнул вниз и накрыл своим телом голову реанимированного им существа. Оно не дышало, но его зубы внезапно сомкнулись от сотрясения и легко прокусили кожу на животе хунгана.
Гомес уже ничего не чувствовал. Низшие слуги Огун Феррая – терпеливые, как муравьи, и столь же неумолимые – рвали его сознание на мельчайшие части и растаскивали их по черным погребам смерти. Он отдал слишком много, и уже никто не сумел бы ему помочь.
– Убери этот проклятый звук! – крикнул Теодор Хаммерштайн Габеру и бросился на помощь сыну. Когда он распахнул стеклянную дверь, его обдало волной горячего воздуха. В подвале было душно, и температура достигала сорока градусов... Тело хунгана оказалось неестественно легким и было буквально облито потом. Его отбросили в сторону, словно выпотрошенную баранью тушу.
Марта отшатнулась, увидев лицо своего брата. Но по-настоящему неприятный момент настал, когда вспухшие, холодные, слишком мягкие пальцы Гуго сомкнулись на ее ладони. Внезапно наступила тишина, и Марте показалось, что все они падают в разверзшуюся под ногами пропасть.
Очень медленно зомби опустил ноги на пол и попытался встать. При каждом движении его тело колыхалось, будто кожаный мешок, доверху набитый медузами. Марта вырвала руку и невольно отступила на шаг. Гуго покачнулся, и графу пришлось поддержать его... Тогда им казалось, что все закончилось не так уж плохо, если бы не запах. Запах и волоски, прилипшие к ладоням.
Наследнику Хаммерштайна лучше было бы забыть о расческе. Его волосы, оставшиеся не только на голове, но и на теле, выпадали при самом легком прикосновении.
Глава третья. Семейка
Возможно, ты думаешь, что когда умрешь, то сможешь отсидеться в своей могиле?..«Блэк Сэббэт». Спустя вечность
Нет ничего на свете, мама,
Что давало бы мне силы жить.