Давыдова Наталья. Сокровища на земле

   Он почувствовал себя бродягой, нищим, хулиганом, кем не был, но хотел быть. Захотелось выругаться, плюнуть на ковер, толкнуть Даму в мягкий шерстяной бок. Зашевелился ген его любимого дедушки, морского пирата.
   Он плюхнулся на стул, такой же чемпионский, как все вокруг, и задрал голову на шкаф. Там восседала жаба, совершенно живая, недоступная, царственно спокойная.
   - Ты, мать, царица, - сказал он ей, - если не богиня.
   - Вы так смотрите, как будто боитесь, что она вас укусит, - сказала Дама, обнаруживая юмор, который в ней трудно было предположить. - Возьмите ее в руки. Она вам нравится?
   - Нич-чево, - ответил он сдавленно, снял жабу со шкафа и поместил на стол, мысленно извиняясь, что побеспокоил. "Прости, мать, так надо".
   Исчезла декорация с ампирной хозяйкой, исчезло спесивое хамское богатство, притворяющееся княжеским, осталась только жаба, как будда в храме, который видит всех и все видят его.
   - Продайте, - небрежно уронил художник, заранее зная ответ и готовя убогое продолжение: "Зачем она вам? Она вам не нужна. Отдайте ее мне"... и так далее.
   Дама просигналила бровью, показала, что шокирована. Современные молодые люди дурно воспитаны, этот вывод также отразился на широком, вместительном лице.
   - Она вам не в жилу, - продолжал он. - Не унисонит.
   - Унисонит, - чему-то обрадовалась Дама и вдруг по-свойски подмигнула художнику.
   Что Дама баба лихая, это, собственно, художник сразу определил, как и то, что она еще не вышла в тираж. Он окинул взглядом, который следовало считать мужским, ее плотные формы, определил, что упаковка солидная. Но ему было не до глупостей, он предпочитал девушек помоложе, попроще, без антиквариата.
   - Честно говоря, я, наверно, могла бы ее отдать вам... - задумчиво проговорила Дама.
   Неопределенность тона, загадочный взгляд, еще какие-то неточности, все это прошло мимо него, у него бухнуло сердце, пересохло в горле. Продается!
   Художник отвернулся от жабы-будды, сознавая, что так смотреть, как он смотрит, нельзя.
   Лара потому была Великой Ларой, что умела улыбаться в тех случаях, когда художник падал в обморок, обмирал, покрывался горячим потом, терял голос и хрипел. Великая Лара не боялась сказать "хочу" и "беру", когда художник говорил что-то невнятное. Бедный художник был не из того теста, из какого делаются короли.
   - Сколько она может стоить? - спросил он небрежно и легко, как джентльмен.
   - Ах, боже мой... - отмахнулась хозяйка от низменности темы.
   Определить стоимость не трудно, если учесть, что художник потерял голову, а Дама заботилась о том, чтобы не иметь репутации торговки.
   - Вы любите Китай? - спросил он, не видя вокруг ничего китайского.
   - Она не Китай.
   Он не знал, что еще говорить, тем более что нужны не слова, а презренный металл или какой-нибудь хитрый фокус из области коллекционерских обменов, что тоже отлично умела Лариса Морозова, а художник - нет.
   В плетеной серебряной корзинке на столе лежали деньги, как будто они печенье, фарфоровое лицо хозяйки было непроницаемо, и лишь палочка таблеток снотворного служила признаком человеческих чувств и страданий. Поговорить о бессоннице? Да ну, к черту, пусть меньше хапает, лучше будет спать.
   Он боялся, что она догадается, как он _хочет_ получить жабу. Наивно думал, что еще ничем себя не выдал и незаметно его трепыхание. Не знал, что перед этой Дамой он муравей.
   А жаба-царица сидела на бронзовой своей золоченой подставке как на троне и равнодушно смотрела на его муки. И не смотрела, а только сидела и была.
   - Жабы приносят счастье, где-то я читала, а где, не помню, - хихикнув, сообщила Дама и стала похожа на магазинную вострушку, из тех, что не дадут взять пачку масла без очереди.
   "Оборотень, - подумал художник. - Страшила".
   - Давайте оба подумаем, вы тоже подумайте, - успокоилась она, возвращаясь в свой прежний фарфоровый облик. - Нужна ли она вам. По опыту знаю, какие мы бываем, если чего-нибудь захотим. А потом удивляемся: затмение...
   Он не стал возражать, все еще веря, что разговор идет легкий, не понимая, что разговор давно уже тяжелый и каждым простым словечком фарфоровая все глубже засаживает нож.
   - ...вообще эта вещь не всякому нужна, не всякому понятна, - продолжала она, хотя он давно уже лежал на земле, окровавленный, бездыханный, разбросав руки, и глаза его остекленели.
   Утром художник позвонил Дарье Михайловне, так звали хозяйку жабы, но она его принять не могла и голосом важным, как ее родной ампир, велела позвонить через два дня. Художнику это очень не понравилось, и он, повинуясь инстинкту следопыта, пошел к Ларисе Морозовой поразведать, как дела. Работать он все равно не мог, жаба стала очередным наваждением, средоточием всех помыслов, фокусом бытия.
   - Какой желанный и редкий гость, - приветствовала его Лариса.
   У нее было интересное лицо, длинное, узкое, бледное, большие, как очки, глаза, смелая прическа: только красивая может так причесаться - волосы были натянуты и убраны и как бы превращены в шлем, оставался только цвет и блеск этого покрытия. Одежда тоже была интересная, в старорусских традициях, вышитый цветами холщовый балахон, монисты на шее.
   - Желанный? - спросил художник.
   Если бы эта Ларка не была: а) художницей, б) старьевщицей и в) такой чересчур умной и разговорчивой, - он бы мог обратить на нее свое благосклонное внимание. Прозвище у нее было "искусствоведка", она кончала искусствоведческое отделение. Она еще и рисовала лиловые цветы на красном фоне и красные на лиловом.
   - Мы с тобой старые товарищи. Ты хорошо сделал, что пришел, продолжала она свои приветствия.
   - Ладно, старушка, уговорила, - он обнял ее за талию, подтолкнул в узкую дверь из прихожей в комнату, где лиловые рисунки не экспонировались.
   Старые голландские напольные часы тихо, мелодично отбивали четверти, как будто серебряные колокольчики играли в пятнашки, прибегали и убегали.
   Поставцы, их было два в маленькой комнате, рогами упирались в потолок, но не казались громоздкими, такие у них пропорции, такая архитектура. Старое дерево, натертое воском двести лет назад, медовое, матовое, теплое, пьянящее ощущением времени. Да, гармония была во всем этом, красота и доброта, ибо старые вещи добры к людям.
   - Вот это да! - художник свистнул, останавливаясь перед раскрашенной деревянной фигурой святого в человеческий рост. - Откуда?
   - Совершенно случайно... какой-то парень принес, предложил... я даже имени его не знаю...
   - Да не знай сколько тебе влезет, я его у тебя не прошу, - засмеялся художник, - раз у него даже имени нет...
   - Нравится? Французская средневековая скульптура ни в какое сравнение, правда? Гораздо суше. А этот... мы с ним из одной деревни, - Лариса обняла святого за узкие плечи. Святой покачнулся.
   - Вот бы мне твои интендантские таланты.
   - Один раз повезло человеку, - сразу заныла Лариса, - только не думай, пожалуйста, что задаром.
   - Никто ничего не думает. Заглохни.
   Художник терпеть не мог этой нищенской манеры разговаривать, наглого желания выглядеть невинностью, непорочностью, что обычно отличает самых прожженных, самых жестких. Пропасть между "быть" и "казаться" они настойчиво засыпают хныканьем и враньем.
   - А это чего еще? - художник показал на большой мужской портрет.
   - Что можно сказать, ты видишь сам. Копия. Старенькая. Но копия. По колориту прекрасная. Пусть висит. Где же лучше-то взять?
   Со стен смотрели мужественные значительные лица, величественные фигуры, написанные мастерами, не копии.
   "Сильна! - подумал художник. - Вышла она на жабу или нет?"
   - Отдай свои копии хорошему реставратору, Ивану Ивановичу, например, ему можно доверить... такие копии.
   - Если ты так советуешь, я так и сделаю. Спасибо, - поблагодарила она за совет, которым не собиралась воспользоваться и в котором не нуждалась.
   Лариса любила гармонию своего дома и знала, что художник способен ее оценить. Большинству "людей эти тонкости непонятны, чужды, им хоть трава не расти, и это, между прочим, тоже хорошо, и слава богу. Что бы делали знатоки, если бы вокруг были тоже знатоки?
   - Чем тебя угощать? Что есть в моем бедном доме? Гречневая каша, молоко. Мед.
   - Акриды? Как по линии акрид?
   - Орехи. - Она плевала на его иронию. - Минуточку, вот, может быть, ты это любишь, мятую голубику? И грибочки. Это мне одна бабуся прислала из деревни. Бабуся - чудо. Голубика - пьяница, дурника.
   - Не переводятся хорошие бабуси. Давай дурнику, а что к дурнике, я сбегаю.
   - Не надо. У меня есть. На травах и на корешках настояно. Целебное. Могу дать рецепт.
   Вышла она на жабу или нет? Спросить прямо? Не скажет. В обход, хитростью он не умел. Только и оставалось - выпить целебное, закусить маринованными поганками.
   - Бабку деревенскую тоже обаяла? - спросил он. - Она тебя небось за колдунью посчитала?
   - Комплименты говоришь, - улыбнулась Лариса.
   Она выдернула на затылке какое-то кольцо и выпустила волосы, как парашют; стиль колдуньи был у нее основной. По деревням она давно металась, искала одежду и прялки. Прялки у нее на кухне висят. Несколько новых он сегодня увидел, их раньше не было, где она их раздобыла, выморжила, непостижимо.
   Его она угощала, сама не ела, только воду пила, монистами звенела и описывала красоты северной природы и причуды той бабки, называла ее почтительно, по имени-отчеству, употребляла ее деревенские выражения. Было в этом что-то совершенно непереносимое, неприличное. Художник двинул тарелкой, поднялся, сказал:
   - Ну, расти большой.
   И пошел.
   ...Обложка, которую он сделал, мало отличалась от предыдущей, на что, не постеснявшись, ему указали. Замечания были даны в виде дружеского совета, предупреждения, сделаны по-приятельски: "Старик, это что-то не то. Старик, это напоминает ты знаешь кого? Тебя. Так не годится... свои рекорды повторять, вместо того чтобы двигаться вперед, при твоем таланте. Ты бы нас потом не простил, если бы мы тебя не предупредили. И был бы прав".
   Невысказанное слово "халтура" повисло в папиросном, синем дыму тесного помещения, чтобы быть высказанным, как только он закроет дверь за собой. А потом думай, как ты будешь крутиться. Другие художники будут получать заказы, те творческие личности, про которых принято говорить "хорошо работают", "думают", а если кто-то работает в своей манере, это не нравится, это значит - повторяется, думать не хочет.
   - Они меняют вкусы, как юбки, это бабское начальство... - внушал он жене.
   - Но позволь, с каких пор "Кирилл - баба? - заметила Катя, которая знала это начальство, даже была с ним дружна.
   - Дай мне сказать мысль! - сразу заорал он.
   - Пожалуйста.
   - Теперь ты меня сбила, лапуля.
   Что с ним? - думала Катя. Что происходит? Зря он ушел со штатной работы, и зря она его в этом поддержала. Как сказал Петр Николаевич словами старой солдатской песни: "Все бы это ничаво, только очень чижало".
   Его слабые, беззащитные глаза стали совсем беззащитными, потерянными, и через секунду в них кипела ярость.
   - Ч-ччерт, надоело, к чертовой матери все.
   - Ты на меня сердишься?
   - Ты при чем? Ты же из этих, как их, святых.
   - Поезжай в Дом творчества.
   - На какие шиши?
   - Наберем.
   - А долги? Ты хочешь, чтобы человека посадили в долговую яму? Иди ты со своей святостью!
   Он знал, что плохо сделал книжку, наспех, повторил то, что делал раньше. И Катя знала. Она не понимала в антиквариате, но в графике разбиралась неплохо.
   "Продай что-нибудь, раздай долги, отдохни - и сядешь работать", хотела сказать она, но знала, какой поднимется шум. Политика здравого смысла с ним не годилась.
   - Меня посадят в долговую яму, я буду там сидеть и лаять на луну!
   - Какой бред! - Катя не выдержала и засмеялась, он тоже засмеялся, но спохватился и опять напустил на себя вид жертвы.
   - Показать тебе мои долги, хочешь?
   Она уже видела этот листочек, где долги были записаны тремя длинными столбиками. Первый под заголовком "Катастрофа и конец света", второй "Срочно", третий - "Спокойно". Листок был богато иллюстрирован. Вокруг первого столбца взрывались самолеты, горели поезда, летели в пропасть автомобили, рушились дома и беззащитный человек, русский интеллигент конца века, стоял безоружный перед направленными в его грудь пистолетами. Вторая очередь долгов также была оформлена в стиле ужасов, только под заголовком "Спокойно" торчали острые пики сияющего солнца, распускались капустными листьями красные розы и в зеркальном пруду плавали белые лебеди и русалки.
   - Я вижу, тебе мои долги вот где, - художник постучал себя по горлу, но раз ты вышла за меня замуж, ты вышла и за мои долги. Это теперь и твои долги. По Библии.
   Он поминал Библию часто и весьма приблизительно. Но нельзя было спрашивать, что он имеет в виду.
   - Точно, - бодро признала Катя. - Там все сказано.
   - Ты хочешь деньги копить? - спросил он почти ласково.
   - Только чтобы разделаться с нашими долгами.
   - На автомобильчик, би-би-ду-ду. На магнитофончик, на телевизорчик, включил, а там двадцать серий какой-нибудь лабуды. Так славно.
   - Совсем? - она дотронулась до виска.
   - Телевизора не будет, - сообщил он.
   Она улыбнулась, проявляя чужацкую, озадачивающую его воспитанность. Это была не расслабляющая, нежная славянская улыбка, ласковая, московская, какие он хорошо знал, но провинциальная улыбка стойкости, сильного характера. Ему от этой улыбки становилось не по себе.
   - Придется жить без денег, - объявил он. - Мы вступаем в эпоху грандиозного безденежья.
   - С деньгами каждый дурак умеет. Где наша не пропадала.
   Это была своеобразная пытка оптимизмом, самообладанием и поговорками.
   - На рубль в день, - он все еще не мог успокоиться.
   - Пусть это тебя не тревожит, я умею экономить и люблю стряпать. Суп из круп и селедка с картошкой у нас все равно будут. Ну хоть селедкин хвост, ха-ха.
   Держаться она умела, это следовало признать. Первая его жена к плите не прикасалась, подходила только закурить от газовой горелки, раскисала от невзгод, ненавидела денежные затруднения, плакала из-за пустяков, но он скучал по ней.
   Он вздохнул, потер вспотевшие глаза и сказал со скрытой угрозой:
   - Позовем гостей, ласочка.
   Катя похлопала в ладоши. Та, жена любила гостей больше всего на свете, а эта делает только вид, что любит.
   После того как он не сумел напугать ее надвигающимися невзгодами, он стал звонить по телефону и всех приглашать, но никто не мог сразу сорваться с места и ехать в гости.
   - У каждого своя программа, - сказала Катя, думая этим его утешить. Теперь ей уже тоже хотелось, чтобы кто-нибудь пришел.
   - Потрясающее гостеприимство написано на твоем лице. Не надо. Спасибо! Я сам могу уйти. К девкам! - рявкнул художник.
   Она закрыла лицо руками. Он ту мучил, теперь эту.
   - Давай без трагедий. Я пошутил. Позовем Петрушу, он мне нужен. Проведем вечерок по-семейному. У камина. Не плачь.
   Первая жена ссорилась с Петром Николаевичем, интриговала против него, ревновала, воевала за влияние.
   Катя отняла руки от лица, улыбнулась, она и не думала плакать.
   Она побежала на кухню готовить бутерброды.
   А ведь он знал, что она с характером. Несколько лет они работали вместе в журнале. За характер он не раз был ей благодарен.
   Требовалось усвоить, что он нашел хорошую жену. После всего, что было, ему просто повезло, это признавала даже его суровая справедливая мать, не склонная обольщаться.
   Он только не мог понять, что эта жена делает со старинными вещами, у нее была удивительная способность превращать старые вещи в новые. Подозревал, что она производит какую-то свою тайную реставрацию. Хотя она клялась, что только хорошо вытирает пыль, а сама любит "антики", он морщился от противного слова и не верил. Та, первая, все портила и ломала, и пыль вытирала по большим праздникам, та действительно любила.
   Он заблудился в сравнениях. Первая была существо странное, глазастое, лохматое, доверчивое. Теперь ему стало казаться, что при ней он лучше работал. Это была выдумка, очередная несправедливость. Его первая жена была безрассудна и очень добра, вторая казалась рассудочной и бережливой. Та была бездельница, а эта работяга. Если бы их соединить, перемешать достоинства их и недостатки и разделить поровну, получились бы две такие, как надо.
   - Петр Николаевич пришел! - встретила Катя Петра Николаевича. - Мы вас ждем. Ужин на столе.
   - Немного погодя чайку горяченького, крепенького выпью с удовольствием, - ответил Петр Николаевич.
   Он вспомнил, как та жена встречала нелюбезно, и порадовался за художника, у которого есть дом и, что еще важнее, атмосфера в доме.
   - Да, мой друг, хорошо у вас теперь, - проговорил Петр Николаевич. Работать можно.
   Ответом был затравленный, измученный взгляд.
   Вольная жизнь для сильных, им она на пользу, слабые вон чего устраивают из нее. Когда художник состоял в штате, ходил в журнал на службу, имел твердую зарплату, это был совершенно другой человек. В журнале его любили. Очень добрый, он обожал угощать, таскал в редакцию огромные арбузы. Славный он был тогда парень, ездил на велосипеде, носил кеды, пил только молоко. Жил в своей комнате на краю Москвы как умник - книжки, гантели, набор столярных и слесарных инструментов и простой обеденный стол, за которым он постоянно рисовал, сидел - одно плечо выше, другое ниже. А когда он теперь рисует? Теперь у него для работы специальная мастерская на двенадцатом этаже. И квартира - вот, на четвертом.
   Раньше он интересовался многими вещами, ездил, читал, сейчас - книжки только листает.
   В свое время Петр Николаевич старался привить художнику любовь к изящному, к строгости и совершенству. Ничего не привилось. Друг его оставался верен себе, своей дикости, а может быть, своей талантливости.
   Конечно, только талантливый мог так увешать стены от пола до потолка. Рыночные лубки, пряничные доски и медные иконки, "медяшки", ключи и замки, сечка для капусты и топор, картины и куски картин. Отдельно рамы как самостоятельные произведения искусства. Оконный наличник, печной изразец. Гравюры и вышивки. Другие художники тоже развешивали и раскладывали вокруг себя предметы народного творчества, это мода, ей много лет, а они художники, у них к этому особое отношение, профессиональный интерес, но такого дикарства и необузданности, такой разбойничьей жадности, напора и силы ни у кого не было. Что производит впечатление? Несоединимость, которая кажется смелостью, оригинальностью? Изобилие, которое кажется глупостью, но и дерзостью?
   - Все люблю, - признавался художник. - Все. Абсолютно все.
   Два детских портрета были у художника, которые Петру Николаевичу нравились. Княжеские дети смахивают на бродяжек. Еще одна хорошая картина - проводы новобранца. Кто любит примитивистов, - а на них теперь мода, нашел бы, что живопись интересная. И княжеские дети, и новобранец, и раскрашенные игрушки из папье-маше, расставленные на полках, чем-то неуловимо похожи на первую жену художника. Как будто человек все что-то одно ищет, ищет и найти не может. Ищет, все перебирает, хватает, вон чего натаскал, а все напрасно.
   Вещи эти теперь всегда тут будут, прекрасные и безмолвные, а она ушла, их живая громкая сестра. Вместо нее пришла другая, подтянутая, как молодой офицер, с глазами, полными отчаяния.
   - Чай заварен, прошу к столу, - позвала она. - В кухне тепло.
   - Ать-два, - откликнулся художник с вымученной улыбкой.
   "Кто-то должен вправить ему мозги, - подумал Петр Николаевич, - кто-то - это я".
   За чаем Петр Николаевич догадался, какая тоска мучила художника. Ничего нового, все то же. В глазах голубела денежная катастрофа, стыл вопрос: "Где взять?"
   Догадка скоро подтвердилась.
   - Дайте денег в долг. Умоляю, - попросил художник, когда Катя отлучилась из кухни.
   - Ужас и еще раз ужас, - ответил Петр Николаевич.
   Вернулась Катя.
   - Шептаться очень невоспитанно.
   Она шутила, но мужчины молчали, поглощенные собственными переживаниями.
   - Перейдем туда, - художник сигаретой показал в сторону двери, что скорее означало "отсюда". - Покалякаем.
   - А я пока посуду помою, а потом вы меня посвятите? Я умею хранить секреты, могила.
   Трогательно она держалась, ее муж этого не замечал.
   - Значит, не дадите... - выдохнул из себя художник, когда они остались вдвоем.
   - У меня нет.
   - Дружба! Кого она интересует в эпоху атома! Кого может тронуть чужая беда. Вам все до лампочки, что не Пушкин и его окружение.
   Петр Николаевич знал эти приступы гнева, когда художник порол злую чушь, не помня себя. А потом ни тени смущения и раскаяния, бородатый ангел с детской улыбкой. Бесполезно объяснять, что он вел себя как скотина. Он просто не знал, что на гостя не кричат, что деньги в долг просят, а не требуют, а если берут, то отдают. Ему вовремя не объяснили, а потом было поздно, он выплевывал эти истины. Он рано остался без отца, который погиб на Крайнем Севере, его воспитывала мать, хотя основное воспитание приходилось на школу, на двор, на эпоху и на случай. Плюс гены. Арсений обожал эту тему. "Ген гуляет", - говорил он и пригибал голову к плечу, как будто прислушивался. Иногда это был ген со стороны дедушки государственного служащего дореволюционных времен, иногда ген бабушки крестьянки или второго дедушки - морского волка, а нередко все гены гуляли вместе. У Арсения при этом был вид постороннего наблюдателя.
   Сейчас он начал причитать:
   - Ах, я дурак, идеалист, болван, мокрая курица.
   Он кружил по комнате, по небольшому пространству, свободному от вещей.
   - Что стряслось? Какая беда? Вы можете объяснить по-человечески?
   Все-таки Петр Николаевич испытывал жалость к нему.
   - Зачем? Что тогда будет? У вас появятся деньги? Но вы сказали, что у вас их нет. А нет - это нет. Это я испытал на собственной шкуре. Нет, и ни одна собака не даст. Вот так у вас "нет". Или как-нибудь по-другому? Ведь это надо иметь мужество - сперва сказать "нет", а потом "да". Но я вам ничего не буду объяснять. У вас на лице написано презрение, а презирать меня не за что. Я никого не убивал. Мне от вас больше ничего не надо, можете не волноваться. Даже если вы мне теперь сами предложите, я откажусь. Я уже отказываюсь. Надо быть гордым.
   Петр Николаевич встал с намерением немедленно уйти. Хватит возиться с ним, он неблагородный, неблагодарный человек. Надо сказать: "Молодой человек, вы забываетесь". И уйти. Это неравноправная дружба, и с этим надо кончать.
   А молодой человек выговорился и стал успокаиваться. Он уже готов был извиняться, свалив все на дедушку - государственного служащего и его гены.
   - В Библии про это сказано, - сказал художник, поглядывая виновато. Как там, Петр Николаевич?
   - Не про это.
   - А про что? Если просят, дай...
   - Просящему у тебя, дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся.
   - Ясно. Сказать вам, в чем дело?
   - Можете не говорить. Что-то раскопали.
   - Правильно. Раскопал. Но что? Лягушку, Вернее, жабу. Фаянсовую. Жаба приносит счастье.
   - Новые долги она приносит.
   - Я художник.
   - Это как раз стоит помнить.
   - Хозяйка считает ее Францией. По бронзовой подставке. Подставка пышная, роскошная. Хозяйка тоже такая.
   - Подставку могли сделать позже. Специально. И делали. Если вещь того заслуживала.
   - Сама она небольшая, голубая. Гениального цвета. Я такого голубого цвета в жизни не видел, - художник охрип, и глаза его опять побелели.
   - Хозяйку эту я знаю.
   - Дама та еще. Но какое это имеет значение?
   - Имеет. Идемте к моей жене, - сказал Петр Николаевич, - может быть, она сумеет помочь.
   - Сколько-то я могу у нас в редакции собрать, - предложила Катя, возникая в дверях. - Пущу шапку по кругу. Слышишь?
   Арсений погладил ее по голове.
   - Я все слышу, я все вижу.
   Жена Петра Николаевича, совершенно седая, красивая, а была, очевидно, очень красивой, вынула из комода все, что у нее там было, очистила сумочку, сказав, что до получки недолго ждать, и отдала художнику деньги. Лицо у нее при этом было такое, как будто она больше всего боялась, что ей начнут рассказывать, зачем эти деньги понадобились. Она читала детектив, взятый в библиотеке, где она работала, и хотела одного: продолжать его читать.
   - Вы очень хорошо выглядите, - сказала она художнику, - помолодели, посвежели.
   Художник поцеловал ей руку и сказал "спасибо, Надежда Сергеевна" голосом сына.
   - Если в срок не вернете... - проворчал Петр Николаевич, глядя на жену, она уже закурила и отключилась на мир шпионов. - Это деньги на ее санаторий.
   Она подняла голову от книги:
   - Не поеду.
   - ...Боюсь, Петя, - сказала Надежда Сергеевна, когда ушел художник, мы ему плохую службу сослужили. Педагоги мы с тобой - никакие.
   - В молодости всякая чепуха кажется такой важной и все так хочется. Потом это проходит.
   - Мне не нравится, какой он стал. Он был другой.
   - И будет.
   - Ты как раз доказываешь, что человек не меняется.
   Лариса не любила ходить к коллекционерам. Изучать произведения искусства у нее были другие возможности - она работала в музее. Меняться тоже не любила, хотя и умела.
   Коллекционерские разговоры ее не интересовали, раздражали.
   Денег, чтобы купить жабу, у нее не было, она хотела только _посмотреть_.
   Для начала Дарья Михайловна посвятила ее в свои переживания.
   - Нас хотят отсюда переселять, а здесь устроить гостиницу или не знаю что. Агитируют, что здесь дышать нечем, нет кислорода, нет двора. Обещают хорошие квартиры. Никто не хочет хороших квартир, никто не хочет двора, никто не хочет кислорода...
   - Я пришла к вам не из Моссовета и не от музея, - любезно напомнила Лариса, - а от самой себя. По поводу жабы.