Страница:
Прежде чем получить согласие на брак с протеже лорда Дауншира, Скотту пришлось его улещать, что он и сделал в письменном виде с отменным тактом и обходительностью. Не будучи красавицей, Шарлотта отличалась веселым жизнерадостным нравом, и жизнерадостность Скотта находила у нее отклик. К тому же она была практична и честолюбива на свой радостно-наивный манер и твердо верила в будущее Скотта. Адвокатура приносила ему в то время ежегодно не более 150 фунтов, но в придачу к ним помогал деньгами отец, который тогда был уже стар, часто болел и, скончавшись в 1799 году, щедро обеспечил вдову и выделил круглую сумму для раздела между детьми, так что доля Скотта заметно увеличила его благосостояние. Братец Шарлотты Шарль, получивший благодаря лорду Даунширу хорошее место в индийском отделении Восточно-Индийской компании (тогда-то он и сменил фамилию Шарпантье на Карпентер), тоже помог чем мог, выделив сестре ежегодное содержание в 500 фунтов.
После двенадцати лет супружества Скотт писал 21 января 1810 года леди Эйберкорн, одной из нескольких титулованных дам, с которыми он долгое время состоял в дружеской, даже задушевной переписке, отвечая на ее вопрос, был ли он когда-нибудь по-настоящему влюблен. (Вопрос можно было бы счесть бестактным, но то, что Скотт дал на него спокойный и точный ответ, проливает свет на характер этой эпистолярной дружбы.) Похвалившись, что продал свою новую поэму «Дева озера» за 2000 гиней 71, благо давно усвоил заповедь барышников-лошадников «покупай за фунт, продавай за гинею», он переходит на другие темы, включая заданный ему щекотливый вопрос, на который и отвечает: «Мы с миссис Скотт вступили в брак по обоюдному согласию, движимые самой искренней взаимной симпатией, и за двенадцать лет совместной жизни она не только не ослабела, но скорее окрепла. Конечно, ей недоставало того самозабвенного любовного пыла, каковой, думается, человеку суждено испытать в жизни лишь один-единственный раз. Тот, кто, купаясь, едва не пошел ко дну, редко отважится снова соваться на глубокое место».
Все свидетельства говорят о том, что здесь он ни на шаг не отступает от истины. Скотт постепенно приучился видеть в жене любящую помощницу, она же в дни их быстрорастущего преуспеяния была гордой и всем довольной женой знаменитого и, судя по всему, богатого человека. Когда в начале 1826 года он лишился чуть ли не всех своих денег, Шарлотта оказалась не в состоянии уразуметь это или поверить в катастрофу, но тогда она уже сильно болела и через несколько месяцев умерла. Зная о том, что она умирает, Скотт отправился из Абботсфорда в Эдинбург исполнять свои секретарские обязанности в Сессионном суде (от чего его охотно могли бы освободить, учитывая обстоятельства). Он записал в «Дневнике», что «прощание могло бы пойти ей во вред; а все, что я мог ей поведать, не стоило такого риска… Воспоминание об этом надрывает мне сердце, как и мысль, что более мне не придется надеяться на совет и поддержку существа, которому можно было доверить все что угодно». Через одиннадцать дней после ее кончины он заносит в «Дневник»: «Увы! Нет у меня теперь подруги, чье общество облегчило бы одиночество этих ночных бдений». Позднее он упомянет все в том же «Дневнике», как не хватает ему ее утешения и заботы, и жалуется, что никогда уже не войдет она к нему в кабинет, когда он занят работой, чтобы разжечь камин и спросить, не нужно ли ему чего. Да, «искренняя симпатия», которая по прошествии лет «не только не ослабела, но скорее окрепла», заверена надежным свидетелем. При всем несходстве характеров супругов их брак был удачным.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ
ВОЕННАЯ ЖИЗНЬ
После двенадцати лет супружества Скотт писал 21 января 1810 года леди Эйберкорн, одной из нескольких титулованных дам, с которыми он долгое время состоял в дружеской, даже задушевной переписке, отвечая на ее вопрос, был ли он когда-нибудь по-настоящему влюблен. (Вопрос можно было бы счесть бестактным, но то, что Скотт дал на него спокойный и точный ответ, проливает свет на характер этой эпистолярной дружбы.) Похвалившись, что продал свою новую поэму «Дева озера» за 2000 гиней 71, благо давно усвоил заповедь барышников-лошадников «покупай за фунт, продавай за гинею», он переходит на другие темы, включая заданный ему щекотливый вопрос, на который и отвечает: «Мы с миссис Скотт вступили в брак по обоюдному согласию, движимые самой искренней взаимной симпатией, и за двенадцать лет совместной жизни она не только не ослабела, но скорее окрепла. Конечно, ей недоставало того самозабвенного любовного пыла, каковой, думается, человеку суждено испытать в жизни лишь один-единственный раз. Тот, кто, купаясь, едва не пошел ко дну, редко отважится снова соваться на глубокое место».
Все свидетельства говорят о том, что здесь он ни на шаг не отступает от истины. Скотт постепенно приучился видеть в жене любящую помощницу, она же в дни их быстрорастущего преуспеяния была гордой и всем довольной женой знаменитого и, судя по всему, богатого человека. Когда в начале 1826 года он лишился чуть ли не всех своих денег, Шарлотта оказалась не в состоянии уразуметь это или поверить в катастрофу, но тогда она уже сильно болела и через несколько месяцев умерла. Зная о том, что она умирает, Скотт отправился из Абботсфорда в Эдинбург исполнять свои секретарские обязанности в Сессионном суде (от чего его охотно могли бы освободить, учитывая обстоятельства). Он записал в «Дневнике», что «прощание могло бы пойти ей во вред; а все, что я мог ей поведать, не стоило такого риска… Воспоминание об этом надрывает мне сердце, как и мысль, что более мне не придется надеяться на совет и поддержку существа, которому можно было доверить все что угодно». Через одиннадцать дней после ее кончины он заносит в «Дневник»: «Увы! Нет у меня теперь подруги, чье общество облегчило бы одиночество этих ночных бдений». Позднее он упомянет все в том же «Дневнике», как не хватает ему ее утешения и заботы, и жалуется, что никогда уже не войдет она к нему в кабинет, когда он занят работой, чтобы разжечь камин и спросить, не нужно ли ему чего. Да, «искренняя симпатия», которая по прошествии лет «не только не ослабела, но скорее окрепла», заверена надежным свидетелем. При всем несходстве характеров супругов их брак был удачным.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ
Тем временем отблеск Великой Французской революции лег на Шотландию, как и на всю остальную Европу. На первых порах она побудила либерально мыслящих представителей Шотландского Просвещения приветствовать зарю нового прекрасного века. Но по мере того как брожение умов набирало силу, множились сходки сторонников реформ, а основание в 1792 году «Общества друзей народа» сопровождалось распространением среди бедняков надежд на неизбежность радикальных реформ, отношение властей делалось все более непримиримым, и революционные и даже просто реформистские настроения в дворянской среде скоро повыветрились. Фактическим правителем Шотландии в эти годы был Генри Дандес, будущий виконт Мелвилл, которого современники прозвали «Королем Генрихом IX» 72. С 1782 до 1805 года он, занимая различные должности, управлял Шотландией от имени правительства Питта-Младшего 73 — и не думал играть в демократию, а сам или через посредников держал все в собственных руках. Вот как описывал положение в Шотландии тех лет лорд Кокберн, который был вигом и, стало быть, высказывался о правительстве тори с предубеждением :
«На сельского джентльмена, исповедующего иной общественный принцип помимо преданности Генри Дандесу, взирали как на курьез, если не как на чудовище. Таков был символ веры почти всех наших купцов, всех избираемых должностных лиц, всех общественных корпораций… Поскольку народ был угнетен, а виги бессильны, Правительство держало в своих руках едва ли не каждого шотландца, особливо в Эдинбурге, этом главном своем оплоте. Церковная кафедра, суд, коллегия адвокатов, колледжи, парламентские выборщики, пресса, чиновничество, местные учреждения — все пребывали в столь полном услужении у правящей партии, что мысль о независимости казалась чудовищной и дикой, более того, ее гнал прочь страх проявить заведомую неблагодарность. Эдинбуржец Генри Дандес, благодаря талантам и образу действий весьма способный к тому, чтобы заставить толпу возлюбить деспотизм, был полновластным диктатором Шотландии и располагал такими возможностями награждать повиновение и подавлять противодействие, каких в нынешние времена не было ни у кого ни в одном уголке Империи».
Племянник Дандеса Роберт Дандес из Арнистона был назначен генеральным прокурором по делам Шотландии, и дядя на пару с племянником безжалостно и основательно искореняли все, в чем усматривали подрыв устоев. Развитие Французской революции и война между Францией и Британией, вспыхнувшая в 1793 году, сыграли им на руку: отныне всех заподозренных в симпатиях к Французской революции можно было назвать предателями и судить за подстрекательство к мятежу (шотландский кодекс впервые обогатился такой статьей именно в это время), а казни и террор во Франции рассматривать как страшное предупреждение о зловещих последствиях, которыми чреваты уступки распространившимся требованиям реформ. Политические процессы 1793 и 1794 годов, завершившиеся приговором о ссылке в колонии реформаторов-идеалистов, явились бессовестным извращением правосудия. «Далеко идущий замысел тори, — писал Кокберн, — состоял в том, чтобы всех, кроме самих тори, предать поношению, особливо же приписать жажду кровопролития и анархии не только своим признанным противникам, но всей нации поголовно». Роберт Маквин, лорд Брэксфилд, получил среди громил-судей той поры самую печальную известность; Кокберн назвал его «шотландским Джеффрисом» 74. Брэксфилд был соседом Скоттов по площади Георга, и Вальтер посвятил ему диссертацию на латыни (скорее всего, написанную за него поденщиком, как тогда было принято), которую надлежало представить в рамках экзамена на адвоката. С Робертом Дандесом Скотт также состоял в прекрасных отношениях и называл его в одном из писем 1819 года «мой старый, добрый и верный друг, кто взялся меня опекать, когда я был заурядным, не подававшим надежд юнцом».
Таким образом, в это неспокойное время Скотт целиком и полностью был на стороне властей предержащих. Подобно другим джентльменам той поры и еще больше, чем многие из них, он всю жизнь был склонен к приступам панического ужаса перед призраком народного восстания и разбушевавшихся толп. «Вы совершенно правы, опасаясь жакерии; мы сидим на бочке с порохом», — писал он Саути 75 в 1812 году, а в 1819 писал сыну Вальтеру, только что произведенному в офицеры: «Как ни жаль, но в Англии, по всей видимости, сильное брожение умов по вине злонамеренных смутьянов, которые подстрекают народ. Однако же они поспешили обнародовать свои адские замыслы, что насторожит всех, у кого есть собственность. Не удивлюсь, если твоим боевым крещением станет исполнение долга в сих крайне неприятных обстоятельствах». Он оправдывал бойню Питерлоо, учиненную в том же году 76, когда, срываясь в истерику, писал об «ирландском (по своему характеру. — Д. Д.) восстании со всеми его ужасами», которое могло бы вспыхнуть, не призови городские власти войска. При этом он отвергал, что солидарен с партией тори: «… речь, по всей видимости, идет о вопросе вопросов — получим ли мы на своем веку мир или же кровавую безжалостную схватку между собственностью и чернью». В декабре 1819 года он с мелодраматическим пафосом писал о перспективе гражданской войны — «люди отправляются по своим обычным делам с мушкетами в руках» — и взвинтил себя до того, что ужас перед «чернью» и ненависть к ней не позволили ему хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы, страдавшие от невыносимых условий жизни. «До пятидесяти тысяч мерзавцев готовы взбунтоваться между Тайном и Виром», — сообщал он брату Тому 23 декабря 1819 года. Это было абсурдом. Кокберн придерживался более трезвого взгляда на вещи: «На весь остров обрушились сельские и промышленные бедствия, чем, как всегда, воспользовались демагоги, что повело к значительным политическим волнениям. В Шотландии их было ничтожно мало, но их сперва раздули, а затем выдали за доказательство революционного духа… И потому безрассудства и ожесточение ткачей из наших западных графств было решено счесть за проявление гражданской войны и принять против них соответствующие меры». В конечном итоге не было никакой гражданской войны, однако Скотт в рьяном воинственном запале писал о подготовке к набору добровольцев, чтобы патрулировать с ними по всему краю.
Все сказанное рисует Скотта тупым реакционером самого крайнего толка. В действительности же его политические и общественные воззрения, которые почти не менялись на протяжении его зрелой жизни, были хорошо продуманными и в известном смысле проницательными. То, как обходится Промышленная революция с рабочим людом, вызывало у него ужас и отвращение, и с его рассуждениями по этому вопросу мог бы согласиться сам Маркс. Промышленная революция уничтожила органическую общность людей, в которую Скотт глубоко верил. Он был патерналистом; он верил в права и обязанности, налагаемые собственностью; он верил в достоинство личности. Два отрывка из писем Скотта 1820 года однозначно выявляют его точку зрения. Он выступает за то, чтобы вооружить бедняков, если на них можно положиться, ибо самое главное — не допустить войны классов, «этого самого чудовищного из зол, войны холопской, в духе Джека Кейда 77». Вот его доводы:
«Некоторые утверждают, будто низшим классам нельзя доверять. На такие слова я отвечаю: „Карта бита“. Нам остается лишь подсчитать, сколько времени богачи сумеют продержаться против бедняков и сколько времени потребуется беднякам, чтобы разгадать великую тайну, что 100 сильней одного, и т. д. , тут и конец нашим землевладельцам. Но это неправда. Беднякам НАДЛЕЖИТ доверять почти во всех случаях, если они не отъединены от своих естественных сеньоров».
«Естественные сеньоры» могут заставить нас покривиться, а Скотт, хотя и выводил на страницах своих романов смешных и глупых владельцев земельной собственности, противопоставляя им разумных, исполненных достоинства крестьян, и вправду верил, если говорить о его политических убеждениях, в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца (в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности) во главе местной общины. Однако в своих рассуждениях о том, почему дела приняли нежелательный оборот, Скотт менее архаичен:
«Раньше промышленники, вынужденные подыскивать речки с быстрым течением, способным привести в действие их машины, обосновывались в уединенных местах, а своих работников расселяли в соседних деревеньках. Отсюда проистекала обоюдная зависимость между работодателем и работником, ибо в худые времена Хозяину приходилось обеспечивать своих людей средствами к существованию, а то бы они не могли хорошо работать, и маленькая община естественно взирала на него как на своего главу. Но всему этому пришел конец, когда предприниматели перебрались в большие города, где хозяин нанимает 100 работников, через неделю дает им расчет, а что с ними будет дальше, занимает его много меньше, чем как быть с сотней сносившихся челноков».
Столь глубокое понимание истины ставит Скотта в один ряд с «пророками» викторианской эпохи Карлейлем, Рёскином и Уильямом Моррисом 78. Не следует забывать, что Промышленная революция начиналась в Шотландии (на берегах Клайда) в дни юности Скотта. Осуждая ее социальные и нравственные последствия и в то же время приветствуя всевозможные технические нововведения, направленные на то, что Френсис Бэкон 79 называл «облегчением удела человеческого», Скотт впадал в то же самое противоречие, которое предстояло испытать на себе большинству великих английских писателей XIX столетия. Прежде чем закончить разговор о Скотте-политике, следует добавить, что Скотт-человек был по натуре гуманным и щедрым, добрым и заботливым в отношении своих абботсфордских арендаторов и обладал великим даром вызывать преданность и любовь тех, кто от него зависел.
«На сельского джентльмена, исповедующего иной общественный принцип помимо преданности Генри Дандесу, взирали как на курьез, если не как на чудовище. Таков был символ веры почти всех наших купцов, всех избираемых должностных лиц, всех общественных корпораций… Поскольку народ был угнетен, а виги бессильны, Правительство держало в своих руках едва ли не каждого шотландца, особливо в Эдинбурге, этом главном своем оплоте. Церковная кафедра, суд, коллегия адвокатов, колледжи, парламентские выборщики, пресса, чиновничество, местные учреждения — все пребывали в столь полном услужении у правящей партии, что мысль о независимости казалась чудовищной и дикой, более того, ее гнал прочь страх проявить заведомую неблагодарность. Эдинбуржец Генри Дандес, благодаря талантам и образу действий весьма способный к тому, чтобы заставить толпу возлюбить деспотизм, был полновластным диктатором Шотландии и располагал такими возможностями награждать повиновение и подавлять противодействие, каких в нынешние времена не было ни у кого ни в одном уголке Империи».
Племянник Дандеса Роберт Дандес из Арнистона был назначен генеральным прокурором по делам Шотландии, и дядя на пару с племянником безжалостно и основательно искореняли все, в чем усматривали подрыв устоев. Развитие Французской революции и война между Францией и Британией, вспыхнувшая в 1793 году, сыграли им на руку: отныне всех заподозренных в симпатиях к Французской революции можно было назвать предателями и судить за подстрекательство к мятежу (шотландский кодекс впервые обогатился такой статьей именно в это время), а казни и террор во Франции рассматривать как страшное предупреждение о зловещих последствиях, которыми чреваты уступки распространившимся требованиям реформ. Политические процессы 1793 и 1794 годов, завершившиеся приговором о ссылке в колонии реформаторов-идеалистов, явились бессовестным извращением правосудия. «Далеко идущий замысел тори, — писал Кокберн, — состоял в том, чтобы всех, кроме самих тори, предать поношению, особливо же приписать жажду кровопролития и анархии не только своим признанным противникам, но всей нации поголовно». Роберт Маквин, лорд Брэксфилд, получил среди громил-судей той поры самую печальную известность; Кокберн назвал его «шотландским Джеффрисом» 74. Брэксфилд был соседом Скоттов по площади Георга, и Вальтер посвятил ему диссертацию на латыни (скорее всего, написанную за него поденщиком, как тогда было принято), которую надлежало представить в рамках экзамена на адвоката. С Робертом Дандесом Скотт также состоял в прекрасных отношениях и называл его в одном из писем 1819 года «мой старый, добрый и верный друг, кто взялся меня опекать, когда я был заурядным, не подававшим надежд юнцом».
Таким образом, в это неспокойное время Скотт целиком и полностью был на стороне властей предержащих. Подобно другим джентльменам той поры и еще больше, чем многие из них, он всю жизнь был склонен к приступам панического ужаса перед призраком народного восстания и разбушевавшихся толп. «Вы совершенно правы, опасаясь жакерии; мы сидим на бочке с порохом», — писал он Саути 75 в 1812 году, а в 1819 писал сыну Вальтеру, только что произведенному в офицеры: «Как ни жаль, но в Англии, по всей видимости, сильное брожение умов по вине злонамеренных смутьянов, которые подстрекают народ. Однако же они поспешили обнародовать свои адские замыслы, что насторожит всех, у кого есть собственность. Не удивлюсь, если твоим боевым крещением станет исполнение долга в сих крайне неприятных обстоятельствах». Он оправдывал бойню Питерлоо, учиненную в том же году 76, когда, срываясь в истерику, писал об «ирландском (по своему характеру. — Д. Д.) восстании со всеми его ужасами», которое могло бы вспыхнуть, не призови городские власти войска. При этом он отвергал, что солидарен с партией тори: «… речь, по всей видимости, идет о вопросе вопросов — получим ли мы на своем веку мир или же кровавую безжалостную схватку между собственностью и чернью». В декабре 1819 года он с мелодраматическим пафосом писал о перспективе гражданской войны — «люди отправляются по своим обычным делам с мушкетами в руках» — и взвинтил себя до того, что ужас перед «чернью» и ненависть к ней не позволили ему хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы, страдавшие от невыносимых условий жизни. «До пятидесяти тысяч мерзавцев готовы взбунтоваться между Тайном и Виром», — сообщал он брату Тому 23 декабря 1819 года. Это было абсурдом. Кокберн придерживался более трезвого взгляда на вещи: «На весь остров обрушились сельские и промышленные бедствия, чем, как всегда, воспользовались демагоги, что повело к значительным политическим волнениям. В Шотландии их было ничтожно мало, но их сперва раздули, а затем выдали за доказательство революционного духа… И потому безрассудства и ожесточение ткачей из наших западных графств было решено счесть за проявление гражданской войны и принять против них соответствующие меры». В конечном итоге не было никакой гражданской войны, однако Скотт в рьяном воинственном запале писал о подготовке к набору добровольцев, чтобы патрулировать с ними по всему краю.
Все сказанное рисует Скотта тупым реакционером самого крайнего толка. В действительности же его политические и общественные воззрения, которые почти не менялись на протяжении его зрелой жизни, были хорошо продуманными и в известном смысле проницательными. То, как обходится Промышленная революция с рабочим людом, вызывало у него ужас и отвращение, и с его рассуждениями по этому вопросу мог бы согласиться сам Маркс. Промышленная революция уничтожила органическую общность людей, в которую Скотт глубоко верил. Он был патерналистом; он верил в права и обязанности, налагаемые собственностью; он верил в достоинство личности. Два отрывка из писем Скотта 1820 года однозначно выявляют его точку зрения. Он выступает за то, чтобы вооружить бедняков, если на них можно положиться, ибо самое главное — не допустить войны классов, «этого самого чудовищного из зол, войны холопской, в духе Джека Кейда 77». Вот его доводы:
«Некоторые утверждают, будто низшим классам нельзя доверять. На такие слова я отвечаю: „Карта бита“. Нам остается лишь подсчитать, сколько времени богачи сумеют продержаться против бедняков и сколько времени потребуется беднякам, чтобы разгадать великую тайну, что 100 сильней одного, и т. д. , тут и конец нашим землевладельцам. Но это неправда. Беднякам НАДЛЕЖИТ доверять почти во всех случаях, если они не отъединены от своих естественных сеньоров».
«Естественные сеньоры» могут заставить нас покривиться, а Скотт, хотя и выводил на страницах своих романов смешных и глупых владельцев земельной собственности, противопоставляя им разумных, исполненных достоинства крестьян, и вправду верил, если говорить о его политических убеждениях, в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца (в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности) во главе местной общины. Однако в своих рассуждениях о том, почему дела приняли нежелательный оборот, Скотт менее архаичен:
«Раньше промышленники, вынужденные подыскивать речки с быстрым течением, способным привести в действие их машины, обосновывались в уединенных местах, а своих работников расселяли в соседних деревеньках. Отсюда проистекала обоюдная зависимость между работодателем и работником, ибо в худые времена Хозяину приходилось обеспечивать своих людей средствами к существованию, а то бы они не могли хорошо работать, и маленькая община естественно взирала на него как на своего главу. Но всему этому пришел конец, когда предприниматели перебрались в большие города, где хозяин нанимает 100 работников, через неделю дает им расчет, а что с ними будет дальше, занимает его много меньше, чем как быть с сотней сносившихся челноков».
Столь глубокое понимание истины ставит Скотта в один ряд с «пророками» викторианской эпохи Карлейлем, Рёскином и Уильямом Моррисом 78. Не следует забывать, что Промышленная революция начиналась в Шотландии (на берегах Клайда) в дни юности Скотта. Осуждая ее социальные и нравственные последствия и в то же время приветствуя всевозможные технические нововведения, направленные на то, что Френсис Бэкон 79 называл «облегчением удела человеческого», Скотт впадал в то же самое противоречие, которое предстояло испытать на себе большинству великих английских писателей XIX столетия. Прежде чем закончить разговор о Скотте-политике, следует добавить, что Скотт-человек был по натуре гуманным и щедрым, добрым и заботливым в отношении своих абботсфордских арендаторов и обладал великим даром вызывать преданность и любовь тех, кто от него зависел.
ВОЕННАЯ ЖИЗНЬ
Началась война с Францией — и пошли боевые тревоги и патрулирование, а боязнь французского вторжения ускорила формирование добровольческих отрядов. Скотт лично и с большим энтузиазмом участвовал в формировании эдинбургского корпуса Королевских легких драгун в 1797 году. Сам он стал там «казначеем, квартирмейстером и секретарем» и, по его собственным словам, «заделался в результате настоящим воякой». Несмотря на хромоту, он хорошо ездил верхом и ревностно предавался утомительной ежедневной муштре. «Никакая усталость не могла свалить его с ног, — вспоминал впоследствии офицер-соратник, — а своим усердием и воодушевлением он поднимал дух всему корпусу… При каждом перерыве в занятиях команда „Вольно! „ служила для квартирмейстера сигналом повеселить эскадрон; все взгляды сами собой устремлялись на «эрла Вальтера“, как его запросто называли тогда товарищи по оружию, заранее готовые рассмеяться чуть ли не каждой его шутке — а они у него были всегда наготове“.
В начале 1802 года Амьенский договор положил конец войне с Францией, но она снова вспыхнула в мае 1803-го, и вскоре, по словам Кокберна, «Эдинбург, подобно всем остальным городам, превратился в военный лагерь и оставался таковым до мира 1814 года». Вновь разразилось то, что Локхарт именовал «шотландским помешательством на добровольчестве», и Скотт опять вступил в отряд добровольцев. Кокберн оставил хрестоматийный портрет Скотта-кавалериста:
«Рвение Вальтера Скотта в сем деле было весьма примечательно. Он был душой эдинбургского отряда Мидлотианской конницы. То был для него не просто долг, не обязанность, не времяпрепровождение, но всепожирающая страсть, предаваясь коей он ублажал свою феодальную тягу к бранному делу и склонность к веселому дружеству. Он гарцевал, пил и сочинял песни с такой искренней и самозабвенной добросовестностью, что она вдохновляла окружающих или же заставляла их устыдиться… В его отряде было заведено, чтобы кавалеристы отрабатывали удар шашкой на репе, каковая, будучи насаженной на кол, изображала перед строем француза. Каждый второй драгун, как наступал его черед, думал не так о том, чтобы управиться с репой, как о том, чтобы удержаться в седле. Но Вальтер смело атаковал мишени, приговаривая „Рази негодяев, рази! «, и наносил удары, которые по причине его недуга часто не достигали цели, не переставая в сердцах проклинать ненавистного супостата“.
Однако картина, нарисованная Кокберном, в каком-то смысле не соответствует действительности. Армия и война и в самом деле привлекали Скотта. «Что до меня, — писал он в 1803 году Анне Сьюард, — то признаюсь: тем, у кого, подобно мне, la tete un peu exaltee 80, «пламя битв и торжество побед» 81 могут на какое-то время доставить весьма приятные и захватывающие ощущения. Особо внушительный вид кавалерии, а также натиск атаки, на мой взгляд, отмечены несомненным величием. Может быть, я тем более предан военной потехе такого рода, что для здоровья мне потребно много двигаться, а из-за приобретенной во младенчестве хромоты двигаться мне удобно не иначе как в седле». В том же духе он часто писал и другим лицам; для сына Вальтера он купил патент офицера Восемнадцатого гусарского полка, но в то же время отнюдь не обольщался в отношении солдатского житья. «Должен заметить, — не без иронии писал он невестке миссис Томас Скотт в 1825 году, — что она (военная служба. — Д. Д.) многообещающий промысел, где мужчина покупает себе ежегодную ренту на условиях много хуже тех, что предоставляет Лондонская биржа, связывает себя обязательством рабски исполнять чужие приказы и от случая к случаю рисковать столь выгодно приобретенной рентой, ставя себя под смертельный удар, чтобы в конце концов услыхать от других, какой он счастливчик и как успешно продвинулся в чине». Еще более важным свидетельством служат его романы. Литература не знает другого столь яркого воплощения жестокой бессмыслицы войны. Причем чем «романтичнее» сюжет, тем глупей и бесцельней становится схватка. Достаточно ознакомиться с описаниями ратных жестокостей у Скотта — битвы при Престонпансе в «Уэверли», грубой пышности человекоубийства в «Айвенго», бестолковой пограничной резни в «Монастыре», рокового чванства противников и решающего сражения в «Аббате», наконец, последней чудовищной битвы в «Пертской красавице», — чтобы убедиться в его истинном отношении к блеску бранных дел. Впрочем, все это есть уже в «Уэверли». Лишь после того, как из-за глупой стычки в Камберленде герой отстает от армии якобитов и находит приют под мирным фермерским кровом, сообщает читателю Скотт, «романтическим грезам его жизни пришел конец, и началась ее подлинная история».
И последнее о политических взглядах Скотта. Всю жизнь он оставался правоверным тори и, бывало, злобно обрушивался на противную сторону. Но он неизменно отдавал себе отчет в том, насколько личные обстоятельства определили его взгляды. В январе 1807 года один из знакомых поделился с ним в письме своим горем в связи со смертью государственного деятеля Чарлза Джеймса Фокса, вига-радикала 82, и Скотт ответил:
«Не только мнения и суждения тех, кого я почитал и почитать был обязан, сызмальства склоняли меня к тому, что именуется торийскими принципами, — сами милости и дружеская близость, кои я видал от семейства лорда Мелвилла, особенно от племянника и сына, равно опирались как на одобрение мною их действий в 1792/93 годы, так и на благодарность за милости, мне оказанные, когда я более всего в них нуждался. Итак, сказав об этом, я не только глубоко скорблю об утрате выдающихся дарований мистера Фокса в то время, когда они как никогда потребны нашей стране, но достаточно беспристрастен, дабы уважать принципы и лелеять дружбу многих лиц, чьи политические воззрения отличаются от моих, ибо знаю: оные лица восприняли таковые по глубокой убежденности в их истинности».
В письме к сочинительнице пьес Джоанне Бейли 83 в марте 1810 года он идет еще дальше:
«Хотел бы я быть во всем Вам подобен, однако в нашей свободной стране политика — начальная ступень образования и входит нам в плоть и кровь. Между беспристрастными и осведомленными представителями обеих партий всей разницы что в словах да личных склонностях. Другого отличия в принципе нет и быть не может… «
А вот из письма в Саути в сентябре 1809 года:
«Убежден, что сказанное Свифтом о вигах и тори справедливо в отношении большей части общественных раздоров и что людям по-настоящему честным достаточно обменяться мнениями, чтобы прийти к согласию, тогда как дураки и мошенники напридумывают себе и лозунгов, и паролей, и боевых кличей, лишь бы избежать справедливой договоренности».
Это объясняет, почему у Скотта всю жизнь были близкие друзья и почитатели среди вигов (включая лорда Кокберна); это также подытоживает тему многих его романов, больше того, почти полностью выражает его философию истории — именно лозунги да боевые кличи, порожденные историей и одновременно ее порождающие, разделяют людей доброй воли. Этот голос принадлежит скорее Скотту — представителю Шотландского Просвещения, нежели Скотту — первопоклоннику героической чувствительности немецкого романтизма. Еще был Скотт — шотландский националист, и это, как мы далее убедимся, усложняет его портрет.
Скотт привез молодую жену в Эдинбург, где они, дважды поменяв жилье, обосновались в доме № 39 по Северной Замковой улице, который Скотт купил и сделал своей эдинбургской резиденцией; дом пришлось продать после краха 1826 года. Он также купил домик в местечке Лассуэйд 84 примерно в шести милях от Эдинбурга на берегу речки Эск. Здесь он переводил Бюргера и здесь провел несколько самых приятных первых месяцев семейной жизни, так что на склоне лет вспоминал, сколько радости доставляло ему собственными руками возводить садовую ограду и беседки. 16 декабря 1799 года по ходатайству герцога Баклю перед лордом Мелвиллом Скотт получил место шерифа 85 Селкиркшира с жалованьем 300 фунтов стерлингов в год. Обязанности, налагаемые этой должностью в маленьком сельском суде (а ему еще помогал заместитель), были, по словам Локхарта, «далеко не обременительны; большая часть округа — пастушеского, мирного и маленького — входила во владения герцога Баклю, и Скотт с удвоенным рвением обратился к своему замыслу издать баллады, многие и лучшие из которых родились как раз в этом округе его любимого Пограничного края».
В начале 1802 года Амьенский договор положил конец войне с Францией, но она снова вспыхнула в мае 1803-го, и вскоре, по словам Кокберна, «Эдинбург, подобно всем остальным городам, превратился в военный лагерь и оставался таковым до мира 1814 года». Вновь разразилось то, что Локхарт именовал «шотландским помешательством на добровольчестве», и Скотт опять вступил в отряд добровольцев. Кокберн оставил хрестоматийный портрет Скотта-кавалериста:
«Рвение Вальтера Скотта в сем деле было весьма примечательно. Он был душой эдинбургского отряда Мидлотианской конницы. То был для него не просто долг, не обязанность, не времяпрепровождение, но всепожирающая страсть, предаваясь коей он ублажал свою феодальную тягу к бранному делу и склонность к веселому дружеству. Он гарцевал, пил и сочинял песни с такой искренней и самозабвенной добросовестностью, что она вдохновляла окружающих или же заставляла их устыдиться… В его отряде было заведено, чтобы кавалеристы отрабатывали удар шашкой на репе, каковая, будучи насаженной на кол, изображала перед строем француза. Каждый второй драгун, как наступал его черед, думал не так о том, чтобы управиться с репой, как о том, чтобы удержаться в седле. Но Вальтер смело атаковал мишени, приговаривая „Рази негодяев, рази! «, и наносил удары, которые по причине его недуга часто не достигали цели, не переставая в сердцах проклинать ненавистного супостата“.
Однако картина, нарисованная Кокберном, в каком-то смысле не соответствует действительности. Армия и война и в самом деле привлекали Скотта. «Что до меня, — писал он в 1803 году Анне Сьюард, — то признаюсь: тем, у кого, подобно мне, la tete un peu exaltee 80, «пламя битв и торжество побед» 81 могут на какое-то время доставить весьма приятные и захватывающие ощущения. Особо внушительный вид кавалерии, а также натиск атаки, на мой взгляд, отмечены несомненным величием. Может быть, я тем более предан военной потехе такого рода, что для здоровья мне потребно много двигаться, а из-за приобретенной во младенчестве хромоты двигаться мне удобно не иначе как в седле». В том же духе он часто писал и другим лицам; для сына Вальтера он купил патент офицера Восемнадцатого гусарского полка, но в то же время отнюдь не обольщался в отношении солдатского житья. «Должен заметить, — не без иронии писал он невестке миссис Томас Скотт в 1825 году, — что она (военная служба. — Д. Д.) многообещающий промысел, где мужчина покупает себе ежегодную ренту на условиях много хуже тех, что предоставляет Лондонская биржа, связывает себя обязательством рабски исполнять чужие приказы и от случая к случаю рисковать столь выгодно приобретенной рентой, ставя себя под смертельный удар, чтобы в конце концов услыхать от других, какой он счастливчик и как успешно продвинулся в чине». Еще более важным свидетельством служат его романы. Литература не знает другого столь яркого воплощения жестокой бессмыслицы войны. Причем чем «романтичнее» сюжет, тем глупей и бесцельней становится схватка. Достаточно ознакомиться с описаниями ратных жестокостей у Скотта — битвы при Престонпансе в «Уэверли», грубой пышности человекоубийства в «Айвенго», бестолковой пограничной резни в «Монастыре», рокового чванства противников и решающего сражения в «Аббате», наконец, последней чудовищной битвы в «Пертской красавице», — чтобы убедиться в его истинном отношении к блеску бранных дел. Впрочем, все это есть уже в «Уэверли». Лишь после того, как из-за глупой стычки в Камберленде герой отстает от армии якобитов и находит приют под мирным фермерским кровом, сообщает читателю Скотт, «романтическим грезам его жизни пришел конец, и началась ее подлинная история».
И последнее о политических взглядах Скотта. Всю жизнь он оставался правоверным тори и, бывало, злобно обрушивался на противную сторону. Но он неизменно отдавал себе отчет в том, насколько личные обстоятельства определили его взгляды. В январе 1807 года один из знакомых поделился с ним в письме своим горем в связи со смертью государственного деятеля Чарлза Джеймса Фокса, вига-радикала 82, и Скотт ответил:
«Не только мнения и суждения тех, кого я почитал и почитать был обязан, сызмальства склоняли меня к тому, что именуется торийскими принципами, — сами милости и дружеская близость, кои я видал от семейства лорда Мелвилла, особенно от племянника и сына, равно опирались как на одобрение мною их действий в 1792/93 годы, так и на благодарность за милости, мне оказанные, когда я более всего в них нуждался. Итак, сказав об этом, я не только глубоко скорблю об утрате выдающихся дарований мистера Фокса в то время, когда они как никогда потребны нашей стране, но достаточно беспристрастен, дабы уважать принципы и лелеять дружбу многих лиц, чьи политические воззрения отличаются от моих, ибо знаю: оные лица восприняли таковые по глубокой убежденности в их истинности».
В письме к сочинительнице пьес Джоанне Бейли 83 в марте 1810 года он идет еще дальше:
«Хотел бы я быть во всем Вам подобен, однако в нашей свободной стране политика — начальная ступень образования и входит нам в плоть и кровь. Между беспристрастными и осведомленными представителями обеих партий всей разницы что в словах да личных склонностях. Другого отличия в принципе нет и быть не может… «
А вот из письма в Саути в сентябре 1809 года:
«Убежден, что сказанное Свифтом о вигах и тори справедливо в отношении большей части общественных раздоров и что людям по-настоящему честным достаточно обменяться мнениями, чтобы прийти к согласию, тогда как дураки и мошенники напридумывают себе и лозунгов, и паролей, и боевых кличей, лишь бы избежать справедливой договоренности».
Это объясняет, почему у Скотта всю жизнь были близкие друзья и почитатели среди вигов (включая лорда Кокберна); это также подытоживает тему многих его романов, больше того, почти полностью выражает его философию истории — именно лозунги да боевые кличи, порожденные историей и одновременно ее порождающие, разделяют людей доброй воли. Этот голос принадлежит скорее Скотту — представителю Шотландского Просвещения, нежели Скотту — первопоклоннику героической чувствительности немецкого романтизма. Еще был Скотт — шотландский националист, и это, как мы далее убедимся, усложняет его портрет.
Скотт привез молодую жену в Эдинбург, где они, дважды поменяв жилье, обосновались в доме № 39 по Северной Замковой улице, который Скотт купил и сделал своей эдинбургской резиденцией; дом пришлось продать после краха 1826 года. Он также купил домик в местечке Лассуэйд 84 примерно в шести милях от Эдинбурга на берегу речки Эск. Здесь он переводил Бюргера и здесь провел несколько самых приятных первых месяцев семейной жизни, так что на склоне лет вспоминал, сколько радости доставляло ему собственными руками возводить садовую ограду и беседки. 16 декабря 1799 года по ходатайству герцога Баклю перед лордом Мелвиллом Скотт получил место шерифа 85 Селкиркшира с жалованьем 300 фунтов стерлингов в год. Обязанности, налагаемые этой должностью в маленьком сельском суде (а ему еще помогал заместитель), были, по словам Локхарта, «далеко не обременительны; большая часть округа — пастушеского, мирного и маленького — входила во владения герцога Баклю, и Скотт с удвоенным рвением обратился к своему замыслу издать баллады, многие и лучшие из которых родились как раз в этом округе его любимого Пограничного края».