Дебрянская Евгения. Нежная агрессия паутины

   Боль захватила, прилипла к горлу, вцепилась в глаза, в пальцы, крепко засела в ребрах. Лиза стиснула зубы, готовая умереть. Все разрешилось мгновение спустя: последний раз сжалось внутри и плюнуло бордовой кровью между ног. Отогнула одеяло: кровь тяжело расползалась по простыне. Лиза не двигалась, и ждала разительных перемен: сердечного взрыва или явленной бледной плоти, но было пусто…
 
   Бабка ковыряла хлебный мякиш, — Ну, как мать? Этот звонил.
   — Отец? — Лиза села к столу.
   — Интересовался, живы ли, — часто заморгала, — пришлось огорчить его.
   — Чего нас хоронить?
   — Да пока вроде некого.
   Лиза не любила бабушку за зверский норов, но пикировалась с удовольствием. Та платила ей тем же.
   — До Синего мама сегодня не добралась, остановилась на капитане…
   — Доберется, жить ей еще долго, — бабушка раскрошила хлеб и залила молоком, — а капитан, это кто?
   — Бабушка, — Лиза не слышала вопроса, — что делать с менструальной кровью?
   — Иссушить! На корню. Жаром иссушить. Ты чего за стол уселась с такими делами? Кыш отсюдова!
   Лиза прыгнула на подоконник. Улица. Скучно.
   — Что это за кровь и почему тело не принимает ее?
   — Матери твоей кровь, на черта она тебе?! Свою надо иметь.
   — А почему тело все знает?
   — Видать, умнее тебя… избавляется как может, насколько мочи хватает, ты помоги ему. Ох, — бабка навострилась отъехать от стола…
   — Как?
   — Жаром, огнем… лучше скажи, откуда капитан взялся? Не должно быть никакого капитана, — отвлеклась она.
   Лиза соскочила и встала перед ней, — погоди, а как же Коля?
   — Что Коля? — бабка расчистила путь палкой, — он твой, если не проболтаешься. Пока кровь не выпустит — твой.
   — Но без крови он не будет мне братом!
   — Тоже мне — брат! Считай — послед, — бабка поджала губы.
   — Стой! Не крутись, — заорала Лиза, — а Паша?
   — Пашка-то? Этот сам себе могилу роет. Скоро выроет! Лизка, о себе думай, не трать времени зря. Стерегись маленьких побед! — мелко засмеялась и покатилась восвояси, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова…
   Лиза терялась в бабкиных загадках, — А ведь она красивая! До сих пор красивая! — но не смогла припомнить старушечьего лица, лишь колдовское очарование усмешки. Тут же подумала о Зойке, что по ночам ошалело болталась по квартире, надеясь столкнуться с бабкой. Пару раз будто столкнулись. Ну нет! Эта ничего не получит! Роскошная — это правда, зато вечно пьяная — себе не принадлежит! И не смотря на то, что на душе неспокойно и холодно, Лиза стряхнула видения, открыла окно и беспечно закричала во двор.
   — Передо мною все! Весь мир! Я взрослая-я-я-я-я-я!
   Осень и любые признания.
 
   Притин отшельников, — так нежно и романтично Паша называл морг. Смерть похожа на сон? — смеялся над Зойкой, когда та наведывалась сюда, — Нет. Смерть ни на что не похожа! Я многое узнал здесь! Он бесцеремонно ворочал трупы. — Куклы, манекены, если бы не гниющее нутро — стоять им в витринах и привораживать прохожих. Нутро, кстати, можно выскоблить….
   — Ну и жмурик, — Паша едва сдержал смех, на животе яркая татуировка "Уважай гостя!" Надрезал под горлом, и аккуратно, чтобы не повредить надпись, вниз, к лобку. Распахнул кожу. Как рубашку. Резанул ножом по ребрам: от сердца к центру и направо, сильно ударил кулаком, проломил грудь. Расчистил. Готов, — крикнул в смежную каморку.
   Машинистка оторвалась от телефона. Патологоанатом, весь крахмально белый, нацепил очки.
   — Ну-с, сколько их сегодня?
   — Четыре, — Паша закурил в дверях, — предположительно убиты.
   Док махнул остатки кофе в рот, в анатомической нырнул в жмурика, быстро отстриг внутренности и вывалил на стол.
   Сегодня похоже на вчера. Вчера — на позавчера. Паша затушил сигарету.
   — Абсцесс в верхнем отделе правого легкого в прикорневой зоне: гнойная полость, окружена зоной воспалительной ткани… мембрана… — монотонный голос Дока.
   Застучали клавиши печатной машинки.
   — …Удален сегмент — следствие хронического абсцесса…. Левое легкое без патологий…
   Паша провел скальпелем по макушке, от уха до уха, отодрал кожу от черепа и натянул поверх лица, до подбородка.
   — Минутку, — Док сдвинул кожу кверху, открыл веко, сковырнул глаз.
   — …Гематома… — глаз шлепнулся в банку.
   Паша опять натянул кожу на лицо, взял дрель с круглым в зубчик наконечником.
   — …Желудок растянут, атоничен. Зарубцевавшаяся язва в выходном отделе… нижний полюс в малом тазу…
   Грохают клавиши… Паша включил дрель… На пороге топталась крашеная расфуфыренная тетка средних лет.
   — Снимите маску, — рявкнул док, — привыкайте, вы будущий врач, идите сюда, — ткнул ей в нос мочевым пузырем: Макрогематурия, сгустки крови… Тетка окостенела. Паша улыбнулся и вонзил дрель в череп, полетела костная пыль.
   — Печень полтора килограмма, плотная, увеличена… деструктивные изменения, поражения печеночной паренхимы, неактивный склероз…
   — Машенька, три копии, помнишь? Будь проклята эта бюрократия, — передохнул Док.
   — Капсула левой почки слегка растянута…деформация и смещение чашечек, склероз сосудов…
   Паша снял отпиленную часть. Тщательно протер, отложил в сторону.
   — Поджелудочная. Патологических изменений нет… Камни в желчном пузыре…
   Торопится, — фыркнул Паша, — не завтракал. Док схватил сердце, размял, подкинул в ладонях, — Тренированное, будь здоров!…Сердечная мышца хорошо развита, некроз одной части. Постинфарктный кардиосклероз. Увеличено левое предсердие… Чикнул ножницами, вынул мозг: тугой, блестящий, перламутровый, в рубиновых прожилках. — Изумительная композиция, согласны? — обратился к тетке. Та вытаращила глаза и задохнулась от едкого запаха.
   — Привыкайте, привыкайте, черт вас возьми, — Док повысил голос, — видите? Повреждение средней мозговой артерии, венозного синуса… сосудов мягкой мозговой оболочки… ликвор мутный… гематома в эпидуральном пространстве… Что скажете коллега? — Тетка молчала. — Причина смерти — ушиб головного мозга… механическое сдавление мозга. Машинистка шумно двинула каретку. Док покрошил мозг внутрь жмурика, основательно примял.
   — Наконец, кишечник.
   Словно реставратор удалил дерьмо со стенок и восхищенно внюхался в каждый миллиметр.
   — …Спастическая кишечная непроходимость….
   Сгреб все в кучу, забросил поверх мозгов.
   Машинистка размяла ноги, пошла звонить. Док снял перчатки, Паша, свернув жгутом больничный фланелевый халат, с силой втиснул его в череп, накрыл отпиленной частью, водрузил на место кожу, примял тусклые мертвые волосы. Грубые нитки, словно проволока, — прищурился на свет, вдевая в иглу. Четыре стежка — кожа на голове съехалась, семь — на животе, все, как при жизни — не подкопаешься. Татуировка на месте. Подправил лицо, сквозь пустую глазницу вытянул кусочек халата, придал ему форму глазного яблока, накрыл веком.
   — Теперь в душ, — игриво подмигнул тетке, — ну, обвыклись?
   — Разве можно к такому привыкнуть?! — впервые подала она голос.
   Паша досадливо поморщился.
   — Не место здесь сантиментам!
   — Верно, — дожевывая завтрак, поддакнул из каморки Док.
   Паша включил воду смыть неживую кровь и дерьмо в отстойник. Стало жаль тетку.
   — Многие здесь плачут, в обморок падают. И вовсе не человек это, а воспоминание о человеке, развалы прошлого.
   — А где человек, Пань, как думаешь? — захохотал Док.
   — Отбыл в государство мертвых, шкуру, как змея, скинул, — Паша ловко перебросил жмурика на железную каталку.
   — Послушай, — обратилась тетка к Паше, — ты нарушаешь таинство.
   — Ты кто такая? — всполохнулся он.
   — Илона послала. Раньше тебя сожгли бы за такие дела… и доктора…
   — И машинистку? — заржал Док.
   — Ее тоже, за соучастие, — тетка оставалась совершенно серьезной, — ты неделикатен, Паша, это мало кому понравится.
   Паша распсиховался, но не словам тетки, а напоминанию об Илоне. Та не раз орала: настоящий врач и без вскрытия видит причину смерти.
   — А вдруг ошибется? — неуверенно отвечал Паша на ее выпады. В том-то и штука, — убеждала Илона, — тело умеет говорить. Есть особый язык. Как земля — крестьянин, сопряженный с нею, понимает каждый вздох, стон или жалобу… Тело — это наша земля, — подобные речи обильно запивались пивом.
   Тетка помрачнела.
   — Ты уверен, что человека уже нет? Может, здесь, неподалеку, в этой комнате, напутствие хочет сказать… отвратительный сосуд, — кивнула на жмурика, — и страшен до ужаса, но, в память о многолетнем плене, (согласись, временами этот плен сладок) заслуживает теплых слов и самого нежного и трогательного прощания, а тут ты со своей пилой…
   — Кто пустил сюда? — ворвался Док, — вон!
   — Ухожу, не ори! — махнула Паше, — созвонимся… хотя, может ты и прав, бесцеремонность и жестокость права…ярче, эффектней… для карнавала.
   Док трясся от злости.
   — Проваливай! Паша, давай следующего, шевелись…
   Паша вдруг засмеялся неизвестно чему.
   — Левое легкое… колотые раны, раз, два, три… четырнадцать…
 
   Зойка наотрез отказывалась смотреть вскрытие. Ночью пьяно вилась между каталок и вела задушевные разговоры с мертвецами. Паша, прихлебывая спирт маленькими глотками, любовался ею: так бродит колдунья среди отравленных и погубленных цветов, собирая желчную пыльцу, чтобы приумножить свое вонючее зелье. Чаще Зойка цеплялась к женщинам, вернее, к мертвым, похожим на таковых. — Какая должно быть злая душа у тебя! — остановилась около сморщенной старухи, — Загадила все кругом. Дальше гадь! К черту передышки! Буйствуй! Встань и иди! Разомкни пасть Греха! — Ах, Паша, Паша, — восклицала горько, — отчего ты не герой?! — Что это? — Зойка удивилась маленькой девочке с напудренными голубыми волосами, — зачем здесь? Ты вскрывал ее? Она девственна? — Нет. — Не выдержала, значит, соития?! Слава Богу! Значит, познала, познала! — захохотала Зойка, — не убила, не оттолкнула. Грешно убивать. Грех! — Зойка никогда не была такой отвязной и бессердечной в постели, может оттого и постели между ними не было. Иногда она плакала. — Открой форточку, выпусти всех на волю! — Заколочено, — кидался Паша к окну. — Насильникам добродетели, пьем! — безумная и пьяная висла на Паше, требуя спирта. — Говоришь, любить — добро, а убить — разве не большая добродетель? Не важно кого! Ты убийца, Паша, но не герой! Мясник! Живешь рядом с бабкой, а ничего не видишь, слепец! Едем?! Там ждут нас, тебя особенно ждут.
 
   За Москвой дождь прекратился; вот и солнце прорвалось. Зойка вела машину. Тяжелое похмелье. В Люберцах чуть не отказало сердце: жалась к обочине — на всякий случай, если наверняка откажет. Паша дремал на заднем сиденье.
   — Долой мысли! — будто озверевший без самца гарем, мысли всосались тысячью пиявок. Хоть бы одну додумать до конца! Все напрасно.
   Зойка резко затормозила. Паша открыл глаза.
   — Не довезу, иди, купи.
   — С утра бы сказала, зачем судьбу испытывать?! — зло хлопнул дверцей.
   Облака растаяли, замаячили ворота преисподней…
   — Паша, — Зойка, расплескивая, отпила из горлышка, — обещай, что не разлюбишь…
   — Зоенька, — он задохнулся и полез было целоваться.
   — Отстань, — толкнула его на место, — я не о том. Отпила еще. Хотела заговорить о самом важном. Все важно: бабка, Анюта, мертвые, коротышка со станции… Огляделась: преисподняя исчезла… узкая, в две полосы, дорога бежала в розовое сияние поля, к лесу заблудших теней… все еще пахло летом… Зойка засмеялась и рванула машину.
   — Поехали, потом поговорим.
   — Что ты хотела сказать?
   Зойка закурила, — Представь себе: мы едем не на этой колымаге и не сюда, а в роскошной испано-сюизе, в главный порт Маркизских островов. Ты — ведешь машину, я — на заднем сиденье удовлетворяю свою собаку…
   — Оставь ради Бога! Нет у тебя собаки.
   — Для такого случая почему не купить? Не перебивай… представь: Маркизские острова, меня ждут изголодавшиеся матросы, потерпевшие крушение три недели назад. Ты любишь меня, но боишься: собака из ревности сожрет нас обоих. Тогда в главный порт Маркизских островов испано-сюиза въедет без нас, я не зачарую матросов… и ночью не заберусь украдкой к тебе в постель…
   — Оставь ради Бога!
   — Я уже слышала это.
   Смеется или говорит серьезно? — Паша не знал, что для нее значит его любовь. Зойка всегда отсутствовала…
   Остаток дороги проехали молча. Зойка улыбалась набегающему сухому асфальту. Перед въездом в городок высадила Пашу из машины, назвала адрес.
   — Нас не должны видеть вместе, сторонись людей, не мельтеши по улицам: новый человек приметен здесь, пересиди где-нибудь, — позволила чмокнуть в щеку, — стемнеет — приходи. Будь осторожен.

III

   Бабка, Ангелина Васильевна, давно забыла свое имя и все с ним связанное. Вместо этого придумала кресло, инвалидную каталку и палку. — Хорошо! Наконец-то, узнала настоящую жизнь!
   Некогда манящие сердце дали, едва проступающие, недоступные, смутно угадываемые, настигли внезапно и бесповоротно. Реальность, соперничать с которой вправе только смерть. Стерлись из памяти небрежные человеческие лица… истасканные обещания… невозмутимая ложь…. Короткое прощание. Мучительное забвение. Горькое пробуждение. Возможно, лучше не знать истоков жизни и вовсе к ним не приближаться. Но кто знает для человека наилучшее? Может, побыстрей умереть, блуждать в миражах и скитаться, подобно сомнамбуле? Добровольно плыть в сумасшествие или вообще не родиться? Ангелине Васильевне в 84 года выпал жребий — жить. Она остро почувствовала перемену, будто оказалась в эпицентре грандиозного взрыва, кромсающего все и вся. Взбунтовалась перед неизвестностью, но ненадолго. Очухавшись, и здесь нашла много чего. — Неужто время пришло подгнивать?! Ангелина Васильевна привыкла изъясняться сурово и грубо, но мыслей была чрезвычайно высоких и отчаянных. Внимательно разглядывая себя и так и сяк, пыхтела: удавиться что ли? Ясна голова и немощны ноги. Раздраженная, каталась по коридору, пока упоительный сон не гнал в постель….
 
   Трудно сказать, почему появление призрачного капитана встревожило бабку.
   — Зачем Люське врать, что за выгода, какой капитан? — терзалась она — Фантазия одна, нет никакого капитана!
   Однако, спустя немного, нехотя согласилась: может не все вранье, и, вправду, капитан объявился.
   — Образина, прохвост, впрочем, Люське и такой сойдет.
   Подперла щеку и уставилась в забрызганное дождем окно; черное слепое небо тыкалось в крыши, ветер хватал небо и свирепо швырял об землю.
   — Ну и погодка, б-ррр! — бабка опять подумала о капитане, — лихо на море!
   Улыбнулась, представив, дочь: с каждым новым ударом волны та испуганно жмурится и скачет мячиком по каюте. Небось, и помолиться некогда; авось, пронесет!
   В глубине квартиры трепыхнулись и легко зазвенели стекла. Бабка поморщилась.
   Пахнуло морской сыростью…
   Шхуну кинуло влево, под волну, и она пошла креном, заливая через борт. Затрещали обшивка и мачты, в неподвижном небе, как нож над головой, зависла молния; до слез захохотала пучина — судно надолго исчезло в пенистой ярости волны. Удивительна живучесть этого безымянного куска дерева, желающего, подобно навозному жуку, во что бы то ни стало удержаться на поверхности.
   На палубе ни души.
   — Спят что ли? — для приличия забеспокоилась бабка. На самом деле, ей не терпелось услышать предсмертный ор, хлесткую матерщину, Люськин крик о помощи, скорую и звонкую пьянку напоследок…
   Два безжалостных плавника вынырнули из глубины.
   — Акулы! — вцепившись в палку, завопила бабка, но в грохоте не услышала собственного голоса.
   Красив и жесток танец двух сестер; по слухам, только самки охотятся за человечиной.
   — Эй, девки, — закричала она акулам, — кончайте с ними скорее!
   Хищницы особо не торопились. Не замечая легкой добычи, снова и снова наступали друг на друга, но в опасной близости непременно расходились.
   — Ну давайте же, давайте, — торопила события бабка.
   Ураганный вихрь долетел до окна…
   Ангелина Васильевна огляделась: шхуна качалась; на палубе, голый по пояс, стоял капитан. В глубоком синем свете молнии напряглись скулы.
   — Несчастен обреченный жить среди людей, — именно так, неожиданно высокопарно, она определила капитана, отъехала от окна и пошла колесить наезженным маршрутом…
 
   Из соседней комнаты донесся всхлип либо стон.
   — Лизка с Колькой возятся! — плюнула бабка, — что толку вскрывать порожние бутылки?! Наперед известное ничто…
   Лиза, услышав шорох, вылетела в коридор: растрепанная, голая, красивая. Секунду смотрела на бабку.
   — Ты что, старая вонючка, делаешь здесь?
   Бабка остановилась.
   — Ух, ты! — прошамкала она, потянувшись к напряженному Лизиному соску. Та резко увернулась.
   — Колька-то живой еще? Или подох?
   — Живой, спать катись! — ломким басом отозвался Коля.
   — Жаль, — бабка изучала Лизу, размышляя, посвятить ли ее в тайну, но вместо этого усмехнулась.
   — Чего сосешь-то его? Давно уж высосала. Дура!
   — Что? — заорала Лиза, — на себя посмотри?
   — И что? Не чета тебе, и Люське не чета… ну, с той еще придется свидеться…
   — Вот что, бабуля, — вспыхнула Лиза, — живешь на всем готовеньком, так помалкивай.
   — Что такое особенное готовите, чтоб я молчала?
   — Вернется мама, и все пойдет по-старому, — неуверенно начала Лиза, но бабка не дала договорить.
   — Ты, видать, и впрямь со своим братцем с ума сбрендила; вернется… оттуда не возвращаются, а если иные и приходят, так не приведи Господи. Вот отсюда и пляши.
   И поехала на кухню.
   До утра Ангелине Васильевне не спалось: сначала нежный зверек жался у нее под грудью; пообвыкшись, нюхал подмышки; играл в прятки с собственным хвостом и терся шерсткой о живот, а потом, божье дитя, устроился на коленях спать. Боясь шелохнуться, бабка так и просидела, считая частые удары удивленного сердца.
   На рассвете подул юго-западный ветер…
 
   — Неделю назад, едва начав, оборвала рассказ, побледнела и задрожала. Я ввел успокоительное. Сонливость продолжалась недолго. Ее подбросила дикой силы лихорадка: Люся подскакивала мячиком на узкой кровати, опять лекарство, огромной дозы хватало на час. Необъяснимая и непроницаемая немота; синева, ползущая от висков к губам; я испугался внезапной и драматической развязки, тем более что не усматривал причины… идем, ничего хорошего, — Натан Моисеевич дернул Лизу за рукав, и они поспешили в палату.
   Можно лишь гадать, где все это время находилась Люся.
   — Юго-западный, закричали на палубе. Спасены!!! — чужое присутствие, Люся замолчала.
   Черная зловещая комната.
   При виде матери Лиза содрогнулась. Кожа и кости. Лицо фанатички. Ни намека, ни слова о нас, будто не существуем.
   Мать всегда отличалась легкомыслием. Постоянная нехватка денег, недавний уход отца, развал в доме, откровенная враждебность бабки, — все нипочем, словно песок между пальцев. Лиза считала мать неудачницей — мать не сумела использовать дикую необузданную красоту, присущую всем женщинам в их роду — потому рано и поблекла. Бабка, улыбаясь, поглядывала на дочь — ну и ну, два года, как пятьдесят стукнуло, всего-то! Куда все подевалось?
   Лиза никогда не замечала в матери чрезмерной мечтательности, поэтому материнские загадки, в которые старался проникнуть доктор, застали ее врасплох. — Никакого сходства с реальной жизнью. Откуда? В жизни ни одной книги не прочитала…
   В последнее время мать частенько выпивала, но как-то тихо и неприметно. Помешательство на ровном месте — иначе и не придумаешь.
   — Опять они…, - встревожено, в никуда обратилась мать.
   — Заговорила, наконец-то, наконец-то, — обрадовался Натан Моисеевич и кинулся к постели, еще не веря, что кризис миновал.
   Люся менжевалась.
   — Я многое передумал за эту неделю: ты права — не стоило садиться на эту шхуну, — задумчиво проговорил Натан Моисеевич.
   Лиза изумленно посмотрела на доктора, но тот не обратил внимания.
   — Как я понимаю тебя, Люси! Надо что-то делать…
   Люся чуть улыбнулась.
   — Уверенная, что самое страшное позади, я впервые за несколько дней вышла на палубу. Бог мой, сломанные мачты висели на вантах, в бортах зияли внушительные пробоины, по колено воды; корабельная команда, если так можно назвать этих последних людишек, возилась с помпами; воздух гудел от мата.
   Еще дул свежий ветер, и море волновалось, но его мощный рык раздавался уже издалека, из глубины, а по верхушкам волн побежала синь. Я жива, жила, дышала, остро любила жизнь! Однако, предчувствие неминуемой беды не оставило даже в эту радостную минуту.
   Капитан поманил меня пальцем; под наглыми пепелящими взглядами команды, пошатываясь на ослабевших ногах, я пошла к нему. Еще прежде посмотрелась в зеркало: иссиня-бледное лицо, кровоподтеки по всему телу, нечесаные волосы, разодранное по швам, платье, давно не стиранная сорочка… Черт!
   Доктор устраивался поудобнее на краешке кровати, и Люся замолчала. Но, послушав тишину, продолжала.
   — Эй! — заорал капитан и широко махнул рукой, — во всем виновата ты!
   Мурашки побежали по спине: на море шутить не любят.
   — Слушай, — взбеленилась я, — кто может знать тайну стихии?
   Капитан ощерился.
   — Тебе она известна! Женщина и есть стихия. Бабы притягивают бешенство моря.
   Интересно: в чем-то он прав! Ах, если бы речь шла вообще о женщине, мне бы даже понравилось такое сравнение. Он же имел в виду меня, пусть и говорил в третьем лице…значит, предчувствие не обманывало: дело плохо.
   — Не то, капитан! — вступился древний старик, и я удивилась его присутствию, — «Она» живет в море, поэтому море не терпит земных женщин. Ревность жестока. Любая земная баба — от злой стихии…
   В разговор влез какой-то оборванец, — наша-то даже не баба, а высохший ручей или мертвое болото, она и головастика не пробудит от спячки. Нашел с чем сравнивать…
   Все будто только этого и ждали — бросили работу и окружили меня. Судя по их физиономиям, они решили расправиться со мной немедленно.
   Небо отступило, но вокруг меня сгустились тучи. Я надеялась только на чудо, странным образом соотнося чудо с капитаном. Взгляд его плыл поверх наших голов — привычка безнаказанно вершить зло оставляет человека равнодушным.
   — Вот так штука! — воскликнул он. Все оглянулись. В двадцати метрах от шхуны море обагрилось кровью: на поверхности появилась разорванная в куски, акула; налетевшая стая, очертив полный круг, быстро расправилась с ней. Мгновение все молчали.
   Капитан яростно пошел на меня. Команда за ним. Понеслись проклятья.
   Я разозлилась, мне нечего было терять.
   — Ты что с ума сошел или ошалел от акул?
   Я не договорила, капитан рванул меня, протащил волоком по доскам палубы, швырнул в каюте на койку.
   — Ну что, сука, ждешь, чтобы тебя пожалели? Да ты, тварь этакая, должна на коленях ползать и умолять, чтобы тебя пристукнули.
   — Это еще почему?
   — Что за жажда выжить? Что ты, блядь плюгавая, знаешь о жизни? Наверняка у тебя в башке грязные рубахи и прочая чепуха. По-настоящему, по-божески, надо тебя просто убить.
   — Но обыкновенное сострадание?..
   Он расхохотался и махнул в сторону обагренного кровью моря.
   — Вот оно-сострадание! Ты называешь нас распоследними людьми, ну что ж, ты на сей раз права. Мы такие и есть! Я и моя зверская команда — последние!
   — А как же гнилой и влажный остров? — я пыталась умиротворить его, — разве мы туда не поедем?
   — Время тянешь? Так оно и должно быть, ваша паршивая земля — просто меняльная лавка. Какие варианты? Постой, угадаю сам!.. Голодной матросне — час на каждого, ну а мне… по правде говоря, хотелось бы другой бабы и в другом месте, но делать нечего, — в бешенстве поглядел на меня, — я истерзаю тебя…
   Господи, — я сжалась в комок, — передо мной стоял дикарь и варвар, бандит и укротитель духов, заключивший союз с дьяволом, и к тому же хозяин шхуны и моря. Его слова, его взгляда достаточно, чтобы уничтожить меня.
   — Заебете до смерти? — мрачно поинтересовалась я.
   Капитан, как смерч, ринулся на меня.
   Люся потерла ушибленные места…
   — Ты шутишь, Люси? — воскликнул Натан Моисеевич, — зачем дразнить его?!
   — Почти тотчас причудилось, — продолжала Люся, — да, да, именно причудилось, больная галлюцинация, навеянная, быть может, недельной качкой, я где-то уже слышала этот звук: скрип колес… будто кто-то откатился от иллюминатора…я оторвала голову от ладоней… капитан, видимо, тоже что-то почувствовал, подскочил к двери и резко распахнул… нежный шелест волн…
   — Ну же… продолжай! Это важно, важно, — Натан Моисеевич встряхнул Люсю за плечи, но та брезгливо отдернулась.
   — Прекратите! — заорала Лиза, — оставьте ее в покое! Вы доведете ее до сумасшествия, вы… вы… вы палач!
   Доктор сощурился: эта маленькая соблазнительная сучка отрывает от неясных и причудливых блужданий по жизни.
   Хотел взорваться, но сдержался и холодно проговорил.