Делибес Мигель. Опальный принц

   Внезапно Папа поднял голову и в упор поглядел на Пабло, словно пытаясь прочесть его мысли,
   — В воскресенье вам прикалывают значки, — сказал он. — Не забудь: на стадионе, в одиннадцать. Это будет великолепная церемония ³.
   Пабло густо покраснел и пожал плечами. Папа добавил:
   — Кажется, тебе это не по душе?
   Пабло снова пожал плечами, теперь уже покорно. В разговор вмешалась Мама:
   — А тебе не пришло в голову спросить, хочет ли он? Совпадают ли его взгляды с твоими? Пабло уже исполнилось шестнадцать лет.
   На лице Пабло выражалось смятение. Папа смотрел на него все с большим раздражением.
   — Взгляды? — переспросил он. — Полагаю, что его взгляды не отличаются от моих. А кроме того, это вопрос не столько взглядов, сколько интересов.
   Он не спускал глаз со своего первенца, но Пабло не разжимал губ. Заговорил Маркос, и совсем некстати:
   — Папа, расскажи нам о войне.
   — Видишь? — сказал Папа. — Эти думают по-другому. А что бы тебе хотелось услышать о войне? Мы боролись за святое дело. — Он пристально и многозначительно взглянул на Маму. — Или нет?
   — Тебе лучше знать, — ответила Мама. — Чаще всего эти вещи видишь такими, какими бы тебе хотелось их видеть.
   — Война, — сказал Кико и отвернул крышечку у тюбика. — Это пушка. Бу-у-м!
   Глаза Хуана округлились.
   — А ты был на стороне хороших? — уточнил он.
   — Ну конечно. Разве я плохой?
   Хуан улыбнулся и облизал губы. Потом сказал:
   — Я тоже хочу идти на войну.
   — Ты не умеешь, — сказал Кико.
   Папа усмехнулся.
   — Это очень просто. На войне у тебя только две заботы: как бы убить и как бы тебя не убили.
   — Очень поучительно, — сказала Мама и обратилась к Виторе: — Выжмите для мальчика сок из двух апельсинов.
   Сделав скучающее лицо, Папа продолжал:
   — Вот мир — это тоска: телефоны, биржа, препирательства с рабочими, визитеры, ответственность руководителя… — Его блуждающий взгляд вдруг снова сосредоточился, упав на Пабло. — А ты что думаешь обо всем этом? — сурово спросил он.
   Пабло опять залился краской и пожал плечами. Он еще ниже склонил голову над тарелкой с десертом.
   Папа вспыхнул:
   — Да ты что, язык проглотил? Не можешь сказать да или нет, «это мне нравится» или «это мне не нравится»?
   Хуан не мог уследить за сменой папиных настроений. Его мысли бежали в одном направлении. Он нетерпеливо спросил:
   — Папа, а ты убил много плохих?
   Папа спросил у Мамы, кивнув на Пабло:
   — Конечно, без тебя тут не обошлось, да?
   — Ну скажи, папа, — настаивал Хуан.
   — Много, — ответил Папа, не глядя на него.
   — Ты прекрасно знаешь, что я в это не вмешиваюсь, — возразила Мама. — Но мне думается: а вдруг Пабло считает, что гораздо благороднее положить уже конец состоянию войны?
   — Больше ста? — спрашивал Хуан.
   — Больше, — сказал Папа, продолжая смотреть на Маму. — Может быть, это ты так считаешь?
   — Может быть, — сказала Мама.
   Кико засмеялся и тоже сказал: «Может быть», глядя на Хуана, и еще раз повторил: «Может быть», и опять засмеялся, но тарелка, которую Папа швырнул поверх его головы, уже летела к дверям и, упав на пол, с грохотом раскололась на мелкие части. В этот грохот влился зычный папин голос.
   — А, дьявол, поговори с этой бабой! — орал он. — Такого бы не было и в помине, если бы мы не цацкались с твоим папочкой, а вовремя заткнули бы ему рот.

3 часа пополудни

   Мама села в кресло против Папы. Их разделял низенький столик с номером «Пари-матч» и зеленой пепельницей из Мурано, в толстом стекле которой стыл зимний пейзаж. Витора сметала в совок осколки разбитой тарелки, и в шорохе щетины, скользившей по натертому полу, было что-то успокаивающее. Один за другим входили в гостиную Мерче, Пабло и Маркос, в пальто, с портфелями в руке. Все они сперва целовали Маму — «До свидания, дети», потом Папу — «Всего вам хорошего», а Пабло, перед тем как выйти из комнаты, вытянулся и глухо сказал: «Я пойду в воскресенье», Папа ответил: «Хорошо», но не взглянул на него, Пабло ушел, и в комнате опять наступила тишина. Витора уже собрала осколки фарфора и вошла в комнату, неся на серебряном подносе две дымящиеся чашечки, между которыми стояли серебряные молочник и сахарница с ручками в виде изогнувшихся змей. «Джунгли», — сказал себе Кико почти беззвучно. Он смотрел, как Витора, наклонясь, ставила поднос на низенький столик, а потом перевел взгляд на Папу — тот сидел, задумчиво глядя поверх маминой головы на что-то, невидимое мальчику. Витора выпрямилась у маминого кресла, уронив вдоль боков руки с искривленными пальцами.
   — Сеньора, — робко спросила она, — налить вам молока или унести назад?
   — Без молока, спасибо, Витора, — ответила Мама.
   Кико нахмурился, посмотрел на Витору, потом на Маму и наконец на Папу, который с деланным безразличием помешивал сахар крохотной серебряной ложечкой.
   Мальчик качнул головой и подошел к матери.
   — Мама…
   — Что тебе?
   — Витора сказала «зад», — произнес он едва слышно.
   — В этом доме, — ответила Мама, — многие говорят неподходящие вещи. А потом мы удивляемся, почему дети произносят то, что не следует.
   Кико прикусил нижнюю губу и посмотрел на Папу — тот подносил чашечку к губам, глядя поверх нее блуждающим взором.
   — Папа, — спросил он. — Поставишь мне пластинку?
   Папа стукнул чашечкой о блюдце. Быстро и привычно облизал губы. Кулаки его сжались.
   — Еще пластинку? — сказал он. — Мало тебе было пластинок? Видишь ли, Кико, в этом мире у каждого есть своя пластинка, и если человек не будет ее крутить, он просто лопнет, понимаешь? Но это еще не беда, сынок. Беда, когда у тебя нет своей пластинки и ты повторяешь, как попугай, то, что всю жизнь слушал на чужой. Вот это беда, тебе ясно? Не быть личностью. Ты — Кико, а я — это я, но если Кико хочет быть мной, тогда Кико — пустое место, нуль, никто, бедняга без имени и без фамилии.
   Кико широко раскрыл глаза. Папа вытащил золотой портсигар, трижды постучал сигаретой по низенькому столику, закурил и, наслаждаясь, откинул голову на спинку кресла. Кико посмотрел на мать. Она сказала ему непривычно ласково:
   — Кико, сынок, если ты в жизни приучишься замечать соломинку в чужом глазу и не видеть бревна в своем, ты конченый человек. Прежде всего ты должен научиться быть беспристрастным. А потом — терпимым. Есть люди, считающие, что они — ходячая добродетель и все, что не соответствует их образу мыслей, заключает в себе посягательство на священные принципы. Мнения других — случайны и непостоянны; мнения их самих — неприкосновенны и неизменны. Если ты примешь их образ мыслей, ты станешь личностью; если же нет — окажешься ничтожеством, понимаешь?
   Мама медленно прихлебывала кофе, и с каждым глотком у нее в горле что-то перекатывалось. Она поставила чашечку на низенький столик. Глаза у нее блестели. Из гладильной донесся вопль Хуана и «та-та-та» его автомата. Мама ногой нажала звонок, и через несколько секунд вошла Доми. Зажигая сигарету, Мама сказала:
   — Передайте Хуану, чтобы он не кричал, а то разбудит девочку.
   Когда Доми вышла, Кико снова подошел к отцу.
   — Ты сердишься? — спросил он.
   Папа попытался засмеяться, но у него вырвалось странное бульканье, точно он полоскал горло. Тем не менее он жестикулировал и раздувал ноздри, стараясь делать вид, что чувствует себя превосходно.
   — Сержусь? — переспросил он. — С какой стати? Но что меня огорчает, так это… — он остановился. — Сколько тебе лет, Кико?
   Кико согнул безымянный палец и мизинец на правой руке, а три поставил торчком.
   — Три, — ответил он. — Но скоро мне будет четыре.
   Лицо его расплылось в улыбке. Он спросил:
   — А на день рождения ты подаришь мне танк?
   — Да, конечно, обязательно, но сейчас послушай, Кико, что я скажу. Это очень важно, хоть пока ты всего и не поймешь. Мне очень неприятно, когда вот ты, скажем, человек абсолютно честный, и вдруг кто-то начинает сомневаться в твоей честности. Если я честен, то и мысли мои честны, не правда ли, Кико? И напротив, если я сам фальшив, тогда и мысли мои фальшивы, ты согласен? — Кико машинально кивал головой и не спускал с Папы голубых, бесконечно печальных глаз. Папа продолжал: — Ну хорошо, дело обстоит именно так, и этого ни кто не изменит, верно? Итак, ты глубоко прав, но тут является какой-то осел или какая-то ослица, что в данном случае одно и то же, и пытается поколебать твою правоту парочкой затасканных фраз, вбитых в ее голову в детстве. И что самое страшное, этого осла — или эту ослицу — невозможно убедить в том, что в голове у них вовсе не мысли, а одна труха, ты меня понял?
   Кико улыбнулся.
   — Да, — сказал он. — Ты купишь мне танк на день рождения?
   — Конечно, конечно, куплю. Правда, тут есть одна опасность: всегда найдутся люди, которые будут утверждать, что, даря тебе танк, я воспитываю в тебе воинственные настроения. Есть люди, предпочитающие делать из своих сыновей изнеженных цыпочек, вместо того чтобы те, как настоящие мужчины, держали в руках автомат.
   Мама откашлялась.
   — Кико, — сказала она, — слышишь глупые речи — затыкай уши.
   Папа наклонился вперед. Ноздри его подрагивали, точно птичья гузка, однако смотрел он не на Маму, а на мальчика.
   — Когда ты надумаешь жениться, Кико, самое главное, выбирай такую жену, которая не воображала бы, будто умеет мыслить.
   — Есть на свете люди, — сказала Мама, и сигарета двигалась вместе с ее губами, как будто приросла к ним, — люди, поглощенные лишь собою, они считают, что только их собственные мысли и чувства заслуживают уважения. Беги от них, Кико, как от чумы.
   Кико согласно кивал головой, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Папа взорвался:
   — Женщине место на кухне, Кико!
   Окутанная облаком дыма, Мама слегка приподняла голову и сказала:
   — Никогда не думай, что правота — исключительно твое достояние, Кико.
   Папа уже не владел собой:
   — Лучшую из женщин, полагающих, будто они умеют думать, следовало бы повесить, слышишь, Кико?
   Руки Мамы теперь дрожали, как папины ноздри. Она сказала:
   — Кико, сынок, городские улицы — не для животных.
   Кико поднял округлившиеся глаза на Папу, который вставал на ноги. Увидев, что Папа берет из шкафа пальто и шляпу, мальчик подбежал к нему. Папа уже открывал дверь. Он наклонился к Кико. Лицо его исказилось.
   —Кико, — сказал он, — пойди и скажи твоей матери, чтобы она шла на хрен. Окажи мне эту любезность, сынок.
   Дверь хлопнула, как пушечный выстрел. Обернувшись, Кико увидел, что Мама плачет; наклонясь вперед, она содрогалась в рыданиях. Мальчик подошел к ней, Мама крепко обняла его и прижала к себе, и Кико почувствовал на щеке теплую влагу, такую же, какая текла по ногам всякий раз, когда ему случалось описаться. Мама повторяла: «Ах, дети, дети» — и прижимала его к груди. Кико машинально поглаживал ее и, заметив, что Мама немного успокоилась, спросил:
   — Мама, ты идешь на хрен?
   Мама звучно высморкалась в тоненький розовый платочек и сказала:
   — Так нельзя говорить, сынок. Это грех.
   Она встала с кресла и перед зеркалом, висевшим в прихожей, напудрила щеки, подправила глаза и губы. Кико зачарованно следил за ее движениями; потом Мама пошла на кухню, и Витора, которая мыла посуду в раковине, сказала ей с внезапной решительностью:
   — В общем, сеньора, если вы не против, я спущусь или пусть он поднимется. Надо же нам проститься.
   Транзистор расстроено исполнял музыку прошлых и последних лет. Мама, соглашаясь, чуть повысила голос:
   — Хорошо, хорошо. Может, лучше ему подняться? У нас такая запарка. Эта Севе просто не знаю что себе думает.
   Сквозь стеклянную дверь и сетку грузового лифта Кико увидел Лорен.
   — Лорен! — закричал он. — Лорен! Правда, что черти унесли Маврика в ад?
   Лорен всплеснула руками.
   — Господи, чего только не придумает этот ребенок! — громко отозвалась она. — По-твоему, бедный Маврик был таким плохим?
   Кико прокричал:
   — А Хуан видел!
   — Да неужто? Вот я покажу этому Хуану! Маврик отправился на небо, потому что он был хорошим котом и ловил мышей, понял?
   — Та-та-та, — прострекотал Хуан за его спиной.
   Кико обернулся улыбаясь:
   — Стреляешь в мышей, Хуан?
   — Нет, в индейцев. Покорение Дальнего Запада! — ответил Хуан.
   Кико побежал по коридору впереди брата, то и дело поворачиваясь и говоря «та-та-та», а Хуан преследовал его и тоже стрелял «та-та-та», но, вбежав в комнату, Кико встал как вкопанный, боязливо поглядывая на лампу с широкими крыльями.
   — Что случилось? — спросил брат.
   — Это ангел-хранитель, правда, Хуан?
   — Нет, это черт, который…
   — Нет! — завопил Кико. — Это не черт!
   — Ну конечно же, дурачок, разве ты не видишь, что это ангел?
   Кико улыбнулся, прикусив нижнюю губу:
   — Ага.
   Вдруг он заметил, как оттопыривается у него карман, сунул туда руку и высыпал на пол наклейки от кока-колы и воды «Кас» и черную пуговицу. Подобрав пуговицу двумя пальчиками, он сказал брату:
   — Смотри, Хуан, что у меня есть.
   — Подумаешь, пуговица.
   — Это не пуговица. Это пластинка.
   — Ну конечно пластинка.
   — Да, да, пластинка.
   Хуан подошел к книжному шкафу и толкнул рукой раздвижную дверцу. Он пошарил среди хлама, и вдруг его глубокие черные глаза засветились: рука наткнулась на пробковое ружье без курка и предохранителя. Хуан приложил его к плечу, прицелился, зажмурив один глаз, и сделал «та-та-та», поводя ружьем по сторонам. Кико подошел сзади. Он положил пуговицу в карман; брови его вопросительно вздернулись.
   — Хуан, — сказал он.
   — Что тебе?
   — Что такое хрен?
   — Хрен?
   — Ага.
   Хуан сильно оттопырил нижнюю губу и втянул голову в плечи.
   — Не знаю, — признался он.
   — Мама говорит, что это грех.
   Хуан немного подумал.
   — Может быть, дудушка, — сказал он наконец.
   — Дудушка? А дудушка — это грех, Хуан?
   — Да, грех ее трогать.
   — А если чешется? У меня чешется, когда я описаюсь.
   — Ну уж не знаю, — ответил Хуан. Он снова поднял ружье, прижал приклад к плечу, прицелился в брата и дал очередь.
   — Я индеец? — спросил Кико.
   — Нет.
   — Это не покорение Дальнего Запада?
   — Нет. Это папина война.
   Кико отбежал в сторону и спрятался за креслом, обтянутым винилом.
   — Ты будешь отрядом плохих, — сказал Хуан.
   Они обменялись десятком-другим выстрелов, и наконец Хуан запротестовал:
   — Ты уже убит. Я должен убить больше ста плохих, как наш папа. Ну давай же умирай!
   Кико неподвижно растянулся на полу, зажав в правой руке тюбик от зубной пасты; из-под опущенных век он следил за Хуаном. Хуан подошел ближе.
   — А крови не видно, — разочарованно сказал он.
   — Крови?
   — Да, ты должен быть весь в крови.
   — Маврик умер, а крови на нем не было.
   — Так его же не убили на войне, — ответил Хуан.
   Он подошел к книжному шкафу, выдвинул ящик, и перед его глазами предстал целый ряд бутылочек с тушью. Он быстро перебрал их одну за другой.
   — А красной нет.
   Но, не успев договорить, он уже умчался в ванную и вернулся оттуда с пузырьком фукорцина.
   — Ложись, — приказал он сияя.
   Набрав фукорцина в пипетку, он капнул красной жидкостью на лоб Кико, на руки и колени, для пущего эффекта сделал несколько пятен на полу и отступил, издали любуясь своей работой. Наконец он широко улыбнулся.
   — Теперь ты и вправду похож на убитого на войне, — довольно признал он.
   Но Кико уже надоело лежать, он зашевелился и при этом смазал штанишками свежие пятна на полу. Вскочив, он сказал:
   — Я хочу в уборную.
   — Ох, беги же скорее, — испуганно сказал Хуан.
   Кико вошел в розовую ванную, повозился и наконец приподнял штанину. Делая свои дела, он улыбался — просто так — и беззаботно напевал: «Что за красота снаружи, что за вкуснота внутри». Покончив, он вернулся к брату. Хуан наставил на него ружье и закричал:
   — Стой! Ну а сейчас, приятель, я буду иметь счастье всадить тебе пулю в лоб.
   Кико улыбался, не понимая. Хуан добавил:
   — Ты должен поднять руки, Кико.
   Кико поднял руки.
   — А теперь, — продолжал Хуан, — ты вытаскиваешь пистолет и стреляешь в меня.
   Кико неловко пошарил в кармане, вытащил тюбик из-под пасты и навел его в сторону брата:
   — Пум!
   — Нет, — поправил его Хуан. — Сперва скажи: «Получай, каналья!»
   — Получай, каналья, — сказал Кико.
   — Нет, — настаивал Хуан. — Потом говори «пум!».
   — Пум! — сказал Кико.
   — Да нет же, — начал сердиться Хуан. — Сначала надо сказать: «Получай, каналья!»
   — Получай, каналья.
   — Не так! — закричал Хуан. — Говори: «Получай, каналья, пум!»
   — Получай, каналья, пум! — повторил Кико.
   Хуан, сжимая ружье, картинно растянулся на полу.
   — Готово, — улыбнулся Кико. — Я тебя убил.
   Хуан не спешил вставать. Он выпустил ружье и скрестил руки на животе. Кико сказал:
   — Готово, вставай, Хуан.
   Но Хуан не шевелился. Он закатил глаза и забормотал, словно читая заупокойную молитву:
   — Я, Хуан, преставился вчера, причастившись святых даров и осененный благодатью…
   — Нет, Хуан, — сказал Кико. — Вставай!
   Хуан продолжал:
   — Мои отец, мать, братья и сестры потрясены горькой утратой и возносят молитвы за упокой моей души.
   — Вставай, Хуан, — повторил Кико.
   Хуан приоткрыл глаза, взглянул на абажур с широкими крыльями и сказал загробным голосом:
   — И черт с длинным хвостом и острыми рогами…
   — Нет, Хуан, вставай! — завопил Кико.
   Тут же послышался плач девочки. Хуан мигом вскочил.
   — Крис проснулась, — сказал он.
   Оба они вошли в комнату, где лежала девочка, повторяя «а-та-та»; Хуан раздвинул шторы, а девочка улыбалась им, надувая толстые щечки. Кико откинул одеяльце, потрогал ее задик и выбежал в коридор, крича:
   — Доми, Крис написала в кроватку!
   Потом он направился в гостиную и еще под дверьми прокричал свою новость. Мама сидела с тетей Куки, которая, поглядев на него, сказала «ох» и принялась смеяться, а Мама переполошилась:
   — Боже мой, кто тебя так разукрасил?
   Кико остановился посреди комнаты.
   — Как? — спросил он.
   — Как, как, — повторила Мама, вставая с места. Схватив его за руку, она резко крутанула его. — А это еще что такое? Господи, новые штаны, — и она дважды шлепнула его по попке. — Витора, Доми!
   Вошла Витора и, увидев красные пятна на лбу, на руках, на коленях и сзади на штанишках, не на шутку испугалась.
   — Господи, — сказала она. — Точно Христосик на кресте.

4 часа

   Кико отмыли лицо, руки и колени, переменили штанишки, и теперь он отдыхал на коленях у тети Куки. Она была вся мягкая и удобная, точно пуховая подушка, и в ее руках он чувствовал себя совсем маленьким и укрытым от бед.
   — Ты у нас такой хорошенький, малыш, хорошенький-прехорошенький.
   Тетя Куки говорила тихо, словно напевая, и ее поцелуи ласкали, а не оглушительно чмокали возле уха, как поцелуи Виторы.
   В гостиной царили чистота и порядок, стояла приятная тишина, и, поддаваясь ей — или, быть может, потому, что ему минуту назад помыли лицо, руки и колени, — Кико тоже говорил тихо, почти шепотом:
   — А я сегодня встал сухой.
   — Малыш у нас такой аккуратненький, да?
   — Ага, а Крис обкакалась в штанишки.
   — Даже обкакалась?
   — Да, она неряха, она не просится на горшок.
   — Она еще маленькая, понимаешь? Крис маленькая и не умеет проситься. Ты научишь ее проситься, правда, мой малыш?
   — Правда.
   Тетя Куки умела держать его на руках так, что ему не хотелось вырываться, не резали швы на штанишках, не было душно. Голос тети Куки успокаивал, убаюкивал его, навевал сон, ему хотелось стать хорошим-хорошим и всегда быть хорошим, во веки веков. В гостиную вошла Мама и взглянула на него, как обычно, нарочито сурово.
   — Не надо любить его, тетя Куки, — сказала она. — Он нашалил.
   Тетя Куки прижала его покрепче, как бы защищая.
   — Он не шалун, нет, это вышло нечаянно.
   — И я встал сухой, — сказал Кико.
   — Ну конечно, малыш у нас встал сухой.
   — А Крис обкакалась.
   — Вот видишь, — сказала тетя Куки.
   Кико поудобнее устроил голову на большой, широкой груди тети Куки. Он прикрыл глаза.
   — Маврик умер, — вдруг сказал он.
   — Маврик?
   — Это кот Паулины, — сказала Мама, усаживаясь. И продолжила, зажигая сигарету и выпуская первое облачко дыма: — Я безумно устала. Продолжается частичный кризис. С прислугой каждый день все новые сложности.
   — С приходящей? — спросила тетя Куки.
   — С приходящей и с Севе. Уже неделя, как та уехала в деревню. Заявила, что матери плохо. Поди знай.
   Голос тети Куки тек теплым ручейком, тоненько, тихо.
   — Прямо не знаю, — говорила она, смеясь, — отчего это у прислуги матери непрерывно при смерти. Ты обращала внимание?
   — А Маврик умер, — сказал Кико, выпрямляясь.
   Тетя Куки прижала его к себе.
   — Значит, умер бедный котик? Умер твой дружок? Бедняжка! Такой хороший, такой ласковый!
   Мама вязала что-то из серой шерсти, быстро шевеля пальцами, и время от времени металлические спицы, ударяясь одна о другую, коротко позвякивали — так позвякивали ножницы Фабиана, когда он стриг Кико. Мамины глаза следили за работой; закончив ряд, она автоматически столкнула петли к головке спицы и взглянула на тетю Куки.
   — Ты слишком с ним нежничаешь.
   — Ну что ты говоришь! Этому мальчику нужна особая ласка, Мерче. Не забывай, что всего год назад он царил в этом доме, был центром вселенной. А теперь его свергли, развенчали, он в опале, опальный принц и больше ничего. Вчера он — все, сегодня — ничто. Согласись, такое трудно перенести.
   Голос Мамы звучал негромко, но твердо.
   — Глупости, — сказала она. — Я уже успела без особых церемоний развенчать четырех принцев, и все обошлось как нельзя лучше.
   — Тебе просто повезло, вот и все. Но ты ведь слышала, что говорят психиатры.
   — А что они говорят?
   — Ну, всякие комплексы и тому подобное. Все это начинается в детстве. Сейчас что-то кажется тебе пустяком, а потом у взрослого вдруг возникает комплекс. Понять это не так-то просто, но вот, знаешь, Пепа Крус говорит, что лучше заболеть, чем заработать комплекс. Комплексы, детка, — очень опасная вещь.
   Голос Мамы переплетался с металлическим позвякиванием спиц.
   — Чушь, — сказала она и повторила: — Чушь. Если все время слушаться психиатров, то шагу нельзя ступить.
   Тетя Куки понизила голос:
   — А вот тебе пример, и далеко ходить не надо: мальчик Луисы Пелаес.
   Звон спиц прекратился.
   — А что такое?
   — Что? А то, что Луиса вертелась перед ним голышом, пока ему не стукнуло пятнадцать, а теперь он женился, и жена его нисколечко не волнует. Они обратились в Рим за разводом.
   — Это точно? — чуточку обеспокоено спросила Мама.
   — Куда уж точнее.
   Металлическое позвякивание возобновилось. На коленях у Мамы лежала длинная синтетическая сумка на молнии, куда она прятала вязанье. Когда тетя Куки говорила, ее грудь поднималась и опускалась, словно на рессорах, и голос гулко отдавался в ушах Кико, что еще больше убаюкивало мальчика.
   — Они такие маленькие, — продолжала тетя Куки. — Бедняжечки, как о них не заботься, все мало… Я всегда так жалею этих малышек. У них столько переживаний. Нам этого не заметно, но они страдают. С ними надо обращаться с такой осторожностью. Вот взгляни на этого бедняжку. До вчерашнего дня — полный господин в доме, а сегодня — никто. Потихоньку, все надо делать потихоньку, особенно если тут замешаны комплексы. Только встань на его место, Мерче, вчера — всеобщий любимчик, все пляшут вокруг него, а сегодня — никто, просто пятый из шести детей, самый беззащитный.
   Голос Мамы звучал холодно и обыденно:
   — По-моему, ты преувеличиваешь, Куки.
   Воцарилось молчание. Потом Мама и тетя Куки заговорили о родах, а затем перебрали последние светские новости. В конце концов завязался оживленный разговор на кулинарные темы, и то и дело слышалось: «Обязательно дай мне рецепт», «И ты говоришь, это вкусно?», «И знаешь, выходит гораздо дешевле, чем может показаться вначале».
   Кико слушал, как голос тети Куки гудел в ее груди, но когда тетя Куки сказала Маме: «…А подавать это надо с хреном», мальчик встрепенулся:
   — Тетя Куки, это значит «идти на хрен»?
   — Что за чепуха! — сказала тетя Куки, а Мама вспыхнула до корней волос.
   — Папа хочет, чтобы мама шла на хрен, — продолжал Кико.
   — Что за чепуха, — повторила тетя Куки.
   Мама торопливо проговорила:
   — Не обращай на него внимания, это детские выдумки.
   — Но папа так сказал, — робко возразил Кико.
   Мама, секунду поколебавшись, вновь обрела свой уверенный тон.
   — Не лги, папа не говорит таких вещей, — сказала она и обратилась к тете Куки: — Ума не приложу, откуда ребенок набирается этих слов.
   Кико, съежившись на тетиных коленях, озадаченно смотрел на Маму изумленными голубыми глазами, светлая челка доходила ему до бровей. В этот миг раздался звон стекла и голоса Доми и Виторы. Мама стрелой вылетела из гостиной, Кико задергался, высвобождаясь из рук тети Куки, скользнул по ее платью на пол и побежал по коридору вслед за матерью. Когда он вбежал на кухню, Мама осыпала Хуана подзатыльниками и повторяла с каждым ударом:
   — Я уже говорила тебе сто раз, что дома в мяч не играют! О карманных деньгах и не мечтай!
   Самое верхнее стекло в двери черного хода было разбито. Доми сидела в углу и делала Крис «ладушки», а когда Мама сказала ей:
   — А вы здесь для чего?
   Доми ответила:
   — Вы думаете, сеньора, что они меня слушают?